Ситник Леонид Леонидович : другие произведения.

Стихи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Стихи

  
   Бессонница
  
   Каждую ночь, ровно в три
   я просыпаюсь, будто внутри
   обрывается пульса нить.
   И дело не в том, что хочется пить.
  
   Просто лежу ни живой, ни мертвый,
   скорченный в распростертой
   вселенной тьмы, и тишина
   дышит под боком, точно жена.
  
   Я встаю и иду на балкон,
   чтобы отвесить ночи поклон,
   а потом шепнуть в тучи:
   "Тебе нравится меня мучить?
   Мне не жить без этой звезды!"
   Словом, безумие чистой воды.
  
   Голова моя тяжела.
   Неужели она ждала
   наверху миллиарды лет
   для того, чтоб ответить мне: "Нет!"
  
   И я гляжу в верховную мглу,
   вновь вдевая нить в иглу
   воли, блуждающей где-то внутри,
   чтобы каждую ночь, ровно в три,
   просыпаться от боли.
  
  
  
   Венчание
  
   Полумрак. Кадила жгут опий.
   Свечи сгущают краски
   икон, от обилия снятых копий
   утративших свои страсти,
   и из-за своих сверкающих риз,
   будто одевшие латы,
   величественно смотрят вниз
   мулаты.
  
   Свернув фитили в жгут,
   подсвечивая оклады,
   они жгут
   лампады,
   но яростней всех лжет языком пламени
   прикинувшийся жидом
   Своей Памяти
   Мажордом.
  
   Жара. Раскраснелись святые, ведь
   червонное золото очень похоже
   на красную медь,
   и Апостолы блестят меднокоже,
   дурея понемногу
   от духоты
   и обращаясь к Богу
   на ты.
  
   А сделанные из того же металла
   православные колокола,
   ошалев и вывалив жало,
   с колоколен поют: ал-ла, ал-ла, ал-ла!
   Толпа. Для маленькой церкви многовато,
   и пространство шумит глухо,
   как набитое ватой
   ухо.
  
   А вот и они. Надменно идут меж холопьев,
   потеряв стыд и не боясь огласки,
   и маленький седенький попик
   отводит лживые глазки.
   На паперти ругань. Юродивые, дурачки и дуры,
   калеки, завязанные узлом,
   но две преступные шахматные фигуры
   идут напролом
   в толпу, где ни худой, ни дебелой
   не пробиться, чтобы взглянуть на черного - с белой!
   преступление которых обидно для
   белого короля,
   начинавшего первым с обреченной
   пешки е-два
   и не прибитого черным
   едва.
  
   Но набившийся в церковь народ
   любит королеву за ее снежность,
   и лобзанье у царских ворот
   напоминает им нежность,
   если рядом с рабом стоит раба,
   чей молебен уже не мольба,
   а хвалебен. Но как же груба
   обстоятельность будущей жизни вдвоем.
   Они молча уходят в дневной проем,
   в его знойного марева жидкий гул,
   но недвижность Архангелов, как похожесть
   двух стиснутых скул,
   и Дева напрасно из лягушечьей кожи
   выходит, взглядом
   заставляя рифмовать
   что-то еще рядом
   со словом мать.
  
  
   Ветер
  
   1
  
   Это свойственно всем климатическим поясам:
   как бы ни были пейзажи льстивы,
   человек всегда сам
   в центре собственной перспективы,
   возвышая, что к нему ближе,
   а то, что дальше, делая ниже,
   преображая одним своим взглядом
   и то, что вдали, и то, что рядом,
   но самое главное - искажая.
   Так индивид,
   обретя в себе меру,
   любой вид
   преобразует в сферу
   своих интересов, в свою оболочку,
   которой вертит по собственной воле
   и в самом широком поле
   зрения ищет точку,
   возводя в абсолют свою мнительность.
   Но есть и другая
   действительность,
   упругая и тугая,
   неподвластная глазу,
   как и положено газу.
  
   2
  
   Не в силах взлететь, ветер рваным крылом
   бьет по фасаду
   и, срывая на людях досаду,
   за каждым углом
   устраивает засаду,
   дует прямо и наискосок,
   неистово рвет карнизы.
  
   Ветер в городе низок,
   но порыв его был высок,
   когда, неистов, он,
   взлетев вдоль стен,
   гонял ворон
   с крестов
   антенн,
   если не сокрушая весь мир,
   то искажая прямой эфир,
   сводя непостоянством с ума,
   и только время не допускает разрыва
   пространства, континуума,
   но деревья, заботы, столбы, дома
   стоят криво.
  
   Это иск или происк
   или наш климатический пояс
   слишком раскис,
   но ветер пускается в поиск
   невзирая на риск.
   В небе хмурого дня
   тучи летят как дым без огня.
  
   Ветер сникает скрытой угрозой
   и вновь расцветает бесцветной розой,
   прет подобно локомотиву,
   но даже стихая, продолжает сквозить,
   чтоб хоть немножечко исказить
   нам перспективу.
  
  
  
  
   Въезд Христа в Иерусалим
  
   Когда, преодолев искусы,
   перерожденный Иисус
   явился в мир, войдя во вкус
   прощать обиды и укусы,
   из уст его пролилась, пусть
   почти не слышимая, грусть,
   но с ним бродяживших изгоев,
   которых в Город - ни ногой,
   (один был другом, а другой -
   слугой, а третья назвала супругом)
   она коснулась, и они спросили:
   "Иисус, что в силе!
   Зачем с надеждой и испугом
   скрываемся в горах
   и сносим ругань?
   Зачем в душе, как уголь, страх?
   Зачем доныне мы в унынье?
   Зачем в пустыне вьется прах,
   где след наш стынет?
   Зачем так жестко наше ложе
   и камни так остры?
   Зачем трепещут на ветрах
   костры?
   Скажи нам, Боже!
   Зачем так бездны неба грозны,
   и холодно мерцают звезды,
   и безотраден путь земной,
   и мочит дождь, и сушит зной,
   и сладок вдох, да горек кус?
   Не понимаем, Иисус!
   Чего мы бродим? Что мы ищем
   среди отверженных и нищих?
   От брошенного в землю злака
   не нам вкусить хлебов, однако
   Взгляни! Их тыщи - и они
   ждут знака
   и считают дни!
   Очнись! И помани рукой!
   Не ты, так кто-нибудь другой.
   Зачем нам ожидать другого?
   Не понимаем, Иегова!"-
   так вопрошал Иаков.
  
   Не верил ничему Фома.
   Матвей кропал свои тома.
   В татуировках якорей,
   девиц и рыб вошел Андрей
   и развалился у дверей.
   Иван в углу давил диван.
   Мария шила сарафан.
   Варфоломей дурел от скуки.
   Филипп искал в кармане кукиш.
   Петр горячился, но Фадей
   не разделял его идей.
   Копаясь ложкой в овощах,
   Семен гадал на кислых щах.
   Фома пил воду. Петр галдел.
   Фадей бессмысленно глядел.
   Матвей тихонько пел псаломы.
   Андрей под бок совал соломы.
   Варфоломей балдел без дел.
   Иван дремал. Андрей сидел.
   Филипп, схвативши кочергу,
   совал портянки к очагу.
   Прохожих обозвав свинями,
   Степан швырялся в них камнями.
   Матвей топтался у конторки.
   Семен мочил в тарелке корки.
   Изнемогая от жары
   Варфоломей гонял шары.
   Иван храпел над самым ухом.
   Семен ловил в тарелке муху.
   Филипп дымил сырой махоркой.
   Фома глушил тоску касторкой.
   Семен икал. Мария шила.
   Андрей искал в соломе шило.
   Петр матерился. Пил Фома.
   Варфоломей сходил с ума.
   Семен гремел пустой посудой.
   Андрей возился. И покуда
   молчал в своем углу Иуда.
  
   Когда, преодолев искусы,
   перерожденный Иисус
   явился в мир, войдя во вкус
   повсюду разводить турусы...
   Когда, искусы одолев,
   в пустыне побродив, как лев,
   не пив вина, не видев дев,
   ни хлеба, ни просвир не ев,
   преображен, вернулся в мир,
   похожий на огромный хлев...
   Когда, в пустыне побродив
   и насмотревшись всяких див,
   вернулся он в огромный хлев,
   в тиши религию родив...
   Когда, преодолев искус,
   явился он, от солнца рус...
   Когда, от воли охмелев,
   ворвался он в огромный хлев...
   Когда, родившийся в хлеву,
   он гривой стал подобен льву...
   Когда, войдя в свои года,
   Исус покинул города,
   чтобы, сумев уйти оттуда,
   туда вернуться навсегда -
   ржаных волос горела груда,
   и выгорела борода...
   Когда, наворотив чудес,
   он в мир, как в хлев огромный, влез...
   Когда посыпались с Луны
   на толпы нищих каплуны...
   Когда, попав на свадьбу в Кане,
   он бурю сотворил в стакане...
   Когда, явившись на блины,
   хозяев тамошней страны
   он высмеял за галуны...
   Когда из-за пустой гряды
   явились клочья бороды,
   почти закрывшей грозный лик,
   и синий плащ, что стал велик,
   и странный блик над желтой гривой
   витал голубкою игривой...
   Когда Исус, не зная броду,
   явился с посохом народу
   ступить, как посуху, на воду...
   Когда враждебная среда
   ему не сделала вреда...
   Когда...
  
   Но срок пришел. Он входит в город.
   Водоворотом у ворот
   его приветствует народ:
   кричит, подхватывает, вторит...
   По головам идущий вброд,
   лишь он молчит и смотрит в рот
   ликующим из-под бород.
  
  
  
   Гамлет
  
   1
  
   "Марцелл, что думаешь, опять
   он ночью явится?" "Как знать?
   Спаси Господь и упокой
   мятежный дух его. Какой
   король стоял над нами!
   Как знать, знамением чему
   явился он? Какое пламя
   принес он нам? Войну? Чуму?
   Не ладно в нашем королевстве!
   Оденут в черное невест.
   На кладбищах не станет мест
   почившим в девстве".
   "Какая тьма со всех сторон!
   Ведь по преданию в народе..."
   "Постой, там точно кто-то бродит.
   Смотри, Бернардо, снова он!"
   "И как похож! Мороз по коже!"
   "Помилуй Данию!
   О! Боже!"
  
   2
  
   Здоровый сон. У изголовья - призрак.
   Над сыном наклонилась тень отца.
   Принц улыбается, но вот его лица
   коснулась тень - а это скверный признак.
  
   И эта ночь скверна. Трусливым вором,
   сверкая длинным лезвием луны,
   она срезает позументы,
   плюмажи, перья, галуны,
   и снова нож повиснул приговором
   над Эльсинором,
   лишь тихо льются траурные ленты,
   чей черный ворох
   излучает шорох.
  
   И замок спит, быть может - видит сны
   и, спрятав норов, дышит равномерно
   и слышит, как из нор вылазит скверна
   и ощупью крадется вдоль стены,
   по рву, к мостам, цепными псами
   поставленным на стражу тишины,
   чьи ржавые носы устремлены
   вслед за неясными, глухими голосами,
   туда, где мутное веселье и пальба
   стирают пяди умникам со лба.
   Далекий в замке гул и крики пьяных
   смущают души осиянных.
   Они, дрожа, садятся на ступени.
   Шарахнулся во мрак ночной олень.
   Луна растит сады своих видений,
   и призраки ей в жменях носят тень.
   Угрюмый замок, дав приют теням,
   возводит в темный куб свои квадраты.
   Пугается себя и льнет к огням
   мешающая двум угарным дням
   минута перемены даты.
  
   Тень сквозь застывшие посты
   и окон лунные кресты
   уходит. Зеркала пусты.
  
  
   Дождь
  
   Дождь стучится в окно. Пребываю в алчбе.
   Обитатели прячут в зонты горизонты
   и спешат по домам. В беспросветной волчбе
   друг на друга ползут атмосферные фронты.
   Неуютно на свете. Разбуженный гром
   в поднебесье грохочет помятым ведром.
   На раскисшей дороге застрять колесу.
   Поджимая с опаской промокшие ноги,
   люди бродят по водам, как новые боги,
   но не в силах себя удержать на весу.
   Поднебесье грохочет. В ушах только звон.
   Дыры жадными ртами хватают озон.
   Неуютно на свете. В такую погоду
   не мешают бежать по листам молоку.
   Только дождь умножает любую строку.
   Капли бьют о стекло. Ветер дует на воду.
  
  
   Дождь со снегом
  
   Ноябрь. Грязь лишь чуть припорошена.
   В общем, мало хорошего.
   Мокрый ветер да тусклое небо.
   Радует только дождь со снегом.
   Мне нравится осень и тление.
   Это не преступление.
  
   Моя тяга к дурной погоде,
   вполне безобидная вроде,
   выдает мою черную душу,
   которую боль тупая
   не отпускает,
   но ступаю
   все ж, где посуше.
   С неба падает белый прах.
   Кажется, это крах.
   Деревья торчат, как фигуры скорби.
   Посыпав голову пеплом
   и сгорбив
   спину,
   я иду, чтоб внести свою лепту
   в эту картину.
  
  
  
   Закат
  
   Дом - багров. Ало-синяя хата заката.
   А внутри - желтый свет, словно топится печь
   (на нее попытайся прилечь),
   пышет в тысячу домен, не свеч.
   Дом огромен. Раздувая покато
   бока, стадом красных коров, облака,
   нагуляв молока, ищут кров.
   Дожидаясь ночи, я лежу на печи, а пока
   луч последний, что теплый и блеклый,
   как будто вареная свекла, лег на
   стекла, взглядом праздным ловлю
   с запоздалым его айлавью.
   Но готова созвездий узда,
   и луна, запряженная в млечную конку,
   глазом лупая, глупая, солнцу вдогонку,
   на булыжнике туч колыхаясь размеренно,
   плывет по небу мерином. Но такая езда
   не по мне, и останусь я в тереме,
   где звезда освещает иконку.
   На печи я лежу. За окном - темный лес.
   Посмотреть - будто в нечто запретное влез,
   и тихонько за тем я слежу,
   что понятно ежу.
  
  
  
   Зима
  
   Гальванические сны.
   Опускаю ноги в прорубь.
   Не проснуться. Белый голубь
   сыплет перья тишины.
   Мира оторопь и торопь
   под водой едва слышны.
   Мир сползает тихо к лету.
   Снится звук мотоциклету.
   Все пути занесены?
   Говори кому другому.
   Головой кидаюсь в омут.
   Опускаю ноги в сны.
  
  
  
  
   * * *
  
   Когда Бог обзавелся ржаной
   бородой, огородом, женой
   и в деревне осел,
   когда Бог обрусел,
   а окрестный народ
   стал селиться вдоль рек, а не возле болот,
   я ходил к нему запросто в гости, и мы
   коротали за чаем досуги зимы.
   За натопленной печкой трещали сверчки.
   По задворкам мело. Хмурясь через очки,
   он сердился, с трудом нить вдевая в иглу,
   и крестился на черные доски в углу.
  
  
  
  
   Коктебель
  
   1
  
   Луна едва колышет воду,
   на горизонте непогоду
   пророчит дальняя гроза,
   давно остыла бирюза
   закатного архипелага,
   и дремлет, словно в колыбели
   качаясь, бухта Коктебеля,
   в чьи сны кошмары Кара-Дага
   под полог тьмы вплывают краем,
   и восхитительные всхлипы
   бросают волны, умирая.
  
   2
  
   Я хочу прожить в этом городе осень,
   пуская люди здесь ее не выносят,
   со штормами ее и ненастьем,
   только это я назову счастьем -
  
   выходить по утрам на пустой берег
   и смотреть вдаль, как смотрят звери,
  
   а потом пройти насквозь город
   и подняться по узкой тропке в гору,
   где стенает ветер, тоскливо воя
   на два голоса, эти двое,
   раскрывая друг другу тугие объятья,
   наверху вздыхают, как будто братья
   пионера тридцатых годов, который
   похоронен над городом, у опоры
   ретранслятора, чье распятье
   осеняет эфирной своей молитвой
   окружающие просторы,
   горизонтом срезанные, как бритвой.
  
  
  
  
   Молчание и слово
  
   Тишина. А потом скрипнул стул.
   Будто кто-то долго писал,
   потянулся, вздохнул
   и встал.
  
   И в доме пустом
   прозвучало
   то, что потом
   он назвал начало.
  
   Без привычки
   речь рвалась обрывками фраз,
   и рифмы для глаз
   ломались, как спички,
  
   слетая с его онемевших губ.
   Его голос был глух
   и груб,
   но не слух.
  
   И чем ближе финальные строфы,
   тем сильнее он ощущал
   приближение катастрофы.
   И он замолчал,
  
   не дойдя до конца,
   снова
   отказавшись от прав творца
   на последнее слово.
  
   Он всего лишь искал слова
   и, не презирая звучанья,
   помнил: сперва
   было молчанье.
  
  
  
   Монета
  
   Я хочу быть бедной,
   Я хочу быть медной
   Стершейся монетой
   На которой нету
   Ни орла, ни злака,
   Ни иного знака.
  
   Я хочу быть нищей,
   Я хочу быть пищей
   Для кривых ухмылок,
   Скользких, как омылок
   Прошлого, в котором
   Брежу я простором,
   Как во время оно
   В недрах таксофона.
   Но бояться ада
   Памяти не надо,
   В новой эре двушка
   Не пролезет в ушко.
  
   Я хочу быть вечной,
   Мудрой и беспечной.
   Обо всем, что было
   До меня на свете,
   Я не позабыла,
   Но и не в ответе.
   И теперь разбитый
   Диск не теребите.
   Жив ты или помер,
   Не ответит номер.
  
   Не ответит номер
   И не отзовется.
   Пусто в нашем доме,
   Пусто... Остается
   Плыть за облаками
   Долгими гудками
   И упасть минутой
   Тишины елейной.
   Я хочу быть гнутой,
   Но не юбилейной.
  
   Я хочу быть бедной,
   Я хочу быть медной
   Стершейся монетой
   И ходить по свету
   Как обломок ржавый
   Сгинувшей державы.
  
  
   Мороз
  
   1
  
   Прозрачный воздух холоден и сух,
   как божий дух,
   вернее - взгляд,
   которым он окинул ряд
   январских дней.
   Должно быть, так ему видней.
   Мороз
   все рос.
   Взгляд избегал прямых угроз,
   но становился тверже,
   вмерзший
   в купорос.
  
   2
  
   Бом. Бом. Бом. Бом...
   Словно кто-то бьется о колокол лбом.
   Небеса - голубы.
   Дым восходит столбом
   из трубы.
   Не встречая преграды,
   взгляд дырявит озон.
   и из этого мерзлого ада
   вниз падал
   лишь звон.
   Этот взгляд не несет укора,
   но едва ль извинит.
   И зенит
   над венцом собора
   чуть звенит.
   Золоченный крест блестит как прицел.
   Даже странно, что я все еще цел.
   Этот взгляд вовсе не лют.
   В нем не гнев и не боль,
   а всего лишь - ноль,
   абсолют.
   Мир стал
   словно кристалл.
   Мороз нарастал.
   В воздухе проступает иней
   высоковольтных линий.
  
   3
  
   Крест сияет окрест.
   Но попав под небесный
   допрос перекрестный,
   не спеши отвечать.
   Даже если тебе известно
   о чем-нибудь лучше всех,
   остается лишь замолчать
   этот грех.
  
   4
  
   Небо ангелам служит полом.
   Мы живем в чем-то полом.
   Мир столь хрупок,
   что опасен любой поступок.
   Скажешь слово - и половина
   сойдет как лавина.
   Так что лучше молчи.
   В этом взгляде есть что-то волчье.
   Так смотрят, молча
   обнажая мечи.
   Взгляд спокоен и сверхчеловечен.
   Не меняй дар
   речи
   на пар,
   оседающий инеем, как серебро,
   на купола тихое злато.
   И ангелы в белых латах
   рубятся за добро.
   С неба падают смутные звуки,
   словно редкие хлопья,
   когда они в муке
   ломают копья
   и руки,
   нападая, пускаются в лет,
   и, падая, бьются о лед.
  
   5
  
   Мир - пуст.
   Неоглядную даль
   наполняет лишь хруст,
   словно мерзлая сталь
   рубит хрусталь.
   Мороз не слабел.
   Взгляд стал бел
   и лишь в вышине голубел,
   непорочен,
   недоступен чувству вины.
   Этот мир слишком непрочен,
   чтоб избежать войны.
   Взгляд скорбит.
   На пощаду надеяться глупо.
   Будь то пол или купол,
   но он разбит,
   из всех перекрестий его орбит,
   из всех его трещин
   зловеще
   сквозит стужей
   снаружи.
   И весь это миропорядок
   в смерзшейся пустоте
   держит лишь сила взгляда,
   застывшего в высоте.
  
  
   Наш дом
  
   Наш дом по ночам
   не больше других
   шумен и тих.
   Уступив кирпичам
   в глухоте,
   бетон
   придает речам,
   если не смысл, то тон
   рыдания или смеха,
   превращая их в эхо,
   в котором живет надежда,
   что плачь или смех
   разбудят кого-то в пустыне
   подъезда.
   Это и есть грех
   гордыни.
  
  
  
  
  
   Неумеренное подражание Эмили Дикинсон
  
   Кровь, хлынув из носу,
   говорит о теле, износу
   которому, мне казалось,
   не будет. Это сказалось
   время, усталость, немощи слабой плоти.
   Пора подумать о Другой Работе.
  
   Должно быть, я рано
   умру. Рана
   не заживает.
   Голос с телеэкрана
   говорит, что это бывает -
   что-то кольнет в левый бок
   да что-то пальнет от макушки до ног.
   И вот ты уже где-то около Альдебарана.
  
   И Старый Привратник, сквозь лупу
   сверив в Списке фамилию, имя и отчество,
   скрипнет дверью в Последнее Одиночество
   и вернется к остывшему супу.
   Писать о смерти все-таки глупо -
   вдруг выйдет пророчество.
  
   Нет. Скорей всего, я - долгожитель.
   Скончаюсь в своей постели.
   И будет скорбеть о душе - служитель,
   а доктор - о теле.
  
   Умирать буду долго.
   И врач-практикант, обнажив
   руку, исколотую иголкой,
   будет дивиться: "Скажите
   пожалуйста! Все еще жив!
   Случай, однако, редкий..."
   Так умирали все мои предки.
  
   Господи! Вот бы мне жить вечно!
   Смешно, конечно...
  
  
  
  
  
   Охота
  
   Капитан! Наконец Вы вернулись в родные места.
   Это, в общем-то, чудо, поскольку из ста
   удалившихся с Вами вернулись один.
   Уцелеть, исходя из количества ранних седин,
   шансов было не больше. И вроде бы там
   вы осели. Но что-то за Вами гналось по пятам.
  
   И из всех, почернев, изменившись в лице
   Вы вернулись один. Потому что, в конце
   концов, дело не в смерти как средстве от тел,
   испоганенных чарами местных церцей
   бедным душам избавиться. Просто никто так и не захотел.
  
   Но Вы все же вернулись. Так слава богам
   и, конечно, богиням и даже чужим берегам,
   что всему вопреки сберегли, чтоб сюда
   Вы сумели, пускай не со славой суда
   привести, но бежать от суда.
  
   Вы вернулись в места, отдаленные столь,
   что не раз оставляли последний пистоль
   в кабаках всего света, чтоб память о них
   отступила от Вас, чтоб хотя бы на миг
   позабыться, ее Вы топили в вине,
   но она возвращалась к Вам снова и не
   отпускала уже, словно в сердце тупая
   застарелая боль, из глубин проступая
   на поверхности снов, как веков испокон -
   изможденные лики старинных икон
   из-под поздней мазни, чьи черты до конца
   Вы стереть не могли, как улики, с лица.
  
   Вы вернулись в места, где все та же верста
   то кидается в гриву, то гонит с хвоста
   по дороге, ведущей то прямо, то криво,
   как судьба, что за Вами крадется трусливо
   и является вдруг, словно бог из куста.
   Вы вернулись как некто, верней - как Никто,
   от холодного ветра зарывшись в пальто,
   как привыкли за годы скитаний, наверно,
   если вспомнить о том, в скольких грязных тавернах
   Вам случилось в пути ночевать, сколько скверных
   гостиниц, харчевен, притонов, углов
   Вам пришлось повидать, сколько искренних слов
   довелось разменять на скупую монету,
   с горькой мукой места поминая при этом,
   где берут на ночлег и не требуют платы,
   где не в силах весла отличить от лопаты!
   Сколько раз Вы ложились в одной лишь надежде
   не иметь сновидений, и спали в одежде
   сном тяжелым, когда не разбудишь и пушкой,
   как подкова на счастье у Вас под подушкой!
   Скольких недругов Вы, может быть, на беду
   обманули, назначив им встречу в аду!
   Сколько раз Вы бежали позора и плена,
   как полено ломая судьбу о колено!
   Скольких Вы погубили мечом и куплетом,
   были модным убийцей, наемным поэтом,
   ели мясо с ножа, яд с серебряной ложки,
   жили нищим, глядели портретом с обложки.
   Сколько раз от тоски Вы сходили с ума.
   Сколько раз Вы входили в чужие дома,
   словно карточный шулер, пнув двери штиблетом.
   И со сколькими дамами спали валетом!
   Только как бы там ни было, через года
   Вы вернулись, вернулись, вернулись сюда!
  
   Вы вернулись, ведь если за столько-то лет,
   вспоминая убийства и кордебалет
   бесконечных измен, если даже и в кои-
   то веки порой оставаясь в покое,
   не смогли Вы уладиться с памятью, то
   остается вернуться, зарывшись в пальто.
  
   Вы вернулись сюда как положено, вдруг
   возвращается после разлуки супруг,
   отдаленно похожий, но все же не тот,
   каким помнили Вас, или наоборот -
   позабыли, а значит - не все ли равно,
   потому что вернулся ушедший давно
   и, что более важно, ушедший от тех,
   кто бы мог его помнить, иначе - от всех,
   не по собственной воле пускай, но затем
   что из многих других философских систем
   Вы избрали простейшую, что послужить
   не могла по-другому, а именно - жить!
   и запутались в мире, который судим
   по известным законам, но к ним не сводим.
   Но сомненья свои Вы давили везде,
   словно плугом младенца в пустой борозде
   воспаленного мозга, и все же потом
   на сомненьях своих в мирозданьи пустом,
   Вы держались в любых передрягах и где
   бы то ни было, будто пальто на гвозде.
  
   Вы вернулись, как вывернулись из беды,
   на свои натыкаясь повсюду следы,
   доказав себе тем после многих потуг,
   что земля - это шар, а судьба - это круг
   той арены, где выжить в большом шапито -
   словно сальто-мортале проделать в пальто.
  
   Вы вернулись прокуренный и пропитой,
   оградившись от смерти одной запятой
   в предложении, некогда сделанном Вам,
   от которого, только придравшись к словам,
   уклониться смогли, чтоб бежать, а не то -
   так вернуться инкогнито в драном пальто.
  
   Вы вернулись как игрек и даже как грек
   для чужим здесь считающих Вас, имярек,
   потому что вернулись с одним узелком,
   что завязан на память... не вспомнить о ком,
   ненавидели Вы, а быть может - любили,
   не смогли развязать и не перерубили.
   Вы вернулись чужим, и Ваш старый слуга
   распознал в денщике-папуасе врага.
  
   И не чувствуя вкуса, Вы пьете коньяк
   и глядите в окно, где в полнеба синяк
   созревает на севере, в даль, где стерня
   из-под снега торчит, как щетина в три дня.
   Вы идете, где глаз еще колет жнивье
   сквозь сугробы, и в руки берете ружье.
  
   Капитан! Вы, должно быть, смертельно устали
   в далеких скитаниях. Возраст Христа -
   подходящее время вернуться. Хрусталик
   помутнел от того, что случилось увидеть.
   Но совесть чиста.
  
   В Ваших серых глазах отражается небо и даль,
   и спокойная мысль, что-то вроде холодного "Жаль!"
   остывает в зрачке, над которым чуть дрогнуло веко,
   отличая с трудом зверя от человека,
   потерявшего с собственным образом всякую связь.
   Еле слышно хрустит под ногой чуть подмерзшая грязь.
   Так под снегом остывшее поле терзает кирза.
   Так охотник убитому зверю вмерзает в глаза,
   что прощать не умеет, но уже и не чувствует злости.
   Оттого-то количество ржавых крестов на церковном погосте
   продолжает расти. И земля дорожает. Прости!
   Ореал ограничен. Редеющей дичи себя не спасти.
   Взгляд, запущенный следом, не видит различий.
   Снег лежит на земле, непорочней пустого листа.
   Значит, даже зверье покидает родные места.
   Опустите ружье, капитан! Не смешите пехоту!
   Глаз считает, что он продолжает охоту.
  
   Вы останетесь в этих местах, капитан,
   чтобы здесь встретить то, что идет по пятам,
   но когда наконец Вы дождетесь, за гробом
   понесут не награды, а старую обувь.
  
  
  
  
   Парк
  
   Не заботясь о нанесенном уроне,
   осень вошла в старый парк,
   и встречает ее в каждой кроне
   карк вороний.
   Мир стоит, завороженный,
   и вороны встревожены.
   Эта погода меня доконала.
   Под ногой, словно глюки,
   гремят чугунные люки
   водоканала.
   Ветви деревьев уродливо кривы.
   Ветра мятущиеся порывы
   совершенно бездарны,
   своды пусты
   и кустарны
   кусты.
   Мир состоит из одних помарок
   парка в тысячу арок.
   Стонет и мечется каждое дерево
   и, заглушая вороньи хрипы,
   носят в ушах стерео
   типы.
  
  
   Пасха
  
   Теплой ночью, в потемках, прожилками сна
   Арлекин, поведя нарисованной бровью,
   ощущает, как тихо налилась весна
   во дворе, с подоконником крашеным вровень.
   Но языческой нови луна не страшна.
   Черный шепот деревьев летит к небосводу.
   Грустный клоун, не в силах терпеть эту пытку,
   чтоб проснуться, мучительно тянет за нитку.
   Нитка рвется. Рука обретает свободу.
   И звезда глядит в воду.
  
  
  
  
   Поэт
  
   Похожий на помесь хирурга и мясника,
   чья, словно в судороге, рука еле
   видимым жестом рассекает пером нутро,
   с вырванным сердцем в портфеле
   спускается каждое утро в метро
   жрец, жалеющий жертву воловью,
   но пишущий кровью...
  
   Кабинет. Часы на стене
   хриплой бемолью
   отбивают час и, не
   завершив аккорда,
   засыпают. Битая молью
   оленья морда
   таращит стеклянный глаз
   в пустоту, различая по эту
   сторону то же, что и по ту -
   нафталин и опилки под кожей -
   так поэту, очнувшемуся в поту,
   приходят на ум окончания фраз,
   но не их начала,
   и каждая что-нибудь означала...
  
   Усталый, больной человек, стилет
   и стило различавший только по цвету слога,
   молчит, думая о себе, поминая ли Бога,
   мысль о котором похожа на пистолет,
   спрятанный в ящик стола. Он строго
   упорядочил чувства, на старости лет
   оценив искусство дога
   встречать гостей у порога.
  
   Часы, фотографии, маски
   африканских божков, потерявшие краски
   портреты, рога и другие трофеи
   его супружеской жизни с феей
   покоятся на стене. Маятник, кистенем
   бьющий слепые минуты,
   служит истине
   лучше, чем кто-либо, гнутой
   стрелкой царапая циферблат.
   Легкий дымок поднимается над
   кофе. На ковре, растянувшись во всю длину,
   дог пускает слюну.
  
   Сам себя посадив под домашний арест,
   он молчит, опустив лицо
   в оспинах с голубиное яйцо.
   Огромен, он почти ничего не ест,
   но порода вельможи
   все равно вылезает из кожи.
   Лицо его больше похоже на слепок,
   но взгляд слишком цепок
   для мертвеца,
   и в нем слишком много свинца.
   Эту маску
   уже не вогнать в краску.
  
   Выросший из юношеских стихов
   и уже не влезающий в зрелую прозу,
   он молчит, приняв усталую позу
   полубога, бессмертного, чьих грехов
   слишком много для рая и мало для ада.
   Странно, что хоть что-то идет как надо.
  
   Ходики на стене. Должно быть, это и есть
   чистилище. Месть
   времени как великого равнодушия -
   молчать, вечный маятник слушая.
   Кого? Кого ты теперь прославишь,
   палец едва помещая в клавиш?
  
   Скоро, повесив лицо на гвоздь,
   уронив на ковер каплю
   носа, подхватив жену-цаплю,
   часы, пыльную горсть
   фотографий, свои рога и дога,
   он, растворяя свой мощный профиль
   в чашке черного кофе,
   взлетит тучей, издалека
   немного похожей на бога
   и мясника.
  
  
   Прощание
  
   По темным улицам, под всеми парусами
   она летит навстречу одному
   мерзавцу с грустными очами.
   Ему, который пьет, сутулится,
   днем спит и лампу жжет ночами,
   который каждый вечер ждет
   совсем не ту, которая идет
   к нему, ее,
   должно быть,
   не понять.
   Он погружен в свое, где йот
   и ять стремятся ижицу объять
   в старинной книжице.
   Она все ближе,
   движется.
   Письмо
   завязано тесьмой
   в горсти.
   Попробуй,
   опусти,
   перекрестясь утробой.
   Прости
   его! Не спрашивай, когда же вновь?
   Оставь на память снимок моментальный
   и уходи в свою любовь,
   в свой сон ментальный,
   порождающий чудовищ
   в твоем мозгу, что походящ на овощ
   в глазах его, мутнеющих, как хрящ,
   при мысли о тебе.
   Уйди, не получив ответ,
   и после много лет
   угадывай его в случайном
   прохожем, с ним схожем со спины,
   иль взглядом, брошенным через плечо,
   иль чем-нибудь еще,
   иным,
   и вдруг в какой-нибудь забытой Богом чайной
   узнай, что он - оставшийся последним
   тот алкоголик голенький
   за столиком соседним.
  
  
  
  
   Рождество
  
  
   Рождество. Я сижу меж людей. Ерунда
   лезет в нос и целуется в губы. Паскуда
   бьет в тамтамы. На ухо гнусавит дуда.
   Негодяи пьют водку из мелкой посуды.
   Никогда не вернут свою убыль года.
   За столами апостолов, жаждущих чуда,
   мне, иуде, не в радость их свет и горька их вода.
   Блюда полны отравы и яда еда.
   Не отпиться, как крысе, лакая со льда.
  
  
   Роман
  
   Век пыли и плохих стихов. Бюро
   открыто. Что-то лихо строчит
   о справедливости гусиное перо,
   еще не зная, что оно морочит
   голову. Век золотой литературы,
   газет и вальсов, чьи дурные туры,
   восторги, па-де-де и антраша
   вдруг вырываются на улицу, страша
   крестьян, собравшихся у входа.
   И в голове пиита зреет ода.
  
   Вдоль темных улиц, гулкими дворами,
   закутав в рваную шинель дыру в груди,
   идет он, различая впереди
   свободу, что уже не за горами.
   Тьма. Улицы пустеют. Через площадь
   слепая кляча движется на ощупь.
  
   А через сотню лет - она,
   бог знает кем окружена,
   от всех бежит, но на замке чердак,
   и некого спросить о Нем: чудак,
   почти не вылезавший из подвала,
   зарезан лифтом на последнем этаже.
   И лишь из классики известно, что уже
   все это на земле бывало.
  
   Все это было, было, было.
   Скакала по земле кобыла.
  
  
   Осень
  
  
   От Лаче-озера до Выга
   Бродяжил я тропой опасной.
   Н.Клюев. "Разруха"
  
   Русский Бог,
   опираясь на посох,
   пробирался по просеке,
   в грязь, что без просыха,
   босый, по утренним росам,
   весь продрог. Хуже этих дорог
   ничего он на свете припомнить не мог.
   Задержавшись в лесу, на опушке, у сосен,
   со своих кровоточащих десен сплюнув в мох,
   он продолжил свой путь в бесприютную просинь,
   что открылась с холмов.
   Вот и осень.
  
  
   * * *
  
   Простите, что сегодня, сам не свой,
   я, ненавистник томных арий,
   печально разбавляю карий
   глаз небесной синевой
   и сокрушенно потрясаю головой,
   как тот, кто, в мыслях изменив, спешит
   раскаяться - и тем уже грешит.
   Мне кажется, все люди были
   когда-то близки, но о том забыли,
   и эта память, словно мозг спинной,
   берет не прихотью извилин, а длиной
   своей, что обращенной вспять
   не быть, затем, что наших пять
   увядших чувств и бледных семь
   грехов слабы, чтоб стать им чем-нибудь совсем
   иным - не просто снами или ядом
   мечтаний, а хотя бы взглядом -
   и оказаться наконец словами
   или письмом, что было б Вами
   давно получено, когда б не страх
   признаться самому себе в грехах
   иных, чем просто так, без проку,
   поставленное слово в строку.
  
  
  
  
   * * *
  
   Сижу в комнате в темноте.
   Чайник звякает на плите.
   От окна тянет стужей.
   Окна - словно в омуте
   полынья, и я
   в эту мерзлую лужу
   рыбьим глазом
   гляжу наружу.
   Пахнет газом.
   Батарея чуть греет.
   Должно быть, и ей
   не хватает ребра.
   Над столом кобра бра
   нависает недобро.
   Вечер гасит огарки
   в потолках накоптившие арки.
   Слово за
   слово проза
   растет, как лоза,
   оплетая мой разум,
   но рифма, еще как угроза,
   раз за разом ее обрезая,
   горит, как на срезе - слеза.
   По извилинам ходит фреза.
   Тишина - как повисшая фраза.
   Вечер. Сумерки. Копоть
   в потолках продолжает копать.
   И отставленный локоть
   срывается. Спать.
   В темноте лампы стебель
   заносится тиной.
   Крякнет мебель
   походкой утиной.
   Тьма, как смятое одеяло,
   стены в комнате
   комкала вяло
   и предметы коверкала.
   Даже зеркало
   корчит рожи.
   Дожил.
  
  
  
  
  
  
   Соль жизни
  
   Изморозь на земле - точно белая плесень.
   Лес стоит без листвы, мир - без песен,
   Невыносимая континентальность.
   Вот оно - горе:
   дальность
   моря.
   Мыслям, снам и просторам здесь тесно.
   А самое главное - все так пресно.
   Но когда жизнь сходит совсем на ноль,
   мир подмерзает, словно болото,
   и на глазах выступает соль.
   Не боль,
   а нота.
   Эти звуки слегка резки.
   Ветка голая, точно смычок
   колет зрачок,
   что выела моль
   тоски.
   Осыпается иней как канифоль.
   Ветер, жесткий, как конский волос,
   рыдает в голос.
   И мелодия, что, казалось, смолкла,
   достигнув слуха,
   входит легко, как иголка
   в верблюжье ухо.
  
  
  
  
   Холод
  
   Мой карий глаз, проколотый иглой
   мороза, наливался мглой,
   проколотый шипами белой розы,
   расцветшей по поверхности стекла.
   Спасибо ей, возникшей из тепла -
   за слезы!
  
   Ударил мерзлый колокол, и скол
   его удара впился в пол,
   прошелестел поземкою по крышам
   и замер в тишине, что дышит
   холодом.
  
   Но слышите! Минута истекла -
   и в воздухе, что тяжелей стекла
   все ближе... ближе... раздаются
   колокола... колокола...
   И бьются зеркала,
   как блюдца,
  
   и с неба сыпятся осколки,
   и глаз царапают иголки
   колючих неподвижных звезд,
   и каждый в сотню верст
   их лучик.
  
   Колокола в иных мирах
   все бьют и бьют без передышки,
   так отгони нелепый страх,
   и в сердце чувствуя ледышку,
   не медли, отвори скорей
   дыханью Снежной Королевы.
   Она томится у дверей
   и отвечает взглядом девы.
  
  
  
   Хотьково
  
   В этом городе - все близко.
   На другой конец за хлебом
   Отправляешься без риска
   Опоздать домой к обеду
  
   И следишь, исполнен грусти,
   Как, забыв свои истоки,
   Речка собственное устье
   Ищет в зарослях осоки.
  
   Здесь земля полна печали,
   Но на северо-востоке
   Сотни лет предпочитали
   Ясноглазых - волооким
  
   И холодными глазами
   Равнодушно наблюдали,
   Как сквозили за лесами
   Голубеющие дали,
  
   Будто здесь не умирают,
   А уходят прямо к Богу,
   Что живет с другого краю,
   За железною дорогой,
  
   В красном доме с белым сводом,
   Откликаясь медной птицей
   Над усадьбой, над заводом,
   Над безумною больницей,
  
   Где запавшими глазами
   Заколоченная память
   Смотрит с тихими слезами
   На закатный скорбный пламень.
  
   Здесь во всем - тоска о лете,
   И звучат в погодной сводке
   Городской радиосети
   Драматические нотки,
  
   Красоту и силу темы
   Поздней осени сужая
   До обыденной проблемы
   Сохраненья урожая.
  
   Скоро, скоро станут воды!
   Ветер землю в пух развеет
   И последние восходы
   Чуть заметно розовеют.
  
   Ветры злее налетают,
   И окрестные деревни
   Под дождем приобретают
   Облик ветхостный и древний.
  
   Ветер рвет с ветвей убранство,
   Словно пес бежит по следу.
   Здесь над временем пространство
   Грустно празднует победу.
  
   Но возвышенность мотива
   С явью образов связала
   Суета локомотива
   Возле здания вокзала
  
   И гремит состав порожний,
   Душу скрежетом терзая,
   Через железнодорожный
   Гулкий мост переползая.
  
   Бег его тяжел и жуток,
   Но пространство проникает
   Даже в тесный промежуток
   Меж вагонов, и мелькает
  
   То рекою, то домами,
   То далеким синим лесом,
   То печальными холмами
   За туманною завесой.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"