Город, где замолчал ветер
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
4 место на конкурсе Prikl.ru "Кто все эти люди - 4". Очень странный рассказ.
|
Когда я выполз из катакомб, протиснувшись между окаменевшими стрелками разрушенного циферблата, уже вечерело. Я без сил плюхнулся животом на грязную брусчатку. Зверски болела спина, и ещё сильнее хотелось есть, но после бесконечных часов тишины и давящего, безжалостного каменного пласта шумная живая улица казалась раем. Домом.
Из приоткрытых дверей напротив, расшатанных и многажды латаных, как старые портки, падал отблеск лампы, и одуряюще пахло кашей. Я сглотнул непрошеную слюну, зримо представляя двумя глазами, как захожу внутрь, сажусь за стол, отец треплет меня по голове, а мать наливает густой похлёбки в щербатую миску до краёв и кладёт рядом натёртую чесноком краюху. Я вгрызаюсь в неё, беру ложку...
Я изо всех сил вцепился себе в палец. Прекращай, Одноглазый, это не твой дом. Не твои родители, да и кто знает, были ли те вовсе. Иди ищи свой ужин сам, пока ноги ходят. А то замечтаешься, и найдут твои вонючие кости в канаве без последних башмаков.
- Эй, оруженосец! Должок!
Я не успел даже дёрнуться. Окрик, раздавшийся над слепым левым ухом, сопровождался чувствительным пинком, и я инстинктивно сжался в комок, подкатывая к животу коленки. После второго пинка я растянулся в луже.
Надо мной скалилась довольная рожа Пузыря. Я разглядел в сумерках петушиные перья на шлеме и заляпанную жиром кирасу. Высоко же ныне ценят рыцарство, устало подумал я, если теперь хотят посвящать даже этих.
- Говорил тебе, чтобы без моего разрешения вниз не лазил, а, сопляк? Говорил, что за проход платить надо?
Угу, проход. Знал бы он, каково это, когда последний огарок падает в тёмную пропасть без дна - наделал бы в штаны прямо здесь.
- Пузырь, слушай, - я старался, чтобы голос оставался спокойным, но он предательски дал петуха, - у меня нет ничего, ты же знаешь.
- Девкам будешь сказки рассказывать, - хмыкнул Пузырь. - Если дорастёшь. Поговаривают, амулет у тебя оттуда, с самых низов. Доставай.
Совсем рядом прогрохотали копыта. Я не поднял головы, сражённый злой удачей.
- Вона, - ехидно добавил Пузырь. - Даже заезжий сэр рыцарь тебя выручить не соизволил. Ишь, редкая птица в наших краях... погоди-ка, блазнится мне, или доспех знакомый?
Он добавил ещё что-то, но я уже не слышал, вглядываясь единственным глазом вслед всаднику. Высокому, смутно знакомому всаднику в потускневших, поцарапанных, испещрённых вмятинами чернёных доспехах.
И видел только ногу в стремени, и себя на целую жизнь младше, с целыми глазами и дрожащим сердцем, снимающего с этой ноги высокий чёрный ботфорт.
В висках застучало так, что шум крови перекрыл все мысли. Неужели? Неужели?!
Как пьяный, я вскарабкался на ноги. Должно быть, я был похож на сумасшедшего: Пузырь, едва глянув на меня, отшатнулся, но мне было плевать, я бежал и знал только одно - не останавливаться. Крики Пузыря гасли вдали, как круги на воде, но в боку быстро закололо, и я понял, что мне не хватит дыхания.
- Эрвин! - заорал я из последних сил. - Эрвин! Эрвин!!
Не слышит. Нет, ты услышишь меня, чёрт подери!
- Эрвин, это я! Эрвин, да обернись же! Обернись!
Если ты существуешь, мысленно прибавил я, шатаясь и судорожно вбирая воздух сорванным горлом. Если мне это не чудится, если Пузырь с дружками не решили снова меня разыграть, если ты и впрямь вернулся из мёртвых...
Всадник...
... обернулась, придерживая вожжи, и разочарование пронзило меня тупой иглой.
А ведь я знал, проклятье на мою голову. Я помнил. Просто так хотелось, чтобы сумасшедшая догадка была правдой, и последние годы просто исчезли, как тает память об обрывках дурного сна, когда настаёт утро.
Но они были. И для меня, и для неё.
Поэтому я стоял, как дурак, и смотрел на проседь в тёмно-рыжих прядях, выбивающихся из-под шлема, и холодное лицо девицы, что когда-то бросила этот город, не оглядываясь.
- Так это ты, Хё, - наконец хрипло выдавил я. - Доспехи Эрвина, смотрю, пришлись тебе по плечу.
Его доспехи, билось в голове. Теперь они на ней - а я-то думал, что в ту ночь, когда он навсегда исчез среди закаменевших елей, Эрвин был в полном рыцарском облачении. Он что, оставил их невесте и отправился навстречу опасности с открытой грудью, в одной рубашке? Или она тогда всё-таки нашла... и ей пришлось снимать...
Всадница развернула лошадь и ровным шагом направила ко мне. В сумерках высокая фигура производила угрожающее впечатление: я невольно шагнул назад и обернулся, но улица опустела. Когда-то, Эрвин рассказывал, на месте этой полузасыпанной мостовой поднимался нежный арочный мост. По нему проходили невесты, чтобы подняться к наречённому на балкон и принести обеты там, где каждое слово пронизывает облака, а алые вымпелы полощутся на ветру парусами корабля, уходящего в вечность.
Меньше всего та, что приближалась, походила на сияющую, горюющую или брошенную невесту. Скорее, на мёртвое, давным-давно мёртвое существо из другого мира, которому скажи вдруг, что оно ещё живо и дышит, в ответ услышишь лишь равнодушное: "Ну и что?"
В двух шагах от меня Хё остановилась. Вблизи круги под тёмно-карими глазами проявились ярче, а на лице отчетливо проступила усталость, словно у кузнеца, что спит урывками и даже в предрассветный час не отходит от горна.
- Повезло мне, - низко, почти насмешливо сказала она. - Только въехала в город, и сразу на тебя натолкнулась. Ты вырос, мальчик.
Я пожал плечами.
- Теперь меня зовут Одноглазым. Догадайся, почему.
- Если хочешь себя жалеть, пошёл вон, - неожиданно резко бросила она. - Я здесь не для того, чтобы держать каждого подлётка за руку.
- А для чего ты вернулась, Хё? Чтобы отомстить?
Мой голос почти сорвался от надежды на последнем слове - почти, не совсем, но достаточно, чтобы хмурое лицо рыжей всадницы слегка разгладилось.
- Глупый мальчишка, - устало сказала она. - И голодный, судя по твоему виду. Пойдёшь со мной. Держись за стремя, а то грохнешься.
Я с независимым видом фыркнул. Сейчас я был готов с благодарностью вцепиться хоть в гнилой огрызок моркови, хоть в изгвазданную в помёте краюху - но от меня Хё этого не услышит.
- Спасибо, я не голоден.
- Я не за едой тебя приглашаю, а за разговором.
Кошмар, который случился, мы оба упорно не желали называть по имени, хотя это было бы слишком просто. В глубине леса начали пропадать люди, и Эрвин отправился туда в одиночку. На поиски его выехал отряд, но вернулась лишь Хё, а она молчала. Всё.
... А потом один из дружков Пузыря по пьяни набрел на разбитые статуи и куски камня меж навсегда застывших сосен. Но - позже. Позже.
- Ну и поговорим, - пожал я плечами. - Позже. Если я захочу.
Хё долго смотрела на меня. Лошадь заскучала и отвернулась.
- Ты оруженосец, который хранит верность своему рыцарю, - наконец сказала она. - А он препоручил меня тебе перед тем, как отправиться в лес. Значит, теперь ты мой.
Нет, в полном ужасе думаю я. Эрвин не мог...
Мог, и ещё как. На ней его фамильный доспех, а такую вещь надевают только по праву. Значит, ей принадлежит и остальное. Например, забытый всеми бывший оруженосец со странной склонностью искать ответы в подземельях.
Я сел на мостовую и закрыл глаза, вжимаясь в нагретые камни, размазывая ладонями грязь, вдыхая запах оплывающих свечей из раскрытых окон. Я свободен. Пока она не позовёт меня, я свободен. Вот эти три удара сердца... ещё пять... это я, я, я, и надо мной никто не властен, ничья воля...
- Одноглазый, - жёстким, не знающим сомнения голосом позвала Хё. - Вставай. Идём.
Встаю и иду.
Как, оказывается, это просто - снова делать, что тебе приказывают. Вот только ни капли облегчения при этом не испытываешь.
Мимо мелькали переплетения знакомых улиц: статуя русалки, которую я любил с детства и показывал Эрвину десятки раз, обещая, что обязательно её расколдую, постоялый двор, где я когда-то чистил его доспех в каморке под голубятней, узкая улочка, ведущая вниз, к грязным ночлежкам, где Эрвин и откопал меня когда-то. Прошлое, прошлое, прошлое; почему улицы остаются теми же, когда кто-то уходит? И как они смеют оставаться теми же, когда мы возвращаемся?
Кто-то с изумлением окликал Хё, здоровался с ней - с высокой, гордо несущей голову женщиной, что добилась рыцарства по праву, едва дождавшись возраста. Так давно это было: запах жареного мяса, щекочущие нос ленты на майском шесте, гортанные выкрики торговцев, и мы с Эрвином хохочем, уплетая печёные яблоки на телеге, зарывшись в сено...
"Эй, малыш, - говорит он, подтолкнув меня в спину, - узнай-ка, как зовут вон ту рыженькую? Сдаётся мне, от меня прячут первую красавицу турнира".
"Кожа да кости, - буркаю я. - Да глаза злющие, ужас. И чего вы в ней нашли?"
"Иди-иди. - Эрвин мягко выпихивает меня из телеги. - Я на ней женюсь, ясно?"
Тем временем лошадь моей новой хозяйки свернула в переулок, прошла несколько шагов по гнилой соломе и наконец-то встала у дверей харчевни. Вовремя: у меня уже отваливались ноги, а падать ни в коем случае было нельзя. Реши Хё, что я бесполезен, мне конец.
Потому что если она снова поедет в лес, в этот раз я должен быть с ней.
- Эй! Ты прямо тут падать собрался?
Из харчевни остро и солоно пахнуло гороховым супом, и я почти не сопротивлялся, когда Хё, потеряв терпение, схватила меня за рукав и втащила в жаркое, дымное, утопающее в кислой пивной пене нутро.
Очнулся я лишь когда тяжёлый шлем глухо звякнул о стол, а Хё резким жестом придвинула ко мне миску с салом и тушёной капустой. Пива не дала, вмиг, в два глотка выхлестав половину своей кружки, и щеки её тут же порозовели.
А она всё ещё красивая, мимолётно подумал я. Ну, худая, и лицо помятое малость, но кто их видел, писаных красавиц, да и кому они нужны, после третьего-то пива?
И на кой она вернулась? Давно б вышла замуж... за кого-нибудь. Мало ли рыцарей. Нет ведь, притащился ещё призрак из прошлого на мою голову.
А ведь мне было хорошо здесь одному, с изумлением и ужасом понял я. С моими, только моими башнями и играми в подземельях, и несбыточной мечтой, что одной ночью я отправлюсь в каменный лес вслед за Эрвином, и может быть, может быть, он ещё...
Небо, в кого я превращаюсь?
Я сглотнул и принялся за капусту, не поднимая головы. Щёки горели. Хё, я чувствовал, внимательно смотрела на меня; потом отставила кружку.
- Когда глаз успел потерять?
- В кости проиграл, - буркнул я.
- Занятная, должно быть, была партия.
Я молчал. Ей наверняка не было до меня дела.
- Я вернулась в Гесмольду, - медленно проговорила она. - Потом в Крёгер. Потом далеко, через моря, в дикие земли... ты даже не знаешь их названий, мальчик.
- Одноглазый.
- Всё равно. Я встречала колдунов, книжников, чародеев. И нигде, нигде я не могла найти...
Я едва слушал, водя пальцами по сплошному, без единой щели, забралу. На моей памяти Эрвин никогда его не опускал, называя дурацкой придумкой. Но что-то он подозревал, иначе не оставил бы доспех ей, верно?
- Хватит, - наконец прервал я. - Мне плевать. Тогда, в лесу, ты нашла что-нибудь?
Хё вздрогнула, в почти чёрных глазах через край заплескалось что-то очень похожее на боль, а я ляпнул то, за что потом буду проклинать себя всю жизнь:
- Ещё заплачь. Что угодно, лишь бы снова не отвечать мне, да?
Краем глаза я увидел, как к нашему столику с огорчённым видом протискивается Хайнрих, и явно не затем, чтобы расхвалить свою стряпню. Ох, влетит мне от него, и поделом. Посильнее бы.
А Хё неожиданно улыбнулась. Очень грустно и мягко, словно огонёк свечи на реке, и я замер, не в силах отвести взгляд от тёплых ямочек на её щеках.
- Раньше я часто ревела. Когда жалела себя.
- А сейчас? - шёпотом спросил я.
- Сейчас не жалею.
Мы обменялись взглядами, и мне показалось, что в них скользнуло понимание. Два затравленных зверя на водопое, у которых давно нет сил ни драться, ни бежать, ни лить слёзы - только положить голову на лапы и тихо ждать нового дня.
- И... - я ненавидел себя сейчас, но должен был спросить, - тогда в лесу?..
- Нет, - глухо ответила она. - Ничего.
Ничего. Даже возможности в последний раз попрощаться, тысяча чертей, как же больно, почему, почему? Я боялся этого ответа и надеялся на него: если Хё с поисковым отрядом не нашла тело, я точно знал теперь, зачем она вернулась.
- И поэтому ты здесь? Чтобы...
Грохот жестяного подноса прервал мои слова. Хайнрих во всём своём поварском великолепии всё-таки добрался до нас и теперь сиял, переводя взгляд с волос Хё, отливающих медным блеском, на скромные грудные пластины доспеха, что явно нуждались в подгонке. Когда-то, я помнил, Хё была его любимицей.
- Моя рыжая красавица вернулась! Думал, не дождусь уже!
- Хайнрих, - взгляд Хё чуть потеплел. - Доброго вечера и тебе. Спасибо.
На подносе расцветал сладкий сад. Пирожные с малиновым и розовым заварным кремом, песочные, медовые, бисквитные. Её любимые. Я смотрел, чувствуя, как просыпается застарелая ревность: Эрвин много раз посылал меня за сладостями для неё. Знаю, он не стал бы меня пороть, перепробуй я хоть все, но я знал, какими глазами он посмотрит, и не трогал ни крошки.
Зато Хё всегда меня угощала. Думаю, на это Эрвин и рассчитывал: что она приручит меня лакомствами, и мы, двое сладкоежек, обязательно подружимся.
Я не взял из её рук ни одного.
- Мне так жаль, девочка моя, - Хайнрих протянул руку и потрепал девушку по лицу: я невольно напрягся, но Хё обратила на его жест столь же мало внимания, сколь на заоконную муху. Она смотрела на пирожные, чуть приоткрыв рот, и казалась в эту минуту совсем девчонкой.
И я отвлёкся. Пропустил миг, когда уличное чутьё орало "беги!", не повернул вовремя голову налево, и едва успел уклониться от удара, чуть не расколовшего столик. Поднос перевернулся прямо на опешившего Хайнриха, и ажурные цветы из крема, теряя форму, полетели на заплёванный пол.
Хё вскочила на ноги первой. В её руках уже была невесть откуда взявшаяся жердина, вот только против кулаков Савра, что возвышался на добрых полторы головы над ней, не было средства, кроме острой стали.
- Вот где тебе стоит лежать, дрянь, - сообщил он. - На кладбище. С моими сыновьями, которых ты увела в лес. Сама хоть знаешь, что свела их мать в могилу, нет?
- Да она всех женихов со двора свела, - послышался голос за дальним столиком. Флор, не иначе. - Мало ей, что свой в лесу небось давно лежит, так и...
- Лежит, как же! Сбежал он от всех этих баб подальше, и правильно сделал!
- От такой, поди, и дьявол загуляет!
- Верно, верно!
- Эй, а правду говорят, что все рыжие в Гесмольде - шлюхи?
- Ты вот что скажи, - Савр нависал над хрупкой, субтильной девушкой, и доспехи с чужого плеча казались чужим и неуместным сейчас маскарадным костюмом, - как ты, неумеха, стоишь тут живая, а остальных на трех телегах везли, а? С расколотыми головами? Ты хоть знаешь, каково это, когда смотришь на булыжник, а на нем ни глаз, ни губ толком не найти?
Я поймал взгляд Хё. Губы девушки шевельнулись.
Нет, я, конечно, мог залезть под стол. Уползти в сторону и дальше собирать тьму в свой амулет, чтобы в итоге отправиться в лес беспомощным дряхлым стариком. Против того холодного нечто, что уволокло или убило Эрвина и раздробило на камни целый отряд, чудом оставив в живых саму Хё. И, возможно, это было бы разумнее.
Но что бы сказал Эрвин... ох, чёрт. Я полный идиот, да?
Чуть подволакивая отсиженную ногу, я встал рядом с Хё спиной к спине.
- Так что, есть тебе что сказать?
Хё покачала головой, не глядя Савру в лицо. Она изучала зал, как лучник готовится к выстрелу: молча, сосредоточенно и не видя ничего, кроме целей.
- Нечего. Хочешь - бей, только корить потом лишь себя придётся.
Савр ударил - коротко, без замаха, только тягуче заскрипели под ним доски. И, конечно же, Хё уже там не оказалось.
Она не дала мне принять почти ни одного удара. Слишком стремительно оно пронеслось, и я запомнил лишь образ: быстрая, успевающая повсюду, она разит палкой, как мечом, а у меня дрожат пальцы, подкашиваются ноги, пот заливает лоб, но я стою - и пропускаю миг, когда на ногах остаёмся лишь мы.
Я без сил опустился на пол, согнувшись почти пополам. Всё-таки один раз дружок Флора меня достал. Чёртовы... вот за что, а? За что оно всё?
Хё подняла с пола шлем; из-под сочленений чернёных доспехов плеснуло потом и усталостью. Крепко подхватила меня под локоть, заглянула в глаза. Далеко-далеко Савр ползал по полу, словно бабочка с перебитой печенью.
- Ненави... жу... - Он выплюнул зуб. - Чтоб тебе как мне... ни сна ни покоя...
- Опоздал ты, - ровно сказала Хё.
Рывком подняла меня с пола: левая скула набухала кровью, но зубы, я проверил языком, были целы. Достала кошелёк, кинула на ближний стол, не считая монет, и в эту минуту я точно понял - она уйдёт в лес. Сегодня ли, завтра ли, но уйдёт, и так, чтобы больше не возвращаться.
... Жестяной поднос закатился за стол, и у поцарапанной ножки нашлось единственное помятое пирожное, присыпанное тёмной тающей крошкой поверх светлого крема. Хё разломила его, осыпая пудрой железные пальцы.
Я молча взял половину из её рук.
Пока Хё договаривалась с Хайнрихом насчет своей лошади, я глядел в ночное небо, вечно закутанное в молчаливые облака. Ни гроз, ни ураганов, ни удушающей жары: каменный лес обнёс город надёжной крепостной стеной, окаменевшие флаги, которые больше не целует ветер, мертвы и неподвижны, а под ногами зреют извилистые каверны, предательские трещины и зловещие разломы; катакомбы, уходящие в самое сердце старого города, единственное место, где существуют ответы.
Есть места, куда не стоит заглядывать, да и не нужно: сотни их, булочников, повитух и школяров, стражников и их жён, рыцарей, аристократок и пажей, что гуляют по древним камням и дощатым настилам, вызывают благородных соперников на поединки, сбивают набойки на танцах, потеют на турнирах и не догадываются, что существует в этих стенах одновременно с ними. Как там бывает пусто и страшно. Как одиноко.
Ослепляющая боль резанула виски, и меня снова передернуло от дикого, невозможного воспоминания. Я не хотел возвращаться туда. Ночью, лёжа без сна, я тысячи раз убаюкивал себя мыслью, что всё позади - как я осмелюсь потащить туда невесту Эрвина? Что будет со мной, если она сорвётся, задохнётся или разобьёт голову?
Но лучше ли будет, если она отправится в лес беззащитной?
Хё отошла к крепостной стене и долго стояла, вглядываясь в острые макушки елей, в лес, откуда не доносилось ни единого птичьего крика, где, я знал, не приминала ни снег, ни траву волчья лапа, где запах грибов и осеннего горького мёда давно перебили стервятники, слетающиеся к повешенным на опушке. Она стояла, а я ждал. И уже почти не колебался.
- Хё, - наконец позвал я. - Ты когда-нибудь бывала в самом сердце катакомб? Там, глубоко... есть кое-что, что отвечает на вопросы. Я не вру, я... подумал, что тебе тоже нужно это увидеть.
Она долго-долго смотрела на меня. Я представлял, что она сейчас чувствовала: год за годом странствовать в поисках ответов, вернуться и услышать, что вот оно где было, совсем рядом, здесь...
А потом коротко кивнула.
- Веди.
Через полчаса мы стояли у полуразрушенной башни. Хё подошла к фонтану. Каменные струи когда-то били по крыше дворца: теперь оскаленные морды, забывшие бронзу, ухмылялись вровень с землёй, но зеркало воды по-прежнему отражало облака, даже оставаясь камнем. Лишь трещины темнели на застывших кувшинках.
Девушка с непонятным выражением глядела на воду. Говорят, если посмотреть в фонтан ночью, можно увидеть звёзды. Я пробовал, но так и не увидел ни одной.
- Я всё-таки вернулась, Эрвин, - тихо-тихо произнесла она. - Я здесь, а тебя нет. Странно, правда?
Ступени, древние, древние, древние. Сотни лет назад гобелены эти раздувал ветер, и хихикающие девушки поднимались на башню, проверяя, не едут ли гости, и звездочёт поднимался сюда колдовать над золочёной трубой, а теперь всё стало камнем. Отчего? Зачем? Единственный раз в жизни я умолял об ответах, и получил лишь жалкий камешек на грудь. Надо было спрашивать настойчивее, горько подумал я. Глядишь, и не пришлось бы тащить туда Хё, потому что это не её смерть, не её выбор, подумаешь, невеста, да она и близко не знала Эрвина, как я...
Мы спускались вниз в молчании. Где-то далеко капала вода.
- Вот мы так же тогда ехали на поиски, - внезапно сказала Хё. - Сначала с прибаутками, а потом все замолчали... почувствовали, что давит. Лошади разбежались первыми, только это их не спасло.
- А тебя что спасло? Осторожнее, тут провал.
- Вижу... Я не знаю, Одноглазый. Помню, как застряла между соснами: проём высокий, как арка, а я не могу двинуться. Крики глохнут один за другим, я зажмуриваюсь и чувствую, как идет что-то огромное, вот-вот сомнёт в ладони...
Я на секунду ощутил это - и вжался в стену.
- А потом отпустило. Исчезло. Всё. Я поклялась тогда, что дойду куда угодно, лишь бы узнать... - Хё помолчала, но всё-таки добавила: - А вернулась с пустыми руками. Думала, найдется где хоть один книжник, поймёт, чем оно было, присоветует... но нет.
Она всё-таки споткнулась: не упала с грохотом и лязгом, как я ждал, а тихо выругалась и присела на ступени.
- Устала. Ниже будет холоднее... разложи попону тут. Отдохнём.
Нас ждёт лес, подумал я, закрывая глаза. А если мы не пойдём, если не пойдёт никто, рано или поздно оно придёт сюда, и кончится этот проклятый изумительный город, где были печёные яблоки и пасмурное небо, Хайнрих с его пирожными и отблеск масляной лампы на окне. Может быть, уцелеет Хё и будет долго бродить по развалинам. А потом подойдёт к крепостной стене и шагнёт вперёд.
- Дура, - пробурчал я, засыпая.
Разбудил меня тихий плеск. Ещё не проснувшись толком, чтобы не признаваться себе в том, что делаю, я подполз к краю лестницы и свесился вниз.
Хё, обнажённая до пояса, купалась в неглубокой каменной выемке. Я успел разглядеть только шрамы на плечах и спине, потом она набросила сверху нижнюю рубашку, а я спешно отвернулся. Ещё не хватало, чтобы она про меня всё правильно подумала.
Была бы она совсем другой, тоскливо подумал я. Красавицей редкой и доброй души из тех, кто в каждом встречном может найти друга; хрупкой невысокой принцессой, улыбчивой и строгой, рядом с которой всякий почувствует себя истинным рыцарем. Как было бы легко убедить её бросить эту затею. Уж я бы нашёл слова. Нет, она нашла бы их сама: по её слову встали бы армии, и никому не пришлось бы лазить по катакомбам. Никогда.
- Складывай вещи и спускайся, - холодно и сухо сообщила Хё. - И учти, передумаешь на середине пути - оторву голову.
С этой, злой, упрямой и переменчивой, такой номер не пройдёт. Разве что убедить, что Эрвин её никогда не любил? Так нет, расхохочется мне в лицо и пойдёт ещё быстрее.
Хё шагнула в луч света, и я поражённо открыл рот: глаза, чёрные прошлой ночью, оказались прозрачно-карими под седыми ресницами, с которых в воде стекла краска. Словно тьма, окутавшая их, взялась изнутри... или извне. Не доспех ли тут причиной? Эрвин редко облачался в него, но у Эрвина был он сам, ему не нужно было приникать к символам и воспоминаниям, лишившись самого главного. Он просто жил - жизнью.
Разделив скудный завтрак из кислого сыра и хлеба, мы двинулись вниз. Света снаружи сквозь щели и отдушины падало всё меньше, и скоро я зажёг первую свечу.
- Страшно, - прошептала Хё.
- Будет ещё страшнее.
Скелеты, осыпавшиеся каменные рёбра, застывшие озёра извести, влажные гнусные сталактиты, похотливо свисающие с потолка. И вода, медленная капель, долбящая камень и отмеряющая время. Сотни, сотни лет. В прошлый раз она была тише. Или это потому, что тогда я боялся только за себя, а не за двоих?
Огонёк высветил впереди вертикальный проём расщелины, и моя спутница остановилась так резко, словно наткнулась на гадюку.
- Нам ведь не туда, - я впервые услышал в её голосе неуверенность. - Верно?
Внутрь, в камень, обрушиваясь в ужас и не выныривая: я полз и кричал, и с каждым моментом, казалось, потолок нависал всё ниже; камешек, срывавшийся с носка, был лавиной, скользкий уступ - гибелью, а внизу была узкая чернота медленной смерти от голода, потому что из влажной, как язык, пропасти, я знал, было не выдраться. Никак.
Я пожал плечами. Хё побледнела ещё сильнее.
- Нет, - наконец сказала она. - Там слишком узко, я застряну.
- Конечно, застрянешь, в железе-то, - хмыкнул я. - Придётся снять.
Из её груди вырвался странный звук, похожий на всхлип.
- Одноглазый, знаешь, у меня ведь больше ничего...
- Ничего я не знаю, - грубо оборвал я. - Что тебе дороже, Эрвин или этот исцарапанный хлам? Сама же сказала, дойду куда угодно! Ну? Врала?
Хё молчала. Она не плакала: не знал я, умели ли вообще эти странные глаза плакать, кроме как дымом и темнотой. Вместо этого она прикусила губу.
- Нельзя иначе?
- Нет, - твёрдо произнес я. - Ты же видишь.
Она всё ещё медлила. Ну давай же, мысленно тянул я, давай же, дура, не видишь же - не пролезешь!
Хё вдруг вскинула руку. И начала резко, почти остервенело скидывать с себя доспехи, словно сдирала кожу. Металл с гулким лязгом ударялся о камень и застывал - хрупкий, драгоценный, бесполезный груз. Она оставила лишь чернёный наруч на левой руке. Я не стал спорить, молча обвязывая ей талию верёвкой.
Камень, давящий камень. Первые шаги самые простые и жуткие: когда под ногами внезапно исчезает дно, привыкаешь куда быстрее, чем кажется. Особенно когда рядом чужое испуганное дыхание, вдруг ставшее таким близким.
Узкий ход сделался трещиной, скала ломала ногти и надежду, я упирался носками в стены, словно бы заново узнавая каждый выступ, ход шел вниз, и мне казалось, я вот-вот перелечу через голову и покачусь туда, в ад, ударяясь взглядом о стены, распадаясь на части в темных отнорках, забывая, кто я и зачем я здесь...
- Слева, - хрипло сказала Хё.
Арка. Величественная, летящая, когда-то она была прекрасна. Сейчас от неё остался лишь призрачный силуэт.
- Да. Уже скоро.
Дальше идти было легче. Ходы расширялись, превращаясь в залы и коридоры, пламя свечи выхватывало из темноты каменные драпировки на креслах и канделябры с оцепеневшими язычками, в игольной прорези наверху я увидел серое осеннее небо, и поверил, правда поверил, что мы вернёмся.
До тёмного алчного провала, где ждал последний зал, мы дошли почти буднично. Вот здесь за невидимой чертой когда-то я потерял имя... пора. Я обернулся и задул в руке Хё свечу.
- Он не любит света, - беззвучно пояснил я.
- Кто?!
Но она уже услышала.
Минута шла за минутой. Мы стояли, бессознательно прикрывая друг друга во тьме, холодная ладонь Хё почти касалась моей, вокруг на сотни шагов лежал мёртвый камень, а впереди была темнота, живая, ждущая, и в этой темноте раздавалось чужое человеческое дыхание.
Хё шагнула было вперед, но я удержал её за наруч. Мы ждали.
Эрвин сказал когда-то, что реально лишь то, что рядом. Существует лишь то, что мы видим, наше настоящее, сейчас - гадание бесполезно, как и самообман. Тот, кто пребывал по ту сторону дверей в бесконечной полудрёме, сказал мне то же самое. Хотя ему самому, я знал, было безумно сложно принять свою молчаливую реальность.
Голос скрипнул в ночи, как несмазанная дверь.
- Можешь зажечь свечу, мальчик. Только держись правой стороны.
- Я помню, - откликнулся я.
Огонёк в руке моей спутницы затеплился, не дожидаясь подсказки, и мы начали спускаться. Рядом со мной Хё вдруг ахнула - и упрямо сжала губы. Я продолжал смотреть под ноги. Я помнил, что увижу: много недель оно приходило ко мне, едва я забывался сном. Изогнутая, изломанная фигура, рот раскрыт в ухмылке, с левой щеки и подбородка свисает каменная крошка. Наполовину скала, наполовину человек, и больше камень - целы лишь лицо, бок и рука, и страшнее всего пальцы, что движутся. Они касались меня, эти пальцы, водили по моему лицу, они...
Я поднял голову. В прозрачных глазах нечеловека напротив взблеснула насмешка.
- Хочешь вернуть глаз? Не получится, и не проси.
- Я здесь не за этим, - хмуро бросил я. В эту секунду я был бесконечно благодарен Хё, что она промолчала. Или не поняла. Неважно. - Я хочу...
- Помолчи, - острый, цепкий взгляд вперился в чернёный наруч. - Когда-то я заказал такой доспех для сына. Должно быть, его перековывали десятки раз. Удивительная вещь. Я обещал, что он защитит от всего на свете, и, кажется, оказался прав.
- Вы что-то добавили в металл? - быстро спросил я. Глаза, темнеющие в ночи...
- Боль, что же ещё. Тебе ли не знать.
Я машинально поднял руку к пустой глазнице. Амулет качнулся под рубашкой. Хё на меня не смотрела: быстрыми, уверенными шагами она спускалась по ступеням, пока не оказалась с живой статуей лицом к лицу.
- Ты видел, как город вокруг тебя обращался в камень, - утвердительно сказала она. - Как это произошло? Как ты выжил?
- Он не ответит, Хё, - тихо сказал я. - Я пытался.
- Ей - отвечу. - Прозрачные глаза указали на наруч. - У неё есть право спрашивать.
Хё замерла напротив статуи, неподвижная и немая. Я представил, как веками в зале стоит не одна, но две фигуры, безмолвные, но не слепые, и на миг передо мной померкли даже ужасы обратной дороги.
- Это скучная сказка, дети. Жили влюблённые, и были они так счастливы, что решили продлить своё счастье и остановить время, оставив за невидимой стеной сына, который хотел свободы, и дочь, которая желала тепла. - Чародей попытался пожать плечами, и с живого его бока посыпалась извёстка; Хё содрогнулась. - Получилось плохо.
- А... а как тогда...
- Возможно, один из влюблённых, - голосом чародея можно было разъедать металл, - сам обратился в камень раньше, чем успел осчастливить другого. Кто знает? Вам это не поможет: то, о чём я говорю, мертво... или медленно умирает. Какая разница?
Хё попыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип; свеча в руке колыхнулась. Я быстро шагнул вперёд. Если уж старый маразматик начал отвечать...
- Живые статуи в лесу. Можно их как-то вернуть к жизни? Можно?
Чародей изумлённо вскинул брови: правая гротескно замерла под каменным полукружьем лба.
- Нет, конечно. Ты же не пытаешься обойти законы природы. Но мой амулет тебя защитит - на время. Если найдёшь, чем его наполнить.
- Но что там, в лесу? И как нам...
- Пойми, мне нет до вас дела, - прервал чародей. - Вообще. Обращайтесь в булыжники хоть все поголовно - мне безразлично.
- Мы можем что-нибудь для тебя сделать? - хрипло спросила Хё. - Чтобы это закончилось?
- Добрый ребёнок... нет. Идите доигрывайте свою сказку, и оставьте меня с моей темнотой. - Прозрачные глаза прикрылись, и Хё шагнула уже назад, как он добавил: - Я рад, что мой род не прервался.
Мы с Хё переглянулись, и она приложила палец к губам. Никогда, прочитал я на её лице. Никогда мы не вернёмся сюда, чтобы даже проверить, умер он или нет.
Я молча согласился. И не сразу заметил, что Хё, всё ещё держа горящую свечу, шагнула в левую часть залы. Туда, где путь любому огню был заказан, куда светить было нельзя, нельзя, запрещено - я помнил этот запрет слепящей болью, не словом.
Вспышка осветила тёмную громаду одновременно с воплем ужаса. Впервые в жизни я слышал, как холодная рыжая воительница кричит не переставая: от боли, испуга и осознания чужой агонии.
Каменная статуя, изящная, женская. Пять шагов до статуи чародея - шагов, которые ни за какую цену нельзя пройти. И пламя свечи выхватывает медленный перелив красок от закаменевшей талии вниз, к округлому маленькому колену; нет, не перелив - слабое движение. Статуя была жива. И я вспомнил, что уже видел и забыл это - а потом понял, что больше никогда не забуду.
В следующий миг камень под ногами вздрогнул, ветер пощёчиной хлестнул пустую глазницу, с треском задувая пламя свечи, и в зале навсегда наступила темнота.
... Мы уходили из города ранним утром.
Когда за нами сомкнулись первые ряды серых елей, покрытых лишайниками, как террасами, я опять покосился на свою спутницу. За прошедшие дни Хё будто бы стала мягче, словно на строгий антрацитовый бокал вдруг упал свет лампы, и оказалось, что внутри тёплое молоко.
- Ещё не поздно повернуть, - осторожно сказал я. - Тебя ждёт дом.
Хё хмыкнула, подныривая под кружевную ветку: та раскрошилась под чернёным наплечником, осыпав девушку гроздью снежинок. Карие глаза глянули на меня из-под поднятого забрала:
- Это чтобы не было стыдно одному возвращаться?
- Нет. Чтобы ты осталась жива.
Она смолчала, и, окрылённый уже тем, что мне не велели заткнуться, я продолжил:
- Сейчас осень. Ярмарки, свадьбы, белые грибы в лесу. В настоящем лесу, Хё, с птичьим пересвистом и алыми кленами. Когда ты последний раз плечом к плечу с кем-то удила рыбу на рассвете, глядя на туман? Ела малину с чьих-то пальцев?
- Замолчи.
- Долг? - не унимался я. - Да к чёрту его, Эрвин был бы только счастлив узнать, что твой первенец носит его доспехи! А ты будешь жить, смеяться, рисовать чей-то профиль углём над постелью - после любви до изнеможения, потому что жизнь в этом, а не в глупой фантазии, как тебя съест чудовище!
Взмах руки отшвырнул меня к соседнему стволу. Краем правого глаза я увидел замершие струйки смолы, а потом Хё развернула меня за ухо, и я увидел, как в её глазах пылает ярость, смешанная с потерей, резкая, беспощадная: меня инстинктивно бросило отшатнуться, защититься рукой, но вместо этого я сжал под рубашкой амулет крепче, крепче - и вдруг понял, что вот она, тьма, которую я искал, бери, лей её в амулет и пей её с губ, как вино, и она опьянит одним прикосновением.
Хё разжала пальцы, не глядя на меня больше.
- Жизнь в том, чтобы не жалеть, - просто сказала она. - Любая твоя рыбалка обернётся адом, если рядом и позади не то. А теперь молчи, пока не дойдём.
Я подчинился.
Тишина - неловкая, угловатая, неуютная, с терпким привкусом хвои и осенней горечи - тянулась весь следующий день, и следующий. На третий вечер, укладываясь на раскрошившемся, поросшем мхом бревне, я начал представлять, что так будет всегда. Что я не скажу и не услышу ничего больше, кроме "прости меня" напоследок.
Хё бросила на меня быстрый взгляд со своей попоны. Она перестала подкрашивать брови и ресницы, и чёрные в свете костра глаза казались особенно огромными, словно далёкие звёзды, которых я так и не увидел.
- Неправа я, неправ ты, - примирительно сказала она. - Были. Забудем?
Я вздохнул.
- Конечно. Недолго ведь осталось.
Она кивнула и закрыла глаза.
- И... знаешь? Я другим путём тебя повела, окружным. Не там, где нас... с отрядом. Не ради тебя даже, ради себя. Потому что не могу.
Я понимал, но мне не нужно было говорить об этом вслух.
Мы молчали, костёр трещал, и тишина была правильной, долгожданной, почти домашней, если бы я только мог уйти от этого костра в настоящую тишину, в темноту под елями, чтобы Хё открыла утром глаза и увидела Эрвина, его лицо... Если бы.
Хё наконец заснула, подсунув под голову узкую ладонь. Белые брови под медно-рыжими волосами, острый нос и губы, чуть раскрытые в мечтательной, невозможной наяву полуулыбке: усталый лисёнок, доверчиво обнимающий у огня свой сон.
Приснится ли нам в эту последнюю ночь то, о чём мы мечтаем?
Нет, потому что я опять не сплю.
Когда я увидел Эрвина, сидящего на другом конце бревна, я не удивился. Мало ли что может привидеться в последнюю ночь в сердце леса.
- Мы правильно идём? - только и спросил я.
Как приятно ничего не ждать. Ни ответа, ни надежды, ни слов одобрения. Рвутся невидимые нити, связывающие тебя с миром живых, и ты уже не здесь - ты длишься в ночи и принадлежишь только себе.
- Можешь нам помочь? Протянуть руку?
Он задрал голову, глядя в затянутое облаками небо, и покачал ей.
- Вообще никак. Прости.
Я должен был вздрогнуть от звука этого голоса, но я остался неподвижен: всё происходит лишь в моей голове.
- Я так и не успел увидеть ни одной звезды, - тихо сказал я. - Надо было уйти с Хё за море, и остаться там, и не дать ей вернуться. Правда, так было бы лучше?
- Можно, я умру? - пробормотала во сне Хё и повернулась на другой бок.
Я вздрогнул.
- Ты знаешь, что нужно сделать, - мягко сказал Эрвин.
Настоящая рука легла мне на плечо, и я сам не заметил, как встал, всё ещё ощущая на плече тепло. Я остался один у костра, но это уже не имело значения.
Рука сама потянулась под рубаху за цепочкой. Круглый помятый камень, прозрачно-серый, только в глубине парила тёмная искра: амулет, доставшийся совсем недорого. Кусочек жизни - за возможность дойти и коснуться.
И я дохожу и касаюсь, стараясь не вдыхать пьянящий аромат её губ: камень повисает на волоске от её щеки, цепочка дрожит, и я чувствую, как внутрь амулета чёрным мраморным дымом скользит темнота. Моя, пахнущая сумерками и осенним лесом, ночью, сгустившейся до такой степени, что одноглазого путника не найдет ни один случайный прохожий; каменные листья, хрустящие под ногами, и стылый безветренный воздух. И одиночество.