Нравилось синее озеро, аккуратно вставленное точно в середину поселка, нравились белые двухэтажные домики, театрально выстроившиеся вокруг него тремя ярусами по косогору, а главное, нравилась тишина круглый день, которую нарушал, а, скорее, напротив, подтверждал ее наличие, лишь редкий пересвист местных скворцов. Он впитывал эту райскую тишину все кожей, отдыхал душой - никакого городского гвалта, визга покрышек, бренчания уличных гитаристов и прочей даун-тауновской суеты. Ему даже импонировал номер собственного дома - 1234, словно этот ряд цифр сулил ему законное спокойствие и благополучие, один-два-три-четыре. Правда, дом его стоял не в первом, а во втором ряду от озера, но и тут ему виделись преимущества: во-первых, для первого ряда, то есть за вид на озеро, надо было приплатить аж десять тысяч, а во вторых, прибрежные комары и мошки, как известно, не самое большое удовольствие. Так что, говорил он себе, от добра добра не ищут.
Уже скоро год, как он продал квартиру в центре и переехал в эту дальнюю деревеньку, а процесс привыкания к тихому, размеренному, немегаполисному ритму все еще длится, все продолжается, и это его тоже радует, наполняет ощущением правильно приобретенной новизны.
Затворником он никогда не был, но от общения с людьми стал в последние годы уклоняться. Долгий мучительный процесс развода отнял у него все душевные силы, и он жаждал спасительного одиночества и тишины, которую теперь будут наполнять не скандалы и крики жены, а совсем, совсем другие звуки...
Он окончательно оставил работу - возраст! Стали болеть подушечки пальцев, хуже чувствовал струны, трудно стало играть двойные ноты. Из оркестра он ушел давно, с Консерваторией контракт продлевать не стал, а теперь прекратил и редкие занятия с учениками. Так что виолончель его устроилась - как и он сам - на бессрочный и заслуженный отдых в уютной нише между книжными шкафами.
А одним прекрасным утром проснулся и решил: вообще - перееду! Схватил телефон, пролистал газету, наткнулся на первую же рекламу риэлтера и попросил его поискать жилье "подальше, потише".
И вот он сидит на солнышке в шезлонге на своем патио и наслаждается сознанием, что ему все здесь очень нравится.
В первые же дни случилось смешное знакомство с одной соседкой.
Он копошился у своего почтового ящика, у самого крайнего, она - у своего, тоже с края. Целая рота этих одноногих солдатиков стояли на обочине, объединяя десяток домов. Он вытащил ворох глянцевых бумаг, которые тут же рассыпались по асфальту, и, не удержавшись, буркнул: тьфу, черт! И что же? Женщина ловко подкатила свои округлые габариты к нему поближе и со знакомым московским акцентом сказала:
- Ой, а я смотрю - вы русский! Здрасьте.
Он кивнул.
- Здесь же никого русских, только американцы. А я ситером работаю, с мальчонком сижу. А вас как зовут?
- Сэм.
- Семен, значит. А по отчеству? Я привыкла - по отчеству.
- Отца звали Петр.
- Ну, будем знакомы, Сэм Петрович. Я - Нина Борисовна. Вот радость!
Он усмехнулся тогда и не стал разобъяснять ей, что на самом деле он никакой ни Семен, да и не Сэм, а Самуил - уж очень она решительно распорядилась им, легко и весело, и ему тоже стало как-то весело от "Сэма Петровича", и идя домой, роняя скользкие листочки рекламы, он думал про себя, что все правильно, что, действительно, к седой шевелюре надо прибавлять отчество, и вообще, добрая толстая соседка это хороший знак.
Потом, когда он обвыкся, побродил по окраинам, его рассмешили еще названия улиц в деревне. В Чикаго вообще улицы как-то кучкуются по именам, объединяясь то в цветочные букеты, то в рощицы - Кленовая, Дубовая, Сосновая. В даун-тауне он жил в озерном краю, на улице Онтарио, а рядом плескались Гурон, Мичиган, Супириор. Здесь же, в деревне, победила, как выясняется, тематика стройматериалов - его дом стоял на пересечении Шиферной и Булыжной, а параллельно шли Плиточная, Известняковая, Асфальтовая...
Присущая Сэму Петровичу природная дисциплинированность - без нее не получилось бы музыканта - помогла ему быстро наладить удобный режим новой деревенской жизни. Утром - газеты, электронная почта, биллы, затем прогулка, затем послеобеденный сон, а вечером самое любимое, самое интимное - проба новых дисков, извлечение на свет старых партитур и клавиров, прослушивание записей своих и чужих концертов.
И все-таки однажды, выйдя после завтрака на патио принять рекомендованную порцию солнца, Сэм Петрович вдруг воспротивился рутине, - в глубине души он радовался этой способности бастовать против себя самого, - решительно встал, пошел в гараж, вывел машину и поехал... в пет-шоп.
Большой черный кот с зелеными глазами, завидев приближающегося к нему седого человека, встал на задние лапы, а обе передние, сколько мог, протянул сквозь прутья клетки, едва не доставая до пиджака Сэма Петровича. Само собой, именно этот кот и поехал в дом на улицу Шиферная.
Эта внезапно вспыхнувшая идея тоже оказалась счастливой - кот в благодарность за усыновление сразу наполнил жизнь теплом и уютом, не забывая при этом напоминать, кто именно внес в эту шиферно-булыжную жизнь уют и тепло и, значит, кто здесь главный в доме. Кот, например, сам себе выбрал имя. В первую же минуту он проявил свою замечательную особенность: обойдя наспех все углы в квартире и наткнувшись на блюдце с кормом, он удовлетворенно замурлыкал. Но нет, не замурлыкал, а оглушительно запел! Драматическим тенором. Он пел, пока ел, пел, пока умывался, пел даже когда улегся спать. Громко утробно захрапел, доведя звук до контроктавы. Сэм Петрович только руками развел: ну, братец, ты просто Карузо!
Общение с Карузо доставляло много приятных минут, но был у Сэма Петровича еще и другой источник позитивных эмоций - непременные, почти ежедневные прогулки вдоль озера. Он брал с собой рюкзачок на одно плечо - ключи, очки, вода, бумага, ручка, - выпускал кота на патио (дальше Карузо сам решал, куда ему отправляться), и не забывал оставить дверь приоткрытой, чтобы тот мог вернуться.
Может, это было искусственное озеро, а может, просто пруд, но какое это имело значение? Красоту у него было не отнять - идеально овальной формы с крутыми зелеными берегами оно призывно блестело своей бездонной голубизной, словно соревновалось в яркости с небом. Белые домики весело смотрелись в воду, подрагивая черными, перевернутыми вниз головой, крышами. Метрах в тридцати от берега шла бетонная дорога, претендующая на название набережной, но она часто прерывалась поперечными улочками и не замыкалась в кольцо. А вот у самой воды Сэм Петрович углядел узенькую тропу, которая точно следовала за изгибами кромки, - встав на нее в определенном месте, можно было сделать полуторакилометровый круг и вернуться в исходную точку.
Сэм Петрович всегда шагал неторопливо, вдыхая всей грудью прохладный воздух, не уставая любоваться дышащей, живой поверхностью озера, постоянно меняющей свою палитру - оттенок воды мог за час трижды измениться и пройти путь от белесо-белого до фиолетово-черного.
Сэм Петрович любил в таких случаях постоять, подумать и даже попытаться - заброшенное ремесло - сочинить на всякий новый цвет озера подходящую музыкальную тему...
С некоторых пор ему стала попадаться на тропе некая дама. Высокая, стройная, с удвоенным числом собак.
В первый раз заметив ее издали, Сэм Петрович, непонятно почему, внутренне как-то съёжился, шея ушла в плечи. Взяла досада. Хотя, казалось, что тут худого? Ну, идет женщина с двумя маленькими собачками на поводке, ну, пройдет мимо... А вот нет, ему было не по себе. Почему она здесь ходит? Это его тропа, это он здесь любит - один, в тиши. Для прогулок вон бетонная набережная, гуляй сколько влезет, и для выгула собак вообще специальное место. А эта еле видимая тропинка, которую, можно сказать, Сэм Петрович сам и протоптал, вовсе не для досужих встреч и разговоров.
А она была именно из этих, он чуял, любительниц пустой болтовни. Из сорта женщин молодящихся, ищущих знакомств. Ее расслабленная походка и стреляющий по сторонам взгляд - как бы чего не упустить! - все ему рассказали. Такие женщины, перешагнув порог пятидесятилетия, вдруг объявляют войну возрасту и бросаются всеми без разбора средствами реставрировать погасшие краски. Но тут надо быть большим мастером, с тонким вкусом, иначе, все, что Чехов предписывал иметь прекрасным, сделается фальшью и бутафорией. Сэм Петрович сторонился фальшивых женщин - он не переносил неверно звучащие ноты.
Когда дама с собачками приблизилась, он понял, что попал в точку. Вкуса у нее не было. А были распущенные нечесаные волосы какого-то промежуточного цвета, какой-то студенческий "капустный" пошиб: из-под жилетки блузка, из-под блузки кофта, да еще на бедрах что-то развевающееся, цепляющееся за кусты, да еще ярко-красный румянец откровенно косметического происхождения и худоба - не от молодости, а от безмерной нервозности.
Господи, подумал он, а вдруг эта фифа возжелает познакомиться... Упаси меня!
Нет, она не заговорила. Поровнявшись, приостановилась, улыбнулась, одарила многообещающим взглядом - Сэм Петрович легко прочел в нем "я женщина-загадка, но об этом потом...потом..." - и зашуршала дальше.
Так было в первую встречу.
Когда разодетая дама повстречалась во второй раз, Сэм Петрович моментально придумал маневр: поднял камушек, запустил его в озеро и даже постоял тридцать секунд, выдерживая мизансцену, а потом резко повернул назад. Однако сценка оказалась бездарной. Дама распушила свои многослойные тряпки, как гусыня крылья, и быстро подлетела к нему сзади.
Придвинувшись к его уху и всем видом показывая, что сообщает ему тяжелую тайну, она затараторила так быстро, что он едва справился с ее английским:
- Вчера - слышали? Такой ужас! Вон в том доме, - она переложила оба собачьих поводка в одну руку и указала на самый большой угловой дом. - Ограбление! Украли все ценности и скрылись! Среди дня. Ужас! Как нам жить? Кто обеспечит нашу безопасность? Где полиция?
Вытаращив глаза, что должно было подчеркивать грозность поставленных вопросов, она долго качала головой, напоследок вздохнула и пошла наискосок по косогору вверх. Собаки затрепыхались, зазвякали ошейниками, поспешили за ней.
Сэм Петрович видел, как она несколько раз оглянулась на него, пока не дошла до дому.
Продолжая прогулку, он уже не мог, разумеется, отделаться от преподнесенной ему на тарелочке неприятной информации.
Ограбление? В этом райском месте, которое он уже успел полюбить, где сам воздух пропитан доброжелательностью и песни птиц звучат только в миноре? Где на детской площадке он видел забытые, никем не тронутые велосипеды и курточки, а машины у домов ночуют со спущенными стеклами?
Он, что, не должен теперь оставлять для Карузо открытую дверь?
Да-а, неприятно.
Еще более неприятное послевкусие оставила сама носительница информации. Вытаращенные глаза, настырная манера. Недаром он занервничал, завидя ее впервые, а теперь его и вовсе затошнило.
Кстати и номер ее дома, - на обратном пути он специально сделал крючок и прошел мимо, - показался на его вкус совершенно неудобоваримым: 7194. Не запоминающееся число, не то что его элегантное: 1-2-3-4. И улица была подстать, противная: Щебенка.
История, однако, через пару дней повторилась. В ужесточенной редакции. Правильно говорят, пришла беда - открывай ворота.
Сэм Петрович снова пытался улизнуть от нее и ему снова это не удалось.
Видимо, он крепко задумался, глядя на воду, потому что не слышал ни тявканья собак, ни шелеста кустов, а когда поднял голову, даже вздрогнул: она недвижно стояла перед ним лицо к лицу. И на лице ее... сияло торжество.
- Я снова вас встретила, здравствуйте. - Голос на этот раз был почти приказным, хотя не забыты были и ноты кокетства. - Хочу предупредить. Не оставляйте квартиру без присмотра. К нам повадились бандиты. Вчера было нападение пострашнее первого. Разбили окна, унесли все и даже машину угнали. В черных масках. У-жжас! У-жжас!
Это английское "Ho-rror! Ho-rror!" билось нижним "до" в голове у Сэма Петровича, пока он понуро стоял и ждал, когда она наконец выползет на дорогу и исчезнет.
Неужели - правда? А у этой мадам, что, работа такая - сообщать печальные новости? Скорее, призвание, подумал Сэм Петрович.
Это тип злопыхателей-доброжелателей в одном флаконе, продолжал он сочинять. Злостные доброхоты. Водятся во всех климатических регионах. Есть холерики, есть сангвиники, а это добряки-злоносители. Серьезное отклонение в психике. Но - поддается лечению. Рекомендуется шоковая терапия - оборачивание влажными простынями. Еще эффективнее действует метод "вытеснения" знаменитого австрийца. В данном конкретном случае хорошо бы не влажными простынями, а газетными полосами криминальной хроники...
И Сэму Петровичу вспомнился вдруг старик Вольфсон, флейта-пикколо в оркестре, которого он сам лично "вытеснил", правда, совсем не научным, а примитивным, первобытным способом. Никакой особой дружбы между ними не наблюдалось, общались на уровне "здрасьте, как дела?" Однако Вольфсона ему хотелось задушить всякий раз после его телефонного звонка. Звонил он раз в году, первого января, поздравлял с наступившим новым годом - Сэм Петрович так и видел приготовленный заранее список, в котором аккуратно отмечались птичками "поздравленные" абоненты. Так вот, после первой дежурной фразы Вольфсон приступал к главному - к тщательному и подробному перечислению всех заболевших и умерших, всех попавших в аварию и погибших, всех знакомых и незнакомых, кого постигли беды, трагедии и несчастья в ушедшем году... На это уходило примерно сорок минут жизни. И вот, в последний раз, на сорок первой минуте Сэм Петрович не выдержал и, не узнавая собственного голоса, заорал в трубку: эй ты, псих диагностированный! Заткнись и не звони мне больше никогда!
И дал отбой.
Оказалось - навсегда.
Сэм Петрович решил день отдохнуть от прогулок по озеру. Выветрить грустные мысли.
А через день нечаянно забрел в парковую, "аттракционную", как он называл, зону деревни, которую обычно обходил из-за многолюдности и шума. Пришлось приостановить шаг - пропустить пятилетнего велосипедиста, уступить дорогу молодой маме, бросившейся за убегающим малышом. Привычная суета царила здесь невообразимая. Потом он увидел, что ему машет рукой соседка, Нина Борисовна, и другие женщины, сидящие рядом, тоже приветливо улыбаются. И он помахал им всем в ответ и постоял подольше - невежливо было бы демонстративно бежать прочь. А потом вдруг понял - этот размеренный летний день, это разлившееся повсюду спокойствие и есть ответ на его опасения. Кражи и взломы? Да эти женщины его бы сейчас окружили тесным кольцом, бросились бы наперебой рассказывать о произошедших кошмарных
у-жжа-сах!
Сэм Петрович повернул к дому, провожая взглядом клин летящих гусей, наслаждаясь их мирным, каким-то семейным клекотом.
А потом он придумал перестановку расписания - гулять не днем, а утром, до завтрака.
- Давай, Карузо, будем просыпаться пораньше, - сказал он коту. Все домашние дела они с Карузо решали сообща. - Ты будешь завтракать как обычно, всю плошку, а я - только сок. На вот, ешь свой чикен. А то, хочешь, пойдем сегодня вдвоем на прогулку...
Карузо, разумеется, пропустил это предложение мимо ушей, ему после завтрака предстоял долгий процесс умывания, режим есть режим.
Прихватив рюкзачок, Сэм Петрович бодро зашагал в сторону озера, решив на этот раз пойти посидеть в ротонде.
Это была симпатичная круглая деревянная постройка в воде, на сваях, метрах в двадцати от берега, куда можно было пройти по узкому скрипучему мосту с перилами. Там по кругу шла широкая лавка со спинкой - сидеть и любоваться пейзажем было очень удобно. Называлась она каким-то кривоватым словом "газибу", - Сэм Петрович справедливо переименовал ее в ротонду, - но посещать ее он не любил, потому что она всегда была полна людьми.
Сегодня он вышел достаточно рано и имел шансы найти в ротонде уединение.
Было свежо, утро стояло туманное. Стоило Сэму Петровичу произнести про себя "туманное", как вспомнилась сама собой и вся строфа любимого романса: "Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые. Нехотя вспомнишь и время былое..."
Он усмехнулся. Когда-то в прошлой жизни на чьем-то юбилее кто-то запел этот романс, а кто-то другой задался вопросом: кому принадлежат стихи. В компании было немало интеллигентных людей, но лишь он один, оказывается, знал автора. Когда он назвал Тургенева, Ивана Сергеевича, раздалось дружное и недоверчивое "да-а-а?"
Воспоминание приободрило его, он быстро дошел до моста, взялся за перила и тут услышал:
- А я вас поджидаю!
Хорошо, его сдержали перила, он бы точно свалился в воду. От неожиданности. От удара обухом.
Эта фея, раскинувши обнаженные руки по спинке сиденья, всем своим видом выражала полное и безоговорочное удовлетворение. Обе собаки маленькими шерстяными холмиками лежали у ее ног, тоже в полной нирване.
А у Сэма Петровича гулко забилось сердце и сжались зубы. Его лицо как раз ничего мирного не обещало.
- Вас еще не опрашивали? - Проворковала она вкрадчиво и как бы сочувственно. -Опять взлом с кражей! То есть, кража со взломом. Опять эти - в черных масках. Полицейские опрашивают свидетелей... Эй, куда вы?...
Но его уже было не догнать - ни криком, ни бегом, ни сочувствием.
Сначала он было направился в сторону дома, но, вспомнив, что то, что ему надо, лежит у него в рюкзачке, повернул и буквально побежал к улице Щебенка, к номеру 7194.
На это ушло четыре минуты.
А еще через четыре минуты все было сделано.
Текст он придумал, пока бежал, впервые порадовавшись особенностям английского языка - коротким словам и фразам. Он вытащил из рюкзака черный фломастер и написал на оконном стекле: "Будешь молчать - останешься жива. Свидетелей, которые болтают, мы убиваем".
И подпись - "Черные маски".
Подумал секунду и прибавил: "Эту надпись сотри. Помни - мы за тобой следим!!"
А вечером, пожертвовав правилом слушать избранные концерты, Сэм Петрович вышел побродить.
Целенаправленно.
Было светло и тихо, он старался не топать каблуками. Дошел до нужного дома. Осмотрел оконное стекло. Оно было девственно чистым, хорошо вымытым и яркий лунный свет горел в нем белым негасимым костром.
Данке шён, герр Зигмунд, полушепотом сказал Сэм Петрович, ваш знаменитый метод "вытеснения" - в моей интерпретации - сработал! Я рад, маэстро.
И тут как по заказу в голове его зазвучал финал бетховенской девятой. Ода "К радости". Победный звук рожка, ми-бемоль-мажор. Очень, очень в тему.
Какая вдохновенная ночь!
Он бодро спустился к набережной, уже не боясь стука шагов, подошел к самой воде.
В тихом озере, мерно покачиваясь, ночевала стая гусей.
Он стоял и слушал тишину. Шелест воды у ног, пряный запах мокрого камыша, мерцающие огоньки на другом берегу - совсем как на дедовой даче в излучине Протвы-реки...