В личном деле татуировщика записано: "Годен к нестроевой". Для него я делаю исключение, и вслед за другими называю его "Паук". Паук - увечный механик, безвылазно обитает в своей мастерской. Туда приносят всё, что снимают с пострадавших пилотов, - чем они пытались защититься от смерти. Паук шевелит пальцами металлической руки, бормочет над блестящими кристалликами. Их бывает не так уж сложно вернуть к жизни. Тогда Паук громко выражает свою радость. По сравнению с другими он проще, у него только одна загадка - картинки, которые он делает в свободное время.
Убирая эти длинные светло-серые коридоры, я ловлю себя на мысли: что будет, когда окончится их война? Заглядываю в жилые помещения, и становится ясно, - никто не собирается сражаться вечно. Даже безумные воители с Б'пфашша раскладывают вокруг своих пластиковых мешков какую-то священную грязь с родины. Все они опутаны символами прежней жизни, и где уж мне разобраться в сплетениях знаков? Да и стоит ли?
Но всё-таки это меня занимает. Они тут воюют, ссорятся насмерть, влюбляются, если есть в кого, что-то помнят или кому-то мстят. Следовало бы проявлять совершенное равнодушие, но ведь только мне, извращённому, пришло на ум постигать высшее среди чужаков.
Командир - вот настоящее искушение. Я предаюсь почти разврату, попадая в его жилище. Судьба мне - лишиться последнего глаза, - за то, с какой жадностью разглядываю вещи пришельца. Они, конечно, молчат, но как многоречиво!
Между изображением существа в белом и металлической пластинкой с выбитыми знаками обретается дигиль. Он, конечно, мог купить его на любом базаре, но едва ли - пленившись красотой. Дигиль вообще вряд ли в понятиях этой расы, это вещь для думания, опасная вещь.
А вот изображения важны для всех. Поэтому Паук так популярен. Те, кто презирают защиту из металла и пластика, всё равно отправляются в мастерскую. Я был изумлён, подсмотрев, чем они там занимаются. Существа двуногие, о щупальцах, наростоглавы, шишкокендюхи - все воспроизводят на своих телах рисунки! Паук в свете этого представляется неким связующим звеном. Через увечного затворника на всех прочих нисходит... разве не благодать? Правда, сколько личных дел было закрыто, несмотря на священную процедуру! Но, возможно, они согрешили в чём-то другом, более важном.
Б'пфашши, чьё имя я даже мысленно выговорить не в состоянии (звуки непристойны, как крики ночью), носит на покрывающем его спереди белоснежном панцире голографическое изображенье существа чужой для него породы. Б'пфашши известны фанатизмом. А особа, изображённая на панцире, олицетворяет не то саму их войну, не то грядущий добрый мир. Она не здесь, где-то далеко, в иных мирах ведёт переговоры, склоняя невообразимые народы поддержать военные действия. Этот солдат поглядывает время от времени на изрисованный панцирь, и вполне счастлив, насколько я соображаю.
Я переломил себя, отверг страхи и провёл какое-то время в сарассе. Сидел недвижимо прямо в грузовом тамбуре, где застала меня непреклонная решимость. Мимо шли пилоты и рабочие, несли грузы, несли орудия войны, несли потаённую святость. А я вопрошал и давал обещания, мне очень важно было знать: как поступать, чем обуздать проклятое любопытство? Искал спасения от греха, и ответ мне был: "Сделай рисунок".
Паук нисколько не удивился. Кажется, ему всё равно, кого разрисовывать. Он смерил меня двойным взглядом: чёрным живым и красноватым электронным, и выпростал свою механическую руку. Я не знал, с чего начать. Попросить его написать священное имя? Воспроизвести стигматы третьего уровня, предмет зависти мирских соискателей Духа, плод неотступных упражнений? На что мне такое украшение? Я указал на сплетение линий, - узор, бегущий по стальному плечу. Паук задвигал сборной челюстью. Он напоминал, не без удовольствия, о том, что будет больно. Я уважал его мнение: кому ещё столько знать об этом? Поплевав на металлический палец, Паук вцепился в протянутую ему руку.