Кто там стучит рогами-копытами? Добрый маленький Кунла. А ещё есть Всадник без головы. Вдвоём они работают по девушкам. А описанные трусики забирает Старый Пенн.
Чёрт. Старый чёрт Пенн. С лысой медной башкой. Моя башка - чугунная. И болит. Очень худо, очень больно. Отвратительно плохо мне, и нету спасения. Послезавтра покроюсь зелёной плесенью, выпью крови девственницы и умру. А ещё надо заплатить за газ. Мысли путаются. Это что - болезнь? Или отрава? Красной сыпью или плесенью?
Марьяна! Марьяна, дай воды... и зеркало. И соли. Или нет, дай воды...
Марьяна с водой. Еле шлёпает, брюхо впереди себя тащит. Беременная она, моя Марьяна, ничего себе... То всё плакала, что опять пронесло, а тут - гляди-ка! Совсем, наверное, плохой, ничего не помню, ну и ладно...
И что ж ты мне принесла, а? Какой ещё томатный сок? С солью? Топора мне, о горе! Нет, дура! Не рубить! Я приложу к виску холодный топор, сначала обухом перекрещусь, орудием труда надо перекреститься, хорошо помогает, а потом холодное лезвие к виску - и спать.
Будильник заливается соловейкой. Бью по кнопке, затыкаю... а зря. Марьяны нет. Пусто её место слева, только вот остался запах на подушке, да на тумбочке - блокнот и градусник.
То всё мне верзилось, ну, пусть. А это? Может, и это - тоже?
Ох, Марьяна. Пропала моя девочка. Ушла. Не от меня ушла - в туалет, что на станции, за углом в переходе, и нету, нету её... Я один сначала пел, потом сообразил - время! Сколько там ходить можно? Час простоял, как дурак, а было это вчера днём, около полудня, и вдруг Гела, толстая цыганка, что в той стороне с младенцем промышляет, мимо идёт, тапочками шаркает, и, не останавливаясь почти - так только, шарк помедленнее: 'Увели твою девочку, милый'.
Кто увёл? Как?
Кинулся... а её и следа нет. И Гела - куда только подевалась, толстоногая...
Белым днём Марьяна пропала. А вечером какие-то двое пришли. И сразу - в кухню, бутылку на стол.
Я их послал далеко. Напиться! Ни пить, ни есть не могу, а тут... Они, разумеется, по посылке не отправились, а завели разговор.
- Ну, мы и сами выпьем. А захочешь - присоединяйся.
И - как обошли меня, хотя на цыган не похожи. Один белый, пухлый, высокий - Балин почему-то. И Василей. Этот - обыкновенный дядька, я таких каждый день сотнями вижу, в толпе бы не узнал.
- Увели от тебя человека, - это Балин. - Ну, будем, да! Хех! Увели. Ты крещёный?
- Нет.
- А человек твой?
- Какой человек?
Тут они переглянулись.
- У тебя сегодня днём человек пропал?
- У меня жена пропала, - а сам чувствую, что ещё немного - и я кое-кого первым попавшимся под руку предметом...
- Тихо! По имени не называй! И женой не называй! Ну-ну. Значит, вернуть хочешь?
- Ваших рук дело? Зачем она вам?
- Не нам, - а это уже Василей. - А вернуть надо. Приходи сегодня ночью в наше место, там поговорим. В дому говорить об этом не будем.
- Куда приходить? Что с Ма...
- Тихо! - оба сразу, - тихо! И её имени не называй, дурак. И своего не говори.
Короче - поохали они, что оба мы не крещены, выпили ещё водки, а мне оставили пакетик, такие раньше в аптеках делали - из пергаментной бумажки, и сказали: что внутри - на ночь принять.
- Примешь, - Балин по руке похлопал, пальцы у него влажные оказались, - и спать вроде будешь, а мы как раз о деле и поговорим. Потому что так надо. А человека твоего вернём, вернём. Только ты приходи. Без тебя - зачем оно нам?
Ну, я и пришёл. Только они в калитку - а я за пакетик. Там как будто стеклянная капелька была, проглотил, не запивая, - и упал на месте.
Так показалось.
Но, наверное, и не упал, и до постели добрался, а уж в место встречи их угодил.
Вот же - и помню, что был там, и как будто не был, разве можно в таком месте быть: гнилью разит, и луна - как лампочка в холодильнике, то включится, то погаснет, у самого лица связка сухой костлявой рыбы - туда-сюда...
Три столба помню. Сеть, натянутую вокруг - с крупной ячеёй.. А в сети - чучело кота с одним глазом: лапы врастопырку, шерсть дыбом. И не один глаз целый, а один вообще. Кот-Циклоп.
А потом - спиной вперёд - вломился Балин, а за ним, в рубашке наизнанку - Василей. Ох, они меня и крыли - на все корки! Особенно Балин ругался, потому что сами они были ещё 'здесь', а я уже 'там', и пришлось им со всей возможной скоростью куда надо попадать, а это непросто.
А сейчас в пустом дому, в сером рассвете - ещё и красноты не прибавилось, лежу, отхожу от мути, а что прежде этой мути было - вспоминается с трудом.
Гости мои, бойцы-ловцы, умельцы, самоучки. Балин - по чудовищам: 'А что же, когда я их невооруженным глазом вижу!', а Василей - по морокам, шустрым, всякой прочей нечисти. На этих и глаз не вооружать, сами явятся и обведут, вот как Марьяну обвели.
Но об этом, кажется, мне кот рассказывал. Её голосом, я услышал - будто Марьяна поёт тихонько: 'Курсум.. перфи-и-цио', она песню такую разучивала, - рванулся и в сети запутался. Гляжу - это кот, только не чучело, а живой... Но глаз один, и смотреть в этот глаз - погибать, а Балин с Василеем под руки держат, и Василей тихо говорит: Маун это, кот-трава, усыпляет и расслабляет, в глаз не смотри, а слушать слушай.
'Ах, девушка! Здравствуй, девушка!
А я вовсе не девушка. Я замужняя. Дайте пройти.
Ах, здравствуй, милая! Пойдём со мной.
Вот ещё! Пустите!
Пойдём. Куда тебе одной идти?
Меня муж ждёт.
Никто не ждёт. Смотри, он и думать забыл. Смотри - поёт.
Я с ним пою, вместе.
Пойдём. Что он тебе? А я любить буду так, что певца своего и не вспомнишь. Слова обидного не скажу. На тебя одну стану глядеть. И петь будем вместе. Ах, как ты поёшь сладко - а я научу ещё слаще. Иди со мной.
Как голубые бусины у него глаза, зрачка не видно. Высокий, одет в чёрное. Рука - холодная. А день такой жаркий, душно так, а рука - холодная... Сёма, Сёмочка...'
Марьяна!
- Не кричи, не кричи, парень. Это не она, это Маун говорит. У твоей жены голоса уже нет. А скоро и души не будет. Всадник забрал её.
- Зачем? Какой ещё Всадник? Уберите кота!!!
'Сёмочка-а-а...'
- Всадник, - Василей поморщился, сгрёб кота за шкирку, швырнул на сеть. - Без головы. Дух такой. Голова у него, когда нужно, на месте... К молодым пристаёт. Уговаривает, обводит, отвозит к себе. Ты что, с женой ссорился? Обижал её?
- Нет. Не так, чтобы... Ну, женщина, знаете же... Свои капризы.
- Знаем. А теперь и ты вот знаешь. Обвёл её Всадник, пошла с ним. Да ещё как быстро обвёл!
- Ругались они, Василей, - проворчал Балин. - Я по глазам вижу. Молодые. Дураки. Теперь, Сёмочка, будет твоя по ночам ветром шуршать... или плакать ручьём где-нибудь.
- Зачем это? Как это?
- А кто ж его знает! - Балин крякнул, полез поправлять мигающую луну. - Будет. Если ты её завтра до захода солнца не найдёшь. Тут мы тебе поможем.
- Вы-то с чего помогать взялись?
- У нас со Всадником свои дела. А тебя душа живая пропала, нам Маун принёс весть, у него хоть и один глаз, видит, что надо... опа, теперь будет светить. Вот так.
- Слушай, парень, - Василей нагнулся близко, показал пустые ладони. - Мы тебе только поможем их увидеть. Всадник до срока угнанную душу по всем ветрам провозит. Отнять её непросто. Он тебе этих Марьян покажет и покажет. А твоё дело будет - живую узнать.
- Как?
- Откуда я знаю, - проворчал Василей. - У каждого своё, и приметы, и способ. Позовешь там, или за руку, или как. Откликнется, поймаешь - и тебе хорошо, и нам спокойнее, а со Всадником мы сами разберёмся.
И тут кот опять завёл что-то - то ли мявом петь пытался, то ли человеческим голосом. А потом принялись вокруг меня не то хоровод водить - втроём с котом, что ли? Не то в оба уха мне про чертей рассказывать, хоть я уже и не просил. А, может быть, мне приснилось это всё? Заодно с беременной Марьяной и топором?
- Марьянушка! Марьяна!
Нет. Не откинуто покрывало с её стороны. Увёл. Господи, живого человека увёл какой-то там дух! Наверное, я умом тронулся.
Мало проснуться, нужно ещё в постели сесть - ноги на пол, чтобы уже не отпустило. Дальше всё как-то само покатится. И покатилось: я даже чайник поставил, правда, он почти весь выкипел, пока я тупо в окно глядел.
Потом из угла вышел Балин и положил на стол карту.
- Вот тут у нас сегодня ветер, - сказал он, хмуря белые брови. - Восточный. Значит, ты по ветру и пойдёшь. Вот сюда.
- Как это - по ветру?
- Как по дороге, так и пойдёшь.
- Балин, я что - умер? Или с ума сошёл?
- Ты нечуй-ветер пил? Слёзку нашу глотал? Пойдёшь по ветрам, как по ровной дороге.
- Я не хочу. Страшно. Что со мной случилось?
Балин посмотрел пристально. Глаза белые, бесцветные, и брови, будто мукой припорошенные, и губы не красные, а серые, как у сердечника.
- Бывает, - сказал глухо. - Бывает. Луна так встанет, или съешь наговоренное. И начинает вокруг тот свет колобродить. Попал, никуда не денешься, но, может быть, ещё и поправим твои дела.
- А ты сам? - я не хотел спрашивать, язык мимо воли повернулся.
- И я сам, - ответил ловец чудовищ, - и я сам попал, и застрял, и ничего - живу ведь. Как все живут. Только половина там. Так смотри сюда, певец, сюда вот смотри...
Да смотрел я, смотрел! И вроде даже всё хорошо понимал, а как Балин карту свернул - поплыло. Какой-то дом, а площадь - вокзальная? Или Павших Карабинеров?
Нет, это точно - это площадь Семи Советников. Высотка - это же там. И я уже там. Или здесь.
Балин сказал - на крышу надо. С крыши увижу его. Отсюда - никак.
Закрылись дверцы, лифт поехал, двинул в диафрагму тошнотой.
Мыслей никаких. Только дрожь колотит. И опять подвалил тошнотой - приехали. Нет. Не последний этаж. Женщина вошла, в сером костюме. Улыбается, что-то говорит.
А что говорит - не пойму. Не слышу. Слышу, но она.... Не говорит. А потом молчит, только губы двигаются. И я ещё вижу - как у неё глаза съезжают в сторону... и отворачивается... и хорошо. Не могу я ни смотреть на вас, ни говорить с вами, люди добрые, тёплые... у меня-то руки как лёд.
Скрипит канат, гудит в шахте. Стоп. Последний. Штукатуркой пахнет. Ведро. Лестница железная, скобчатая - на крышу. А на самом краю крыши кот сидит. Одноглазый. Смотрит на меня, разинул пасть - зевает. Нет. Говорит.
'Иди за мной'. Вот у него всё с пастью наоборот, я его так хорошо понимаю, и вижу - он прямо через край ступает, а там лента какая-то, как на транспортёре. Маун стоит на ней, хвост пушит. Он-то лёгкий, ему что, а я?
'И ты лёгкий. Лови меня. А то не услышишь'.
И снова песню завёл, и потопал куда-то.
А мне на этой полосе стоять - и легко, и как-то странно так, будто я во сне полетать собрался. Но знаю, что не сплю, потому что во сне так не бывает - и тела не чувствуешь, и вообще.. Нет, не во сне я. Наверное, между. Как Балин говорил... И вижу, что кот Маун уже далеко убежал, не успею за ним, уже он просто точка на горизонте, над парком, над 'чёртовым колесом'.
И точка эта - растёт. Приближается.
И не кот это, а мотоцикл. Кто-то лихой едет по небу, по восточному ветру - на мотоцикле.
Да ещё и на каком!
-Марьяна!
Обернулись оба. Марьяна, радость моя, глаза мерцают - слезой, что ли, заволокло.. И этот - с седла не сошёл, ногой только с подножки в небо упёрся. Щиток от шлема сдвинул - а у самого и глаз будто нет, будто две дыры того же цвета, что и выцветший полдень. И рот - щелью, улыбочкой.
- Что ты там? Иди ко мне!
Не идёт. Смотрит так, будто ждёт ещё чего-то.
Что-то я забыл сказать?
Или...
Или у меня губы и слова расходятся, не сходятся, не прочесть... не услышать?
- Ну иди же ко мне, что ж ты так... Это же я!
Молчит. Только смотрит, а блеск этот, что я думал - слеза - он в глазах катается, но не проливается...
И вдруг она шаг делает - ко мне, а сама опять уже у мотоциклиста за спиной, но я же видел, что она ко мне шла!
- Марьяна!!!
Мотоцикл - рывком с места, а я-то не сойду, я на ветре стою, вправо-влево-не считается...
И рёвом, тяжестью, шипастой резиной - по колену, по руке, по груди. И всё кувырком.
Дядя Василей - рубашечка в клеточку:
- Да как же не она, дядя Василей! Я же видел...
- Мало ли, что видел. Полудённик это был.
- Кто?
- Полудённый бес. Солнце в голову, бес в глаза. Видишь, водой растёкся. А воды там никакой нет.
- Мираж...
- Ты не лежи. Время дорого. Где ты Всадника в последний раз видел?
- На площади... под Звездой...
И мы стоим под Звездой. Мало нам Солнца. И Василей, перед тем, как бросить меня под колёса Всадникова 'харлея', шепчет:
- В глаза гляди. У живого человека непрозрачные. У полудённика маревные, понял?
- Понял.
И опять: стой, Марьяна!
На этот раз Всадник на мне не споткнулся. Перелетел, остановил свой чёртов адский драндулет. Марьяну за плечи с седла поднял.
Посмотри на него, милая.
Я не хочу.
Нет, посмотри.
Надо что-то сильное сказать, я люблю тебя, что ли, но не помогает, не та Марьяна... или я не тот...
А всадник - он смеётся, голову снял, подмышкой зажал, и эта бесплечая голова в шлеме скалится, хихикает, свободной рукой вытирает вспотевший лоб.
Жарко. Воздушная полоса размякла, хватает подошвы. Но я уже понял! За руку её надо взять. Я к ней - она так и стоит, я ещё шаг - она не уходит, только смотрит жутко как-то. Будто неживая, будто глаза у неё остекленели и не двигаются. Но всё же не маревные, человеческие всё же, кажется.
И тут меня опять сминают, рвут пополам, вытаскивают.
- Что же ты, - бормочет Василей. Балин вытирает бледную кровь со щеки. - Надо было идти, не оборачиваясь, как шёл. А так он нас увидел...
- А если бы я её за руку взял?
Молчат оба.
- Ну?
- Нежить, - говорит Балин, с трудом говорит, видно, что ему нехорошо.
- И - что?
Молчат. И так всё ясно - сон вещий, торчать бы мне столбом на границе - ни живому, ни мёртвому.
- Значит, на живца ловите? Может, и Марьяну вы увели?
- Тихо, тихо! - ах, дядя Василей, злой да жилистый - одним пальчиком к месту прижал. - Тихо, глупый человек. Не твоё это дело. И не тебе решать. Ты о нём ничего не знаешь, подумаешь, человека твоего украли... Ты глаза не закатывай. Одни раз тебе остался. И нам, конечно, тоже. Ну, что - пойдёшь в третий раз?
И в третий раз: Марьяна!!!
А их - много. Со всех сторон - только Всадник один, а Марьян с ним - восемь... десять? И все на меня уставились, и у всех живые, человечьи глаза и все они...
Будто солнцем просвечены, насквозь.. или почти насквозь... до волоска.
Ну, и что теперь делать?! Что сказать?! Как ещё?!
Бежит время, как резиновая полоса - из-под ног. Каждая - она. Глядят, губы кусают, брови домиком... И в каждой насквозь - будто солнце в воде...
Кроме одной.
Что ж ты не сказала, Марьяна?!
И я уже ни на кого не смотрю, ни на Всадника, который кривит губы, ни на остальных его дев, я к своей бегу, потому что эта, в которой не солнце колышется, - эта уж точно моя...
И мне уже всё равно, что ухмыляющаяся голова Всадника летит в меня, клацая на лету зубами, и что наперерез откуда-то, разрывая ветер, вылетают, наконец-то, Балин и Василей, получившие своё. Уклоняюсь от головы, перепрыгиваю ловцов, бегу, бегу! Те Марьяны, ненастоящие, тянут длинные руки, шатаются, сыплются брызгами - кипятком, кипятком, и за спиной вдруг пузырём разбухает лиловый свет, но я уже успел, она уже совсем рядом. Рот перекошенный, глаза красные, щека вымазана чем-то тёмным, тени прыгают по лицу - это будто в пожаре мы с ней, будто в огне, но я теперь знаю, что делать.
И я хватаю её, и заталкиваю её - их обоих, - в тень плеч, спины, закрываю её... их - коленями и локтями, и затылком, по которому чиркает бритвенным крылом волна адского жара.