Большая любовь Лизы Каретиной началась с обморока. Конечно, для барышни девятнадцатого века это было бы вполне нормально, но для советской школьницы, комсомолки и спортсменки, хоть и не красавицы, подобное начало, согласитесь, странновато. И все же нельзя изменить историю, на которой все и случилось. Именно на этом уроке Лиза упала в обморок, после рассказа молоденького аспиранта истфака, заменявшего на время практики строгую историчку Альбину Павловну, и воодушевлено повествовавшего о зверствах фашистских оккупантов в Белоруссии.
Несмотря на все пионерско-комсомольское воспитание, а, может быть и из-за него, Лиза не выносила рассказов о войне, не смотрела военных фильмов и не могла читать книги о "бессмертном подвиге". Когда всему классу устроили обязательный поход на фильм "Иди и смотри", она сказала, что больна и даже выпросила у соседки-фельдшерицы справку, потому что знала, что точно заболеет после просмотра. Лизу трясло на политинформациях, когда одноклассники лениво и равнодушно рассказывали о том, что творится в Чили, она панически боялась "американской военной угрозы" и войны вообще, потому что не выносила боль. Лиза Каретина ясно сознавала, что стала бы предательницей, попадись она в лапы врагу, и эта позорная тайна не давала ей покоя. Много позже, когда Лиза превратится в Елизавету Николаевну, она прочтет что-то о генетической памяти и подумает, что кого-то из близких, а, может, и ее саму в прошлой жизни, настигла страшная и дикая смерть, встряхнув этим всю генную систему Лизиного рода и напоминая о себе полувоспоминаниями-полуфобиями. Но всего этого не могла еще знать десятиклассница Каретина, потому и потемнело у нее в глазах, и поплыл как на пластинке в семьдесят восемь оборотов высокий голос молодого историка, и потому и очнулась она в учительской под строгим взглядом школьной медсестры.
Сначала к ней пришли звуки.
-- Ничего я не сказал и не сделал! -- Оправдывался темпераментный аспирант Антон Ильич. -- Все по плану. Подтвердите, Альбина Павловна.
-- Да, все как всегда.
-- Нам тут обмороков не хватает, -- это голос завуча. Лиза сжалась на кушетке.
-- Очнулась? -- Медсестра держала в руке стакан с водой. Только тут Лиза почувствовала, что тонкая холодная струйка бежит за расстегнутый воротник форменного платья.
-- Да, -- пролепетала она.
-- Хорошо, Каретина. Что случилось? -- Над ней нависла завуч. Где-то за ее мощной спиной маячило испуганное лицо Антона Ильича.
Теперь Елизавета Николаевна уже знает, что в тот миг проснулось в ней неизбывное, вечное, неистребимое в женщинах всех веков чувство жалости, одной стороной явно граничащее с любовью, а другой с материнским инстинктом. От ее ответа тогда, много лет назад, зависело многое в жизни молодого историка.
-- Душно стало, -- прохрипела Лиза, спасая худого аспиранта и тут же проникаясь к нему чувствами почти покровительственными.
Медсестра с завучем наклонились еще ниже и почти хором прошептали:
-- Месячные последние когда были?
-- Сейчас есть, -- зарделась Лиза и почти физически ощутила волну, какой отхлынула с плеч школьного начальства тревога.
-- Тогда понятно, -- завуч выпрямилась. -- Идти можешь? Сходи в столовую, попей чайку с сахаром.
Лиза поднялась с кушетки и вышла из учительской.
-- Лизка, ты чего? Всех перепугала, -- налетели на нее одноклассницы, караулившие под дверью.
-- Грохнулась, как бревно, в проход прямо, -- живописала Наденька Ботвина, -- Мы думали, тебя Прохоров толкнул, а ты лежишь, глаза закатила.
-- Антоша-то обмер, чуть сам не умер, -- хихикала Сашка Гаврилова. -- На руки тебя подхватил...
Она замолкла, потому что дверь учительской снова хлопнула, и вышел Антон Ильич. Бледное лицо в красных пятнах, пиджак, который и так был ему великоват, повис, как на огородном пугале.
-- Каретина, вам что сказали? Идите, чаю выпейте! -- Скомандовал он. -- Давайте, я вас в столовую провожу.
Лиза хотела было сказать, что и сама дойдет, но тут заметила, как стеснительно заотворачивались подружки. Она не могла упустить возможности стать двойной героиней дня. Мужчин-преподавателей в школе почти не было, а во всех приходящих влюблялись сразу и безоговорочно просто за принадлежность к сильному полу, причем любовной лихорадке были подвержены и ученицы и учительницы, вплоть до серьезной математички. И, конечно, Лиза была влюблена в Антона Ильича, но скорее за компанию, однако, сейчас она почувствовала, что имеет на него большие права, чем все остальные, и грех ими не воспользоваться. И Каретина двинулась вверх по лестнице, конвоируемая юным историком и сопровождаемая восхищенно завистливыми взглядами одноклассниц.
-- Чаю себе возьмите, -- пробормотал Антон Ильич, когда они подошли к высокой буфетной стойке, до которой не дотягивались первоклашки. Впрочем, это им было и не положено. Лиза послушно заплатила за отвратительно коричневый и приторно сладкий чай.
-- Мне тоже чаю, -- историк начал рыться в глубоких карманах серых брюк, совершенно не подходящих к пиджаку. Тщательно отсчитывал буфетчице копейки, потом сел напротив Лизы за липкий после недавнего обеда пластиковый стол.
-- Вы, может, поесть хотите? -- Спросил Антон Ильич, -- может, от голоду все?
Лиза помотала головой, представляя, как будет рассказывать подружкам об обеде с Антошей. Решила получше запомнить этот момент и принялась исподтишка разглядывать аспиранта. Тощий, кадык не шее, галстук болтается. И снова накатило на нее женское, древнее. Он же сам хочет есть, подумалось Лизе.
-- У меня тут мама, -- Лиза полезла в портфель, -- мама мне всегда пирожки дает. Хотите?
Вынув полиэтиленовый пакет, где в промасленной бумаге лежали четыре пирожка, она вынула их и разложила на столе.
-- С чем? -- Из вежливости, но с жадностью поинтересовался Антон Ильич. Лиза замялась. Надо бы сказать, что с мясом, так вкуснее звучит, но покупать мясо на рынке им всегда было дороговато, а из того, что было в магазине пирожков не напечешь. Мама покупала ливер и так виртуозно его обрабатывала, что ее выпечку не стыдно было подавать на самых больших застольях. Даже соседка-фельдшерица просила Лизину маму напечь пирожков на свадьбу своей дочки.
-- С сердцем, -- честно ответила Лиза, когда Антон Ильич приканчивал уже второй пирожок.
-- Вкусно, -- он залпом допил свой чай. Лиза протянула ему стакан, Антоша не отказался.
-- Мама печет, -- гордо сказала Лиза.
-- Спасибо ей передай...те, -- запнулся историк. Он всех называл на "вы", даже пятиклашек и это придавало ему интригующий налет отчужденности от "тыкающего" всем педагогического коллектива.
-- Хорошо, -- улыбнулась Лиза, видя, как исчезли пирожки и ее чай. Ее жалость к голодному и худому аспиранту все плотнее прижималась теплым боком к неизвестному, новому, волнующему чувству, которое подсказывало Лизе, что делать дальше. Девушка сжала пальцами виски.
-- Что, голова кружится? -- Испугался Антон Ильич.
-- Немного, -- Лиза не узнала своего голоса.
-- Вам домой надо. Вы... вы не будете возражать, если я вас провожу. Так будет спокойнее.
-- Я недалеко живу.
-- Все равно. Уроков у меня больше нет, сейчас, только доложусь Альбине Павловне.
Лиза поморщилась. Хочет записать себе благородный поступок. Ладно, какая разница. Все девчонки все равно умрут, когда узнают, а про Альбину она не скажет.
-- Ждите меня у гардероба. -- Антон Ильич ловко собрал с бумаги крошки от пирожков и, кинув в рот, отчего ладонь смешно хлопнула по губам, пошел в учительскую.
Лиза стояла перед зеркалом в раздевалке и рассматривала свое лицо. Удивительно! Все черты по отдельности были правильными, а вместе смотрелись как-то нескладно. Как будто разные художники нарисовали чуть крупноватый рот, синие глаза, прямой нос, высокий лоб, а потом собрали портрет словно шараду, не думая, подходят ли друг к другу кусочки. Лиза прикрыла пушистой варежкой нос и критически оценила рот и подбородок. Красиво. Потом закрыла нижнюю часть лица. Глаза были очень выразительные. Вот если бы еще мама разрешила сделать стрижку с челкой, чтобы закрыть эти рытвинки от подростковых прыщиков на лбу! Лиза убрала руки от лица и улыбнулась своему отражению, постаравшись, чтобы улыбка была загадочной, как у незнакомки в карете, на репродукции, что висит в кабинете рисования. У нее даже воротник пальто и шапочка были похожи на наряд модницы прошлого века. Улыбка получилась простоватой.
Увидев отражение приближающегося Антона Ильича, Лиза отскочила от зеркала, гадая, видел ли историк ее кривляния. Как оказалось, нет. И вообще, Антоша мало что замечал вокруг. Он шлепал рядом с Лизой по узкой набережной, иногда соскальзывая одной ногой с тротуара, или попадая в собранные дворниками сугробики грязного снега. Был февраль, но сильный, словно густой, ветер нес уже в себе что-то весеннее, то ли запах невской воды, тяжело ухающей подо льдом, то ли влагу будущей капели. И в Лизином сердце застучалась тогда будущая весна, спевшаяся с тем самым чувством, к которому прильнула жалость.
-- А вы после института к нам в школу придете? -- Поинтересовалась Лиза у Антона Ильича. Тот даже остановился на секунду.
-- После университета, -- произнес он, -- я в университете учусь. Тут у меня только педагогическая практика, обязательная, -- он говорил так брезгливо, как Верка Лапина, когда нужно было ехать в колхоз на картошку. -- Я, вообще-то, Каретина, занимаюсь историей средних веков, эволюцией холодного оружия, и диссертация...
Лиза не очень вслушивалась в слова своего спутника. Он как-то разом преобразился, и серое пальто с дурацким курчавым воротником и вязаная шапка и неподходящий ко всему наряду новенький портфель уже не имели значения. Рядом с Лизой был мужчина, рассказывающий об оружии, почти пускающий ее, недостойную девчонку, в святая святых мужского братства. Он даже был красив сейчас, и Лиза отчаянно жалела, что не почувствовала, и не помнит того, как он нес ее, обморочную, на руках в учительскую. Прижимал к себе... Так Лиза Каретина первый раз по-настоящему влюбилась. Леня Слепченко из параллельного был не в счет!