- Смотри не свались, - рассеянно произнёс я, почти даже просто подумал, когда Тимени сделал особо рискованное движение всей верхней частью тела, ловя пролетающую мимо нас крупную пёстро расцвеченную бабочку. Он повернул в мою сторону ещё по-детски милую чумазую мордаху, чуть прищурил левый глаз от яростно бьющего солнца, застрявшего в зените, и задорно показал язык, сжимая в пальцах беспомощную добычу нежно, но крепко. Мол, не учи учёного. Был ли я в двенадцать лет таким наглым? Эх, не вспомнить уже, прошло почти столько же времени с тех пор...
Нет, Тимени, конечно, не упадёт, проделывая такие манёвры, ведь пока у него не выросли крылья, запускающие неведомые нам биохимические процессы, которые скрепляют слабенький позвоночник, перерождают кости и дарят одурманивающее чувство свободы в воздухе - мой младший братец самое цепкое в мире существо. Но всё-таки под нами добрых двадцать метров пропасти, на узком карнизе которой мы так беззаботно расселись, болтая ногами, пусть даже и припав спинами к отвесной стене, и я, как взрослый, должен хотя бы предупредить его об опасности. Примерно такое же расстояние сверху отделяет нас от роскошной лужайки, на которой неторопливо пасутся непуганые белоснежные козы, делящиеся с нами молоком. Скоро у Тимени появятся крылья, он освободится он ужасов по-нищенски беспомощного детского существования, и я смогу показать ему это чудесное место. И конечно, ещё множество других. Я покажу ему волшебство заката, когда апельсиновое светило ласково греет тело - вопреки звёздам, что жемчужинами проклёвываются на темнеющем бархате ночного неба у тебя за спиной и непроницаемым уже теням, укрывшим далёкую землю. Он увидит капли росы на траве и сможет догнать радугу. Ему станет доступно это неповторимое чувство, когда несущийся навстречу ветер забивает лёгкие, и с восторгом выше любой боли ты разгоняешь его по крови. Подниматься до высот, недоступных никому из живущих, выше кудрявых облаков, пролетая сквозь эти бестелесные белоснежные сказочные замки, и, насквозь вымокнув, в обессиленном счастье опускаться, задевая кончиками маховых перьев верхушки трав... Пока что ему всё это недоступно, и на ту же лужайку, хоть и с его цепкостью, всё-таки не залезешь, далеко слишком. Мы родные братья, но небольшая разница в возрасте, пока братом не пройден определённый барьер, временно отобрала у нас что-либо общее. Я - лёгкая птица со своими необъятными крыльями, которые всё ещё продолжают расти, и сидеть на уступчике у входа в нашу пещеру мне всё сложнее и сложнее. Тимени - вёрткое и тонконогое пресмыкающееся, он не может стоять на двух ногах, потому что его позвоночник просто не выдержит такой тяжести, максимум - сидеть вот так, как сейчас, прислонившись к стене. Единственное, что выдаёт в нас братьев - похожие черты лиц: отцовский разрез глубоких серых глаз, непослушная рыжая шапка волос и высокие скулы матери. Он восхищённо трогает меня перемазанными мелкой пылью пальцами за гладкие упругие перья и каждый раз, когда я возвращаюсь из вынужденных и не очень вылетов, выползает встречать к выходу. Скорее бы, братишка, мне так не хватает тебя в небесах. И, предвкушая свою роль проводника в этой парящей жизни, я заранее испытываю странную гордость, будто сам создал всё, что открыл когда-то сам. Но знаете, есть один секрет, который я ему ни за что не открою, даже когда мы станем равными друг другу. Я его ещё не люблю. Просто не могу любить такого, как он, и всё, что я к нему испытываю - это такое ожидание любви, чувство в коконе, довольно неудобное ощущение, будто бы с отсутствием любви ты сам становишься неполноценным, как это моё маленькое несчастье.
- Ну что, червячок, может, хватит так сидеть? - озабоченно поинтересовался я вскоре. - Изжаришься ведь.
Он не обиделся на привычное прозвище, но упрямо помотал головой.
- Дайн, мне нужно привыкать к внешнему миру. Сколько можно валяться в этой дурацкой пещере!
Я его понимал, конечно. Большую часть своей сознательной жизни он провёл в естественном углублении в скале размером с небольшую комнату, которым заканчивался карниз, и в которое мог легко попасть, завалив корпус чуть вбок и помогая себе на повороте руками, и там, привычно шлёпнувшись на живот, проползти до лежака - одного из трёх плоских камней. На втором спал я, предпочитая компанию брата уютному сну на ветвях деревьев, где сложенным на спине исполинским крыльям не могло помешать крайне неуютное для человека-птицы каменное ложе. Третье занимали наши родители, пока их не забрала у нас очередная возрастная трансформация... но об этом я не хочу говорить. Мы некоторое время молча смотрели на расстилающуюся перед нами панораму; он упорно о чём-то думал, время от времени почёсывая спину о камни, я расслабленно теребил зубами сорванную внизу травинку, раскатывал языком по нёбу кислый сок, стараясь не обращать внимания на тоску, которая плескалась в его глазах. Это проходит. После того, как я впервые поднялся в небо, мне стал по-домашнему мил и особо дорог этот вид, но брату, полагаю, бесконечно опротивел, потому что другого выбора ему не давалось. А там было на что посмотреть. Густой лес с мощным, как у пушного зверя, подшёрстком, ощетинившимся кустами и вьющимися растениями, занимал большую часть обозримого пространства, и тонкий резной плющ, обвивая стволы деревьев до самых крон, придавал им сходство с воздушно-лёгкими колоннами. Бесконечно живой, шевелящийся зверями и птицами, дышащий кислородом, с лужайками, насыщенными солнцем лес. На горизонте, теряясь за ним, растворяясь в нём, прозрачно-акварельными аквамариновыми, бирюзовыми и бежевыми наслаивающимися друг на друга кляксами мерцали горы. И над всем этим царило небо, насыщенно-синее, не тронутое ни единым пёрышком облака, и одновременно такое яркое, что почти выжигало сетчатку. И таким же неукротимо-ярким было мерно рычащее море слева от нас, украшенное, словно дикий зверь, пышной гривой пены. Дикая красота природы. Прибой облизывал подножье нашей скалы, ветер доносил - увы, не бисеринки воды даже, а водяную пыль, а при желании, пройдя дальше по далеко выступающему карнизу, не будь у меня крыльев, можно было всё-таки выйти на глубокое место и поучиться плавать. Но ноша за спиной утянет меня на дно, это точно, поэтому я не рисковал. Максимум, на что хватало моей отваги - побродить в прибрежных волнах, оглядываясь на величественную громаду нашего убежища, оставляя чуть заметные следы на влажном песке, которые тут же заполнялись прозрачной тёплой водой, и люди в качающихся неподалёку шлюпках не осмеливались приблизиться ко мне или окликнуть, сдерживаемые суеверным страхом, который разделяет наши племена. Каждый из нас умел то, что было недоступно другому, и это вызывало некоторую зависть. Они, например, не могли летать. А я... Рождённый летать плавать не может, что ж, с этим пришлось смириться.
- Дайн, - прерывая мои размышления, очень кстати сказал брат. - А как живут те, которые не умеют летать?
- Когда я не смогу летать, я сразу же брошусь в пропасть, - автоматически ответил я и почти перепугался, быстро добавив:
- Тим, откуда такие вопросы? У тебя скоро пробьётся твоя пара, чего ты переживаешь?
- Я не за себя, - хмуро возразил он. - За себя мне бояться нечего. Ты говорил, есть обычные люди, которые не летают. Они просто ходят. Это же убожество какое-то! Ведь всё счастье и смысл жизни - в полёте, в обладании пространством, и как они...
Он запнулся, развёл руками, не умея подыскать слов. Да и те, что он произнёс только что, были, по существу, моей школой. Но мне и в голову не пришло допустить, что он экстраполирует слова, являющиеся самой сутью нашего рода, на тех, кто не имеет к нему ни малейшего отношения!
Я подумал, как нелегко живётся сейчас моему гадкому утёнку, и легонько взъерошил его нагретую солнцем макушку, из которой тут же выскочили пёрышками непослушные пряди.
- Возможно, у них есть другой смысл, Тимени. Кто-то летает, кто-то возделывает поля и охотится на животных. У всех своё предназначение на земле. Знаешь, я никогда не интересовался обычными людьми слишком близко... это всё равно, что заглядывать в глаза слепому, стыдно как-то. Но, возможно, слепой видит чудесные сны, в которые нам никогда не дано проникнуть?
Это глупое, на скорую руку придуманное предположение его ничуть не утешило, он, рассерженный, без ответа уполз в пещеру, должно быть, размышляя о людях, которые смеют жить без поднебесья, и мне ничего не оставалось, как провести остаток дня в одиноких полётах, ничуть не поднявших испорченного настроения. Встретились мы поздно вечером, когда я принёс еды, поужинали в молчании, после чего долго и неловко прикидывались друг перед другом, будто спим, хотя сна не было ни в одном глазу.
*
А утром я взглянул на него и остолбенел. Этот дурачок расчесал себе спину до такой степени, что она вся вздулась одной большой опухолью и покраснела. А в следующую секунду покраснел сам, не догадавшись, что это прорезается его заветная пара. Ну, Тимка, держись, скоро я задам тебе в небе жару, будешь за мной гоняться! И нежность расцвела в моём сердце, почти любовь, когда я тронул его за горящее плечо:
- Держись, червячок, крылья не даются так просто. Этот день тебе придётся потерпеть.
Он терпел, он действительно терпел, как мужчина, не проронив ни звука, хотя мог бы и вскрикнуть. Я сидел рядом на лежаке, сочувственно глядя на его тощее воспалённое тельце, блестящее от пота, освещённое рассветными лучами. Когда-то он меня не стеснялся... А эту боль, когда тебя вспарывают сверху вниз, выпуская из развороченной плоти верхний локоть крыла, который тащит за собой дрожащий, слипшийся от крови пучок перьев, - действительно нельзя забыть, и мне оставалось только мысленно поражаться его стойкости. Но плоть прорезалась сама собой, а крыльев пока что не было видно...
Наконец он вскрикнул, тихо, будто подбитый зайчонок, я не выдержал и, выскочив из пещеры, спланировал вниз, в поисках какой-нибудь болеутоляющей травки, которые, к счастью, успела показать нам мама. Вообще-то это запрещено, боль - необходимое условие трансформации, но умерший от болевого шока брат, даже обретший перед смертью крылья, меня совершенно не устраивал. Поэтому я, едва найдя панацею, стремглав кинулся обратно, ломая крылья на боковом ветру, и выдавил прохладный сок семилистника прямо в открытые раны на лопатках. Несмотря на это, боль прошла только к сумеркам, его кожа немного остыла, а дыхание успокоилось.
Мы сидели в темноте, оба донельзя перепуганные и не понимающие, что происходит. Пара по-прежнему не прорезалась. Может, она просто глубоко засела и следует расширить рану? Но, едва вспомнив его жалобный вскрик, я весь передёрнулся и малодушно понял, что не смогу нанести ему боли даже во благо, тем более, что я не уверен, что причина в этом...
- Дейн, почему я их не чувствую? - горько и глухо спросил лежащий ничком Тим, и надо было что-то срочно придумать. Боже, не дай мне ляпнуть очередной глупости, это его убьёт сейчас.
- Подождём до утра, - неуверенно предположил я. - Крылья не всегда прорезаются сразу.
- Мне уже не больно, - продолжал он, будто не слыша. - Значит, трансформация закончилась. Любое превращение - это боль, что же, я мучился даром?
- Что ты, малыш...
- Я могу хотя бы встать, как ты? - в его голосе слышалась только усталость. - Или даже на это я по-прежнему неспособен?
Я рванулся на слух, пытаясь предугадать, в какую сторону будет падать напрасно пытающийся подняться брат. И поймал. Он беспомощно повис на моей руке, да, чуда не случилось, позвоночник Тимени не изменился, стоять он не мог. Дальше я всю ночь пытался удержать его, потому что он то и дело вырывался, вопил, что не хочет жить, что не может ползать всю жизнь... И что самое ужасное, я не мог придумать, что возразить.
*
На следующее утро - я уже потерял счёт времени, когда начался этот ужас - мы оба выдохлись. Лежали рядом на одном камне, я тупо разглядывал прорезы на его спине, откуда так ничего и не выросло. И готов был плакать оттого, что по-прежнему остался один.
- Дейн. Кажется, я придумал. Тебе нужно спросить у ходячих людей, в чём смысл их жизни, - вдруг произнёс брат с оживлением.
Лучше бы он попросил меня подняться в небо во время грозы. С живущими в окрестностях людьми у меня уже успели сложиться отношения, и дружескими их далеко не назовёшь. Да, я - высокомерная сволочь, и я привык придавать им значения не больше, чем муравьишкам под ногами. Я всю жизнь старался брезгливо избегать их как увечных, и видимо, теперь пожинаю плоды такого отношения. И Тим почти успел стать таким, как я. Почти, потому что окончательно формирует характер только пара.
- Зачем? - воскликнул я. - То, что ты по какой-либо причине не обрёл крыльев, не делает тебя ближе к людям, и их счастье, в наличии которого я сомневаюсь, тебе не поможет. Ты всё равно выше, ты один из летящих...
- Угу, выше, летаю по этой пещере над лесом, прямо облетался весь, велика невидаль, - огрызнулся Тимени. - Слушай, я перешёл порог взросления, так или иначе. Значит, я могу попросить тебя об этом на равных. Иначе просто незачем будет жить. Выполни эту просьбу, прошу тебя.
И я поднялся на крыло, провожаемый его серьёзным прощальным взглядом. Я честно пытался помочь брату, но люди меня избегали или поднимали на смех, стоило обратиться к ним со своим вопросом, а в одной деревне, учуяв мою слабину, даже попытались поймать, словно какую-нибудь птицу, и пришлось в панике бежать. По возвращению Тим всё понял по моим глазам, и не стал ничего спрашивать, а мне было стыдно выкладывать все подробности этих тщетных блужданий. Поэтому он затих и отвернулся к стенке, и мы оба почти слышали мысли друг друга - грустные мысли об утерянных надеждах.
*
Несколько дней всё шло как прежде, по крайней мере, внешне, и я осмелился оставлять его ненадолго, потому что только своими вылетами в лес и на поля я мог обеспечивать нас едой. Правда, Тимени перестал выползать на карниз, потому что не заживающие разрезы на его спине не позволяли опираться о стену. Я предлагал применить семилистник, но Тим с непривычной агрессией отверг его. Возможно, он решил, что это я виноват во всём, не дав ему помучиться до конца со своим обезболивающим и лишив таким образом крыльев.
А по истечении недели он решил умереть. И я видел этот момент.
Я как раз возвращался с очередного промыслового рейда, когда увидел его издалека на нашем карнизе, на самом краю, выходящем в море. Подозрение тонкой острой иглой кольнуло мне сердце, и не успел я издать ни звука, как он с силой оттолкнулся он поверхности и бросился вниз.
- Тим! - заорал я и бросился к месту, где он исчез. Я крутился там около получаса, наверное, судорожно оглядываясь и вглядываясь во враждебную беспокойную воду, пытаясь разглядеть его, если он инстинктивно попытается всплыть, и сразу же помочь. Но нырнуть не решался. Я слишком любил жизнь. Знаете, очень сложно умереть, если ты счастлив. Поэтому, когда я понял, что всё кончено, поднялся на уступ, с которого шагнул мой брат, сгорбился там по-птичьи, сложив крылья, и трусливо попытался забыться, не думая ни о чём. Было плохо, очень плохо.
...И очень удивился, когда на закате увидел, как из волн у берега показалась его голова. Тимени радостно помахал рукой, призывая меня, и я кубарем покатился на остывающий пляж.
- Дейн, - произнёс он тихим, счастливым шёпотом. - Я всё равно познал пространство. Я познал его там, где мы не догадывались искать. В море моё слабое тело становится сильным и выносливым, и я даже могу выпрямиться... но ещё лучше оказалось нырять и выныривать, и чувствовать, как пузырьки кислорода щекочут кожу, когда ты стремительно несёшься у самой поверхности, задевая голубой потолок и встречая с радостным смехом солнце, или опускаться на дно, на мягкие водоросли, вечно живые, вечно в движении, или подкрадываться к рыбам... Дейн, если бы ты видел, сколько там рыб, и все разные! Я был свободен в море, и это так здорово!
- Но как ты... не умер? - не веря глазам, бестактно спросил я. - Как ты можешь там дышать?
Он лукаво улыбнулся.
- Я тоже понял не сразу. Пил лёгкими воду, ждал, когда наступит смерть, а её всё не было. Но потом присмотрелся к плывущим мимо меня рыбам... Я дышу так же, как и они - жабрами. Но и воздух для меня - по-прежнему родная стихия, это очень удобно, правда, брат?
*
На этом, наверное, нашу историю можно считать законченной. Жизнь попыталась развести нас, очень странно и жестоко, но мы её всё равно обманули. Жаль, конечно, что я не смогу показать Тимени всего того, что хотел, да и он в свою очередь сокрушается, что мне недоступна красота морских глубин. Но мы всё равно часто встречаемся. То я сижу на пляже, а Тим лежит в прибрежных волнах, и мы рассказываем друг другу всё, что видели за день. То ли устраиваем соревнования на скорость, когда он несётся, словно стремительная тонкая рыба, в прозрачных волнах, время от времени шаловливо брызгая в меня водой, а я еле поспеваю за ним по воздуху, как зеркальное отражение в равной стихии. Мы оба счастливы вместе. Правда, иногда я вспоминаю время, когда он ползал беспомощным пресмыкающимся по пещерке, когда мне казалось, что я не любил его. Тогда мне становится не по себе, и я начинаю думать, что не заслуживаю доставшегося счастья. Но это состояние быстро проходит. Понимаете, не может быть несчастливым существо, обретшее свою стихию. И нам с Тимени хочется верить, что мы обрели её навеки.