Аннотация: Очень сложная для меня глава, и я буду еще несколько раз ее переписывать, поэтому очень прошу рассказать, что было трудно читать и что было непонятно.
Глава 2.
Экзорцизм
Я помню свою мать нежной и прекрасной. От нее пахло цветочными духами и веяло неземной теплотой. Бабушка рассказывала, что она была настоящей женщиной. Гордой, сильной, чарующего обаяния. Мужчины сходили от нее с ума, добивались руки, но сердце она открыла только лучшему - моему отцу... Так странно после двадцати лет разлуки отыскать ее. Я словно вытащила маму из могилы, привела с того света. Лучше бы этого не делала. Потому что от той "настоящей женщины" остался обглоданный костяк. Из могилы поднялся зомби.
Разум моей матери заслонили какие-то тучи, и вот уже двадцать лет как она живет в другом измерении. Она не понимает, что происходит вокруг и не желает понимать. Ее мозг, пораженный разлукой, отгородился от внешнего мира. Она разговаривает сама с собой, бредит. И все время зовет Алену - семилетнюю девочку, с которой ее разлучили обстоятельства. Меня зовет. Каждый час, каждую минуту. Наяву, во сне. Семилетняя девочка давно выросла и последние шестнадцать месяцев провела рядом с ней, но мама этого не ведает. Она меня не узнает. Когда глажу ее руку, когда обнимаю. Не узнает. От этого тяжко на душе.
Она высохла, превратилась в старуху. Взгляд потухший, даже бабушка выглядит свежее. Теперь от нее пахнет чем-то горьким, руки все время холодные. Надевает только все темное - юбки, туфли, чулки. Я попыталась это исправить и купила ей сарафан лимонного цвета. Мама разорвала его на лоскуты.
Вытащив маму из Марокко, где ее обнаружили на берегу моря после крушения корабля "Бельмонд", я сначала привезла ее в клинику Подмосковья. Надеялась, что когда сама ей займусь, эффект будет непременно. В Марокко просто лечить не умели или делали это не правильно. Однако, релаксационная терапия и гипноз не дали эффекта. Фенамин в сочетании с антидепрессантами внезапно вогнал ее в такой ступор, что испугался даже врач. Не в Марокко дело, далеко не в нем.
Тогда я назанимала денег и повезла маму в Швейцарию, чтобы показать одному светиле психиатрии. Три месяца в клинике, чудовищные долги, которые я теперь не знаю, как возвращать - и все ради того, чтобы услышать от "светилы": "Аутизм глубокий. Дело в том, что она вас потеряла и до сих пор не нашла. Вы находитесь возле нее, но она об этом не знает. И не узнает, возможно, до конца своих дней". Это даже не диагноз, а пуля в голову.
Я думала, что это конец. Да, я вытащила свою мать из могилы, но на кой, спрашивается, черт? Я езжу с ней везде, купаю, умываю, одеваю, кормлю, сажаю в кресло, пытаюсь приучить к телевизору. Первое время окружающие еще смотрели на меня понимающе, но после шестнадцати месяцев уже взирают с опаской. Однажды услышала: "Вот дура. Отдала бы в дом соответствующего адреса, там для таких место". Этот человек, не буду называть его фамилию, потом долго глотал воздух, когда я засадила ему под дых, и безуспешно просил прощения. Но его слова засели в голове. А может и в самом деле? Может, я дура? Какого кентавра я таскаюсь с живым трупом, хороня заодно и себя?
В общем, современная психиатрия оказалась бессильна вернуть маму в сознание. И уж тем более невозможно сделать ее такой, какой она была в прошлом; чтобы та настоящая женщина вернулась. Я совершенно отчаялась. И тогда я услышала о тряпице...
Ценностью является, конечно, не сам кусок льняной ткани, которому около двух тысяч лет, а то, что на нем начертано. С помощью этого текста я смогу вернуть разум моей матери. Я верю в это. Возможно потому, что это последний шанс. Другого просто нет.
Я попросила Овчинникова, чтобы он вез меня прямо к бабушке. Нет смысла откладывать задуманное. Отложу до завтра, так ночь спать не буду. К тому же завтра на работу, отгулов нет, поездка в Камбоджи и так вышла за мой счет. Нет, надо сделать это сегодня.
- За мамой твоей? - осторожно поинтересовался он.
- Ага.
Леха недовольно повел плечами. Отношения с моей мамой у него складывались странно. Я бы даже сказала - архизагадочно. Хотя мама не различала вокруг себя ни реальности, ни людей - Овчинникова она почему-то узнавала моментально. В первый день их знакомства случилось так, что я оставила эту парочку в комнате одних. Когда вернулась, Леха с ошарашенным видом прижимал маму к стене, припирая коленом и держа за руки. Я его тогда едва не убила. Позже выяснилось, что Леха не виноват. Мама пыталась расцарапать ему лицо, и он всего лишь защищался.
Со временем их антагонизм усиливался. Оказавшись рядом с Лехой, мама находила тысячу способов, чтобы нанести ему увечье. Толкала, пихала локтем, давала неожиданные зуботычины, дважды пыталась порезать: один раз ножом, второй - бутылочным осколком. Надо отдать Лехе должное, он стоически переносил все невзгоды, но маму боялся как огня и старался контактировать с ней как можно реже.
На протяжение всего пути по Ленинградскому проспекту мы молчали. Когда подъехали к бабушкиному дому, возле подъезда я обнаружила реанимобиль "скорой помощи". Водитель за рулем читал газету.
Что случилось? Неужели с кем-то из моих беда?
Оставив Леху в машине, я вошла в подъезд и стала подниматься по лестнице, слыша удары сердца. Второй этаж. Тридцать шесть ступенек. А впечатление такое, словно вскарабкалась на Эверест.
Дверь открыла соседка. Неулыбчивая, худая, с тонкими холодными пальцами. В свои шестьдесят три она живет одна, продолжает работать медсестрой в поликлинике, поэтому бабушка иногда к ней обращается, чтобы сделать укол или просто поинтересоваться, отчего болит голова. Тетю Таю я знаю с детства.
- Проходи, Алена, - сказала соседка. - Ты видела, что брюки на коленке порвала?
- Видела. Спасибо.
Я вошла в прихожую, сняла кроссовки. Соседка закрыла за мной дверь. В гостиной горели все плафоны и было светло, как солнечным днем, хотя за окном стояла темень. Мебель у бабушки еще с восьмидесятых годов прошлого века: полированный сервант, забитый книгами (я читала каждую из них), тахта, которая скрипит, стоит присесть на ее краешек. Стол накрыт вязаной скатертью, на ней - букетик засохших цветов в керамической вазе. На окне еще цветы. Мир моего детства.
Когда я жила здесь, то занимала спальню. Но сейчас дверь в нее была закрыта. У двери стояла бабушка, как всегда аккуратно одетая и причесанная. Держа в руке рецепт, она негромко разговаривала с остролицей светловолосой женщиной в синей униформе "Скорой помощи". Женщина говорила о том, как часто надо принимать таблетки и бросала осторожные взгляды на закрытую дверь.
Я дождалась, пока она закончит, чтобы обратить на себя внимание бабушки.
- А вот и моя внученька! - сказала она и поцеловала меня в щеку сухими губами. Ее взгляд сделался строже, когда она оглядела "внученьку" с ног до головы: - Ты где устряпала новые джинсы?
Я махнула рукой.
- Что случилось?
- Говори тише. Что ты раскричалась, как на базаре?
- Что случилось? - прошептала я.
- Захожу я к ней в комнату, - ответила бабушка, указывая взглядом на закрытую дверь, - а она лежит и не двигается. Тело твердое, как камень. Я уж грешным делом подумала, что умерла. Так перепугалась, что вызвала всех, кто только в голову пришел.
Я тоже покосилась на дверь. Бабушка продолжала:
- Но врач говорит, что такой... простите, как вы сказали?
- Кататонический синдром, - быстро ответила остролицая женщина.
- Да, он... Характерен для людей, у которых подобное maladie psychique .
- А сейчас она как? - спросила я у врача.
- Сейчас нормально. Это был легкий приступ, он прошел... Извините, мне пора. Есть другие вызовы. А ее нужно положить в клинику для обследования.
Она ушла, деловито топая каблуками по затертому паркету. Мы с бабушкой остались перед дверью в спальню, шепчущиеся, словно два заговорщика.
- В клинику! - сказала бабушка. - Она думает, будто мы не знаем... Алена, ты случайно не брала мой лак для волос? Никак найти не могу.
- Я им не пользуюсь. Ба, я заберу маму.
- Зачем еще? - недовольно ответила моя mamie .
Я едва не раскололась, что завтра привезу ей совершенно другую маму. Ту, которую мы обе помним и чьего возвращения так ждем... Только говорить ей это нельзя. Бабушка не только мне не поверит, но еще из дому не выпустит. Слава богу, она никогда не зацикливается на одном вопросе, а задает их россыпью. Словно дробью стреляет - какой-нибудь да попадет в цель.
- Куда на ночь глядя? Как ты с ней поедешь в метро?
- Там внизу Лешка на машине. Он довезет.
Бабушка недовольно покачала головой, но отошла в сторону, освобождая мне дорогу. Оставшись перед дверью в одиночестве, я почувствовала себя неуютно. Словно мне шесть лет, я разбила вазу, в которую полезла за конфетами, и меня ждет серьезный разговор.
- Веди себя с ней кротко, - наставляла бабушка, оказавшись у меня над ухом, - не перечь ни в чем и не спорь. Лишнего не говори, лучше вообще помалкивай.
- Я все знаю, ба! - раздраженно ответила я и толкнула дверь.
По сравнению с гостиной, в спальне было мрачно. Так мрачно, что на меня накатилась тихая безотчетная паника. В углу горел синий торшер, отчего в комнате царил какой-то предгрозовой сумрак.
Мама сидела в кресле, прямо напротив входа. Расправив спину, с непонятной величественностью подняв подбородок. Руки спокойно лежали на подлокотниках, широкие кружевные рукава из черного ситца походили на опущенные крылья птицы. Платье тоже кружевное и темное, закрывает шею до самого подбородка. Лицо в тени, и казалось, что на месте него - пустота. В фигуре мамы чувствовалось нечто темное и недоброе.
Я судорожно сглотнула.
- Мама, - осторожно позвала я.
Она не откликнулась. Никогда не откликается, хотя поворачивает голову на звук включившегося холодильника и кривится, заслышав мяуканье бабушкиной кошки.
- Мама, это я. Я вернулась.
Она меня не услышала.
Овчинников успел задремать на руле. Услышав, как хлопнула дверь подъезда, он поднял голову. Придерживая маму под руку, я провела ее через двор и усадила в салон прямо за Лехой.
- Не, так не пойдет, - сказал он.
- Что не пойдет?
- Не сажай за моей спиной. Ты не представляешь, как я ее боюсь.
- Алена... Где ты, Аленушка? - протянула мама, страдальчески глядя на мои коленки.
- Ну вот, началось! - поморщился Овчинников.
Я пересадила маму подальше от Лехи, в противоположный конец салона. Сама села на переднее сидение.
- Где ты, Аленушка?
- Здесь я, здесь, - пробормотала я, думая совершенно не об этом.
От дома бабушки мы снова выехали на Ленинградку и взяли курс за пределы Москвы. Периодически Леха с опаской поглядывал на маму в зеркальце, но та вела себя тихо. Возможно, уснула, но по ней не поймешь. Она спит с открытыми глазами. Иногда бредит во сне. Говорит о прошлом. Но в эти моменты создается впечатление, словно этот бред она видит прямо сейчас, в режиме реального времени.
Двадцать один год назад в Средиземном море у берегов Испании потерпел крушение сухогруз "Бельмонд". Доподлинно неизвестно, что с ним произошло. Сухогруз бесследно исчез, а с берега люди наблюдали над морем зарево. Из нескольких десятков человек, которые находились на борту, выжили только трое. Один из них - тот, кого я усадила на задний диван "копейки" подальше от Лехи. Моя мама.
Она знает, что там случилось, она видела это. Вероятнее всего она видела гибель моего отца, который и привез ее на борт сухогруза. Но докопаться до этих сведений невозможно. Я пыталась разобрать то, что она бормочет во сне, но ее фразы звучат как полный бред. Она говорит о страшном ветре и электрических трансформаторах, о несущейся смерти и черных знаках. Соединить все это в стройную осмысленную версию невозможно. Я пыталась.
- Ален,- подал голос Леха, - заходи ко мне завтра. Посидим, выпьем...
- Осточертело пить в одиночестве, Овчинников? Собутыльница понадобилась?
- Чаю выпьем, - поправился он.
- Не знаю. Мне сейчас не до этого... И потом, знаю я твой чай!
Он уставился на дорогу и больше ничего не сказал. А я вдруг ощутила на заднем сидении какое-то движение. Прежде, чем я успела повернуться, послышалось шипение газа, запахло цветами, а в следующую секунду Лехе под мышку выстрелила струя полыхающего лака для волос.
Леха отчаянно заорал. Я насмерть за него перепугалась, потому как фланелевую рубашку охватили нешуточные языки пламени.
Реагируя на экстренную ситуацию, хотя, скорее всего, просто в истерике, Овчинников дал по тормозам, прижимая "жигуленок" к обочине. К одиннадцати часам на проспекте транспорта поубавилось, поэтому в аварию мы не попали. Я в тот момент еще успела подумать, что после сегодняшнего вечера теперь неделю не сяду даже на велосипед.
А с заднего сидения последовала новая атака. Свежий "файербол" врезался в Лехин рукав. Весь в огне Леха кричал уже жалобно. Пламя от него поднималось высокое, жар разъел обивку салона на потолке. Нужно вмешаться в это безобразие! Кто-то должен прекратить эту попытку кремировать Овчинникова заживо!
Естественно, что в качестве защитника выступила я.
Поток пены из огнетушителя вместо полыхающей рубахи сперва хлестанул Овчинникову в лицо.
Он заорал уже безнадежно.
- Прости! Сейчас!
Я сместила прицел и снова вдавила тугой рычаг. Огнетушитель дернулся у меня в руках, пушистая пена накрыла пламя, облизывающее рубаху, и поглотила его.
Леха замер. Выглядел он так, словно только что выбрался из пенной ванны, в которую нырнул прямо в одежде.
Выставив баллончик перед собой, мама держала палец на кнопке, выпуская новую струю лака. В другой руке у нее была одноразовая китайская зажигалка. Мама ожесточенно чиркала ей, чтобы воспламенить газ и в третий раз устроить для Лехи аутодафе. Я успела выхватить баллончик прежде, чем из зажигалки вырвался оранжевый язычок.
Леха ожил. Он быстро выскочил из машины и стал прыгать по асфальту, стряхивая с себя пену и плюясь. Похоже, я набила ему полный рот. Я тоже вылезла на свежий воздух и распахнула дверь со стороны мамы.
Выглядела она страшно. Морщины углубились. Глаза бешеные и больные. Рот кривился от гнева. Впечатление такое, словно в нее вселилась зловещая потусторонняя тварь.
- Мама, ну что с тобой!
- Алена...
- Что, мама?
- Где ты, Алена?
- Да здесь я!
Овчинников выплюнул остатки пены изо рта.
- Ну, блин! В цирк ходить не надо! Чего я ей сделал, скажи? - Он наклонился к маме и прокричал ей в лицо: - Что я вам сделал?!!
- Не кричи на мою мать! - огрызнулась я.
- Алена? - поинтересовалась мама в две тысячи первый раз. - Где ты?
Леха схватился за голову, изображая "что я тут делаю?!", сделал несколько яростных шагов, затем вернулся к машине.
- Алена, признай, что я ангел!
- Это сильное утверждение, я должна над ним подумать. Потому что ты весь в белой пене?
- Потому что я еще терплю тебя и твою маму. И даже готов довести тебя до бабушкиной дачи, только чтобы этот вечер наконец закончился!
- Хорошо, ты ангел. Правда, в тебе присутствуют элементы ангела падшего, но это ведь не меняет сути, которую ты желал услышать. Ведь так?
- Арьяварта! - раздалось из салона, где осталась мама. - Там Арьяварта! Арьяварта!!
Мы с Лехой разом повернули к ней головы. Мама переместилась на левую часть дивана и Лехиной авторучкой, которая раньше торчала на торпеде, черкала спинку водительского сидения.
- Арьяварта! - провозгласила она.
- Ален, ну скажи ты ей, - взмолился Леха. - Она же мне испортит салон!
- Было бы что портить. - Я с коленками влезла на заднее сидение и отвела мамину руку от "граффити": - Мам, не надо, прошу тебя...
Я осеклась.
Черканина имела вполне законченную форму. Тонкая вертикальная линия тянулась через спинку снизу наверх, где заканчивалась ветвистым клубом, к изображению которого мама подошла с особым старанием. Мне на миг показалось, что в хаосе линий есть некий порядок, что в нем зашифровано послание... Но затем иллюзия развеялась. Я не видела ничего, кроме беспорядочных чернильных завитков.
- Мама, что это?
Ее взгляд беспокойно метался по салону.
- Арьяварта! Арьяварта!
Рядом со мной возникла физиономия Овчинникова. Он прижался к моему лицу колючей щетиной. На его подбородке оставался кусочек пены.
- Хм, - задумчиво произнес он. - На что-то похоже.
- На атомный взрыв, - предположила я.
Леха подумал и произнес.
- Не-а, ты не права. Это дерево.
А ведь в самом деле... Ну Леха, головастый мужик!
Только после его указания я поняла, что вижу дерево. С тонким стволом и ветвистой кроной, вырисованной особенно кропотливо.
- Мама, что это? Зачем ты нарисовала дерево?
Мама откинулась на спинку. Взгляд заледенел. Добиться от нее признания невозможно. Мне ли это не знать.
Щитовой домик бабушки стоял в стороне от дачного поселка, в мрачном ельнике лесополосы, неподалеку от железнодорожной ветки. И если ночью поселок освещали фонари на участках и окна домов, то на бабушкиных четырех сотках темнотища стояла страшная.
Леха бросил машину на грунтовой дороге, заканчивающейся перед ельником. Пока я отпирала калитку, возясь с замком в темноте, мама дотянулась до моего бывшего мужа и попыталась оставить его без левого уха. Так сильно дернула, что оно хрустнуло. Овчинников орал недолго, но после этого случая держался от нее в четких пяти шагах.
Путь от калитки до крыльца преодолели по грядкам. Было похоже, будто мы двигаемся через проросшие могильные холмики. Достанется мне потом от бабушки. Ну а что делать, если не нашла я тропинку в ее посадках. А не надо заросли устраивать!
В доме было зябко. Пахло сеном, пылью и стариковскими лекарствами. За окном окончательно стемнело, но я попросила Овчинникова не включать свет. Мне так нужно. Хватит и отблесков кривого месяца.
- Почему ты сюда ее привезла? - опасливо спросил Овчинников, когда я усадила маму на потертый диван.
- А ты предлагаешь делать это в многоквартирном доме, в центре Москвы? Может так шибануть, что людей придется из-под завалов вытаскивать.
Мама сидела прямо, не касаясь спинки дивана. Такая худая, что больно смотреть. Впрочем, я такая же, только в плечах и спине пошире. Убедившись, что она не собирается вставать, я достала из шкафчика свечу.
- Можешь ехать, - сказала я Овчинникову, поджигая восковую нить отсыревшей, плохо горящей спичкой. - Хотя я срывалась на тебе сегодня, но, видимо, хотела этим сказать, что бесконечно благодарна за помощь.
- А можно мне остаться?
- Нечего тебе здесь делать. Уезжай.
- Все равно я опоздал, куда мне надо было. И потом, я хочу посмотреть на твое колдовство.
- Это не колдовство! Это... Ну как ты... Ничего ты не понимаешь!
- Ладно, ладно. Не кипятись, Баль.
Выпустив воздух сквозь сжатые зубы, я бережно вытащила из кармана тряпицу. Пять строк замысловатых символов предстали перед глазами в дрожащем пламени свечи. Это не колдовство. Не знаю, поверите ли вы, но это не важно, потому что, как сказал Глеб Кириллович, главное чтобы я верила.
И я верю.
Давным-давно, еще до Шумера и Древнего Египта, на Земле существовала могущественная цивилизация прелюдий. Их еще называют атлантами и лемурийцами. Их жизнь протекала в тесном контакте с природой и по ее законам. Их языком был санскрит - тот самый, который в Индии называют языком богов. Ученые-лингвисты считают его праязыком, от которого произошли все современные языки человечества. Корни санскрита можно найти практически во везде, начиная от Европы и заканчивая персидским и пушту. В русском к примеру есть потрясающие примеры: "когда" - "kadA", "путник" - "pathika", "дом" - "dham", "вода" - "vaja", "жена" - "jani", "мать" - "mAtR".
На мой взгляд, такое заимствование далеко неслучайно. Издревле слова считались не только средством передачи информации от человека к человеку. Шаманы и знахари использовали их для разного рода магических заклинаний. Мне трудно сказать, насколько успешно у них это получалось, но какие-то корни древнего языка прелюдий, какие-то древние фразы и интонации они озвучивали правильно. И природа откликалась на этот зов, и происходили чудеса, сведения о которых дошла до нашего времени в форме преданий и сказок.
Подобно шаманам, я дважды сталкивалась с фразами истинного языка. Потрясающие впечатления. Произнесенное с особыми интонациями единственное слово вливалось в мир и что-то меняло в нем. Двигало предметы, шевелило кости мертвых. Биологи и физики сейчас все больше задумываются над тем, что колебания звуковых волн могут улавливаться травой, листьями, деревьями, камнями - всем тем, что нас окружает. Ученые пытаются поймать эти связи, зарегистрировать их приборами, хотя воздействия ничтожны. Но что, если колебания воздуха сливаются с естественными гармониками пространства? Усиливают их и концентрируют в определенной точке? И происходит то, что не поддается объяснению человеческим разумом. Телекинез, полтергейст, психометрия ... Прелюдийский санскрит - эссенция звуков. Собрание воедино самых могучих слов, воздействующих на окружающий мир, невероятно точный инструмент управления природой.
Человек является частью природы, поэтому магия древних слов воздействует и на него. В речах наших собеседников иногда проскальзывают отголоски и тональность тех великих слов древности (все-таки все основные корни заимствованы из санскрита). И мы чувствуем в себе изменение, хотя не всегда можем понять, что явилось его толчком. Слова и тон, которым они сказаны, проникают в нас помимо нашего желания. И мы ощущаем как вдруг поднимается настроение, приходит ясность ума, а душа совершает полет. Острее всего это выражено при знакомстве с мифами, просмотре фильмов и прослушивании песен.
Эффект звукового воздействия уже применяется для лечения. Речь идет о музыке. Ее терапия мало у кого вызывает сомнения. Она часто используется для снятия стрессов, нарушений сна, лечения нервных болезней и расстройств. Могу предположить, что здесь человек опять использовал магическую силу прелюдийского санскрита. Ведь музыка не просто близка к нему, она является его частью. Потому что санскрит это не монотонное бормотание, а волшебная песнь. Иероглифы образуют слова, передающие смысл, но кроме этого они рисуются в форме нот, поэтому отражают еще и эмоции.
Проблема состоит в том, что настоящий прелюдийский санскрит давно забыт и потерян. Могучие фразы разбиты, а осколки рассыпались по всему миру, влились в разные языки и видоизменились. Восстановить их не представляется возможным. Носители языка, прелюдии, давно оставили наш мир. Шаманы и колдуны пытаются воспроизвести те великие слова, но чем больше проходит времени, тем сомнительней их успехи. Полагаю, что дальше всех в изучении основ праязыка продвинулась я. Я долго изучала его по священным текстам индийских брахманов. Это тоже санскрит, только упрощенный. И в нем нет фраз, которые будят природу. Где искать такие? Где они спрятаны? И не потеряны ли они навсегда?
И тогда я наткнулась на легенду о Будде, который излечил полоумного бродягу...
- Пожевать тут ничего нет? - раздался Лехин голос из темноты. - А то из-за тебя сегодня во рту даже крошки не было.
- Не знаю... на кухне поищи... не мешай.
Я несколько раз пробежала взглядом по строкам, заучивая слова, чтобы произнести их без запинки. Леха за перегородкой загремел посудой, затем затих, после чего я услышала приглушенный хруст. Что-то нашел.
Мама на диване стала раскачиваться взад-вперед. Овчинников вновь появился в комнате, хрупая сухарем.
- Заморил червячка?
- Если взглянуть с философской стороны... Да в общем, с любой стороны - заморил.
- Тогда превратись в статую.
- Сделано.
Я некоторое время задумчиво смотрела на его темный силуэт.
- Сейчас я начну говорить на другом языке. Если что-то в моих словах тебе покажется забавным или смешным - не вздумай пикнуть. Если увидишь что-то необычное - дрожь пола, движение предметов, странные свечения - ради бога, молчи и не рыпайся. А еще ты можешь услышать звуки, странные голоса, почувствовать тошноту, головокружение. Держи себя в руках, не сходи с места и продолжай представлять себя статуей. Иначе хуже будет всем. Вопросы есть?
- Нету, - ответил заинтригованный Леха.
Легенда гласит, что возле Магадхи Будда Шакьямуни однажды встретил бродягу, потерявшего рассудок. Свидетели утверждают, что Будда остановился возле него, пристально посмотрел на беднягу, словно заглянув в его голову. А затем произнес несколько фраз, которые никто не понял, но после которых случилось чудо. Человеку вернулся разум. Свидетелем этого события стал ученый брахман Шарипутра. Он максимально точно записал произнесенные Буддой слова. По моим сведениям, на этой самой тряпице.
Наше сознание - хрупкая штука. Маленькая лодка в огромном бессознательном море, заполняющем голову. Лодка моей мамы сбилась с курса и ушла во тьму. Она потерялась и блуждает где-то там, далеко от берега, между мутных образов сновидений и жутковатых архетипов души. Для того чтобы она нашла путь назад, я зажгу маяк. Я использую изначальные, древние слова прелюдийского санскрита, которые использовал Будда. Они станут светом, который пробьет тьму в ее разуме и вернет лодку к берегу.
Я повернулась к маме и опустилась перед ней на колени. Огонек свечи отражался в ее темных глазах.
- Алена, - позвала она.
Я ощутила укол в сердце. Овчинников в дверях неловко кашлянул и переступил с ноги на ногу.
Я взяла маму за руки и попыталась сосредоточиться, отрешиться от всего. От Овчинникова, который конечно же мешал. От лезущей в нос пыли и запаха валокордина. Я попыталась забыть про щитовой домик, в котором мы расположились. Я должна сконцентрироваться только на словах. На их произношении, на мелодии, которую они образуют. Мне придется петь. Я должна вложить в пение всю душу, всю себя - от далеких воспоминаний о детстве до невыносимой тоски, которую испытываю сейчас по матери.
Я начала с первой строки и начала очень удачно. Тихое горестное пение вдруг возникло из пустоты и, казалось, принадлежало не мне. Овчинников от удивления разинул рот с не дожеванным сухарем.
А я пропела текст до конца и, не останавливаясь, пошла по второму кругу. Запела громче, увеличивая темп и добиваясь неразрывности мелодии. Мама попыталась выдернуть руки, но я крепко сжимала их. Я продолжала петь, глядя в ее болезненные глаза. Будда своим пением избавил бродягу от сумрака сознания. Слова бывшего принца влились в этого человека и излечили его разум. Я верю, что могу сделать то же самое.
После четвертого повтора текста я вдруг обнаружила, что стены и пол прошила вибрация. Мама перестала вырываться и смотрела куда-то за мое плечо. Овчинников в дверном проеме превратился в реальную гипсовую статую - настолько побелело его лицо. Ободренная успехом, я запела максимально громко, выкладываясь до сладостной дрожи, пронзающей внутренности.
Стены и пол тряслись уже нешуточно. Из-под земли донесся рокот. Стол еле-еле поехал по полу, стоявшая на нем вазочка с сухими цветами опрокинулась. Звенели тарелки на кухне. Цокала забытая где-то ложечка в стакане. Я чувствовала, что цель близка. Только не останавливаться, только не терять это чувство...
По глазам рубанул пронзительный свет. От неожиданности я выпустила мамины руки и свалилась на пол. В голову ворвался нестерпимый грохот...
- Поезд, - сказал Овчинников, глянув в окно. - Товарняк.
Я обессилено прислонилась к шкафу. В теле не осталось ни капли сил, ни грамма эмоций. Сжатая в кулаке тряпица, пять минут назад наполненная силой, теперь выглядела не мощнее обычного носового платка.
- Аленушка, - произнесла мама. - Где ты? Почему ты покинула меня?
Накатилось такое горькое разочарование, что захотелось заорать во все горло. Ничего не вышло. Ничегошеньки! А я так надеялась... Эти фразы с тряпицы оказались не действеннее оправданий пятиклассника. Может я буквы перепутала? Или ошиблась в интонациях? Нет. Невозможно. Я штудирую санскрит каждый день. Я не могла ошибиться.
- А ты неплохо пела, - сказал Овчинников. - Как Катя Лель. Может, тебе на эстраду податься?
- Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Я поднялась с пола и выскочила на улицу. Кажется, вновь помяла бабушкины грядки. Куда я бегу? Да куда угодно, лишь бы очутиться подальше от тесной комнаты, где сидит чужая для меня женщина и где я потерпела жесточайшее поражение.
На пути оказалась веранда, которую соорудил дедушка для летних чаепитий, и я влетела на нее. Товарняк, груженый по самое не хочу, исчез вдали, звук стучащих по стыкам колес постепенно стихал. Я припала к реечной решетке и уставилась на этот звук в темноту.
Чудес не бывает. Можно мечтать о многом. Стремление к вершинам позволяет достичь невероятных успехов. Можно стать звездой поп-музыки, кассовым актером всех времен и народов, занять кресло президента газового концерна или просто получить прибавку к жалованью. Но есть вещи, которые невозможно осуществить ни в этой жизни, ни в какой другой. Я должна это понять. Нужно отказаться от иллюзий, в которых я плаваю последние полтора года, как в аквариуме. Нет никаких исправлений сознания при помощи слов. И уж тем более - никакие звуки из чрева человека не могут изменять окружающий мир. Что за глупость! Магии не существует. Все что я нагородила про санскрит - чепуха и околесица. Легенда о Будде - очередная сказка.
Мне захотелось, чтобы под рукой очутился толстый учебник санскрита, чтобы запулить его подальше в темноту ельника. Жаль, нет его под рукой. А так бы сорвала на нем злость.
Я заплакала.
Сзади незаметно подошел Леха и дотронулся до плеча. Я уткнулась лицом в его грудь и обмочила рубаху слезами. Какой он все-таки хороший, мой Лешка. Пил бы меньше - была бы его навеки.
Он обнял меня, а потом, кажется, поцеловал. Робко так, необычно для него. А потом... что же было потом? Я ничего не помню.