Не то, чтобы музыка застала её врасплох... Вечер, цветные огни улиц остались позади, поворот к дому - и золотистый свет фар заскользил вдоль сугробов, пугая сизые тени сквера. Нехитрая мелодия по радио, хрипловатый женский голос на английском языке наговаривает смутно понятные слова проникновенней, чем иной - поёт . И всё то, что весь день ныло возле сердца, накипало хрустальными гроздьями, дрогнуло вдруг и, разлетаясь по мере узнавания, осыпалось в звенящее, серебряное пространство. Так сыпал сегодня снег, с утра до вечера: неумолимо, естественно, как время. В складках города лежал пасмурно-белым, пегим становился вдоль разъезженных дорог.
Сколько снега. Сколько снега. Сколько снега...
В полдень из окна смотрела вниз: посреди двора смешной малыш, поправляя то шапку, то лямку ранца, штурмовал пушистую целину. Пятясь и наступая, в неуклюжем танце менялись местами автомобили на въезде-выезде возле арки. Над окружённым домами пятаком носился звук счищаемого снега, лопата невидимого дворника тёрла смёрзшийся панцирь асфальта.
На душе было хорошо и отчаянно грустно. Что-то внутри сплеталось в ладную строчку. Давно стихов не сочиняла, а тут на тебе - разохотилась...
На крышах, карнизах, на портиках зданий, на ветвях, на столбах оград - снеговые шапки. Укутанный снегом город стал медленным, неловким. Мотаясь по делам, казавшимся пустыми, дробными, как пущенная по столу горсть гороха, то и дело приходилось ждать в заторах, а потом еле ползти, дышать выхлопом весело посапывающих на морозе автомобилей. Она слушала радио, подпевала легкомысленным песенкам... Небо, темнея, приближалось, сливалось непрозрачной серостью с городом.
И вот - эта музыка... Как давно она её не слышала? Неужели все эти годы? Или только сегодня, когда всё так нечаянно и закономерно совпало, как нечаянно и закономерно совпадают самые большие, самые важные в жизни вещи; когда был этот снег, этот безразличный город, это ожидание тепла и скорой весны, похожее на надежду - что какие-то важные перемены очень близко... стоит только совсем немного потерпеть и дождаться... - или именно сегодня эта мелодия о стольком напомнила ей?..
Зимняя история началась августовским утром.
Над водопадом - там, где городской канал опускался уровнем ниже - висела искристая пыль из брызг и солнца. Тёплое полотенце согревало влажное после купания тело. От воды нёсся визг девчонок и гортанные выкрики резвящихся парней. Краем глаза Ольга заметила, что Марина, растянувшаяся на полотенце рядом, прищуренным глазом рассматривает её.
-Да уж, Оль, не стоило тебя звать... Мне потом девчонки наши тёмную устроят.
"Их девчонки" - это девочки с другого района, с "полтинника", прилегающего к центральной городской площади (поэтому и полтинник: круглый, как сама площадь). Между улицами, её и Маринкиной, проходила граница двух районов, путь был неблизкий, и долгое время они общались только в школе, где учились в параллельных классах. Но теперь им, пятнадцатилетним, значительно расширившим маршруты своих перемещений, ничего не стоило созвониться, встретиться, а то и махнуть компанией на водоканал, за две остановки на трамвае, с шумом и гамом, пугая сомлевших от жары горожан. Марина уже давно и охотно "тусовалась", и слава их неспокойной округи расходилась далеко. И было много притягательного в том, что благовоспитанные взрослые предпочитают держать под запретом, а стремление к свободе, необозримым, розовой зарницей пылающим горизонтам, находилось в опасной близости с любопытством первооткрывателя, готового радостной улыбкой приветствовать на берегу племя облизывающихся туземцев.
Была, правда, кроме школы и театральная студия, где на двенадцать девчонок - два кавалера. Неотразимых, впрочем: лопоухий большеротый Антон (теперь, кто бы мог подумать, стал эстрадным артистом - регулярно любовались им по телеку) и Веня, Веник... незаменимый друг до сих пор, готовый выслушать и утешить доброй шуткой, когда нужна жилетка для сердитых слёз после ссоры с мужем, в которых не признаешься подругам.
Ребята с "полтинника" были другими, чем в студии, другими, чем примелькавшиеся одноклассники. Она впервые наблюдала мужское общение, хоть и между юными ещё пацанами, но уже ничем не стеснённое, привычное к близости женщины, почти равнодушное к этой близости и даже бравирующее этим равнодушием. Девочки негласно были своими, вели себя соответственно - иногда развязно, даже грубо, но ей вдруг подумалось, что честнее это было, чем неловкое, стыдливое ломанье, которое она наблюдала между ровесниками.
-Ты посмотри, полный аншлаг... Куда ты лезешь, обезьян? - Марина оттолкнула долговязого парня с простодушной веселой физиономией, в прилипших к телу майке и трусах, который подкрадывался с водой в сомкнутых ладонях, чтобы брызнуть на их только нагревшиеся спины. - Елиневский - безнадёжный экземпляр. А вон там - моя симпатия. Правда, проект покамест в разработке...
На бетонных блоках, по которым переваливалась вода, готовились к прыжку трое парней. Высокий, темноволосый, самый загорелый из всех, громко считал - это был Бэз, (тот, кто нравился Марине); двое других, застыв, ждали, но так и не прыгнули на решающий счёт. С трудом сохранив равновесие, их приятель разразился руганью и смехом, потом наподдал тому, кто был рядом, и эти двое, а за ними и Бэз, сиганули в воду. Один вынырнул позже других. Он чертыхался, отряхиваясь, с досадой мотая русоволосой головой. Подплыл к берегу и, подтянувшись на руках, сел на каменный бортик. К нему подходили ребята.
-Эй там, нужна медицинская помощь, - крикнул через плечо Елиневский, склонившийся над товарищем. - В натуре, требуется искусственное дыхание. Ты сиди, - махнул он рукой встревоженной Марине, - нам нужны новые кадры, - он подмигнул Оле. - Женька ногу поранил...
Женька поранил ногу. Стало быть, Женька... "Не иначе, сглазила я его", - подумала она тогда про себя. Потому что смотрела, почти не отрываясь, на протяжении всего пути сюда, на него, светловолосого, встрёпанного, смеющегося, дразнящего кого-то из друзей. То, как он двигался, что и как говорил, было удивительно близким и как будто даже знакомым, словно именно для этого человека в её душе всегда имелось место и пустовало, скучая, но теперь было наполнено самым правильным образом: ни зазора, ни выемки - полное совпадение. И было весело от нового захватывающего чувства, которое заливало всё вокруг пуще утреннего солнца, пока звенящий, грохочущий по рельсам трамвай катил под горку.
Теперь, прибегая из школы домой, она наскоро выполняла задания или оставляла на потом, чтобы быстро прочитать на перемене перед уроком, и шла вниз по улице, туда, где за кинотеатром, в окружении старых, "сталинской" постройки домов, во дворах или на прилегающей к ним спортивной площадке, собиралась компания - и там она могла его увидеть. Пусть он ещё не понял, не разобрался, не почувствовал - это ничего страшного, она никуда не торопится... Она подождёт, за ней преимущество - ведь нашла его наконец, теперь очередь за ним: увидеть, разглядеть, удивиться, как раньше можно было порознь? И вот тогда... А что тогда? Счастье. Простое и естественное, для которого рождается человек - мечтает, ждёт, сомневается, отчаивается, плутает, снова возвращается на тот путь, где на горизонте, как маяк в гавани, мерцает его единственное, неповторимое, собственное счастье. Можно сбиться с дороги, но потерять его из виду - невозможно, мы рождаемся с зовом к нему: нить протягивается от души - туда, к счастью, к смыслу, к бесконечности.
Жильцы, понятное дело, компанию во дворах не жаловали: дребезжание гитары и треск магнитофонных ритмов тревожили их покой, не обходилось, по их соображениям, и без спиртного. Участковый дядя Володя приходил к беседке или на площадку едва ли не каждый вечер. Был он молодым, веселым, девчонки с ним перешучивались, ребята предлагали выпить, о чём он с подчёркнуто серьёзной физиономией слышать отказывался. Впрочем, доверительные отношения вскоре были расторгнуты - после того, как дядя Володя со своими архаровцами подогнали к беседке УАЗик и загрузили его под самую крышу особенно разгулявшимися в этот вечер ребятами. Окинув её тогда непонимающим взглядом перед тем, как сесть в машину и укатить с нарушителями в РОВД, участковый с досадой сказал: "Ну а ты-то куда? Не из этого ты огорода", и она поняла, что не только ей казалось, а было явным для всех, что здесь она - случайная, чужая. Именно поэтому девчонки её сторонились, и ребята держали дистанцию, были вежливы и предупредительны, но всё это через усмешку, через "ты посмотри, какая цаца" - не вслух конечно, нет, но в том, как переглядывались, замолкали первое время при её появлении, она явственно ощущала настороженность... и нечто ещё, ей непонятное. И Женька был там - среди них, а ей нужно было - к нему.
Она с тщательностью первой ученицы перенимала привычки того круга. Теперь уже насторожились дома и в школе. Мама заводила вкрадчивые разговоры, и от них всё труднее становилось отмахиваться; отец дважды вытряхивал в мусорное ведро косметичку, выуженную из школьной сумки, учителя косились на её стремительно укорачивающиеся юбки, несговорчивее стали одноклассники. Зато её новое качество (оно воспринималось как игра, забавный трюк с перевоплощением, сути, однако, не меняющим) притягивало другие взгляды, до сих пор к ней равнодушные.
Как-то на выходе из школы дорогу ей перегородил Саша Чигирёв, чья известность "с душком" не мешала ему быть для многих девушек, восприимчивых и впечатлительных, героем романтическим. Порицаемый за систематическое хулиганство (и в скором времени отверженный - таки школой, передавшей его с рук на руки одному из специальных заведений), тем не менее, во многих сердцах Чигирёв находил сочувствие. Он был красив и всегда немного пьян, отчего, верно, взгляд его блестящих, широко поставленных глаз был словно опрокинут внутрь, но почему-то хотелось смотреть в эти нездешние глаза - неподвижные глаза рептилии - против воли. Ничего, кроме смутного ощущения опасности и неявной брезгливости к нему она не испытывала, но теперь, неожиданно для себя, смело подошла почти в упор:
-Ну, и?.. Чем обязана?
-Да так, решил приобщиться к красоте, - Чигирёв нарочно говорил вычурно, с потугами на изящество слога, словно желая опровергнуть всё то, что она могла слышать о нём раньше.
Она пожала плечами и, обогнув его, широкоплечего и приземистого, пошла своей дорогой, а он зашагал рядом, чему-то тихо посмеиваясь и задавая время от времени бессмысленные вопросы. Было неловко. Смесь ужаса и зависти отразилась на лицах девочек, которые остановились поболтать неподалеку и наблюдали теперь за ними. Чигирёв шёл рядом до самого дома, пока она, всё с той же - "не боюсь тебя" - усмешкой, не сказала преувеличенно миролюбиво:
-Спасибо, дальше я сама. - И опять возникло, сполошно заметалось внутри чувство, что всё это ненастоящее, не её, что нужно прекратить немедленно эту глупую игру, затянувшийся розыгрыш...
-Может быть, я зайду как-нибудь? - Чигирёв - руки в карманах, добродушная улыбка на лице - раскачивался с носка на пятку.
-Да ладно тебе, Ромео... - протянула она насмешливо, легко его отстранила и зашла в подъезд. Минуя лестничный пролёт, она остановилась у окна, чтобы перевести дух, приложила ладони к горящим щекам. Пальцы чуть дрожали. Чигирёв шагал по двору, подкидывая крепкими ногами палую листву, но вдруг обернулся, посмотрел прямо в окно подъезда, где вряд ли мог видеть её, приникшую к стене, и приветственно вскинул широкую, короткопалую пятерню.
...Вечерами она упрямо шла "во дворы". Хоть осень была сухая, погожая, холодало день ото дня, поэтому стали искать тепла и нашли "камору" - подвал, куда Маринкины родители сносили на хранение ветошь и картошку. Вылезали оттуда, отвратно пропахшие застарелой пылью, тюрьмой, казематом, и мама дома недоумённо тянула за рукав её модную нейлоновую куртку - запах шибал на всю прихожую. Женька появлялся всё реже, она ждала, дыша тошнотворной пылью, думала о том, что не могла ошибиться - и убеждалась в этом, когда он появлялся: нечто их связывало, прочное, почти осязаемое. Настолько, что становилось трудно говорить обычные слова и вести себя так, как бы вела себя, не будь его рядом. Сколько бы это тянулось - неизвестно, но однажды, захмелев от досады и приторного вина, проставленного кем-то за карточный проигрыш, она обо всём проболталась кому-то из ребят.
Ослепшая от вспышки счастья память не сохранила момент, когда всё между ними выяснилось, а может быть и не было его: просто вдруг оказались на нужной орбите - кто на чьей, не имело значения. Сквозь искристое, словно снежное, марево теперь вспоминалось, как петляли по скованным первыми морозами улицам; он встречал её из театральной студии - стоял вполоборота, словно случайно там оказался, и ждал в стороне, пока она попрощается, выпорхнет из компании ребят, бредущих к остановке. Вечерний город открывался неведомой, только для них предназначенной территорией: гулкие арки, сумрачные дворы, очерченные коробками одинаковых домов, немноголюдные в этот час подземные переходы; тонкими дугами по снегом припорошенной дороге загибались на повороте трамвайные пути. И музыка... точно! Вот она - отсюда... У них был японский плеер, маленький и яркий, наушники которого они делили на двоих и, соприкасаясь головами, шагали в ногу, раскачиваясь, как пингвины. Она искоса поглядывала на большую кожаную перчатку на своём плече, ощущая слабый галантерейный запах, и смеялась: "какие толстые щёки - какой тоненький стебелёк" - фраза из мультфильма - такая большая перчатка, мол, а сам... "Что сам?" - лёгонько бодался Женька, соскакивали наушники, следовала ловкая подножка, и они, сцепившись, летели в сугроб.
Да! и в первый раз не сумела ответить на поцелуй так, как он, верно, от неё ожидал - от неё, такой бесстрашной и многоопытной, на что она хвастливо намекала в эти дни вечерних стылых прогулок под жёлтым фонарным светом. Задержался губами на её дрожащих от растерянности губах и осторожно отстранился, только вот смущённую, понимающую улыбку скрыть не сумел. Хотя попытался - с нарочной беспечностью отвернувшись, кивнул со смешком на пьянчужку, тяжёлым кулём дремлющего на круглой карусели посреди двора. Там же, за деревьями, в чёрном провале краснели точки чьих-то папирос. Всё это было, как вчера, и ещё были глядящие отовсюду окна, наполненные золотистым живым светом, ледяные дорожки среди хрусткого утоптанного снега, по которым, разбежавшись, она скользила, чтобы ещё раз почувствовать уверенную, поданную для поддержки руку.
Несколько раз возле школы её останавливал Чигирёв, она смеялась и гнала от себя тревожные мысли: кому-то везёт, кому-то - нет, всё к лучшему в этом лучшем из миров!..
Между тем, из-за простуды ей пришлось засесть дома и как-то, свернувшись под колючим пледом перед телевизором, она увидела по кабельному каналу, бессменно её развлекавшему всё это время, клип на ту самую, на их песню - и была, помнится, необъяснимо встревожена. Чумазые индейские дети, каменисто-песчаная местность под плавким солнцем, обречённо вытянувшиеся тени на тусклой каменной стене в контрасте с трогательным, проникновенным мотивом (ну, конечно же, о любви!.. какой же ещё должна быть песня о настоящей любви?!) вызывали странное, противоречивое чувство. Тем не менее, нечто едва слышимое, безнадежное и растерянное в голосе певицы рождало смутное понимание того, что скрывалось за блеклыми кадрами и отрывочно выхваченными английским фразами... Внезапная догадка смутила её. Песня была о любви и, пожалуй, о безответности, но обращена не к жестокому возлюбленному, а к более высокой инстанции. И, охотно откликаясь на воспоминание, звуча в унисон с ним, как голоса за сценой, на которой в полумраке застыли безмолвные актёры, ей послышался обрывок давнего разговора:
-...Говорят, тот, кто по-настоящему в Бога верит, смерти не боится. А ты боишься?
-...я даже помню, как это бывает, - он был чем-то занят, чем-то отвлечён в этот момент, вот так всегда: когда она всецело серьёзна, он с ней лишь наполовину... мысленно куда-то убегая.
-Что бывает?
-Ну... Как объяснить - т о!.. Ты машину водить никогда не пробовала? Ну вот, и меня дед учил, было дело. Знаешь этот момент: отпускаешь сцепление - прибавляешь газу - и вот оно: поехало!.. Поддалось, вышло из неподвижности... Понимаешь?
-При чём тут?..
-Ну как - при чём? Так это и происходит. Я это точно помню. Так что я верю, конечно.
-Болтун, - сказала она. - Расскажи-ка мне лучше: чувствовал ты, знал, что мы встретимся - ну, помнишь: летом? - она устроилась у него под рукой и смотрела сбоку на его лицо, черты которого безошибочно узнавала потом в лицах других мужчин, и если случалось такое сходство, это всегда был подарок, пусть тревожное, но тёплое, сердце щемящее воспоминание. - Я - знала, я - чувствовала...
**********
На самом деле, в то лето Женька после неудачного, разгильдяйского учебного года решил одуматься, собраться, чтобы благополучно разделаться со школой и всё-таки поступить в техникум. Но последние августовские дни были такими солнечными, синими, яркими, такой весёлый гомон стоял во дворах, наводнённых загорелой детворой, так шумно и пыльно было на улицах, запруженных транспортом, что не хотелось верить в близость скучных, обязательных учебных дней, муторной зубрёжки, унылых дождей и тяжко набухшего неба. Самое жаркое время он провёл у отца во Владивостоке, был горд знакомством с его новой семьёй и тем, как та его приняла. Океан его потряс: ему казалось, что и люди, и отношения между ними (более непринуждённые, свойские, чем те, к которым он привык), и само течение времени - всё здесь зависит от близости этого мощного, нехлопотливого, нешуточного соседа. Во всяком случае, связано тесно даже в мелочах, а уже из них слагались особенные свойства жизни этого края. Будущие занятия, профессия его сверстников была предопределена этим соседством или каким-то образом связана с ним. Ребята здесь или уходили в море, или шли работать в порт, или подвязывались торговать, пользуясь близостью японского континента. Это казалось Женьке, который терзался обычным вопросом: куда пойти учиться? - понятным и правильным. В родном городе царила неразбериха: коммерсантов, пробующих наладить своё небольшое дело, гоняли "братки"; тяжёлый труд если даже был прибыльным, то гораздо более того - был опасным. Многие разорялись на своих начинаниях, влезали в долги перед близкими и друзьями, теряли близких и друзей... Трагические, тупиковые истории становились повседневностью. Он это видел, не успевал осмысливать, только чувствовал, что не только не верит в своё будущее, но и страшится его. Этот страх казался унизительным ему же самому, но что было поделать... Многого ждал от отца, которого не видел два года, со дня его отъезда. Расставаясь с ним, он был ещё мальчишкой, и всё, что тогда его волновало - это как вообще они теперь будут жить? С беспомощной, задёрганной матерью, которая в то время слова не могла сказать, не сорвавшись на крик, со странным дедом - то отстреливающимся по ночам от невидимого для остальных врага, то норовящим разутым выскочить в заснеженный двор...
Но с теми-то всё уладилось: нашёлся отчим Рома, вылечил худо-бедно деда, и мама успокоилась, родила Жене брата Пашку, редкостного засранца, но любимого всей семьёй до колик. Женька со своими насущными проблемами отошёл на второй план и даже как-то стеснялся своего нынешнего положения - когда надо было что-то решать, определяться в том, от чего зависела вся его последующая жизнь. Он старался оттянуть этот момент, игнорировал возникающие у него вопросы, но всё же втайне надеялся, что отца тревожит нечто подобное. Что он объяснит ему, или даже решит за него - его устроило бы всё, только не это тоскливое чувство собственной неполноценности.
-Болтаешься, как дерьмо в проруби, - рубил дед правду-матку и оказывался в этом случае ближе к истине, чем все они.
Словом, намерения были самые благие, разве что хотелось насладиться последними разнеженными каникульными деньками. Утром возле школы собрались поиграть в баскетбол, потом кому-то пришла идея отправиться купаться на городской канал. За игрой, сидя в теньке, наблюдали девчонки, подтянувшиеся поболеть за Лену Иванову, которая управлялась с мячом едва ли не лучше, чем любой из них. Решено было ехать всем вместе - девушки разбежались по домам за купальниками, после встретились на трамвайной остановке. Было весело, незаметно миновал день, прошумел смехом, грохотом воды, городским звоном и гулом и устало затих к вечеру. Был рыжий, пламенный закат; отступила духота, подбиралась прохлада. Он шёл в накинутой на плечи майке, руки и живот казались в закатном свете очень смуглыми. На трамвайной остановке Бэз принялся наигрывать на гитаре, и уже в трамвае они заняли задний угол салона и, повиснув на поручнях, подпевали разбитому сиплому голосу виды видавшей гитары: "Ты Берестянской улицы отчаянная дочь, и нипочём тебе опасный поворот!..". И всё же было немного грустно, он чувствовал, что всё это лёгкое, веселое, беззаботное, что осталось им от детства, скоро померкнет, как сегодняшний тёплый день, с тем, чтобы уступить место будничной и строгой взрослой жизни - так он себе это представлял.
Уговорились ехать купаться и на следующий день. Маринка Ежова - с ней он жил в соседних подъездах и с детского сада дразнил "кочерыжкой", - пришла с подругой, Ольгой. Взглянув на неё тогда, в яркое солнечное утро, он мысленно прикрыл глаза козырьком ладони: ну нет, я ничего не видел... - но уже понимал, что напрасно, что уже не имеет смысла: всё, что могло случиться - случилось.
Его вкусы на этот счёт так часто расходились с мнением приятелей, что их молчаливое, скабрезное одобрение её безусловной, раздражающей красоты ничего ему не сообщило. Но было определённое созвучие каких-то черт в облике девушки, которые отозвались в нём, устремившись в те загадочные области души, где заведовала мечта. Он был бы удивлён, что скорее всего именно эти черты многие сочли бы за недостаток: некоторую резкость движений и угловатость, превращающие тонкость силуэта в худобу, быстрый, внимательный взгляд тёмных блестящих глаз, выдававших в ней какую-то птичью настороженность, слабую, вежливую усмешку - всё, что оставалось от улыбки, множество раз, казалось, готовой озарить её чудесное лицо, но так и не отпущенной на волю, ну, и некоторые другие: их он не мог точно определить, но очень ясно чувствовал. И чувство было острое, как ощущение опасности, например.
Он был осторожен, он ждал, он её боялся, в конце концов. И навсегда запомнил головокружение победы, когда дошла до него весть о том, как она, почти отчаявшаяся, всхлипывающая, взахлёб поведала Бэзу о своих чувствах. "Ну, старик, ты попал!" - сказал потирающий руки Бэз, ожидая протестов тем не менее, но понял, что ошибся, когда увидел довольную и, надо признать, глуповатую улыбку на лице приятеля. Протестов не последовало. Бэзу оставалось только проводить его взглядом, благодарного и взволнованного, ринувшегося, вероятно, на её поиски. Тогда он пожал плечами, не желая вмешиваться. Хотя позже ворчал при каждом удобном случае, что не стоило связываться, что ходят слухи среди пацанов - не зря она к ним на район переметнулась, что там у неё - сплошь непонятки... что интересуются ею, а ребята там серьёзные... Но, глядя на его сияющее лицо и то и дело растягивающую губы улыбку, с досадой плевал под ноги. Женька обнимал его за плечи, тормошил: "Ну, ты чего?! Да ладно, выдохни. Прорвёмся". - "Лишь бы не вперёд ногами", - рассудительно заключил Бэз.
Зима была снежная. Женя понемногу свыкался с тем, что не один; к прежним сомнениям, тревожившим его, прибавились новые. Он болезненно воспринимал всё, что было в её жизни вне его, вне их отношений: её друзей, увлечение театром, - ладно бы театром, а то самодеятельность, кривлянье...Один долговязый хлыщ недобро посматривал, когда он встречал Олю с репетиций. Женька втихомолку показал ему средний палец вытянутой руки, хлыщ интеллигентно вздохнул и отступился.
Тогда они подолгу слонялись морозными вечерами, в подъезде дома он допоздна удерживал её...
Был он самолюбив, но не выносил ссор - каяться потом было мучительно, поэтому со временем выработал особую тактику примирений: после размолвки начинать с чистого листа, что принималось Олей со снисходительной улыбкой. Надо бы чуть больше смелости, думал он при этом, а то привыкнет, подумает, что тряпка... нужно их держать... - и при этом с такой ребяческой нежностью глядел в её глаза, что она не выдерживала, хохотала, чем возобновляла обиду. Однако ссоры никогда не затягивались и, если случались, то ещё теснее сближали их друг с другом.
Оля тогда приболела и, навестив её, он шёл по двору, припоминая, какой её оставил. Завернутая в полосатый махровый плед, с распухшим носом, моргающими, сощуренными глазами, словно разбуженная внезапным светом, она прятала от него лицо, утыкаясь в одеяло - и потом приходилось сдувать с губ назойливые ворсинки.
Он шагнул в темноту и не сразу опомнился, ещё неся в себе тепло её дома, её тела под махровым укрытием, ещё улыбался, когда точный и сильный удар в плечо отбросил его в сторону, а оттуда - такой же точный и сильный - обратно... Оступаясь, он полетел ничком на землю, в последний момент успел неловко подставить руку. Боль в запястье заставила его снова растянуться на снегу, когда он попытался на этой руке приподняться. Перекатываясь на спину, он увидел ботинок, летящий в направлении переносицы, резко, неосознанно повернул голову, запаздывая туловищем, и с облегчением отметил, что удар вышел скользящим: подошва шоркнула по голове и, вслед за холодком, вдруг ожгло ухо, а потом горячий след протянулся дальше, к затылку.
Наступило затишье. Придерживая немеющую руку за локоть и прикрывая ею лицо словно чужеродным, неодушевлённым предметом, он приподнялся и сел, посмотрел вверх. Трое стояли вокруг него, один - курил рядом, двое других оставались чуть в стороне.
-Что за беспредел, мужики?
Сигарета разгоралась в темноте; коренастый (порядком ниже его ростом, отметил Женя) парень выдыхал плотный дым в морозный воздух.
-Зачастил ты сюда, чушок - вот что я тебе скажу.
Он медленно подошёл, ловким щелчком отбросил сигарету и, деловито запустив в его волосы пятерню, каменной рукой, в которую Женя вцепился в безуспешной попытке лишить противника равновесия или хотя бы самому подняться на ноги, ткнул лицом в колкий снег и окунал до тех пор, пока плотная масса не залепила глаза, ноздри и уши, а стёртые губы не стали сочиться кровью. В какой-то момент Женьке почти удалось вырваться, но тут же с другой стороны прилетел удар под рёбра, за ним следом - другой, и он вновь бессильно уткнулся в снег.
-Будем считать, что я тебе всё сказал, а ты всё понял, - послышался над ним невозмутимый сиплый голос.
Звенящая тишина и неуёмный шум собственного дыхания были единственным, что он воспринимал ещё несколько минут после того, как понял, что его оставили в покое.
Два дня Женя отлёживался дома, зло глядя в стену, и только изредка выходил, чтобы покурить на лестничной клетке. Матери сказал, что забрёл после занятий с пацанами на стройку, на спор полез на бетонные плиты - в общем, поскользнулся на одном из блоков и сверзился с приличной высоты. Дед присутствовал при разговоре, понимающе и сочувственно кивал головой, потом бочком заявился к его лежбищу, присел рядом, спросил, насупясь:
-Кто тебя?
-Дед, отстань, - поморщился Женя, отворачиваясь к стене.
Дед жёсткой сухой рукой легко тряхнул его за плечо. Женя взвыл и повернулся, оттирая его с края дивана.
-Ну, чего тебе?
-Будь осторожнее, парень. Человек два раза глуп живёт - стар да мал. Чтобы беды не вышло.
-Ладно, дед, не бойся. Иди.
-Ушёл.
...Теперь они были уже вчетвером: с вечера он уговорился с Бэзом, тот позвал Вжика, тщедушного, лёгкого паренька, в деле, которое по общим соображениям им предстояло, вряд ли полезного, но быстрого и увёртливого и, в случае чего, годного на то, чтобы сбегать на район и привести подмогу. Елиневского никто не звал - он увязался, предвкушая благодарных слушателей впоследствии.
Бэз хмуро вглядывался в синюю темень подворотен. Позади осталось недействующее, уже ставшее мемориалом, городское кладбище. Влево уходил переулок, где тесно соседствовали старые липы и двухэтажные особняки: дед рассказывал Женьке, что строили их во времена его юности немецкие военнопленные. Переулок тянулся к проспекту, сообщался с людным центром, оживлёнными мостовыми; несколько тусклых фонарей в начале лишь разбавляли сумерки, зато где-то в глубине, в перспективе плавал густой электрический свет. Этой дорогой любили они с Олей возвращаться к её дому; этой дорогой потом в редких, но настойчивых снах она отправлялась на его, Женькины, поиски, причём другая география города была причудливо исковеркана, а этот переулок - во всех приметах сохранён. Справа холодно отсвечивала высокими окнами спортивного зала школа. Кустарник, прильнувший к сетке - рябице, был густо засыпан снегом. Здесь, где улица начинала круто забирать вверх, лампа высокого фонаря била белым светом, после которого они все чуть ослепли, погружаясь в тесные дворы пятиэтажек.
-На этом лобном месте они тебя херачили? - цвиркнув сквозь зубы слюной, деловито спросил Бэз, останавливаясь, чтобы привыкнуть к темноте.
-Дальше. Там лестница, парапет...
Женя слышал глухую досаду в его голосе и понимал раздражение Бэза, поэтому слова не сказал поперёк. "Тебе оно надо?" - спросил Бэз, когда на лестничной площадке они прикидывали так и эдак решение Женькиной проблемы, и соседка вылезала дважды, чтобы потребовать не дымить куревом. "Надо", - тихо и уверенно сказал он. "Ну и баран", - констатировал Бэз и, заслышав скрип открывающейся наверху двери, рванул оконную раму. Виртуозная ругань слилась с грохотом ставен и дребезжанием стёкол. Дверь наверху тихо затворилась...
Теперь они уселись на мёрзлых, колченогих каруселях во дворе, под её окнами, где пёстрый малиновый рисунок на шторах был на самом деле разлапистыми маками, и как-то было теплее оттого, что он это знал.
Елиневский громко просил оставить покурить, громко чертыхался, громко окликал рядом сидящего Вжика. Темнота вокруг безмолвствовала.
-Ладно, пойдём поднимемся, что ли... Упадёт сейчас баба твоя. От радости-то. - Бэз подтолкнул Женьку плечом. Улыбаясь, он настолько преображался - настолько изменялись черты его лица (причём неожиданно приятным образом), что вовсе мог бы сойти за другого человека... Более совершенного во всех отношениях, подумал Женя, направляясь к подъезду.
...-Ну, именно на это мы и рассчитывали, - Бэз продолжал излучать благодушие, наблюдая, как Ольга расставляет чашки, осторожно укладывает песочные, осыпающиеся ореховой крошкой пирожные на край блюдца. Уютно спросила - кому сколько сахара.
Вжик смущённо перебирал карты, но, заметив на секретере шахматы, достал коробку, быстро расставил фигуры и, похлопав себя по коленям, обтянутым яркой тканью спортивного костюма, принялся за игру. Составивший ему компанию Елиневский ферзём пробовал пройти в дамки. Оля подливала чай. "Моя хорошая", - Женя не глядя перебирал клавиши пианино и, встречая ответный сияющий взгляд, повторял про себя: "Моя".
Ей приятно было ухаживать за ними, кормить, возиться с посудой над журнальным столом, тесно ставшим между диваном и секретером, даже смотреть, как привычные, домашние вещи: плюшевый медведь, коробка с шахматами, альбом с фотографиями кочуют от одного из её гостей к другому - и то было приятно. Тёплый свет круглой настольной лампы с тремя тонкими ободками по плафону и синим, дутого стекла, основанием чуть по-новому осветил их друг для друга в этот вечер, потому, вероятно, и оставшийся в памяти.
-А может и не так страшен чёрт, - сказал Бэз на пути обратно, поглядывая по сторонам и густо, с удовольствием, попыхивая папиросой.
Тёмные окна слепо смотрели с блеклых оштукатуренных стен пятиэтажек. Они почти миновали дворы, когда рядом вдруг стукнулся и покатился под ноги небольшой плоский камешек: такие летом, на канале, они рикошетом пускали по воде.
Бэз остановился.
-Вот что, ходок, бери-ка ты Багиру, когда опять сюда отправишься...
Так она его и увидела, можно сказать, в последний раз: чуть сутулясь, засунув руки в карманы, он пересекал освещённую площадку перед домом; красивая крупная овчарка пружинистой рысцой бежала рядом. Было морозно тем вечером - совсем немного они постояли во дворе, и, поднимаясь к себе, она остановилась перед окном между этажами. Сквозняком, не задержавшись, пронеслось тревожное ощущение, вторя подвывающему снаружи ветру. "Сколько снега, - подумала она, хмурясь. - Ничего, скоро весна. Скоро будет весна".
...- Недолго ты кумарил, парень, подогреть тебя, что ли?
Тот же сиплый голос, унизительно спокойный для Женьки, чьё сердце с тошнотворной скоростью ухнуло в желудок, словно нанося первый удар. Что будет и другой, и третий - он почему-то не усомнился несмотря на то, что собака, вздыбив холку, с отчаянным лаем рвалась навстречу опасности, и только отсутствие команды хозяина, казалось, сдерживало её.
Приближались быстро. Те же трое, что и в предыдущий раз. Тот, что повыше, уверенным и размашистым, как и его шаг, движением вывел из-за спины руку с чем-то увесистым, тускло беснувшим. Женька крикнул: "Взять!" и задохнулся, собственным загривком чувствуя глухой, предельной силы удар, который встретил Багиру. Он понял, что опоздал и с хриплым ревом кинулся туда, но был сбит с ног, несколькими резкими пинками отброшен в сторону. Труднее, чем с болью, было справляться с желанием дотянуться до этого широкого, напряжённого от усилия, но бесстрастного лица над собой, откуда словно сквозь рваные прорези маски за ним с интересом наблюдали мутным огнём налитые глаза. Он слышал яростный лай, проклятия, меняющийся звук ударов - последние, влажные и податливые, слились с бессильным затухающим визгом...Его били ловко, словно играючи, и казалось - у игры были правила: они выбрали его левую ногу, по очереди отбивая её наподобие мясной туши, от бедра до голени. Уже не ощущая боли, он с рычанием, с каким-то булькающим, на смех похожим звуком, который судорожно вырывался изнутри, старался схватить то мчащийся к нему стальной обрубок, то чьи-то ноги, месящие рядом снег.
-Да со мной она была, со мной - и сейчас со мной, а ты куда, щегол, щемишься?
...Эти слова дошли не сразу, они накатывали шумной волной, пока не дотянулись, не влились в сознание. Он понял, что всё кончилось, приподнял голову, перевернулся на живот и пополз, слыша хриплое дыхание рядом.
Пасть собаки была чуть осклаблена, глаза подвижны - ему показалось, что она шевельнулась, заметив его. Но в следующий момент стало понятно, что трогать теперь её нельзя - и речи быть не может, чтобы хотя бы взвалить бессильное тело на плечи, даже если бы удалось это сделать, несмотря на собственную обездвиженную конечность.
Мысль о том, чтобы вернуться за помощью к Оле показалась ему невыносимой. Вдруг пришла боль, вернулась ощущением собственного, истерзанного и униженного, тела. Колени едва не подогнулись, и он снова чуть не рухнул в снег, но выдержал, чуть погодя распрямился и, цепляясь за проволочную сетку металлической ограды, выбрался на свет, где ещё с полчаса сидел на бордюре, взывая к редким прохожим о помощи.
Наконец, мужчина в добротном пальто и кожаном картузе на круглой голове пообещал сразу по приходу домой вызвать, кого полагается.
-Собаку куда? - спросил фельдшер у врача, когда тот накладывал шину и повязку на Женькину ногу.
-Ну не к ментам же, - хмуро буркнул тот. - Клади рядом.
Так их привезли домой и заносили по очереди, на носилках.
...Уже позже Женя услышал, как позвонили в квартиру, завозились в прихожей - отчим привёз ветеринара, чтобы сделать укол на месте. Каштановый, с воспалённым лузгом, глаз собаки внимательно следил за людьми, её окружившими.
Когда все вышли из комнаты, Женя по-прежнему оставался в кресле, глядя перед собой, но видел только темное тело засыпающей в углу собаки. Проводили врача, дед и отчим вернулись, прислушались, стали перекладывать её на покрывало...
От бессильной ярости темнело в глазах или действительно комната погружалась в сумерки - времени он не замечал. Раз за разом он прокручивал случившееся, вспоминал, как увидел впервые Олю, всю их историю, желая различить в этом что-то другое, чем оно перед ним теперь предстало, почувствовать что-то другое, кроме ярости и омерзения: к ним, к себе, к ней - ко всем.
..."Да со мной она была, со мной - и сейчас со мной, а ты куда, щегол, щемишься?"...
Теперь ему казалось, что всё то, чем он жил последние месяцы, было не только обречено, но и предназначено для того, чтобы доказать ему всю пустоту, ничтожество, бессмысленность его иллюзий. Зачем повёлся на то, во что не верил? Зачем замахнулся на то, в чём сомневался ровно настолько же, насколько вообще сомневался в себе? Хоть каким-то образом, чёрт возьми, сопоставимо то, что когда-то он себе вообразил - с тем, что есть на самом деле? Но всё оставалось прежним, даже проявлялось более отчётливо, основательно, будто погружаясь глубже - из области хаотичного, эмоциями перенасыщенного восприятия переходя во владения памяти, безжалостно проявляющей все оттенки и светотени смыслов и ощущений.
Упало что-то наверху, у соседей, и прокатилось с перестуком, глухо просыпался смех, донеслись голоса. "И что теперь?" - подумал он и растерянно оглядел пустую тёмную комнату. Резко, визгливо зазвонил телефон. Он взял трубку, чтобы прервать невыносимый звук, подождал, приложил к уху. Она спрашивала, что с ним, почему он не приходил, не звонил все эти дни. Это кошмарный сон какой-то, никто не может вразумительно ей объяснить, что произошло. Почему говорили, что его нет дома? А то и вовсе никто не отвечал... Что-то случилось?
-Ничего не случилось, Оля. Всё нормально. Не звони больше, хорошо? - сказал он.
-Как не звонить? Ты соображаешь, что говоришь? Я люблю тебя, ты что, так и не понял? Ну, скажи мне это, скажи то же самое, слышишь ты или нет? Мне очень важно сейчас, именно теперь это услышать!..
-Послушай, я так хочу спать, и всё, что угодно скажу тебе... Честно. Давай потом, а?
Серый телефонный аппарат, непрозрачное от инея стекло навеса, по которому она царапала ногтем, поглотили черные, быстро размножающиеся точки.
-Ты что говоришь такое?.. - растерянно спросила она, едва слыша свой голос.
-Не люблю я тебя, не люблю! Пошла вон! Убирайся из моей жизни!
Она отдёрнула трубку от уха, осторожно вернула на рычаг. Через какое-то время, спрятав руки в карманы бравадной, не по сезону, куртки, пошла вдоль улицы.
***************
..."Ещё немного - и наступит весна. Мы все ощущаем приближение тепла. Не за горами дачный сезон и отпуск у моря. Как легко нам, друзья, проникнуться этим предчувствием с композицией California Dreamin"...
За окном на ветру зябко дрожали голые ветви. Размытые облака скользили по небу, не скрывая влажно сияющего солнца. Через тусклое, в подтёках, стекло свет проникал в комнату. На подоконнике пылью пушился паяльник, коричневым боком отсвечивала банка из-под растворимого кофе, давнишними были покоробленные газеты, постеленные под стаканы с некогда недопитым чаем. В этом запустении жила, казалось, только старая радиола, откуда с глухим дребезжанием сыпалась речь ведущих.
Но зашевелился, закашлял рядом человек, нетвёрдой рукой подобрался к блюдцу с бурыми, отсыревшими "бычками", с болезненной гримасой отёр пальцы о линялую куртку. Обнаружив окурок в банке из-под кофе, он закурил, присел к столу, который, дрогнув, зазвенел под его рукой. Судя по всему, посуда добавлялась для застолья, пока имелась в доме таковая, и со временем разобрать эту громоздкую конструкцию стало затруднительно. Ему было тошно, и он благодарно, хрипло вздохнул, когда обнаружил рюмку, не столь окончательно пустую, как другие. Стал резче, навязчивее запах, запертый в комнате.
-А идти, Данилыч, всё равно придётся, - послышалось из затенённого угла.
Данилыч поперхнулся, закашлялся со смехом, принялся, скрючившись, грозить пальцем.
-Сходить не проблема, только прежде нужно тебе, Жека, к соседу постучаться.
Вместе с жалким глотком пришла к нему спокойная уверенность: сейчас всё образуется, достанут деньжат на флянец-другой, а чтобы залечь на боковую - идти далеко не придётся, одним словом, курорт почище того, что был в тюремном лазарете, где в своё время Данилыч с Женей очутились на соседних койках. У Данилыча обострилась язва, Женя только прибыл по статье за "хранение и распространение" и налаживал контакт с другими сидельцами, вследствие чего с переломом рёбер угодил в "больничку". Данилыч разбирался в людях и понял, что сидеть парню будет непросто, что ни упрямство, ни решимость противостоять не отменят вялого равнодушия, безразличия, очевидных для намётанного глаза, и взял его под защиту собственного авторитета, за четыре ходки вполне сложившегося.
Когда вернулись, запыхавшиеся и оживлённые, Женя в минутном замешательстве остановился было в дверях комнаты, где по-прежнему уныло скрежетал транзистор. Взгляд его задержался на продавленной кровати в углу - большое серое покрывало свесилось по краям и казалось, что лежбище устроено на полу. Он словно вошёл в незнакомое место, чужую обитель, наполненную страхом - это он ясно почувствовал. Был ли это страх, испытанный когда-то, или тот, что возвращался вместе с реальностью, с дневным светом, с насущной потребностью заглушить его во что бы то ни стало?..
-Забористая штука, - Данилыч не рискнул потеснить посуду на столе и расположил трофеи, две бутылки с водкой и закуску, на табурете. - Ну что ты, Жень, как не родной, ей-богу...
Он улыбался, и сложная система морщин и складок на его лице, седая щетина и крупные мясистые уши делали его похожим на старого доброго лешего. Женя усмехнулся, взял стаканы и, крякнув, присел на кровать.
-Вот это дело, это тебе не наркота всякая там... травиться, понимаешь, - Данилыч предвкушал облегчение и был словоохотлив. - Не балуешься уже, а?
Женя, не отвечая, смотрел в окно, где ветер с напористой силой рвал облака.
-А деньги откуда, Жень?
-От соседа.
-Да у тебя не сосед, а скатерть-самобранка какая-то... Достаёшь им, бродягам, небось? Ладно, не хочешь - не говори. Только сам - ни-ни. Понял меня, парень? Пропадёшь ни за грош, поверь мне, старому каторжнику. Насмотрелся...
Теперь Данилыча позовут воспоминания, а так как вольной своей жизни он за давностью почти не помнил, то любил повторять тюремные байки и рассказывать в подробностях о своих встречах с разными значительными людьми. Здесь Женя уже слушал в пол уха, но не обрывал деда - он осознавал, что дорожит этой странной дружбой. Что ж, пусть хоть крупицы чего-то настоящего, драгоценного - из прежней жизни, словом, но перепали и ему; и пусть крупицы эти не самой чистой воды, но и таким он рад, и на том спасибо...
И словно оттуда же, из прежней жизни, мысли о которой он запрещал себе из-за смутного предостерегающего чувства (самосохранения, быть может?), донёсся голос, хрипловатый, чуть усталый, как от молитвы, когда угасает надежда на то, что будет она услышана. Он не сразу понял, что это была музыка; старенькая радиола, наконец, нащупала нужную частоту, и мелодия звучала на удивление чисто.
Так возвращается память. Так пробуждаются от обморочной пустоты. Он ощутил удивление перед чем-то властным и сильным, какое испытал однажды, стоя у кромки прибоя под распахнутым, усыпанным яркими звёздами и звёздной пылью небом. Ступни босых ног касались влажного песка, перед ним тяжело шевелился океан, светилось и переливалось небо. Тогда он понял: чтобы осуществиться чему-то важному, уже достаточно этого, такого совершенного в своей простоте, сочетания. Оно так и не случилось, это важное, в его жизни - он не дал ему случиться.
Данилыч заметил, как неожиданно замер, будто внутрь обратился, взгляд зелёных блестящих Женькиных глаз.
-Ты чего, Жень? Прибило тебя, что ли? Давай-ка, ещё маханём...Жень? Женька!
Женя вздрогнул, губы его растянулись в растерянной, по-детски смущённой улыбке.
Данилыч уже не разглагольствовал, а деловито наливал и, приподняв одну кустистую бровь, наблюдал за парнем. Он рассчитывал вместе, по-братски, разделаться с остатками спиртного и оставить явно давшего слабину хозяина отдыхать. Когда он, наконец, поднялся, выяснилось, что ноги слушаются его неохотно. Посмеиваясь и бормоча, Данилыч несколько раз окликнул парня. Тот сидел, локти уперев в колени и свесив на руки светловолосую голову. Данилыч с трудом выбрался из квартиры, захлопнул дверь за собой.
...Он пришёл через два дня, за которые несколько раз пробовал до Женьки дозвониться. Пришёл он серый, трезвый, покашливающий. Постучал, потому что знал о том, что звонок не работает. Прислушался - очень тихо было за дверью. Несколько раз на всякий случай дёрнул ручку двери. Подумал - может быть, записку оставить? Пошарил по карманам, хотя знал, что не найдёт ни карандаша, ни бумаги. Подумал - к соседям постучаться, что ли? Но по бродяжьей своей скромности поначалу не осмелился. Махнул рукой, стал спускаться вниз. Но остановился вдруг, подошёл к двери и снова прислушался.