Аннотация: Повесть "Осколок" - о послевоенном детстве: безотцовщине, голоде, жестоких недетских играх. Наряду с драматическими событиями книга содержит немало приключенческих эпизодов и оставляет светлое впечатление.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
В это майское утро Димка вставать не спешил. У него начались каникулы. Мать на рассвете ушла раздобывать еду, а младшая сестра Верка, разбросав на подушке ручонки, тихо посапывала рядом. С утра на улице такая духотища, что выходить из избы не хотелось.
Димка лежал и думал. Вспомнилось, как через их село отступали солдаты. Он подолгу высматривал среди них отца. Иногда солдаты ночевали в Димкиной избе, давали ему белые кусочки сахара, черные ломтики хлеба и говорили, что отец скоро отвоюет и придет домой. Но отец не приходил.
Не забыть ему и тот зимний день, когда раненый отец наконец возвратился. Война давно откатилась на запад. В их доме тогда по заданию председателя колхоза готовили для фронта колбасу. Ее делали сразу в нескольких домах. Димка с Веркой лежали на печи и молча глазели, как соседские женщины сноровисто набивали мясным фаршем промытые кишки, а потом раскладывали колбасные круги на большие жестяные подносы и задвигали их в жарко натопленную печь.
Вдруг женщины разом заколготились, заохали, облепили запотевшие окна, а Димкина мать, громко вскрикнув, бросилась в сенцы. Не придав этому особого значения, Димка по-прежнему неотрывно следил за тетей Раей, матерью своего друга Кольки, которая как раз вытащила из печи поднос с румяными кольцами прожаренной колбасы. Несколько раз сглотнул слюну: даст ли ему с Веркой хоть по кусочку? Им перепадало, но редко. Колбаса нужна для фронта. Так им говорила мать и все женщины.
Дверь широко распахнулась и вместе с ворвавшимися клубами морозного воздуха в избу словно вплыли незнакомый мужчина, следом за ним мать, а за ней -- Димка не поверил своим глазам -- отец! У него от радости аж дух захватило и сердце забилось часто-часто.
Отец был совсем не такой, каким уходил на фронт -- худой, бледный и давно не бритый. Громко закричав, Димка с Веркой мигом соскочили на пол, по которому еще не успела расползтись молочная пелена холодного воздуха.
Нагнувшись, отец поднял одной рукой Верку, прижал к себе и стал торопливо целовать. Та плачет от радости и так крепко обхватила его руками за шею -- не оторвешь.
-- Ой-ёй-ёй, Верунька, дочка моя, не дави так сильно, -- шутил отец и, счастливый, оглядывался по сторонам. Димка искал вторую отцовскую руку, но не находил ее и поначалу ничего не мог сообразить, все время натыкаясь на пустой рукав шинели, перехваченный поясным ремнем.
Наклонившись, отец оторвал от себя Верку и с трудом, Димка это понял по его глазам, чуть-чуть приподнял его, прижав к своей небритой щеке. Димка сразу же ощутил родной отцовский запах, он его не мог спутать ни с каким другим запахом и широко, всей грудью, вдохнул в себя. Видя, что отцу тяжело, что он устал, соскользнул на пол, тут же услышав:
-- Чего смотришь на меня так, сынок? Не такой отец, да? Ничего. Все будет хорошо. Дома я! Такой, не такой, зато дома!
Димка опустил голову.
" И правда дома, хоть и без руки, -- подумал он. -- У ребят отцы вообще не возвернулись, а нам еще крепко повезло".
Отец стал гладить рукой прижавшихся к нему Димку и Верку, что-то говорил плачущей матери и сам радостно улыбался.
Вдруг он закашлялся. Вытащил из кармана шинели скомканную тряпку, прижал ее ко рту, продолжая кашлять тяжело и надрывно. Набившиеся в дом соседи по-прежнему что-то говорили, поздравляли мать с возвращением отца, смеялись и плакали. От разговоров в хате стоял сплошной гул, а отец, кивая головой и вытирая тряпкой навернувшиеся на глаза слезы, пытался отвечать, но у него это не получалось и он вновь захлебывался в надрывном кашле. Когда отец отнял от губ тряпку, Димка заметил на ней красные пятна. Шевельнулось еще до конца не осознанное беспокойство. Кое-как приглушив кашель и судорожно вздохнув, отец спросил:
-- Как вы тут?
Его рука скользнула в карман шинели. Достав смятые деньги, он стал совать их человеку, который подвез его до дома. Тот смущенно отнекивался, стыдил отца, мол, обижает его, у него тоже сын на фронте и не помочь раненому фронтовику -- грешно. Тут же торопливо распрощался и уехал, отказавшись даже от предложенного матерью обеда.
А отец, стащив с себя шинель и передав ее в руки матери, присел на скамейку. Димка и Верка пристроились рядом. Отцу не сиделось. С воспаленными, радостно блестевшими глазами, он поднялся и сделал несколько шагов к печке. Прильнув щекой к закоптившейся грубке и гладя рукой ее теплую стенку, словно это была не печь, а живое существо, ласково произнес:
Отец говорил тихо, растягивал слова и чему-то улыбался. Подойдя к кровати, легонько постучал ладонью по ее резной боковине:
-- Стоит мое рукоделие, крепенькая.
Присев на койку, добавил:
-- Ишь как мягко, не то что на земле да под открытым небом. -- Качнув головой, нехотя усмехнулся: -- Бывало, в окопе мечтаешь, -- вот бы на теплых кирпичиках да спинку погреть! Но что об этом -- без слез не вспомнить. -- Он махнул рукой, словно отгоняя от себя те давние, потаенные мысли.
Отвернувшись к окну, он тер ладонью глаза и, нагнувшись, долго смотрел на заснеженный двор.
-- Красота-то! Аж до Демидовых видать! А сады, деревья -- каждый кустик в инее, и тихо...
Оглядев собравшихся, повторил:
-- Дома я, милые мои, дома!
По лицу отца было видно, что домашняя обстановка его взволновала, что он страшно соскучился по дому, по родным, по односельчанам, и переживаний своих сдерживать не может. Ему не сиделось, и он вновь подходил к печке, прикладывался к ней щекой, а люди перед ним почтительно расступались.
Когда он поворачивался в сторону, то Димка болезненно подмечал, как в рукаве гимнастерки колыхалась культя. И ему было горько и обидно.
Мысли об отце-калеке вновь прервал кашель. В людской суете отец тихо сказал матери:
-- Устал я, Дуняш, полежать бы малость с дороги надо.
Мать упросила председателя, чтобы из-за болезни раненого отца колбасу в доме больше не делали. Когда поутру тетя Рая перетаскивала к себе кастрюли, корыта, ведра и подносы, то полюбопытствовала у матери:
-- Привез ли муженек что-нибудь?
Отставив рогач в сторону и всплеснув руками, мать ей недовольно ответила:
-- Думаешь, о чем говоришь? Хорошо, хоть сам живой вернулся.
Тетя Рая понятливо вздохнула.
-- И то верно... А вот Гринька Рубцов заслал свою Нюрку посылками. Она аж ног под собой не чует.
Отец действительно ничего домой не привез, только матери подарил ситцевый платок, Верке кофточку на вырост, а Димке -- ремешок для штанов; вручая ремешок, пошутил, что теперь будет чем при случае наказывать.
О возвращении раненого отца в тот же день узнали все Димкины друзья. Они ему страшно завидовали. Колька, Сережка и Фонька по нескольку раз в день забегали в избу и подолгу выстаивали у двери на постеленной сухой соломе. Они шмыгали простуженными носами, кашляли, пока мать, сердясь, не выпроваживала Димку вместе с ними гулять на улицу.
2
Кончилась зима, наступила весна, а отцу было все время плохо. Он лежал на кровати и стонал. Глазами, а не голосом умолял не шуметь. Димка старался во всем угодить отцу, лишь бы быстрей выздоровел. Строго выговаривал Верке, если та шалила, приносил отцу в кружке воду, читал ему книжки. Когда отцу было лучше, он улыбался и говорил Димке:
-- Не грусти! Вот поднимусь, и мы с тобой заживем, да еще как!
Димка терпеливо ждал, надеялся, что отец вот-вот поправится, однако, глядя, как он мучается, жил в постоянном ожидании чего-то непоправимого.
С отцом Димка готов был ни на час не расставаться. Ему нравилось, как тот слушал его, как теплели отцовы глаза и на лице появлялась готовая вот-вот погаснуть улыбка. С ребятами Димка теперь гулял совсем мало. Ему казалось, что однажды, когда он прибежит с улицы домой, то не застанет отца. Он гнал от себя навязчивую мысль, но страх потерять вернувшегося с фронта больного отца все больше угнетал его.
Как-то ближе к вечеру, когда матери дома не было, Димка сидел у окна и читал отцу "Капитанскую дочку". Слушая сына, отец смотрел в окно, где весеннее небо бороздили недавно прилетевшие грачи. Небо было голубое, чистое и бездонное.
-- Обожди, Дим, не спеши. Как это Пушкин пишет, ага, вспомнил: "Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь", или: "Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб".
-- Все, как у нас зимой бывает, правда?
Глаза у отца потеплели, своими мыслями он перенес Димку в ушедшую зиму, с ее ветрами, метелями и заносами.
-- Читай дальше, только не торопись: Пушкина надо читать с душой.
Но читать с душой дальше не пришлось. Раздался стук в дверь, в избу вошла фельдшерица.
Кто не знал ее, деревенскую спасительницу? Кто из селян не обращался к ней в разное время за помощью? Серафима Петровна -- женщина малоразговорчивая, но всегда готовая откликнуться на чужую беду. Медпункт, где она работала, был размещен в старом кирпичном доме, рядом с сельским Советом, а сама она с мужем и двумя детьми жила рядом. Ее муж, Сергей Васильевич, вернувшийся с фронта после тяжелого ранения, работал в семилетке учителем. Это он дал для Димкиного отца "Капитанскую дочку".
Серафима Петровна поздоровалась с отцом, назвав его по имени-отчеству, не торопясь разделась и попросила Димку слить ей на руки воды. Вот это Димку всегда удивляло. Куда бы фельдшерица ни приходила, везде мыла и без того, по его мнению, чистые руки.
-- Лей, лей да воды не жалей, -- сказала она ворчливо и подтолкнула его к ведру, как только вода в кружке кончилась. -- Чего такой хмурый? Небось думаешь, зачем это я пришла? Да? Все равно не догадаешься.
Вытерев руки, фельдшерица ободряюще посмотрела на Димку, потом подошла к загнетке, выбрала потоньше щепку, подержала ее до воспламенения над тлеющими в печке углями и зажгла висевшую посреди избы лампу.
Прихватив оставленную у двери сумку, подошла к отцу, выглядевшему перед ней особенно щуплым и беззащитным. Сняв по ее просьбе нижнюю рубашку, отец старался повернуться к Димке боком, чтобы тот не увидел расползшегося на груди ярко-красного рубца и культи, конец которой был таким красным, словно его распаривали в горячей воде. Серафима Петровна долго прослушивала отца, поворачивала его и так, и этак, несколько раз заставляла сильней дышать. Дышал он неровно, с всхлипами: внутри что-то сильно мешало. На вопросы фельдшерицы отец отвечал коротко: "да", "нет". Прислушиваясь к тихому разговору, Димка слышал: "Тут болит?" -- "Да". -- "А тут?" -- "Да". -- "На левом боку лежать можно?" -- "Нет". -- "Тут?" -- "Да". -- "Не легчает?". Отец, не ответив, вздохнул.
Потом он вновь лег в постель. Серафима Петровна долго молчала.
Отец спросил:
-- Чем порадуешь, Петровна?
Фельдшерица ответила:
-- Ничем. -- Чуть повременив, грустно добавила. -- Пока ничем. Тебе надо, Денисыч, ложиться в больницу. Надо. Понимаешь? Я всего лишь фельдшер и тут бессильна. Завтра же позвоню в Таловую и попрошу положить.
Отец, промолчав, как-то обидчиво отвернул голову к стене.
Фельдшерица посмотрела на Димку, словно только сейчас заметила его, но смотрела не так, как однажды, когда наказывала его дружка Фоньку за то, что он по научению старших ребят матерно ругался на улице. Догнав, она тогда подвела Фоньку к крыльцу и надрала ему при всех уши.
С чего это вдруг он вспомнил давний случай? Ах, да, какие у нее были тогда глаза и какие сейчас. Как она на него смотрит? В глазах фельдшерицы сочувствие. Она понимает, как будет плохо ему без отца. Но зачем же тогда класть его в больницу?
Димка твердо решил, что отца никуда не отпустит. Не отпустит, и все. Ведь можно лечить и дома? Фельдшерица поможет, она добрая и все понимает. Надо только попросить ее хорошенько. Мать придет -- тоже попросит. А отец скоро поправится, он сильный.
Между тем Серафима Петровна вновь напомнила:
-- Так что скажешь, Дима? Будем отца класть в больницу?
"Надо отвечать, чего же я молчу", -- думал он, волнуясь. Хотелось заплакать, закричать: "Нет, нет, не отпущу". К горлу подступил горький комок -- не сглотнешь, а фельдшерица все так же жалостливо смотрит.
А почему отец сам ей ничего не ответил? Почему он все время молчит? Может быть, так надо? Наверное, он согласен лечь в больницу, а молчит лишь потому, что не хочет расстраивать его, Димку. Небось думает -- пусть он сам решит за него, как правильней поступить. На боль он не жалуется, терпит, стонет только во сне. Но кровь изо рта? Он же не раз видел кровь, когда отец сильно кашлял. Чем помочь? Как облегчить отцу боль? Может, ему и вправду в больнице будет легче?
И Димка, закрыв глаза, сквозь подступившие слезы прошептал свое согласие.
3
Отправить отца в больницу было делом непростым. Снег к этому времени почти весь сошел, дороги поразвезло, а до райцентра около тридцати километров.
Мать пошла просить подводу к председателю колхоза Беспалову, но скоро вернулась в слезах. Председатель отказал, так как все подводы с вечера он занарядил за соломой в другой район -- колхозный скот кормить нечем. Тогда мать попросила дать председательский тарантас, все равно ведь по непогоде ездить некуда.
-- Ишь чего захотела, как барина, значит, на тарантасе, -- ответил на это Беспалов. -- А ежели меня в район вызовут? Хворь -- не смерть, потерпит день-два.
-- Как же потерпит, если фельдшерица торопит? -- настаивала на своем мать.
-- Ничего не случится, больше ждал, -- ответил Беспалов.
С тем мать и ушла. От него заскочила к соседу Титычу.
Уж он-то, думала она, должен помочь, ведь начисто обобрал, за бесценок вселился в их хороший дом. А они теперь ютятся в развалюхе.
Но Титыч выслушал, посочувствовал, однако, сославшись на председательский запрет, тоже ничем ей не помог.
Слушая мать, отец лежал на кровати, закрыв глаза, дышал медленно, чтобы не закашляться, то и дело кусал от волнения синие губы. Видя, как он переживает, мать еще больше разволновалась и стала отца успокаивать.
-- Сень, ты только не волнуйся, не переживай, шут с ним, с Беспаловым. Все равно отправлю. Не даст лошадь -- что-нибудь придумаю. Не гляди, что плачу, с радости это, тебя дождалась.
Отец дотянулся своей единственной рукой до руки матери, поцеловал ее и прижал к груди. Внешне он был спокоен, только повлажневшие глаза выдавали страдание.
-- Зазнался Константин, ой как зазнался, -- тихо проговорил он с обидой на Беспалова. -- Вроде и мужик был ничего.
Подумав, поправился:
-- Был когда-то ничего. Ишь как власть иных людей портит. Трезвый хоть?
-- Выпимши. Все жаловался, что забот слишком много, а работать в колхозе некому. Говорил, что скот кормить нечем. Коровы отощали, свиньи дохнут.
-- Да-а, забот сейчас хоть отбавляй. А к Титычу ты, мать, зря пошла. Он только о себе думает.
Немного успокоившись, мать вытерла платком слезы и согласно кивала головой.
-- Ты, Сень, прости, что все так не по-путевому, -- говорила она растроганно. -- Беспалов-то, бывало, как юлил? Помнишь?
-- Ничего, мать, поправлюсь -- разберемся. Сходи лучше к парторгу Пахомычу. Тот в рот Беспалову не заглядывает и решит как надо.
На следующее утро дедушка Пахомыч подкатил к Димкиному дому на председательском тарантасе. Привязав лошадь к плетню, зашел в хату со словами:
-- Вот и я, не ждали? Думаю, а чего это одному только Беспалову на тарантасе раскатывать? Почему бы и нам с Денисычем в райцентр не прокатиться? А он пущай пока ножками потопает да грязь помесит.
Одет Пахомыч тепло: на нем старенький полушубок, шапка, сапоги, поверх полушубка плащ. Снег хоть и сошел, но апрельские ветры еще холодные, из набухших туч нет-нет да сыпанет снежная крупа.
Поздоровавшись с отцом и не раздеваясь, Пахомыч подошел к печи, где лежали Димка с Веркой. Всем своим видом он изображал из себя страшно серьезного человека, но ребят не обманешь, глаза-то у него смешливые. Сняв шапку, он пошептал в нее, а потом попросил Верку просунуть туда руку. Довольная Верка вытащила кусочек сахара. Такой же кусочек получил и Димка. Мать ворчала:
-- Балуете вы их, Пахомыч. Привыкнут к сладостям, где я их накуплюсь?
Молча посидели перед дорогой. Отец прижимал к себе Димку с Веркой, наставляя слушаться маму. А потом всей семьей они вышли его провожать. Мать усадила отца в тарантас, укутала ему ноги. Надо ехать, а она в голос, хорошо, что дедушка не растерялся -- хвать лошадь вожжами по боку, отчего та шустро дернулась и потащила тарантас на разъезженную дорогу.
Без отца дома стало одиноко и пусто. Читать Димке не хотелось, играть с ребятами -- тоже. Мать вскоре съездила к отцу, рассказывала, что у него пока улучшения нет, что он по ним, ребятишкам, скучает, а Димку просил хорошо учиться.
Димка старательно учил уроки. Готовясь к встрече с отцом, не раз задумывался -- что бы сделать бате приятного?
До войны отец плотничал. Мать, бывало, любила похвастаться, что для семьи он чистый клад; в избе все его рук дело: стол, скамейки, кровать, табуретки. Димке особенно нравилась кровать. Боковые стенки у нее были с красивыми резными узорами, а по краям -- с вырезанными из дерева небольшими лошадиными головками. Отец мастерил кровать не спеша. Обычно свою работу он никогда не хвалил, а тут, не стерпев, похвастался.
-- Дима, -- сказал он, -- а ведь мы с тобой тоже кое-что можем? А?
И засмеялся, а потом всем семейством, кроме мамы, как маленькие, барахтались на кровати, а мать то радовалась, то хмурилась, что мужики в доме слишком расшалились.
У Димки есть свой топорик, рубанок и небольшая пилка -- все это подарил ему отец, приучая к плотницкому ремеслу. Как теперь будет отец плотничать с одной рукой? Только подумал, настроение враз испортилось, лучше б и не вспоминал.
Мать обещала взять Димку к отцу, как только наступят каникулы. Сегодня первый день каникул. А подарка все нет. И вдруг -- он чуть не подпрыгнул. Вот бы сделать отцу маленькую скамейку! Он больной, ему тяжело стоять. А скамейка легкая. Пододвинул -- и сел. Димка так обрадовался, что не заметил, как наступили сумерки.
Где же мать? Куда она подевалась? Может быть, принесет картошки или еще чего-нибудь поесть? Хлеб она теперь печет наполовину с лебедой. Ржи осталось всего ничего. Хорошо, если б пошла к дедушке Пахомычу. Он добрый и для Димки с Веркой обязательно что-нибудь передаст.
Пахомыч называл Димку конопатиком. Когда он звал: "Эй, конопатик, дело есть", Димка совсем не обижался и подбегал. Старик всегда давал ему гостинец и подсказывал, где можно побольше собрать ракушек, нарвать для борща щавеля или крапивного листа, а то и в сад к себе приглашал. Отец говорил, что Пахомыч просился на фронт, но его не взяли, так как он старый и к тому же хромой. Пахомыча в селе уважали. Он воевал в гражданскую войну. Никому зла не делал, любил ребятишек. Вот только их сосед, Титыч, затаил на него злобу за то, что когда-то Пахомыч поймал его с ворованным колхозным хлебом. Отсидев срок, Титыч вернулся в Тишанку, но без глаза. Глаз ему выбили в отсидке. На фронт его из-за этого не взяли, и жил Титыч, устроившись на птичник, припеваючи. Догадывались, что он по-прежнему ворует, но молчали, не пойман -- не вор. Димка дружит с сыном Титыча -- Ванькой, но Ванька заносчив и весь в отца -- жаден. Может, поэтому отец сказал, что Титыч не тот человек?
4
Пришла мать. Устало опустилась на скамью, положив на колени небольшой сверток. Спросила:
-- Ну как?
Димка, помолчав, пожал плечами.
-- Тогда буди Верку, хватит нежиться, а я пока приду в себя. На дворе дышать нечем.
Димку всегда удивлала в матери быстрая перемена настроения. То она работает, да так, что не угнаться, а то зайдет в избу, вся расслабится, устало, как сейчас, опустится на скамью, еле дышит, будто у нее вообще никакой силы не осталось. Но это только дома, на людях она не дает себе расслабляться.
По ее виду он всегда мог почти безошибочно определить, какое у нее настроение. Сегодня она возбуждена и чем-то озабочена. Чем? Малость посидит, отдышится и сама обо всем расскажет. Не утерпит.
Как она мало отдыхает! Все ей некогда, все недосуг. То боится опоздать на ферму к коровам, то спозаранок с другими бабами спешит свеклу пропалывать. Разнорабочая -- работает там, куда пошлют. Хватает забот и по дому. Их прибавилось с возвращением больного отца. Спит ли она? Когда Димка с Веркой засыпают, она еще что-то доделывает, встают утром -- она или у печи, или уже на работе. Узнать об этом можно по оставленным для них на столе чашкам, накрытым сверху полотенцем. Там для них еда на весь день. Вечная забота матери -- накормить их. Вот и бегает по селу, выпрашивая что у кого можно взаймы. Раздобудет и радуется, а еда кончается -- нервничает, жалуется на свою разнесчастную долю. Димку с Веркой накормит, а сама кое-как. Высохла, почернела, лишь большие глаза на лице сверкают.
Димкино и Веркино внимание сейчас приковано к свертку на коленях у матери. Что в нем? Мать подошла к столу и развернула платок. В этот раз Титыч дал ей несколько вареных картофелин и две лепешки. Мать поделила все поровну между Димкой и Веркой. Себе -- ничего, сказала, что уже перекусила у Титыча. Но Димку не проведешь, по глазам видит, что неправда.Он отложил для матери картошку. Пока Димка и Верка завтракали, мать возилась у печи, больше по привычке. Она не говорила, как обычно, есть надо не торопясь, а часть еды оставить к обеду. Димка съел все до крошечки. Зачем оставлять? Ведь у него и так спрятан сухарь. Пахомыч дал. Димка прячет сухарь под подушкой. Когда он ложится спать, то знает, что сухарь цел. Пахнет так вкусно. И Димка фантазирует... А утро начинается с веселой мысли: у него есть целый сухарь!
Как только Димка засобирался на улицу, мать, вытирая о фартук мокрые руки, спросила:
-- Ты куда?
-- К Ваньке Титычеву, -- ответил он.
-- Сходи, сходи, сынок, отец его ко мне добрый был. С чего -- сама не пойму? Ты только не спеши, набегаешься, посиди чуток со мной.
"Ну начинается, -- подумал он, притулясь к дверному косяку. -- Сейчас все свои новости выложит".
Мать подошла к столу, переложила подальше картошку, что оставил для нее Димка, размашисто провела ладонью по клеенке, села так, чтобы хорошо видеть сына.
-- Главная новость, Дима, такая, -- заговорила она. -- Завтра Титыч к брату в район собрался, обещал нас с тобой прихватить. Так что готовься, сынок. К отцу поедем.
Она вздохнула, довольная тем, что все так ловко устроилось и ей теперь не надо ломать голову, как добраться к больному мужу. Тут же озабоченно добавила, что надо Беспалова предупредить, а то, чего доброго, не отпустит.
-- Есть и другая хорошая новость, -- сказала она, не торопясь раскрывать второй секрет. Стала опять ладонью протирать стол, но молчать долго не смогла. -- Титыч обещал дать малость в долг ржи и картошки. Ежели уладится -- не знаю, какого Бога благодарить. Может, до осени дотянем, а там, глядишь, и колхоз на трудодни подбросит. Доволен? -- спросила она. Не дождавшись от Димки ответа, посоветовала: -- К отцу поедешь -- расскажешь как есть. Обрадуется. Он как малый ребенок. Чуть чево -- на глазах слезы, слабый.
"Чего об одном и том же? -- подумал Димка. -- Уж я-то не буду расстраивать по пустякам". Взялся за дверную ручку.
-- Мам, так я пойду, -- сказал, чувствуя, что все свои секреты она выложила.
-- Иди, иди, сынок. С Ванюшкой только поиграй и ради Бога не ссорься. Ни к чему это сейчас.
-- Не ссорься, не ссорься, -- завредничал Димка, не любивший, чтобы ему об этом мать напоминала. -- Попробовала бы сама с ним поиграть. Только и слышишь от него -- мой папаня, мой папаня, он все можа, все достаня. А чем наш хуже? У меня, говорит, все есть, а ты голяк-босяк, побирушка.
-- Так и говорит? -- переспросила мать недоверчиво.
-- Бывает и хлеще.
-- Ты, Димка, тоже не ерепенься, сам хорош. Небось доведешь его, вот он и болтает не подумавши. Что с того, что обозвал? Подумаешь, чем обидел. Сам мне иной раз как сказанешь -- ведь я не обижаюсь? Сказала, не обижай, значит, так надо. Кто нам сейчас кроме Титыча поможет? Думать надо.
-- Ладно. Как отец вылечится, покажу Ваньке, какой я голяк-босяк. Он еще узнает, чей отец лучше. Мой воевал, а его -- нет.
-- Христом-Богом прошу, -- взмолилась мать, -- не лезь на рожон. Я что -- непонятно толкую?
-- Понятно, -- ответил Димка, открывая дверь.
-- А раз понятно, то иди. Да, совсем забыла, а куда ты картину подевал, что отец мне дарил?
-- Какую картину? -- переспросил Димка, словно у них этих картин было много.
-- Я же сказала, что отец мне дарил, в рамке.
-- А зачем она тебе, мам?
-- Титычу понравилась. У вас, говорит, повесить негде, а у меня место на стене пустует. Не отдадим -- хлеба с картошкой не даст.
-- А как же отец? Приедет, а картина у Титыча.
-- С отцом уладим. У него ума побольше нашего.
-- На чердаке она, приду -- достану, -- ответил Димка и выскочил на улицу.
5
К Ваньке Димка идти не торопился. Он побежал вначале в сад, облазил яблони, хотя знал, что яблок на них нет, их поели еще в прошлом году -- мелкими, зелеными.
Чем заняться? Представил, как Ванька Титычев завтракает. Что он ест? Небось жареную картошку и квасом запивает, а то и огурцом соленым хрустит. Везет же Ваньке, ешь сколько хошь и ни о чем не думай. Титыч -- мужик добытной -- все достанет. А вот у Кольки Бурцева, Фоньки Сумина и Сережки Кокина отцов на войне поубивало. Им, как и Димке, всегда есть хочется.
Вспомнив недавний разговор с матерью и ее просьбу, Димка пошел к Титычу. Зайдя в дом и поздоровавшись, прислонился к двери и стал ждать, когда Ванька закончит завтракать. Титыч покосился на Димку, но ничего не сказал. Ох и долго тянется завтрак, Димка давно б наелся. А Ванька-то, Ванька, ишь как рот набил, того и гляди щеки лопнут. На Димку не смотрит, он же не чета ему, голяку. Титыч ел, как всегда, не спеша. Лишь тетка Варвара уже поела и споласкивала горшок из-под кваса.
Наконец Титыч старательно облизал ложку и стал смотреть на Ваньку, будто раньше никогда его не видел. Потом поднялся, взял из миски лепешку и вздохнув, дал Димке. Увидев, что тот проворно спрятал ее в карман штанов, дал вторую...
-- Ешь, а ту Верке отдашь, тоже небось голодная? И-ех, горемычные, -- промолвил он с сожалением.
Нынче Титыч ласков, даже разговорчив. Скрутив цигарку, он присел на маленькую скамейку, что тетка Варвара подставляет, когда сидя доит корову. Вот такую Димка будет отцу делать.
-- Ты вот, Димка, думаешь, что мне для вас куска хлеба жалко? Молчишь? То-то. Не я, вы б давно ноги протянули. -- Титыч помолчал, наблюдая за Димкой, потом, поковыряв в носу, продолжил: -- По дому-то тоскуешь? Думаешь, не подмечаю? -- Неторопливо поправив поясной ремень, каким часто лупил Ваньку, сказал: -- Знаю, что думаешь, а другого ты не помнишь.
Димка знал, что Титыч обязательно скажет сейчас о телке, которую дал в придачу за их дом. Она, мол, и ему сгодилась бы в голодное время, но как их, бедных, не пожалеть! Кто о них позаботится? Вот и пожертвовал из сожаления. А картошка и лепешки -- ведь тоже от себя кусок отрывает? Но почему Титыч никогда не скажет о том, что дом, в котором когда-то жил Димка, совсем новый, просторный, с высоким крыльцом? Его отец своими руками сделал. А дом Титыча, в котором они теперь живут, старый, крыша течет, зимой в сени набивается снег. А что телка? Нет уже ее, на хлеб выменяли. И хлеба нет.
-- К отцу, значит, решил наведаться? -- спросил Титыч. Широко открыв рот, стал ковырять пальцем в желтых зубах. Потом почмокал губами. -- Ладно, так и быть, возьму. Дюжа мать просила, как не помочь по-суседски. -- Один глаз Титыча мертво смотрел куда-то в сторону, зато другой словно буравчик -- насквозь пронизывал.
Димка благодарно кивнул головой. По всему видно, говорить об отце Титычу доставляло большое удовольствие. Почему? Димке казалось, что Титыч рад отцовой болезни, только вслух не говорит об этом.
-- Не повезло твоему отцу, ой как не повезло Денисычу. Какой толковый плотник был! -- Он одобрительно помычал. -- И на тебе -- без руки. Какой же с него теперь плотник, без руки? Одно горе. Лучше в гроб заживо лечь. Слышал, как-то фельдшерица говорила, будто у него осколок засел в нутрях. Шут с ней, с рукой, как-нибудь и с одной можно перебиться, а осколок -- дело сурьезное. Как бы он там не повредил чего. -- Приглушив голос, повторил: -- Жаль мне вас.
-- Отец работать будет, -- ответил Димка. -- Он сам мне об этом говорил.
Как ему не хотелось стоять перед Титычем и выслушивать его сочувственные слова. Ведь он-то знает, что Титыч совсем по-другому думает. Уж чем ему отец так помешал?
-- Вот и я об этом! -- воскликнул Титыч. -- Надо по-суседски помогать. Поправится отец, мне потом поможет какой-нибудь катушок пристроить. Не бесплатно, конечно, я за просто так не позволю. Обещал давеча твоей матери еды подбросить. Потом сосчитаемся.
"Благодетель выискался, -- подумал Димка. -- Обобрал ни за что, а теперь -- сосчитаемся... Хорош соседушка".
Сколько раз Димка замечал, как, подойдя к плетню, мать смотрит-не насмотрится на бывший свой дом, вздыхает и что-то про себя шепчет. Димке и без того ясно -- недобрым словом поминает Титыча. Жаль ее, изводится вся. Да и сам он, как глянет на родное подворье, -- сердце сжимается.
Наконец Титыч зевнул, верный признак, что беседа закончена и Димке можно уходить. Подойдя к Димке, он напоследок сказал:
-- Вот такая она нонча жизнь-то. Не помозгуешь -- не поешь. А живот набивать всяк хочет. Кумекаешь? Ладно, иди да скажи матери, чтоб завтра не проспала. Мне ждать недосуг. До петухов заеду.
Димка рад, что можно уйти. Он знал: уйдешь, не дослушав Титыча, тот еще обидится.
6
Книжки у Ваньки -- одно загляденье, с картинками, да с какими! Димке особенно нравилась про зверей, они там как живые. Настроение испортил сам Ванька. Он не дал досмотреть книжку -- ему вдруг захотелось поиграть с Димкой в клепшик.
-- Хватит, -- сказал он, отбирая книжку, -- как-нибудь в другой раз, а счас давай играть. Вот палка и клепшик, чур я первый. -- Клепшик у Ваньки толстый и хорошо по концам заструганный.
-- Дай доглядеть! Почти с мольбой попросил его Димка. -- После сколько хошь с тобой сыграю. Ну дай, Ваньк?
-- Сказал, в клепшик, значит, в клепшик, а не хошь -- домой пойду, -- повысил голос Ванька и тут же сделал вид, что уходит.
Димке спорить с ним нет резона, да и зачем, если Титыч завтра повезет его с матерью к отцу в больницу. Он понимал, что Титычева услуга прибавляла заносчивому Ваньке еще больше нахальства. Тогда попросил по-другому:
-- Может, домой дашь? Ей-Богу, не замажу и даже Верке не покажу. Вот те крест.
Просил, хотя заранее знал, что чем больше будет перед Ванькой унижаться, тем сильнее тот станет наглеть.
-- Ишь что захотел! Домой, тоже мне выдумал! Да мне папаня, если хочешь знать, не велел ее никому давать.
-- Тогда играй со своим папаней. У вас с ним здорово получится. Ты по клепшику стукай, а папаня трусцой побегает за ним, -- съязвил Димка. -- А мне сейчас некогда, завтра к отцу рано ехать.
Димка выпалил все это, зная, что теперь Ванька книжку ему никогда не покажет.
-- Не хочешь играть, да? К отцу засобирался, да? А я вот скажу папане, и он не возьмет. Тогда узна-а-а-ешь, -- пригрозил, гримасничая, Ванька.
"Скажет, чего доброго, -- подумал Димка с сожалением, -- дури хватит. А мать потом зачнет ругаться да выговаривать: "Ну чево ты, Димк, встреваешь где надо и не надо?" Учить станет, как надо вести себя. Может, больше не злить Ваньку?"
Вслух сказал:
-- Ваньк, ну какой же ты дурак. Чево прицепился к отцу? Больной он, понимаешь, больной? В больнице лежит. Просил, чтоб я к нему приехал. Зачем же так сразу: "Папане скажу, папане скажу". Ну скажи, если тебе не терпится. Я с мамой все равно пешком уйду. Но уж тогда не обижайся.
Ваньку угроза озадачила, но ненадолго. Он вновь загундосил:
-- Грозишь, да? Побьешь? Ребят подговоришь? Попробуй только. Мать первая прибежит к отцу и станет попрошайничать: "Дай, Титыч, хлебца с картохой, сжалься над моими малыми детками, не дай им с голодухи сдохнуть".
Ванька кривлялся, размахивал руками, громко кричал и обзывал Димку:
-- Все вы побирушки. Дай да дай. Не дадим -- подохнете. Отдай назад лепешки, что папаня давеча давал, отдай!
Димке б запсиховать да заорать на Ваньку, как он это не раз делал, а лучше б поколотить его за свое унижение, но он этого делать не стал.
-- Лепешки возвернуть? На-кось -- выкуси. У тебя и так живот чуть не лопнет. Обойдешься. -- И, отвернувшись от Ваньки, с победным видом пошел домой.
Он уже решил, чем должен заняться в этот день. В сараюшке, с одним небольшим и пыльным оконцем, было полным-полно разного хлама и домашнего скарба. При переселении в Титычеву хату наспех сюда перетащили многие вещи. Отцовский плотничий инструмент был сложен тоже в сарае.
Димка зашел в сарай и огляделся. К верстаку не пробраться, он завален чем попало. Убрал с него все лишнее, отыскал кусок доски и брусок. Подумал - хорошо, что у отца были кое-какие запасы. Долго искал ящик с инструментами. Нашел его заваленным -- в самом дальнем углу. Достал и разложил на верстаке фуганок, пилу и топорик.
Потом сбегал на погребец и принес оттуда старенькую скамейку. Мать ее использовала для дойки коровы, но коровы давно нет, а скамейка валялась без надобности. Осмотрев ее, решил сделать такую же.
Раньше Димка не раз наблюдал за работой отца. Иногда тот просил подать ему какой-нибудь инструмент, и Димка делал это быстро, а отец подхваливал, говорил, как хорошо быть плотником, давал фуганком пошмыгать по доске.
Не заметил, как в сарай торопливо заглянула мать, но тут же, занятая своими делами, ушла в хату. На работу она не пошла, отпросилась у бригадира и готовилась к поездке в больницу. Беготни у нее много: надо и Верку куда-то отвести и еды приготовить. Димка об этом голову не ломает, у него свои заботы.
Отпилил нужного размера кусок доски и стал его со всех сторон обстругивать. Делал это, как, бывало, отец, старательно и не торопясь.
Опять в дверь заглянула мать. Видя, что сын при деле, отрывать его не стала, а, присев у двери, молча сопровождала взглядом каждое его движение. Этот взгляд, если бы только его видел Димка, был радостным и нежным. Как Димка напоминал ей сейчас мужа! Спросила ради любопытства:
-- Ты чево это, Димк, стругаешь? Даже на меня глянуть некогда?
-- Отцу скамейку, не видишь, что ль, -- ответил он со степенной грубоватостью, как слишком занятый. На мать все-таки поглядел, но тут же, вытянув нижнюю губу, ноготком попробовал остроту рубанка.
"Ишь ты, точь-в-точь как Сеня, -- подумала мать. -- Тот, бывало, тоже ноготком легонько проводил. Отобьет косу и по острию проведет да еще скажет, что у плотника инструмент должен в руках играть".
-- Сам сделаешь? Аль как?
-- Сам, -- упрямо ответил Димка.
-- А ежели не получится?
-- Дедушку Пахомыча попрошу.
-- Тоже мне, нашел плотника, -- засомневалась мать.
-- Он все может. Не знаешь, не говори.
-- Димк, а Димк, -- спросила, не обидевшись, мать, -- а почему у тебя стружка жидкая? Ты постукай молотком по железке. А? Она же совсем не цепляет доску. Отец, когда надо, стукал, у него и стружка была в моих два пальца, а то и шире. Постукай, постукай.
" Как зачнет советы выдавать, так не отстанет", -- подумал Димка, но постучал, как мать просила, а потом посильней нажал на фуганок, из-под которого взвилась вверх светло-желтая стружка.
-- Вот видишь, -- обрадовалась мать. -- Выходит, дело сказала?
Димка промолчал. Он знал, что мать просто так не отстанет.
-- Ладно, не буду тебе мешать. Хотела попросить, чтоб Верку к тете Насте отвел, да уж сама управлюсь.
По ее настроению можно было догадаться, что Ванька о ссоре с ним отцу не пожаловался или наговорил, да Титыч пока матери ничего не сказал.
Поглядев на солнце, Димка заспешил. Но как ни торопился, а с брусом дело продвигалось медленно. С непривычки ныла спина, болели руки. Когда закончил стругать, за собой убирать ничего не стал, а, сложив в мешок заготовки и на всякий случай инструмент, побежал к Пахомычу. По дороге думал об одном, лишь бы тот был дома. Не будет дедушки, не будет завтра отцу подарка. С облегчением вздохнул, увидев дверь в его хату открытой...
7
-- Вставай, сынок, пора. Титыч в конюшню пошел.
Димка вздрогнул, он всегда вздрагивал, когда его мать будила. Быстро вскочил с постели и, схватив скамейку, плохо спросонья соображая, пошел к двери.
-- Обожди ж ты, куда помчался как угорелый? Он пошел кобылу запрягать. Пожуй на дорожку да пиджак прихвати.
Димка безо всякой охоты пожевал очищенную картошку с куском хлеба, достал с полатей пиджак с фуражкой и сел на скамью. Мать с узлом присела рядом. Она в новой кофте, на голове чистый платок, обута в кожаные тапки. Старенькие, из мягкого войлока, стояли у порога. Верки дома не было, мать с вечера отвела ее к тете Насте.
С улицы раздался знакомый скрип подъезжающей подводы. Мать и Димка встали и вместе вышли на улицу. Мать закрыла избяную дверь, а ключ, как всегда, положила сбоку под порожек.
Титыч поздоровался с матерью, на Димку поглядел исподлобья, но ничего не сказал. Спрыгнув с подводы, он не торопясь подошел к Гнедухе, так звали лошадь, подтянул ей чересседельник, а потом подправил хомут. Обернувшись, сказал:
-- Ты, Авдотья, садись ближе ко мне, все теплей будет. Садись, садись, авось Семен не обидится! А Димка пущай пристраивается промеж мешков.
Он ткнул кнутовищем на мешок с черной меткой. Димка молча вскарабкался на подводу и привалился к мешку, положив скамейку себе на колени.
-- Ты так и поедешь в одной рубахе? -- спросил Титыч. -- Утром в поле можно дуба дать. Одень пиджак, малый, не форси, а сверху мой плащ накинь. Он хоть и старый, зато не продует. На, возьми. -- Выдернув из-под мешка плащ, он, не глядя, бросил его Димке.
-- Накинь, Димк, накинь, -- вмешалась мать. -- В поле не дома.
-- Чево это он руками обнимает, Дуняшк, как икону какую?
Мать, не разобрав, о чем Титыч ее спросил, промолчала.
-- Оглохла, что ль? Спрашиваю, чево у Димки в руках?
-- А-а-а, скамейка, Семену сделал, -- ответила мать, зевнув. -- Вчерась до ночи в сарае стругал, -- добавила она, довольная, что наконец все сборы позади и можно ехать.
-- Значит, как и Семен, плотником сын будет?
-- Жизнь покажет, чево наперед загадывать.
Титыч взгромоздился на передок, широко поставил ноги на оглобли, взял вожжи и зацокал на Гнедуху. Выбравшись на дорогу, она, помахивая хвостом и мерно раскачиваясь из стороны в сторону, затрусила. Ехали по закоулкам, кругом ни души, лишь на выезде в райцентр у колодца увидели фельдшерицу Серафиму Петровну.
-- Вот кстати, вот кстати, -- проговорила несколько раз мать и попросила Титыча остановить лошадь.
-- К нему? -- спросила Серафима Петровна у матери, как только они подъехали. В ее голосе Димка услышал прежнее участие.
-- Да вот собрались, -- ответила мать. -- Спасибо соседу, что подвезти взялся. Твою бумажку, Петровна, прихватила, передам, как просила.
-- Ладно. В записке я все написала. Приедешь -- заходи. -- Она нагнулась и, подхватив ведра, легко зашагала к дому с невысокой оградкой.
Вытянув губы в трубочку, Титыч зашевелил Гнедуху:
-- Но, шельма, пошла. -- Повернувшись к матери, сказал: -- Рано, однако, фельдшерица просыпается: ни свет ни заря, а она с ведрами.
-- Двое ребят да муж прибаливает, -- ответила мать.
Замолчали. Лишь на полпути, проезжая через село Александровку, Титыч неожиданно спросил Димку:
-- Ты, я гляжу, больно шустер, а небось не знаешь, кто из больших людей родился в этом селе? -- Он показал кнутовищем на центр села и прищурил на Димку свой глаз-буравчик.
-- О чем толкуешь? -- встряла мать.
-- Пущай мне Димка сам скажет, не мешай, -- отмахнулся от матери Титыч.
Димку вопрос Титыча врасплох не застал. После фронта отец о многом ему рассказывал, говорил он и о знаменитом земляке-песеннике, родившемся в небольшом селе близ Тишанки.
-- Пятницкий, -- ответил Димка. -- Хор такой в Москве есть, а в Воронеже улица его именем названа.