На Курский вокзал я добралась часам к шести - угодила в самую круговерть: выныривала из потока, погружалась в поток... Неподдающиеся двери метро, выпустив меня, устремлялись преградить путь следом идущему. Спешила мимо развала одежды, всякой бытовой мелочи, тявкающих заводных щенков, пластмассовых лягух, выдувающих мыльные пузыри... Мимо банок с квашеной капустой и лотков с нежным виноградом и матовыми абрикосами. Спешила, потому что знала: подойду - и понадобится то и это, а чемодан и так бьёт по ногам. А всё это, в конечном счете, "ударит" по спине. Да и вечером буду думать, куда сдуло деньги из кошелька!
Мимо одного пройти не смогла - книжного лотка. Пусть в большинстве своём бульварщина, но ведь давняя страсть: обложки - упругие или твёрдые картонные, бумага - белая плотная или серая тонкая, а чего стоит запах свежей типографской краски! Еле отучила себя нюхать книжки по первому зову души: однажды в библиотеке поймала на себе удивлённый и жалостливый взгляд сотрудницы, когда жадно впилась носом в ложбинку между страницами полученной книги.
Может быть, сработала установка, которая сидела внутри, направляя: "Москва -Петушки", "Москва-Петушки"... Но книга на этот раз нашла меня безошибочно - бросилась навстречу аляповатой - пережитки насквозь конкурентного века! - надписью заглавия. "О, Веничка", - как старому знакомому улыбнулась я и сразу же её купила. Как некоторые известные, необходимые для обязательного ознакомления вещи, эта у меня- в числе нечитанных. Однако сам себе не признаешься, что не читал, удивишься, что не читал. Помню: как-то видела по телевизору интервью с несчастным, больным человеком. Запомнила потому, что говорил человек странно, страшно, невиданно, прикладывая к горлу какой-то аппарат, и что-то брало за живое: не помню - то ли то, что говорил, то ли его сумрачный, как омут, взгляд...
В Петушках живёт моя бабушка, там родилась моя мама, там жили мои прадед и прабабка, а до них - ещё пару родственных поколений, заставших зарю революций.
История Петушков в моем исполнении состояла бы из нескольких эпизодов: первый - из детства, из бабушкиных баек про разбойников, которые ехали по селу и кричали: "Проезжают петушки, прячьте сумки и мешки" - видимо, шайка анархистов или другая какая банда безвременья, другой - каким-то образом связанный со знаменитой книгой соотечественника (в разговоре всегда можно было озвучить: "ведь это те самые Петушки!"); остальное - сугубо личное, может варьироваться.
Изучив расписание на электронном табло, я поняла, что скоростную владимирскую пропустила, но через сорок минут отправляется до Петушков та, что почти со всеми остановками. Не беда, подумала я. Купила билет до конечной - на меня удивленно посмотрели соседи по очереди... Как выяснилось чуть позже: ехали до Петушков многие, а вот билеты до последней станции не покупал никто - ограничивались первыми на пути следования с той целью, чтобы пройти к электричке через турникет, а контролёрам заплатить значительно более дешевый штраф. Существовало множество других хитроумных способов (но об этом ниже)...
Я перетащила дуракаваляющий (то упирающийся, то вдруг на одном колесике выписывающий пьяные па) чемодан сквозь двойной турникет, обильно пересыпанный людьми в форме. Отсев шел жесткий и, хотя никакого злого умысла за мной не было, я порадовалась, что пройти у меня получилось.
Однако довольство моё длилась недолго: перрон, на который должны были подать поезд, был запружен до отказа. Люди выстроились возле предполагаемых мест нахождения дверей. Подошла электричка и людской хвост, в середине которого примостились мы с чемоданом, затянуло в раскрывшиеся двери словно сквозняком, то же произошло с остальными отростками по всей длине состава. Захват нами вагона осуществлялся в напряженной тишине. Мне показалось, что в поезде уже были люди - во всяком случае, когда я решила присмотреть себе место - все оказались заняты.
Наконец, утрамбовались и поехали. Меня ругали за чемодан. Попросить закинуть мой багаж на полку закопченного верзилу, бессмысленно и мутно глядящего перед собой, я не решалась. Мужчина у окошка уже спал (похоже, отключился сразу же), было ещё пару человек... право слово, не знаю, почему не могла попросить. У меня нет опыта прошения вообще, а здесь, видимо, этого не любили: будь добра, попроси, а если гордая - стой со своим чемоданом, выслушивай отовсюду, и помалкивай. Я помалкивала долго, пока на одной из остановок не очнулся детина возле меня и не упёрся взглядом в мой живот. Потом он медленно провёл глазами снизу доверху.
"Хоть бы одна собака место уступила", - позже пожаловалась я бабушке.- "Да ты что-о, вот ещё смелая-то, с ними так нельзя!.. Что-о ты - выкинут между станциями, двери раздвинут - и выкинут". Не уверена насчёт раздвигающихся дверей, но впредь и поныне я более осторожна.
Тогда, стоя в переполненном вагоне, содрогаясь от прикосновения облипающей мокрое тело одежды, с испуганно приникшим к моим ногам чемоданом, я открыла купленную книгу: "Москва-Петушки"...
Что за удовольствие, подбадривала я себя, читать поэму "Москва-Петушки" по пути в те же самые Петушки, двигаясь по той же ветке... Где-то между Железнодорожной и Чёрным я поняла, что никакого удовольствия не буде: будут обострёнными - чувства, утратят безмятежность мысли, станет иным взгляд. В этом всё и дело: ведь не нуждается ни автор, ни его поэма в моём о них упоминании. Но, может быть, станет понятнее, как можно сесть на Курском вокзале человеком, застёгнутым на все пуговицы (фигурально выражаясь, потому что буквально я была растерзана - о чём выше), слегка самодовольным, в меру честолюбивым - и подъехать к Петушкам с душой обнажённой, доверчивой и, в сущности, готовой ко всему. Доспехи слетали с лёгкостью луковой шелухи. В какой-то момент мне стало особенно неуютно.
После Орехова-Зуева вагон изрядно опустел. Усаживаюсь.
Между жестянкой с чёрно-жёлтым изображением петушинской железнодорожной ветки, привинченной к стене у дверей в тамбур, и приоткрытым сквозящим окошком стоит мужичок с характерно видоизмененным лицом, отражающим наличие нескольких хронических хворей - смотрю на него, стараясь заглянуть в глаза - зеркало души, как никак. Заглядываю, ищу, пугаю "тихого и боязливого", "деликатного и целомудренного", чью пронзительную исповедь читала только что?.. Или же нет?.. Глаза пустые, блестящие. Только ли пустые? Взгляд слезоточивый, раскисленный, расквашенный. Вагонную форточку подпирает расплющенная пластиковая бутыль с чем-то густым красным на дне. Придерживая форточку, он вынимает её, высасывает остатки, загоняет на место и медленно, неверно, направляется к тамбуру, мусоля в пальцах выуженную из-за уха сигарету.
Этих людей, сопровождающих тебя начиная с вокзала, привычно не замечаешь, потому что ощущаешь при взгляде на них не только гадливость и чувство превосходства, но и что-то сродни упрёку, а если есть в твоей якобы благополучной жизни место этому упрёку, настолько ли она благополучна?
Но если, читая книгу, ты ощущаешь, как борется в тебе неприязнь к выпивохе и неудачнику с уважением к тонкому интеллигентному человеку и оглушительной жалостью к нему же с его неизбывным одиночеством, то за что зацепиться здесь? И всё же ты чувствуешь работу, совершаемую вокруг тебя исподволь и бесперечь, явного закона любви человека к человеку и ответственности человека перед человеком - явного, но так редко отчётливо ощутимого в противоборстве с другим законом - законом выживания, где каждый сам по себе, не иначе...
И вот переступаю брешь между разошедшимися дверьми и перроном. Если пойти против хода поезда, можно спуститься с платформы, перебраться через пути и там вскарабкаться на платформу, откуда уже беспрепятственно двигаться в город. Можно идти по ходу - и подниматься на бесчисленное количество ступеней вверх, потом на бесчисленное - вниз по железнодорожному мосту, что нам с чемоданом без посторонней помощи явно не по силам. А о помощи по вполне понятным причинам даже заикаться не стоило. Но тут-то мы и ошиблись...Человек, чьи шаги я слышала за спиной, поравнялся со мной и молча протянул руку. Прикидывая, убежит он или нет с моими вещами, я шла за ним. Может быть, поэтому помощь предлагают нечасто - добро безнаказанным не остаётся. Нужно иметь определённую смелость, чтобы решиться на добрый поступок. Хотя бы мысленно, но, возможно, вас охаят.
На площади возле вокзала - по-прежнему рынок, напротив тянутся старые дома с магазинами, занимающими первый этаж. По французским, например, соображениям эта историческая часть была ценностью и достоянием города. Ветхая, с надкусанными временем фасадами, она порядком осела, и окна первого этажа дышали вам в пуп. Если французы любовно созерцают трещины своего великолепного старья, почему здесь так часто они напоминают ещё раз о нашей неустроенности? Можно было бы задуматься глубоко - тем более, и время позволяло. Но парень, так и не стянувший мой чемодан, видимо, спешил.
-На такси поедете? - спросил он. Я кивнула. Для постоянного обитателя большого города такси в Петушках - это эмоциональная роскошь, безвозмездный разврат. В два раза дороже мне стоило проехать поздним промозглым вечером одну остановку от метро до съёмной квартиры по Новоясеневскому проспекту.
Он помог мне загрузиться в приземистый, жестковатый, однако ухоженный хозяином "москвич". Сам сел в машину рядом - здесь их возле вокзала целый парк: с шашечками и без, такса во все концы города - одинаковая. Думаю, что даже если ты сойдёшь с поезда в набедренной повязке и с цветочной гирляндой на шее или закутанным в мантию арабского шейха - тебя не обманут: пятьдесят рублей по городу и точка. Мы обменялись дружелюбно-прощальными взглядами через стекло пассажирского сиденья и разъехались.
Эх, город... Его улицы будто выплывают прямиком из детства, и в машине такси ты словно в машине времени колесишь по своим воспоминаниям, уже давно смешавшимися со снами, от которых пробуждаешься с лёгким чувством тоски и радости, что всё же было... было время, когда эти улицы, эти дома, а заодно и множество примет, которые содержит в себе твоя собственная карта (и только в ней ключ к сокровищам из снов), обещали множество прекрасных улиц, и светлых домов, и всю чудесную географию дальнейшего празднования жизни.
Наш домик, построенный около восьмидесяти лет назад моим прадедом Иваном Ефимовичем после женитьбы на прабабке Прасковье Захаровне, относится к исчезающему виду. Через такой же - маленький, бревенчатый - дом от него из силикатного кирпича пятиэтажка беззастенчиво взирает множеством окон на улочку, прячущуюся в ветвях разросшихся плодовых деревьев.
Наверху улицу венчает многоподъездный дом с освещающим вереницу припаркованных машин фонарём - единственным на всю округу (как выяснилось позже мной, безнадежно рыскавшей в поисках дороги домой на пути от подруги; как на маяк, я шла к этому столпу света).
Как обычно, обнимая бабушку, удивляюсь, какая она у меня маленькая: скоро можно будет, как ребёнка, взять на руки. Со ступеней крыльца за нами наблюдает Бима, чей сеттерский окрас вводит в заблуждение, заставляя думать о благородстве нрава, на самом же деле узкая осклабившаяся пасть всегда готова вцепиться в вашу голень, а чёрные непрозрачные глаза полны непередаваемого ехидства. Только моя бабушка могла искренне любить такое злобное существо.
О бабушкином добросердечии едко шутили соседи - и не всегда за глаза, а то как бы я узнала об этом? Досужие разговоры начались тогда, когда в честном бою с соседкой бабой Зиной бабушка выиграла сердце и руку Александра Ивановича, одинокого холостяка, который от нечего делать частенько навещал и одну, и другую даму, переживших своих мужей и с благодарностью его принимавших. Насчёт свадьбы (невесте было семьдесят с лишком, жениху - уже под восемьдесят) вопрос как-то не поднимался, зато и сердце, и рука Александра Ивановича были теперь рядом с нашей Тамарой Ивановной, и мы, родственники, привыкли к этой мысли. А на сплетни внимания не обращали.
-Пусть знают женщин нашего рода, - говорила бабушка не без самодовольства.
До вечера мы разговариваем, я раздуваюсь от чая, узнаю новости. Греем в котле воду, чтобы ополоснуться с дороги.
Я захожу в приземистую, квадратную комнату: раньше здесь фанерные перегородки разграничивали пространство на три жилых закутка. При этом дом считался большим - дед заседал в сельсовете, видно, мог себе позволить. Справа возле углового окошка - недействующая теперь печка, за которую задвинута швейная машинка в чехле и финиковая пальма, вымахавшая под потолок из двух засунутых в кадку фиников. У бабушки, говорили, дерево из плевка вырастает.
-А комаров у нас нет, - сказала бабушка, видя, как я вожусь возле розетки с устройством против насекомых.
Я всё равно кладу пластинку и вытягиваюсь на кровати: под провисающей сеткой закреплены доски. Запах дряхлеющих вещей странно меня волнует, но недолго - к нему привыкаешь. Думаю, что вещи стареют не намного скорее человека - просто человек за собой не замечает...
-Оксанка тебя всё спрашивает,- говорит бабушка в темноте. Громко сопит Бима, готовая на любой звук сорваться и стремглав, открывая лбом дверь, ринуться на улицу обгавкивать прохожих. - Сходи к ней... так выросла: поперек себя шире...
Наша с Оксаной дружба была каникулярной, мы сбегали друг к другу от обыденности школьных месяцев. Про неё я когда-то в своём детском дневнике записала: "Мы дружим недавно, но нуждались друг в друге давно".
У меня, в моей далёкой Белоруссии, была своя, неизвестная ей, а потому притягательная жизнь. В ней меня покорила трогательная доверчивость, готовность разделить любые, насаждаемые мной, фантазии, а также какого-то особенного свойства - девическая, в лучших традициях - гордость, противостоявшая моему подростковому хамству. Была я постарше, соответственно всегда являлась для неё источником всяких новшеств. Одно лето мы бредили телевизионным сериалом о приключениях гардемаринов и писали исторические романы в школьных тетрадях, сшивая их потом между собой; другое - дальними велосипедными поездками, когда перебирались через автостраду - запретный рубеж - и неслись по гладкой, уже просохшей после вчерашнего дождя, но ещё не окаменевшей тропинке через овсяное поле, по кромке берёзовых рощ, через перелесок - весь сверху до низу в иглах солнца, играющий ольховыми листьями, плотненькими, с волнистой каймой.
...Сучки щёлкают под шинами, когда объезжаешь корягу, брошенную через чёрную, непросыхающую топь; душно от прелого запаха, через деревню катишь к озеру - его ровный бок огибает настоящий песчаный пляж: такой же песок - жёлтый, зернистый - и на речке, на Оке, только до неё дорога совсем в другую сторону...
Раньше нас водил туда мой дед. Дорогой он молча курил, то и дело сходил с тропинки и петлял между деревьями, безошибочно отыскивая грибы там, где искал, пускай были они скрыты длинной и тонкой, стелющейся травой или низкими ветками кустарника. Он очень переживал за нас, мой дед: сидел на берегу, на солнцепёке, закатав штаны и почти не раздеваясь, курил и вскакивал то и дело, выглядывая наши головы среди других качающихся на поверхности голов, поэтому купание превращалось в сущее мучение. И всё же над этим воспоминанием, как и над некоторыми другими, я дрожу, как скупой рыцарь над своими сокровищами. Ни фотография, ни строчки писем не вернут мне мой же взгляд, отражённый прошлым - в настоящее.
Мы сидим в заросшем травами дворике между детским садиком в зарослях боярышника и акации, на кустах которой жёлтые цветы уже сменились тонкими стручками. В детстве, расщепив и соединив снова их створки, мы сооружали туго крякающий свисток.
Рядом возится с пластиковым грузовиком Серёнька, насыпая в кузов сухую глинистую пыль пустой пачкой из-под сигарет.
-Брось, я тебе сказала. Возьми совок, ведёрко, - окликает его Оксанка, и я с удовольствием смотрю на неё и её такого же светловолосого, большеглазого непоседливого сына.
Мы вспоминаем, хохочем и сплетничаем, и опять вспоминаем.
Немного в отдалении, возле невысокой глухой постройки серого кирпича на земле сидит человек, расстелив на коленях газету. Я обращаю внимание на равномерное, повторяющееся движение - со стороны похоже, что он смахивает что-то с головы или гладит себя по волосам. Присмотревшись, я понимаю, что он расчёсывается, долго и методично, явно стремясь избавиться от чего-то чужеродного. Иногда он что-то стряхивает с газеты и вновь берётся за расчёску. Чуть погодя, достаёт нечто из-за камня и принимается вычищать свою одежду. Потом одевает чёрную вязаную шапочку, нашаривает возле себя костыль и, опираясь о стену, поднимается на ноги. Он одет в синюю дутую куртку и широкие спортивные штаны, заправленные в ботинки с высоким голенищем. Припадая на свой костыль, он направляется к проёму между домами - туда, откуда улица ведёт в центр города.
-Ну и тип, - говорю я, обращаясь к Оксане.
-Который? - спрашивает она, озираясь по сторонам.
-Ну вон, - киваю я вслед удаляющейся скособоченной фигурке.
-Да где? - морщится она, вглядываясь.
Она не видела его. И даже если бы видела - действительно: чем он может быть интересен?
Вечер мы проводим у неё дома. С гордостью за мужа, который возится тут же на диване с Серёнькой, она рассказывает, как удачно им удалось до экономических кризисных передряг взять в ипотеку эту дорогостоящую квартиру в одном из новых домов города. Я любуюсь её блестящими глазами, смеющимся ртом, вьющимися по плечам, потемневшими с той поры - поры нашего детства - волосами. Какими мы стали... другими.
Отказавшись от провожатых, уже затемно я спешила домой. В спину мне бил, освещая дорогу, поток света. И всё же я засомневалась, увидев знакомый силуэт: хрупкий, неуверенно двигающийся от калитки дома - в потёмки удаляющейся улицы.
В неизменной кепке, с оттягивающей руку матерчатой своей сумкой, на вид слишком тяжёлой для вечерних прогулок, от нашего дома отчаливал Александр Иваныч.
Расстояние между нами было слишком велико. Пока я шла к дому, он уже скрылся в темноте.
Войдя в дом, я сразу поняла: что-то не так. Бабушка сидела на диванчике, потирая колени и скорблено о глядя перед собой.
-А куда, собственно, отправился наш Александр Иваныч?
-А я его выгнала, - сказала бабушка, всё так же беспокойно потирая колени.
Я не могла сдержать улыбку: "Как дети, ей-богу!", она тоже попробовала рассмеяться, но видно было, что ей не до веселья.
-А что случилось-то? - я села напротив.
Моя бабушка, маленькая, взъерошенная и растерянная, пожала плечами, покачала головой и возмущённо начала говорить, и я подумала, есть ли разница между внутренним состоянием женщины семидесяти пяти лет, только что рассорившейся со своим мужчиной, и любой другой, любого возраста в схожей ситуации?
Я слушала её, как женщина - женщину, возмущённую поведением небезразличного ей мужчины.
-Ты не представляешь, до какой степени я устала от его выходок, - говорила бабушка, и её лицо было очень, очень огорчённым. - У него пропали деньги... пенсия. Он заявил, что это я взяла их. И требует от меня, чтобы я призналась... - она повысила голос, - что я это сделала.
-А ты? - спросила я.
Она скорблено на меня посмотрела.
-Да я слыхом не слышала ни о какой его пенсии! Он сам давным-давно её потратил и забыл. Ты понимаешь, на какой бомбе...можно сказать...замедленного действия я живу! Он купил себе какую-то скособоченную куртку у таджиков, переплатил за неё втрое, но вбил себе в голову, что деньги положил на книжку...
Бабушка увлеклась рассказом. Дверь снаружи царапал пёс, я открыла ему, предварительно прижавшись к одежде на вешалке и едва не до вывиха вытянув руку. Под его искоса брошенным презрительным взглядом я ощутила пронзительный холод в щиколотках, вполне для него доступных. На сей раз миновало.
Поэтому, продолжала бабушка, он и пошёл в один прекрасный день в сберегательный банк требовать причитающиеся ему деньги. Его вежливо встретили, проверили состояние его банковского счёта и спокойно оповестили, что он пуст. С чем Александр Иванович, конечно, согласиться не смог. Он потребовал свидания с вышестоящими инстанциями.
По его словам, его проводили к заведующей (привычное для него название старшего по званию банковского служащего): та снова что-то проверила по компьютеру, быстро пробежав глазами по экрану перед собой, и пальцами - по пластиковой дощечке с чёрными кнопками на ней.
...Как заворожённый, смотрел Александр Иванович на эти кнопки. "Ничего нет, - пожала плечами сотрудница. - Вы сняли деньги... смотрите - такого-то числа". Она чуть развернула монитор, чтобы Александр Иванович по ту сторону стола мог видеть, что он действительно такого-то числа снял причитающуюся ему сумму...
На светящихся кнопках под пальцами служащей, рассказывал Александр Иванович, он видел различные подписи и среди них разглядел свою. Она нажала на эту клавишу - и всё для него вдруг исчезло... всё вокруг погрузилось во тьму. Какое-то время он ещё слышал чьи-то голоса, пытавшиеся чего-то от него добиться, пока всё не стихло вовсе.
-Очнулся он в коридоре, - говорила бабушка, - видно, стало плохо и его вывели, усадили на стул. Отказался от скорой. Сам причапал домой...
-И ты его выставила? - ужаснулась я.
-Да нет, не сразу. Что ты думаешь, это уже продолжается несколько месяцев!
-?!
-Да-а! - сказала бабушка.- А я о чём говорю! И потом: он сам ушёл. Мы поругались - и он ушёл.
Далее я узнала, что Александр Иванович, не удовлетворённый существующим положением вещей, пожаловался в прокуратуру. Там его заявление приняли уважительно, с излишним тщанием (видимо, надеясь на показательную расправу в случае нарушения прав пенсионера) проверили банк, ничего не нашли, о чём и сообщили старику в официальной бумаге, отражающей результаты проверки.
-А дальше он написал Медведеву, - устало рассказывала бабушка, пока я кисла от смеха, - и что ты думаешь: ему ответили! На мой адрес! Ты представляешь, что он сделал: он указал мой адрес в своих бессовестных кляузах, то есть если им в случае чего займутся, искать его будут здесь! И меня заодно с ним отправят в сумасшедший дом!
Будучи членом партии вплоть до её исчезновения и активным профсоюзным работником, бабушка вполне знала, о чём говорила.
Администрация президента выслала им письмо, в котором уведомляла о решении обязать местные органы власти провести соответствующее расследование.
-Ещё одно, ты представляешь. И его провели. И теперь, когда его видят в банке, сама понимаешь, что с ними творится. А он всё равно туда ходит... - чуть не плакала бабушка.- Поэтому я его и выгнала.
Бима протрусила мимо меня, уперлась головой в дверь, открыла её и убежала в ночь на улицу - охранять наш покой визгливым лаем каждый раз, когда что-нибудь покажется ей подозрительным.
-А ещё у него под кроватью топорик, - вспомнила бабушка, - вот что теперь от него ожидать? Когда-нибудь тюкнет и всё - прощай, молодость.
Про топорик я не знала, а то мой сон в старом добром доме был бы не таким безмятежным...Топорик действительно был: маленький, чугунный, тяжёлый. Но вскоре всё снова стало хорошо, и я забыла про него.
Александра Ивановича мы вернули утром - всю ночь он переваривал обиду в своей холостяцкой квартире. А вечером он пел песни на своём обычном месте за столом, которое раньше было дедовым местом, но никакой ревности по этому поводу ни у кого из нас не возникало... Он пел свою любимую песню о Соколовской гитаре.
...Соколовский хор у "Яра"
Был когда-то знаменит.
Соколовского гитара до сих пор в ушах звенит.
Тройка быстро мчится к яру,
Сердце рвётся на простор,
Чтоб забыться под гитару,
Услыхать цыганский хор...
Кстати, о цыганах. Это ещё один, немаловажный, штрих к петушинскому портрету. Именно портрету - пейзажем здесь не отделаешься.
Лучший способ добраться из Петушков до Москвы - это электричка. Для многих из тех, кто работает в Москве, смысла в обладании автомобилем нет никакого: посчитайте стоимость взятки контролёру или даже проездного и расход на бензин, или даже солярку - на машине не наездишься. Это мне объяснил как-то попутчик, владимирский парень, в будние дни работающий инкассатором в одном столичном банке, а на выходные приезжающий домой. Он рассказывал, что руководству банка дешевле оплачивать им помещение для ночёвки, чем нанимать столичного жителя. Ещё он рассказывал, что если не попадает на Владимирскую электричку (они довольно редки), то пересаживается в Петушках до Владимира (как с трамвай на трамвай, подумала я).
До Москвы среди прочих идёт более дорогой экспресс с мягкими местами, если время и средства позволяют - можно ехать на нём и наслаждаться комфортом вполне в европейских традициях. Но это нужно выгадать, а мои планы складывались, как правило, стихийно. Я попадала в самый пик, особенно вечером, и никак не получалось уехать так, чтобы не спеша прогуляться по перрону, купить что-нибудь попить-поесть, занять место у окошка, позевать по сторонам, позволить мыслям течь непринуждённо. Что это у нас тут?
Невысокая коренастая женщина с низким голосом и спутанными грифельного цвета волосами ниже плеч разносит мороженое в хрустящей пластиковой сумке и всё-таки оказывается мужчиной; целый отряд молодцеватых парней с чуть припухшими лицами, чьё телосложение красноречивее всего говорит об их бойцовских качествах; ребёнок с прозрачным лицом грустного ангела и его энергичная, изрядно вспотевшая, но непобеждённая столичными буднями мама. Как вы понимаете, я всё же успеваю крутить головой. Иногда этого и не требуется: перед тобой скатертью - самобранкой развернётся такое действо...
Как-то вечером я возвращалась восьмичасовой электричкой... Сперва долго шла вдоль состава, заходила в тамбуры, проходила насквозь вагоны с бывалым видом человека в пути к своему дому. Пустые с виду места оказывались заняты то газеткой, то одёжкой - вплоть до последнего вагона мест не было. Моя стратегия не удалась, мало того - в этих вагонах, похоже, расположился целый цыганский табор. Были они не налегке, со скарбом, в основном - одни женщины: девочки-подростки, молодые и постарше, худые и пышнотелые, крашеные и с угольно-чёрными косами, в цветастых юбках и спортивных костюмах - рябило в глазах. Стоял птичий гвалт, табор утрамбовывал свои пожитки. Молодой парень, цыган, в чёрном с ног до головы, прошёлся туда - обратно по вагону - пересчитывал их, что ли? Любопытство моё одержало верх над осторожностью, ценностей особых со мной не было, и я решила рискнуть. Прижала поплотнее к боку сумку и встала возле скамьи, поманившей меня наличием двух вроде бы свободных, но на поверку оказавшихся занятыми мест. Это "купе" (привет, Веничка!) занимали четверо цыганских женщин и крупногабаритный юноша - видимо, из когорты моих владимирских "приятелей" - то есть сдавший свой пост в супермаркете или банке и едущий на побывку домой.
-Садись, - сказал он мне, убирая вязаную шапочку и освобождая одно место. Вообще-то не люблю панибратства, но тогда с искренней преданностью в глазах уселась возле него. - Я друга жду - должен подсесть через остановку.
Столичному городу, бесконечно вместительному, удалось железнодорожный состав превратить в рейсовый транспорт ближнего следования, что-то вроде трамвая: тот так же катится по рельсам, так же развозит людей по домам. Но не на сотни вёрст, не такое множество часов, складывающих жизнь - скрадывающих жизнь... Моим мыслям тоже удалось осесть и успокоиться.
В Железнодорожном друзья не подсели, как выяснил по мобильному телефону мой сосед - их задержало нечто настолько занимательное, что он счёл необходимым к ним присоединиться ("трамвай, ей-богу") и покинул наш закут.
Женщины напротив меня слушали пожилую красивую цыганку, поджимавшую меня слева. Положив сумочку на колени, а руки - на сумочку, я делала вид, что не прислушиваюсь.
-...И тогда я ушла от него, в чём была, - былинным сказом вещала цыганка.- Прижимая кроху свою к груди, пошла по соседям, по цыганам, потому что идти мне было некуда, узнали бы мои отец с матерью - со свету бы его, заразу, сжили: не делом, так словом. А так: кому меня пожалеть? Кому приютить? И пришла я к своей свекрови... Говорю, твой внук - принимай... А заодно и меня, бездомную, прими. Или подыхать оставишь?
Уже не притворяясь, я смотрела во все глаза на цыганку. В моём воображении в этот момент разворачивалась нешуточная драма. Я представила её, молодую, невозможно красивую, одинокую... с крошечным сыном на руках. Увидела её прекрасные смуглые руки, сжимающие сверток из байкового одеяльца, распущенные волосы, струящиеся вдоль спины, босые ноги, ступающие по дорожной пыли... Почему босые? Стоп. Не увлекаться. Я ощупала сумку на коленях, отвела взгляд к окну и тут узнала своего нового соседа: тот самый, что помог мне на станции с чемоданом в день приезда, в той же куртке и джинсах, рюкзак валяется в ногах, от ушей спускаются за ворот проводки наушников. Я подождала пару минут - хотела поздороваться, но не дождалась, и снова повернулась к цыганкам.
-...Жили мы с ней душа в душу, не поверишь! - говорила она всем, как будто с кем-то одним задушевно беседовала. - Сына моего вырастила, второй матерью была. И своему ни слова упрёка не говорила - настоящая женщина, настоящая мать. Злилась я тогда на неё, а сейчас понимаю - права была моя свекруха. Когда сама сына вырастила, и у самой невестка - люблю и того, и другого, ответственность во мне, понимаешь? Что бы ни учудили они помеж собой - есть ответственность, понимаешь?
Тут к ним подошла молодая цыганка, рассказчица бесцеремонно подвинула меня, проехав задом по скамье, и они резво заверещали между собой на незнакомом, цыганском своём наречии. Всё, оратор отдыхал - для кого вообще был разыгран весь этот номер? Между собой они вполне могли бы потрепаться на своём кровном языке. Я проверила сумку на коленях - говорят, возможен гипноз...
-Не бойся! - моя соседка вдруг положила ладонь на мою руку. - Мы - петушинские цыгане - не покровские. Мы не крадём - мы работаем. С работы едем: видишь, товар везём - тот, что не продали. Плохо продаём - кризис, - сказала она мне.
-Понятно, - сказала я.
На протяжении всего пути цыгане что-то потягивали из пластиковых бутылок, передавали их друг другу, возвращали и снова прикладывались к горлышкам. Теперь они разогрелись настолько, что душа, видно, стала просить веселья, песни, а вскоре, как оказалось, и танца.
Им не понадобился аккомпанемент - они пели всё громче, отбивая ритм ладонями, ступнями, пластиковыми бутылками. То заводили грустную мелодию, то обрывали на полуслове - и врывалась мелодия плясовая, гортанная, с выкриками, с "гоп-гоп-гоп" и прочими антрашами - в общем, в лучших традициях жанра... Как заворожённая, смотрела я на орущее, раскачивающееся, тряское племя. И блики в тёмных окнах электрички можно было принять (с большой натяжкой, правда) за мятущиеся лоскуты кострового пламени, их китайские спортивные тряпочки мысленно поменять на текучие цветастые наряды...
Наряд я всё же увидела: в самый разгар пенья и топота откуда-то поднялась древняя, тёмно-коричневая, ссохшаяся от времени цыганка - я заметила её ещё раньше, когда она курила перед вагоном, а потом занимала своё место: с трудом, но прямо держа спину, опираясь о палку с блестящим золотистым набалдашником. Теперь же она с трудом выдвинулась в проход между сиденьями, аккуратно прислонила к ним свою трость и, воздев тонкие, узловатые кисти, пустилась в пляс, точно какая-то неведомая сила влилась в неё. Из-под зелёного пальтишка, которое было на старой цыганке, вырвалась многослойная юбка, каждый слой которой был тонок, и то трепетал, то завивался - как лепестки в бутон. И всё это: и хлопки, и топот, и круженье, извивы рук и бедер, бездумная, замершая полуулыбка - было оттуда, из глубины, из языческого омута, из пределов, где стираются грани, где плоть растворяется, уступая мятежному, празднующему свободу духу...
-А ну-ка, пошли отсюда...- едва расслышала я.
-Привет, - кивнула я соседу, возвышавшемуся надо мной. Видно, даже наушники плеера не спасли его от этого шаманского разгула.
-Привет, пойдём от греха подальше, - предложил он, протягивая руку. Мы поднялись и, сопровождаемые вскриками, хлопками и свистом, вышли через тамбур в другой вагон.
Повторяющаяся встреча уже не похожа на случайную. У неё эдакое двойное дно: может оказаться тем, что есть на первый взгляд - одинаковым во времени местоположением двух едва способных признать друг друга людей, а может заставить их рассмотреть друг друга лучше.
В жёлтом электрическом свете вагона, с лязгом и стуком несущегося сквозь сумерки, которые всё гуще заваривал вечер, смотреть получалось лучше, чем слушать. Иное слово приходилось угадывать - мы соблюдали расстояние, необходимое для малознакомых людей, но - увы! - недостаточное для верного восприятия в сопровождении железнодорожной какофонии. Он учился на авиаконструктора, мотался туда - обратно, чтобы не жить в общаге, но вот недавно удалось найти приработок в Москве и придётся подумать о жилье. А, да: его звали Алексей. По-моему, Алексей... Точно - именно так его и звали. Я тогда не понимала, нравится ли он мне, я вообще тугодум в этих вещах, пойму немного позже. Но это уже ровно ничего не изменит.
Мы вышли в кромешную темень. Ему опять пришлось перевести меня через пути, я вязла каблуками в гравийной насыпи, рельсы холодно отсвечивали под фонарём, покровительство которого на нас не распространялось, и предательски ставили подножку в темноте.
На площади, возле такси мы остановились. Было так благодатно тихо, что не хотелось шевелиться.
-Ты завтра едешь?
-Нет, завтра - нет. Послезавтра, - сказала я. - В пятницу. На девятичасовой.
-Давай на девятичасовой, мне тоже подходит. Не против?
Конечно, нет.
На следующий день из Рязани приехал мой дядя и племянница Таня. Утром мы нарвали в огороде золотых шаров и люпинов и поехали на кладбище. Там, среди стволов высоких сильных берёз мелькали фотокарточки на камне и полинявшие прутья оград...
Берёзы очень высоки, их кроны без труда пронизывает солнце. Задрав голову, я вижу пожелтевшую дрожащую листву, золотыми монетами брошенную по яркой синеве сентябрьского неба.
Подходя к дедову месту, мы все замечаем Александра Иваныча. Повесив на столбик ограды свою тряпичную сумку, в которой видна какая-то мотыжка да рядом круглится бутыль с длинным горлышком, Александр Иваныч срезает сорную траву, разросшуюся здесь вдоль и поперек. Каждый из нас дотронулся до креста с дедовой карточкой, и потом я маме рассказывала, как мы были на кладбище и как новый дед старому траву косил на могилке, и бабушка стояла...
На обратном пути дядя Миша предлагает в пятницу, завтра, отвезти меня в Москву, потому что сам едет туда же по делу, но я отказываюсь, вспоминая про девятичасовую электричку и вчерашний уговор.
Утро было пасмурное: утро холодного ветреного дня. Стоя на перроне, я обернулась вокруг себя несколько раз, стараясь подставить спину хлёстким ударам мелкой мороси, но ветер бил отовсюду. С капюшоном на голове и засунутыми в карманы руками я замерла, и будто стало тише, словно отступила непогода, разочарованная моим равнодушием. В деревянной намокшей церковке рядом с приземистым зданием вокзала через окно видны были спокойно теплящиеся свечки. На подоконнике другого окна по-домашнему что-то лежало.
Послышался голос, льющийся ниоткуда:
"Внимание! По второму пути проследует грузовой поезд".
Людей на перроне собралось немного - стояли, нахохлившись, не глядя по сторонам. Только пожилая женщина в защитного цвета дождевике прогоняла с путей разнокалиберных собак, снующих вдоль рельс и под платформами то вразброд, то всей гурьбой, и не думая, видимо, прерывать своё праздношатание.
Я увидела человека, перебирающегося через пути. Опираясь на костыль, он судорожным скачком перемещал ноги: одна была подогнута, с повёрнутой внутрь, неестественно неподвижной ступнёй, другая - слабая, оскальзывалась на крупном щебне. Он был в синей дутой куртке и спортивных штанах, заправленных в высокие ботинки.
Из плотной облачной массы донесся отрывистый, нервный гудок приближающегося поезда.
Двое парней в милицейском тёплом камуфляже, охраняя подъём на платформу, с интересом смотрели на бедолагу, сосредоточенно орудующего костылём, силящегося справиться с переправой через рельсы, матерящего свою безучастную ногу.
Появился товарный состав, снова огласил тишину визгливым сигналом, загрохотал мимо. Когда простучали последние, хвостовые вагоны, я увидела ребят в форме, подступивших к краю платформы и взволнованное сердитое лицо человека в чёрной вязаной шапке в просвете между ними: он почти взобрался по лестнице и теперь объяснялся с охраной, норовя протиснуться между ними - те сдвигали плечи. Наконец, о чём-то они там между собой договорились, и человек с костылём выбрался на дебаркадер.
Скоро объявили девятичасовую электричку. Люди выходили из-под навеса, спешили от здания вокзала...
Весь путь до Москвы я всматриваюсь в лица входящих в вагон и провожаю взглядом покидающих.
Я чувствую острую досаду, мне кажется, что со всей жестокой ясностью до меня доходит, наконец, важность назначенной встречи. И, раз открывшись мне, будет маячить теперь долго. И пускай: может быть, впредь я не стану полагаться на расписание электричек, а придумаю более надежный способ, чтобы увидеться вновь.
Остаётся несколько дней до моего отъезда. Я научилась подгадывать время, чтобы успеть занять место в электричке, и научилась ждать своей очереди без особенных претензий к людям вокруг меня. По обрывкам разговоров, по выражению их глаз и лиц, по тому, чем они занимали себя на пути к дому, по книгам и газетам, которые они читали, я стараюсь угадать их жизнь, я прислушиваюсь к ней с уважением и понемногу постигаю свою...
-У нас нет комаров, - говорит бабушка, и вечером в какой-то момент я отрываюсь от книги, которую читаю в кухне, привлечённая многоголосым напевом, вырывающимся из комариных глоток (или чем они там производят этот кошмарный звук).
В старых часах с римскими цифрами и мхатовским росчерком-чайкой на деревянном ящике корпуса икает маятник. Издали, снаружи - там, где синеет вечер в тёмном кружеве яблонь и вишен, простучала электричка.
Наши с сестрой детские рисунки прикноплены между окошками, над электрическим самоваром, из которого любил наливать кипяток дед. Его место было как раз напротив меня: стоит вспомнить об этом - и он оказывается тут, или я - там. За ним - старый, тугой довоенный диван, на спинку которого невозможно откинуться - так выпукло он подпирает своего седока. Возле бывшей печки, переделанной в нагревательный котел, - банки с будущей смородиновой наливкой. Резиновые перчатки приветственно растопырили пальцы, одна - зажала средний и большой, как фанат на рок - концерте, другая - уныло повесила пятерню.
Когда с нутряным ревом ожил холодильник, я вздрагиваю, выплываю из оцепенения, обнаруживаю себя в одиночестве, прилипшей локтями к клеёнке на столе, с недопитой чашкой чая, недочитанной книгой. Победно звенят комары. Вступила муха, методично чокающаяся головой о стекло, за которым где-то вдалеке, как стрелка часов - очередной отрезок времени, пробегает электричка, оставляя шлейфом легкий, едва слышный на расстоянии, перестук.