Двое путников - мужчина и мальчик - устроились в перелеске на ночлег. Кони дремали под ольхой, пеший слуга залёг в стороне, его и не видать - уснул, наверное. Костёр ещё горел ровно, высвечивал рыжими пятнами скулы, ставил упорные точки в глазах.
- Потому, потому, - старший забряцал железом, давая понять, что укладывается ко сну. - Мал ты ещё, - ворчал, устраиваясь, - мал и глуп.
Мал и глуп был Юсто из Леаннов - пятнадцатый наследник, чьё наследство - что воздух, всё вокруг, а не пощупаешь.
- Дядя Бо, ну ты что, в самом деле - спать?
- Спать, - отозвался дядя гулко в кожаную рукавицу. - Увидишь сам, как солнце взойдёт.
Долгая, долгая полоса - осенняя ночь, к утру лапник сыреет, падает роса на плащи, жидко серебрит хвосты и гривы коней. И Солнцу выкатываться в эту сырость тоже неохота. И рассвет сер и насторожен.
Юсто пошевелился, уколол ладонь о хвою - сон улетел. Дядя по ту сторону кострища дремал чутко. Понял, что племянник не спит - тут же подал знак - подымайся, бока отлежишь!
И, будто оно только их и поджидало - чудо или страх, - то, зачем уехали вчера из замка, для чего заночевали под открытым небом.
Тихий в тумане, больше по земле, чем по воздуху, послышался неторопливый скок.
Медленно, величаво, вместе с красноватым разлитым рассветом, из мглы показался всадник на большом сером коне. Он ехал один, и сонная птица сидела не на руке - на плече, как ворона у колдуна.
Птица эта была сова, и она, взъерошив перья, ткнулась вдруг всаднику в ухо, словно шептала что-то. Тот натянул поводья, остановился, огляделся.
Белокожий, бледные от сырости и холода губы, чёрно-серебряная короткая борода, чёрные глаза: таким Юсто впервые увидел Анцела, правителя и наместника Леанны. И Анцел видел их - Боргара из Леаннов, мастера соколиной охоты, хорошего мастера, и семилетнего мальчишку, Юсто.
Правитель тронул коня; проезжая, сказал тихо, но внятно:
- Я знаю тебя, Боргар. И тебя знаю, Юсто.
Слова упали в траву, просочились к корням. Конский круп исчез в росных метёлках. Юсто поглядел на дядю: это всё?
- А ты чего хотел? - хрипло отвечал Боргар. - Справились - теперь и домой. Инне, где тебя носит?
Инне был слуга, большой любитель грибов и папоротника, надо думать, и сейчас дядин оклик оторвал его от беличьей возни.
- Здесь, здесь, - из кустов показалась корзинка, за ней и сам Инне, человечек без возраста, вылез. - Благословились?
Боргар кивнул, но без улыбки. Подсадил Юсто в седло - мальчик был ещё маловат ростом, и поехали домой - досыпать и доживать. Сначала ехали молча, но Юсто всё-таки не утерпел:
- А если бы он ничего не сказал? Или сказал бы - "не знаю?"
Дядя пожал плечами, считай - не ответил.
***
А если бы правитель промолчал? Или сказал - "не знаю"?
О правителе Анцеле рассказывали сказку: жил - был славный король Леанно, да отправился на битву с врагами, да там и погиб, и осталось королевство на наместнике. А тот не молод и не стар, ни прост и ни коварен - сам добрый воин и водитель других. Но мало было у него времени, за спиной люди - малые и большие, и страна - не хуже прочих, а впереди - смертный бой, потому что ворог был без числа, а лучшие воины Леанны перебиты прежде.
Сказка сказывалась, и отчаявшийся наместник за победу в бою пообещал смерти всё, чего ей только самой захочется - лишь бы победить. Лишь бы не перешли враги реку Дану.
Ах, что бы смерти попросить себе самого наместника - благородно и не больно. Нет, она, коварная, возьми да и скажи - хорошо, мол, заберу у тебя то, чего ты сам в королевстве не знаешь.
Наместник согласился. Прежде всю страну - благо, не так уж и велика - объездил, и едва ли не с каждым крестьянином и купцом здоровался. Разве что траву в поле не считал да запасы по зёрнышку не перекладывал - ну, так это смерти ни к чему.
Вернулся домой с победой, с великой радостью - а тут ему: "Ах, ещё одной радости ты не знаешь! Сын у тебя родился!".
Наместник был до тех пор бездетен. И с тех пор был бездетен. Потому что, как только повторил он невзначай вслед за женщинами - не знаю? - младенец у нянёк и мамок на руках закричал и умер. И жена наместника умерла, хоть её-то он знал, конечно, но ведь горе какое...
Страшная была сказка, что и говорить. Но рассказывали её в доме Леаннов охотно, и всякий раз посматривали - что молодой наследник - плачет ли? Боится ли?
Юсто боялся. Но не сказки, и не Анцела, боялся чего-то, о чём не говорилось, а только, может быть, вздыхалось едва-едва.
А ещё была книга, жёлтые страницы исписаны уставом - таким, что больше походил на узоры, чем на почерк. Юсто рано научился читать - как только буквы показали, и эту книгу нашёл сам, да её особо и не прятали.
Сперва перечислялись там знатные воины и их жёны. Потом короли и королевы. Потом был Леанно, последний король. А потом - наследники. Один за одним. Четырнадцать наследников дома Леанно. И об иных - целые страницы повестей и судеб. А от иных осталось только имя - и пустой желтоватый мерцающий при свече лист. И своё имя нашёл Юсто на пустом листе.. Ну ладно, он ещё ничего и не успел, но те-то? И никто из них так и не стал королём...
Юсто разбирал почерки, водил пальцем по строчкам, вопросов взрослым не задавал. В постели, после сказок и положенных молитв, закрывал глаза - будто в ряд деревянных солдатиков выстраивал - вот он сам, вот дядя Бо, вот это - отец, которого никогда не видел, и матушка, которая редко показывалась из башни, вот сударыня бабушка, вот дальше.. дальше..
Он не мог ещё толком сосчитать, даже загибая пальцы. Да и не нужно было. К тому дню, как дядя Бо велел собираться - "потому что наместник должен на тебя посмотреть", пятнадцатый наследник уже и сам понимал, в чём страх.
Не в отнятом королевстве. А в том, что наместник с той давней сказочной поры не умер, здравствовал.
И, уж конечно, никто ему не ответил прямо на тот вопрос - а что было бы ,если... Сам догадался. Это только в сказках всё поровну, всё складно. А в жизни поровну не пришлось. И не сказкой, а былью сделалось - чего не знает наместник Анцел, того и нет. То ли не было, то ли было, да не стало. И те слова, сказанные чернобородым всадником поутру, стянули сердце, будто обручами.
Нет, никак невозможно было вырастить из наследника Юсто бунтаря, бойца за право рода и за корону. Да и незачем. Сонные века повисли над Леанной, как крылья совы. Под этими крылами да при таком управлении страна затихла, как вода в пруду. Будто всё ещё длился тот самый день между былью и небылью. "Я не знаю наследника Элию" - и вот пустой жёлтый лист в книге. "Я не знаю такого-то и такого-то, своего врага", - и вот уже нет ни вестника войны, ни конного отряда, ни кораблей в порту, и в соседней стране башни одеваются в траур, и туман падает на границы - надёжнее любого войска, крепче каменных бастионов.
Так и текли незаметные дни в краю, что был ни жив, ни мертв, хранимый одним бесконечным пристальным взглядом. Юсто, подрастая, мог, подобно отцу, схоронить себя заживо в монастыре, мог стать охотником и едва ли не поселянином, как отцов брат Боргар, мог бы даже пойти на службу к Анцелу.
Да только в службе не было смысла, и молодому Юсто к шестнадцати годам стало ясно, что смысла нет и в самой его жизни.
Но сил у юных слишком много, даже если они рождены в страшной сказке. Оттого и оказался наследник Леаннов в первый день семнадцатилетия не в холодной земле и не в монашеской келье, а в море, под парусом, на вольном ветру.
Плыл один, без слуги или товарища, без цели, полагаясь на волны и белую Луну. Море не без края, говорили книги и карты, а что лист в книге останется пустым наполовину - так о том ли горевать?
Он всё ещё был слишком живой для медленной смерти - едва только выйдя из-под власти совиных крыльев, Юсто запел - а ведь никогда не пел дома, и сейчас не знал ни слов, ни мелодии, просто само дыхание славило воздух и волю.
И он был воистину живым после трёх суток бури, когда море выбросило его на каменистую отмель чужой земли, в неведомом краю.
Плаванье в утлой посудине, да ещё в шторм - не то занятие, после которого прибавляется сил. Юсто едва сообразил, что это уже не пучина бесится, и не земля ходит ходуном. Его тащили волоком за ногу, как тащат кусок плавника. Он сердито закричал - больно ведь! - и подумал, что бредит. Над ним раскорячилось невиданное чудище - косматое, приземистое и будто ополовиненное. Одной рукой, да что там - ручищей! - этот ужас подбоченивался. Один налитый кровью глаз пялился на Юсто из-под черных свалявшихся косм. И одна кривая босая нога о семи пальцах упиралась в скользкие камни. Юсто видел, что точно о семи - они были совсем близко, и от этого зрелища тошнило не меньше, чем от морской воды. Чудище нагнулось, обшаривая пояс пленника - меч, по всей видимости, утонул, а кинжал достался вору. Бывший наследник Леаннов попытался отнять оружие - но страх ходячий проворно перехватил кинжал в зубы (ох и клыки у него были!) и поднял парня в воздух. Юсто, собрав все силы, извернулся и пнул чудовище в пол-подбородка.
Драка была нешуточная. Однорукий и одноногий ужас двигался стремительно, но неуклюже, ему никак не удавалось крепко схватить жертву. Посчастливилось подобрать кинжал, хотя толку от его уколов было немного. Юсто сообразил, что нога урода так же цепка и опасна, как и рука, и всячески избегал попасть между. Четырнадцать поколений предков не дожили и не прожили свои жизни толком - будто всю их силу почуял в себе теперь молодой Леанно, и колол, ускользал, дразнил страшилище. Однако же, хотя дух и поднялся, как говорили когда-то на родине, выше плеч, телу всё-таки приходилось туго, и Юсто быстро слабел. Он отступал от моря, спотыкаясь на гальке. Сверху нависали скалы. Там можно было бы, пожалуй, укрыться; одноногий, похоже, не семи пядей был в половине лба... не догнал бы. Показалось.. нет, точно - там люди, сверху смотрят на него, тычут пальцем, будто им потеха! Юсто крикнул что-то злое, одноногий тоже заметил людей, зарычал, стал швыряться голышами. У Юсто сердце прыгало в горле, дышать было больно, никак не добраться туда, до них, а они-то - хоть бы помогли, смеются! Нет, не смеются... он вдруг понял - один из тех, что наверху, тыкал себя пальцем в шею, под подбородок, и размахивал другой рукой. Юсто подобрал камень - какой только смог удержать в горсти, примерился и швырнул в противника.
Попал точно. Чудище взвыло и рухнуло. Сверху заорали непонятное, Юсто оглянулся - кричали и знаками показывали - ножом его, ножом!
А уж потом спустились, и хватали под руки почти обеспамятевшего Юсто, и спихивали чудище в воду - странно, теперь оно было, кажется, целым - и две руки, и обе ноги, и даже второй заплывший мёртвый глаз, но ни думать об этом, ни удивляться, не было сил. "Бало", - сказал старший из этих береговых людей, показывая на пенную воду над трупом - "Бало Одна нога".
Всё это потом сплелось и свилось в пёструю ленту полубеспамятства. Куда-то несли, поливали водой, вправляли вывихнутую лодыжку, перевязывали многочисленные раны. Громко разговаривали на незнакомом языке, только отдельные слова вспыхивали, как солнце на волне - нож, хлеб, вода, море. Потом вдруг, ни с того, ни с сего - принимались петь. "Бало, Бало об Одной Ноге", - выходило так, что он, Юсто, чуть ли не сказочный богатырь, раз убил этого самого Бало. И на все это паутиной, колючей сетью легла подхваченная в море лихорадка - так что Юсто не мог и сам понять, что правда, а что сны наяву. Будто бы приносили ему, похваляясь, красные сапоги морских дев - какие девы, какие сапоги? Будто бы поили чем-то, обжигающим, как жидкое пламя. Будто бы рассказывали - не для него, а просто, потому что собрались все в доме - бесконечную историю о котлах и позолоченных колесницах, о своенравных быках и о покойниках, что выходят из холма и ездят на живых до самого рассвета холодной зимой...
А потом пришёл кто-то маленький, чёрный, востроглазый. Размотал льняные повязки с мхом, посмотрел на раны - а они никак не заживали в сыром воздухе, и жар всё не оставлял Юсто. Сказал - надо везти его к королю. Король исцелит. И это тоже было понятно, и была поездка, синее кристальное небо над возом, жёлтые цветущие холмы и башни.
Увидев башни, Юсто узнал их и догадался, куда попал. И рассмеялся тому, что принимал на веру прежде.
Ведь море-то принесло его в Арру из сказок, на Небывалый остров, в страну, что встаёт из летней воды, а зимой уходит в пучину, а это, выходит, было вовсе неправдой.
Но бывалый или небывалый остров - это пока ещё не имело значения, потому что больному всё равно, какая судьба впереди - была бы хоть какая, а Юсто всё ещё хворал, и бастионы Арры кружились перед глазами, и краски были слишком ярки, а звуки слишком громко отдавались в ушах. Мычала скотина, стучал копытом конь, кузнецы ковали громы, ворота распахивались с визгом, кричали стражники, бренчало оружие, шелестели шелка, и пышнобородый конопатый король глядел на него из-под рыжих бровей пристально, будто целился. Стало вдруг тихо и прохладно, запахло свежей травой, тростниками, аиром; носилки внесли и положили на пол, король уже собирался развернуть повязки и сделать своё королевское дело.
И тут в тишине что-то забренчало, заскрипело, заклацало. Из-за королевского плеча высунулась и уставилась на Юсто нелепая личина. Лицо-то было человеческое, и даже молодое, юное - ни усов ещё, ни бороды. Но и щёки, и лоб перемазаны грязью, даже светлые рыжеватые волосы, и голубые глаза - как стекляшки, и между распущенных губ болтался белёсый, как у телёнка, язык. Одет этот дурачок был богато, только яркая одежда вся в навозе и соломе, а на шее болталось, издавая неуместные звуки, ожерелье из глиняных колокольчиков. "Ы-ы-ы", - замычал парень, протискиваясь поближе и наклоняясь над Юсто. Слюна капнула на повязки. "Конья" - спокойно сказал король, - "Уведите его, пусть посмотрит оттуда". И, нагнувшись к больному: "Так это, выходит, ты убил Бало?"
Вправду ли король мог исцелять раненых, или просто воздух в Арре был лучше, чем на побережье, но Юсто пошёл на поправку. Он лежал под цветными покрывалами в доме для гостей, пил парное молоко и ел лёгкую пищу. Иногда открывалась плетёная дверь, кто-нибудь заглядывал - любопытно же! - и тут же исчезал. Юсто знал уже, что считается богатырём, ведь схватиться с половинным жителем пучины - это ж надо совсем страха не иметь! И, хоть Юсто припоминалось будто, что чудовище было не такое уж и половинное, но людям-то лучше знать, они-то тут живут, а он кто такой, чтобы судить? А сказки - ну, так что же, объяснять им, кто он таков и откуда? Или, к примеру, рассказать, что их остров, стоящий твёрдо на дне морском, в иных краях почитают плавучим и обманным? И потому собирался с силами спокойно, на любопытных обитателей Арры поглядывал с улыбкой - никакая тень его не смущала.
Королевский двор - место поневоле шумное. Галдят просители и купцы, зычно перекликаются воины, пробуют голос певцы - придворные и бродячие. Но однажды в полдень Юсто услыхал крик, от которого обеденный кусок застрял поперёк горла. В страшном горе, должно быть, кто-то жаловался на судьбу. Голос молодой, сильный. Юсто едва не опрокинул на постель чашку с супом.
- Что это?
- Т-сс, тише, тише, - отвечала приставленная к нему служанка, - это мальчик наш плачет, наш Конья, бедняга.
- Конья? Дурачок? Так он же немой...
- Царевич наш, - не утирая привычных, видно, слёз, захныкала женщина. - Королевский сын он, Конья-бедолага. Тому уже три года, как он убил собаку певца, и певец за это спел ему Злую Песню, и мальчик наш зарыл лицо руками, и поразили его волдыри и язвы, и рассудок его светлый ушёл.
Юсто отвернулся от окна.
- Он от песни потерял рассудок?
- Да, молодой гость, да, такая уж сила в наших певцах, такая сила им дана. Один раз в день спадает проклятие с нашего царевича, да и то, прости, святая Брейн, только в отхожем месте.
Юсто не удержался - прыснул в кулак, спохватился. Сердце у него колотилось. Вот это знак, вот для чего судьба его привела на этот остров, вот зачем он получил раны.
- И что же, - сказал он, ложась и натягивая до подбородка одеяло, - что же ваш господин не наказал певца?
- Да кто ж его накажет, Эйле с тобою, мальчик! Ведь это ж пе-вец! - и подняла палец. - Певец. Сила у него от Тех. Обидеть его - берегись, и доля его - царская.
- Ах, женщина, женщина, - бормотал тихонько Юсто. Страшный плач, тем временем, затих - видно, царевич-дурачок справил нужду и опять стал телёнком. - Хотел бы я видеть этого певца...
- А увидишь, - отвечала старуха. - Вот поправишься - и увидишь.
***
Певец был важный. Не толстый, не жирный - но важный. Он кутался в длинный синий плащ, ноги ему грела пятнистая поджарая собака. "Такую же, небось...", - Юсто поспешил отвести взгляд от пса и посмотрел на хозяина.
- А, - сказал тот, благосклонно улыбаясь, - ты, стало быть, далекостранствующий юноша, который поразил Бало Об Одной Ноге?
- Я нечаянно, сударь, - в который раз пояснил Юсто. - Прости, не знаю, как твоё почтенное имя.
- Я зовусь Фер-Эрне, сын Нерождённого, Лучший в предсказаниях, Лучший в объяснениях и вопросах, Вопрошающий знание, Сплетение искусства, Шлем поэзии, Изобилие моря.
Юсто подумал, что певец насмехается над ним, но Лучший в предсказаниях Шлем поэзии был совершенно серьёзен.
- Ты же, я полагаю, зовёшься Прямоискусным, Мечегрозным и Светлодостойным Гостем, пришедшим от высот доброты и блеска восхода?
- Зовут меня, сказать правду, Юсто из Леаннов, и в своём доме я всего лишь пятнадцатый наследник, и царство у меня отнято.
- Поведай же мне, о поучающий юноша, как случилось, что прозвали тебя пятнадцатым наследником и что отнято у тебя царство, ибо поэту надлежит знать такие истории.
И Юсто, стараясь не вязать одно к одному длинные слова, снова рассказал всё так, как знал сам - и о битве, и о гибели короля, и о том, как наместник поклялся страшной клятвой, и как расплатился тем, кого в своём царстве не знал.
- Воистину премного удивительны слова твои, пронзают они сердце насквозь! Обагряется от них лицо, сотрясается тело и уста не удержат восклицаний. Что же стало потом со славным наместником?
- Да вот ничего и не стало, царствует и по сей день, вот уж больше двухсот лет, - отвечал Юсто. - Но только, господин мой Фер-Эрне, неправильно это, и добра от его царствования нет.
- О том не нам судить.
- Позволь сказать, судить о том - мне. Царство это моё, я наследник Леанно, последнего короля, а наместник своим договором со смертью высушил воду, опустошил леса, оскудил землю, и царство живо только тем, что людей становится всё меньше... а мёртвых - всё больше. Оттого я и уехал с родины - куда глаза глядят, потому что молод я ещё для смерти, а жить там - не могу. И вот, судьба же - увидел знак здесь. Только словом, я верю, можно одолеть такого врага. Я слыхал... я знаю, что твоё искусство почти что убивает, прости, если я тебя разгневал, но я бы лучше умер, чем жить так, как Конья...
Певец не рассердился. И не удивился. В светло-синих глазах его вообще ничего не отражалось, кроме неба над Аррой. И этими глазами, полными облаков и тумана, он поглядел на Юсто - из дальнего далека.
- У Коньи свой путь, и дурачком он его пройдёт лучше, чем прошёл бы царским сыном. Уж ты поверь мне, поучающий юноша, гордость Леаннов, глупейший из наследников. Так чего же ты хочешь? Чтобы Фер-Эрне песней превратил наместника Анцела в дерево? В козлика? В летучую мышь?
Юсто покраснел.
- Вовсе нет... Тебе до него какое дело? Я бы сам. Но для этого надо знать.. и уметь... Вот если бы ты взялся меня научить...
Фер-Эрне засмеялся. Захихикал, как старуха на кухне. Загоготал, как гусак на птичьем дворе. Забулькал, как пиво в бочонке.
- Научить? Тебя? Моим песням? Для этих дел ты уже стар. Слишком поздно ты захотел учиться. Слушай, юноша, мы не просто поём. Чтобы получить в песне силу, какую - ты сам видел, нужно отдать себя всего и целиком, нужно знать трижды десять разных искусств, как-то - хождения по ободьям, пляски на лезвиях, назначения свиты, восхваления и порицания, разделения ложа с королём, порыва вдохновения, щита могучих, огненной речи, свирепой брани, песен любви, напряжения перед песней и помощи после песни, зова любви и доли мудрости. Не в твои годы начинать учиться хотя бы самому малому из них. Ищи другого пути, или погибай.
Король Кониль не в шутку огорчился, узнав, что победитель Одноногого Бало не хочет остаться, жить на вечнозелёных холмах, жениться на его дочери и народить ему внучат хорошей крови.
Однако храбрый сам свою судьбу решает, и потому одели Юсто в лучший белый лён Арры и в хитро сплетенную одежду из серой шерсти, дали ему плащ, подбитый мехом дикого кота, и сапоги из шкуры морских дев-сирен, ух и толстая шкура оказалась! Дали ему тяжёлый меч и лёгкий меч, дали ему острый нож, посох с наконечником из рога страшного зверя, и хотели дать ещё много всего, но Юсто сказал, что не нужно ему столько - ни оружия, ни добра, потому что воевать ему не с кем, а добро делить - тоже не с кем.
И тогда ему дали, конечно, ещё лодку с припасами и белого пса, и посадили с песнями, и оттолкнули от берега.
Сам Шлем поэзии Фер-Эрне взошёл на высокий камень, на скалу над морем, и Юсто долго слышал его голос, то низкий, как рокот подземного огня, то высокий, как чаячий крик. А может быть, то уже и чайки кричали - но лодка будто сама собой шла. Пёс же поначалу хотел выскочить и уплыть домой, к сахарным косточкам от королевской охоты, но потом присмирел и спал, пряча нос в брюхо, покуда лодка не ткнулась днищем в песок - у родных берегов Юсто из Леаннов.
Только что было ему делать в родном краю? Возвращаться к дяде? И ведь думал же - может быть, если вёсла отпустить и парус не поправлять - может, куда-нибудь да вынесет лодка? Нет, видно, такую уж песню спел напоследок Фер-Эрне, что дорога сделалась кольцом.
Говорят, совиные крылья мягче, чем у прочих птиц. Но тяжело легла их тень на сердце молодого Леанно, и Юсто стоял на берегу, по щиколотку в воде, не решаясь ступить на повитый смертью берег. Воздух родины был тусклый, лес не зеленел, а проступал на сером небе, будто трещинами. Только шиповник, сам тёмно-зелёный и лаково-коричневый, краснел продолговатыми ягодами, будто щурил недобрые очи. Пёс Юсто с лаём умчался в кусты, зарычал там, завизжал, выкатился на берег, озираясь и дрожа.
Укутанный в ветхую мантию, в рваный трёпаный плащ, выступил из колючих зарослей некто. У Юсто ноги будто вмёрзли в воду - так посмотрел.
- Что, мальчик, за смертью своей явился?
Бывает такое - скажется слово, и будто печатью ляжет. Нет, не думал умирать наследник Леаннов. Пожил под другим небом, в Летней стране, хоть и недолго, но след она оставила.
- Я по речи слышу - ты здешний. А у нас тут смерть долго звать не надо.
- А я и не зову, - сказал Юсто, выбираясь на сухое. - Сам к ней пойду - разговор есть.
- Вот как, - тот человек почесал под носом - ох, и носище, как вороний клюв, посверлил наследника взглядом:
- Ну, тогда пожалуй. Тогда милости просим.
Провожатый ломился через кусты, не разбирая дороги - да её и не было, наверное. Пёс бежал позади, потом отстал. Юсто, прикрывая глаза от колючих веток, услыхал, как скрипит деревянным голосом дверь. Пахнуло трухой и сырым камнем. Горел огонь, булькало варево.
- Отраву варишь?
- Нет, - привратник смерти захихикал, - нет, маленький гость, это супчик, это не про тебя. Про тебя три дня нужно сочинять, уж не взыщи.
Он нисколько не удивлялся, что к нему пришли с такой просьбой. Может быть, и даже наверняка - не в первый раз приходили.
Три дня Юсто пробыл у колдуна Малиэля. Хозяин где-то шарил с утра до ночи, надо полагать - ловил жаб и собирал зелья. Попросил у Юсто каплю его крови и волос с головы. Юсто равнодушно дал уколоть палец, вырвал волос - работой Малиэля он не интересовался. Он почти всё время провёл не в хижине колдуна, а поблизости, на берегу ручья. Воды там было мало, по тёмной ряби волочились прелые листья. Наследник забытых королей глядел на это всё и держался, как за доску в море, за одну мысль и одно воспоминание. Он думал - если Анцел это сделал, то и я смогу. Он вспоминал - певца Фер-Эрне на скале, и дурачка Конью, и его плач об убитой собаке.
- Вот, о тебе и твоё, - сказал Малиэль, отворачиваясь от жара очага. В черпаке дымилось варево, что переливал в маленькую тыквенную баклажку. Жидкость сверкнула - ни дать, ни взять - чистая вода, и спряталась, только парок вился из горлышка. - Держи, храбрец.
- Что я тебе должен?
- А ничего, - отвечал Малиэль, гримасничая и подмигивая. - Ничего. Ну, разве что, если потом... песенку мне какую споёшь... свои люди, сочтёмся...
Юсто пожал плечами. Он бы с радостью заплатил колдуну и счёлся бы прямо сейчас. Но Малиэль уже толкал его в плечо - вон из хижины.
- Ступай, - бормотал он, - иди, пей, оно горькое, но ничего, в самый раз.
- А... как обратно?
- А это уже как поладите, - бубнил тот. - Ты у нас мальчик шустрый, наследник Юсто...
Юсто не назвался ему, сказал какое-то другое имя, и теперь обернулся: "А откуда ты...", - но Малиэль уже вытолкнул его за порог, запер дверь... да какая дверь, теперь Юсто и не разглядел бы ни двери, ни хижины - так, какие-то сухие ветки, кочка...
Он сел там же, на берегу ручья, где сидел все эти дни. Другого места искать - зачем? Подумал - в баклажке, конечно, отрава, как ещё повидать свою смерть? Упадёт в ручей, тело облепит мёртвыми листьями, затянет илом. "Пой", - сказал певец на скале. Или: "Пей"?
Юсто опрокинул баклажку в рот, проглотил горькое и окунулся с головой в душный туман.
Не случалось ему прежде умирать, вот он и не знал - жив ли, или это уже оно. Руки двигались - ладонь поднялась, отогнать ползучие струи, глаза видели в серой смутной чаще - проём. Ноги слушались - пошли. Только было в одночасье и легко и трудно идти - будто против течения плыть или через вязкий песок продираться.
А в проёме стояла она. Та, к которой пришёл. В чёрной мантии или просто во тьме. Белое пятно лица. Маска? Улыбка - будто нарисованная. Голос - как в рога дудят, низкий и отдающийся в рёбрах дрожью.
- Юсто.
- Здра... То есть. Ну да. Это я.
- Заходи.
И поплыла во тьму. Юсто - следом, увязая, упираясь королевским подарком - посохом с носорожьим рогом на конце.
- Как там крестничек мой, Анцел?
- А ты разве сама не знаешь? Жив.
- А разве плохо быть живым? - хозяйка обернулась, Юсто увидел, что лица у неё вовсе нет, только глаза глянцево мерцают, как ягоды шиповника.
- Так что между вами?
- Кроме неправды его - ничего. Я хочу, чтобы он не был.
- А ты - чтобы на его место?
- Оно и так моё.
- Нё твоё. И не его.
- А чьё же?
- Ну, если хочешь знать, всё ваше - на самом деле моё.
- Потому, что он тебе обещался?
- Неет, - смертушка наморщила невидимый нос, - просто всё вообще моё. В одну руку берём, из другой выводим, и снова туда ж. Вот так, милый мальчик, вот так, милый дедушка Юсто. Потому мне всё равно - кто. И зачем. И почему. Вот ты захотел, чтобы Анцела не было. Плох ли, хорош ли - мне не важно. И он мне платит, и ты будешь платить, а что он от меня вроде бы ушёл...
- Вся земля высохла, - выдавил Юсто. От горечи во рту горло схватывало, язык прилипал к нёбу. - Солнце мутится. Нельзя так жить. Скольких ты забрала, просто потому, что он сказал - не знаю?
- Не знаю, - эхом вздохнула хозяйка. - Счёта не веду.
- Послушай, он и сам устал. Он жадный, но тоже устал.
- Так ты из жалости хочешь его мне вернуть, а, Юсто?
Наследник сухих рек и паутинных лесов рванул ворот так, что завязки лопнули.
- Давай уж побыстрее, матушка, тяжело мне.
- Да и мне не легче, - смертушка поднялась, поплыла над полом, оказалась совсем рядом. Юсто теперь видел, что у неё, конечно, не голый череп, а всё-таки лицо, и подумал, что напрасно называл её матушкой - ни мужским оно не было, ни женским, и вообще не человеческим, не звериным и не птичьим - лицо смерти, лицо врат, два окна, лаз и мост узкий...
- И мне не легче, - сказала, дыша полынью и плесенью. Маковые белые слёзы набухли и покатились по фарфоровой щеке, прямо на раззолоченную улыбку. - Я вот тут начала и концы ваши собираю, а вы всё перепутать норовите. Ну ладно, говори, что за мысль тебя посетила.
Юсто сглотнул. Играющий - то вдоль, то поперёк - жабий зрачок смертушки завораживал, отнимал речь. Слово никак не давалось, наследник помогал пальцами:
- Певец, - выдохнул он, распутав клубок звуков. - Пе-вец. Я видел сам... могут отнять разум, увести... душу...
- Певец. Хм. Ну да. Умная голова. И какие ж песни петь? Ты знаешь хоть одну такую песню?
- Никто не знает... Он не захотел меня... учить, сказал - поздно... Я думал... ты...
Ворота, и лаз, и мост уставились холодно.
- Я? Петь тебя учить?
Оплыли туманами плечи - засмеялась она, что ли?
- Ладно, - щель в никуда стала совсем узкой, длинной. - Ладно. Я же знаю, как это будет, если будет. Иди сюда.
Юсто с трудом, как старец, передвинул затёкшие ноги, носорожий острый конец посоха зацокал по полу.
- Сюда. Иди. Садись. Что мне с вами делать? Всё хотите чего-то. Есть же мирные края, где от меня ничего не хотят... не сговариваются со мной, не чтят, ты же вот к солнышку в гости не собрался бы?
Юсто не ответил. Он и дышал-то через силу. Ни говорить, ни петь сейчас он не смог бы. Но смертушке не нужно было, чтобы он говорил. За очагом, куда она его подвела - там стояло ведро. Обыкновенное помойное ведро, как у всякой хозяйки. В ведре, притягивая взгляд, мутно колыхалась тяжёлая жижа.
- Вот так, - сказала она, беря Юсто за руку будто железными ржавыми клещами. - Певец-то, видишь ли, прав. Но я могу сделать так, что время твоё свернётся змеёй - и уж поверь, довольно его станет, чтобы тебе научиться петь самые злые песни, какие только родит человеческое сердце. Научиться не велика штука. Ну, а потом уж сможешь попытать своего счастья против Анцела. И заплатишь мне, конечно, как и он заплатил.
У меня нет сына, подумал Юсто.
- Нужно мне то, чего нет! - фыркнула хозяйка. - Дважды одна карта подряд не ложится, отдашь то, что и так моё.
Если я умру, то как же...
- Ты учиться-то будешь?
Юсто посмотрел на тёмную жижу, посмотрел в рдеющие углями глаза напротив. Мутное солнце валилось в море, закат был багровый, ночь начиналась и не могла закончиться.
Он кивнул, ощутил холодное тяжкое прикосновение к затылку - вязкая от чар, густая вода перебила и вышибла дух.
Грязная вода. Грязные песни. Синее, жёлтое, серое, пятнами, потом, в три ручья, впроголодь, засветло и затемно, мисовской курёхой стремыжный биндюх, грязная речь и грязные делишки, и деньги тоже - грязь и вода, и Рождество, когда все волки ветром сыты, и чужая строка под языком - как стрела, навылет, через горло, и отпустите, отпустите, отпустите меня!
И отпустили.
... поднял тяжёлую то ли от похмелья, то ли от другой беды голову. Вода была рядом. Совсем рядом. Он вспомнил. Задышал тяжело и часто, как выплывший из омута. Поднялся на четвереньки - руки исцарапанные, в беловатых рубцах заживших ссадин... Упираясь, свесился и заглянул в ручей. С волос и бороды стекала вода, капли дробили зеркало, ручей струился.
А он - двоился. Он будто в воду отпускал всё, что случилось - а что случилось, вода уносила кого-то, приносила кого-то...
Кто?
Юсто. Просто имя. Чьё-то имя.
Юсто из Леаннов. Был. Здесь.
Задержал дыхание.
Ведьмина вода, вода матушки-смертушки, а ещё раньше горькое питьё Малиэля... один миг...
Наощупь пошарил позади себя. Пальцы наткнулись на тыквенную баклажку, та хрупнула и развалилась в ладони.
Неужели и впрямь целая жизнь прошла... там.. где-то, куда окунула его хозяйка всего, что есть, окна, двери, лаза и моста?
Или это её наука, сама та ядовитая вода съела и стянула в складки кожу, выжелтила её, высушила губы. Тому, кто смотрел в ручей, было, может статься, и за тридцать, и за сорок, и на сердце тяжестью лежал заветный груз.
Вот чем заплатил. Тем, что и так её. И что же?
Ухмыльнулся наполовину обеззубевшим ртом, подбросил на ладони и выкинул в поток остатки баклажки.
Песни были с ним. За песни заплатил - и сам сложил их, те, что распевали по всему городу и по всей стране, злые, недобрые, странные песни, не для нежных ушей прекрасных дам.
И всё то же было время года и суток, и такой же паутинный, прозрачный был лес, и ничего не изменилось.
Что ж, Анцел, подумал он - если ты меня и не знаешь... то узнаешь. Очень скоро.
***
Правитель Анцел маялся страшной хворью бессмертных - скукой. Нет, не той, которой пытают в тюрьме, в каменном мешке - куда хуже. Правитель знал - нет ничего, что могло бы помочь. Спасения не было.
Было только то, что наплывало в каждое мгновение, и тут же отволакивалось ходом времени куда-то в дальние закутки, в застойные воды, и нынешнее оказывалось вчерашним, а завтрашнее кусало прошлогоднее за хвост, и так - без конца. Ни о чём нельзя было сказать - "это", "сейчас". Разве что... да! Это мгновение - оно было, потому что в нём невесть как застрял чужестранец, певец, с лицом неприятным и лукавым, будто вырезанным из старого дерева. Лицо улыбалось и ртом, и морщинами, и даже брови плясали какой-то ехидный танец, только глаза не двигались, будто вбитые во время.
Неприлично правителю рассматривать певца. Невозможно было не рассматривать.
- Так спой же нам.
И он спел, щипая струны, вертя между делом ручку трещотки, - грубую и весёлую песню про монаха и поселянку. Придворным стало весело - во всяком случае, они смеялись.
- Ну, спой ещё!
Он спел, встряхивая тамбурин, шлёпая ладонью по бедру, - боевую песню, о том, как гибель несут врагу драконы на знамёнах.
Придворным стало страшно и томно. Они не знали, что такое - война.
Анцел знал.
Он не мог встать с трона, подойти к певцу, взять за плечи, поставить к свету. Спросить - кто ты такой...
Он сказал:
- Теперь спой для меня.
Певец опустил глаза долу. Время качнулось, повиснув на гвоздях.
- Для тебя, мой правитель, песня ещё не готова. Разве что... разве что я сложу её прямо сейчас!
И оглядел собравшихся - блёклых, полуживых.
Я знаю, кто по-щёгольски одет...
Подмигнул, погрозил пальцем.
Я знаю, весел кто, и кто не в духе...
Прищурился - но легче не стало.
Я знаю тьму кромешную и свет...
Повёл легко и часто, подобрав перебор на струнах:
Я знаю, у монаха крест на брюхе,
Я знаю, как трезвонят завирухи,
Я знаю - врут они, в трубу трубя!
Ах, как легко прошёлся - и взглядом, и взглядом - по вытянувшимся лицам, по ухмылочкам:
Я знаю, свахи кто и повитухи,
Я знаю всё - но только не себя!
Он был буен и непристоен. Закружился на месте, полы одежды взлетели, как темное дымное пламя.
Я знаю летопись далёких лет.
Бах! Удар грома?
Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,
Правитель словно врос в трон: голова вздёрнута, пальцы не разжать.
Я знаю все затрещины, все плюхи -
Я знаю всё, но только не себя!
А певец уже встал прямо перед троном, ударяя ногою в пол, загибая чёрные заксорузлые пальцы:
- Я знаю, кто работает, кто нет. Я знаю, как румянятся старухи. Я знаю много всяческих примет, я знаю, как смеются потаскухи, я знаю - пропадёшь с такой, любя, я знаю - пропадают с голодухи... Я знаю - всё! Но только не себя.
Правитель задыхался. Будто зримая связь была между ним и этим пришлецом - уродливым, страшным, говорящим простые и такие жуткие слова...
- Я тоже знаю, - прохрипел правитель, хотя сказать нужно было совсем другое, - я знаю тебя, ты... пропавший ты...
Певец только мотнул головой - нельзя было перебить песню, набиравшую силу для последнего удара: