Для Лизы началась новая жизнь. Разумеется, девушка была счастлива, а как же иначе она должна была себя чувствовать, влюбившись в такого выдающегося мужчину, обладающего всеми качествами правильного любимого. Он был старше Лизы, умел красиво говорить, и его можно было жалеть. За неустроенность иногороднего аспирантского быта, за здоровый голод, который не всегда удавалось утолять полностью, за вынужденное прозябание в школе среди недалеких теток и за пальто с оторвавшейся по подолу подкладкой. Его можно было уважать за постоянно слышимые в речи слова "я думаю", "я считаю", "я нахожу". Он напоминал Лизе какого-нибудь директора-новатора из черно-белых фильмов пятидесятых годов. Такие боролись с консервативными взглядами руководства и уезжали в Сибирь строить новые города. А из уюта столичного быта к ним рвались любимые, строгие, с тугим узлом темных волос на затылке.
Перед зеркалом Лиза попробовала скрутить недлинную косу в прогрессивный узел. Получилось неплохо, но почему-то мысль о легкомысленной челке все равно превалировала. Хотя строгий взгляд получался лучше игривого. В школу Лиза ходила теперь как на свидания, хотя и сидела на уроках истории, опустив глаза, а Антон Ильич почему-то не вызывал ее к доске. Лиза сразу расценила этот жест, как признак влюбленности и обрела странный покой, в котором и дожидалась следующего шага сближения от любимого. Сделать этот шаг должен был непременно он, так было заведено природой, Лизиной.
Часто, шагая домой на февральском ветру, Лиза чувствовала холодящие дорожки слез на щеках. Она плакала от переизбытка чувств, от счастья, от сомнений, от того, что становилась женщиной. И еще чуть-чуть потому, что девичество кончалось так быстро, что в "довлюбленных" временах оставалась беззаботная болтовня с подругами, волнующие ожидания приглашения на медленный танец на дискотеках, мечты о прекрасном принце и сладкая радость от безответной любви Лени Слепченко. Но Лиза сделала свой выбор, а в жизни женщины он должен быть единственным. Это тоже было заложено природой, Лизиной.
Мама замечала заплаканное дочкино лицо и тревожно выспрашивала о школьных проблемах, мальчиках и здоровье. Поила каким-то горьковатым чаем, шептала соседке по телефону о гормональной перестройке. Заставая Лизу плачущей, мама терялась, она никогда не умела утешать и так и не смогла понять, что человеку чаще нужен слушатель, чем утешитель. Чтобы остановить Лизины слезы, мама, как в детстве, начинала рассказывать ей о мужественных людях, которым гораздо хуже, чем Лизе, а они живут и не плачут. На что дочка отвечала еще более бурным потоком слез. Никогда Лиза, даже став Елизаветой Николаевной, не могла понять, почему ей должно было становиться легче от сознания, что кому-то в этой жизни хуже, чем ей.
Те плотные волны надежды и ожидания, которые исходили от Лизы в те дни, просто не могли не затронуть Антона Ильича, даже если бы он был самым бесчувственным человеком на свете. Да и пирожки с сердцем оставили о себе добрую память. В последний день своей мучительной школьной практики, он подошел к девушке все в той же столовой. Лиза пила приторный чай с мамиными пирожками.
-- Каретина, -- официально обратился к ней историк. - Я видел, вы со вниманием слушали то, что я рассказывал про оружие. На днях в университете будет конференция на эту тему. У меня там доклад, думаю, вам полезно будет послушать.
Лиза чуть не поперхнулась пирожком и тут же протянула сверток с двумя оставшимися Антону Ильичу.
-- Конечно, -- кивнула она. - Я приду.
Историк взял сверток и быстро сунул его в портфель.
-- Телефон ваш дайте, я позвоню накануне.
Лиза быстро продиктовала телефон.
Доклад Антона Ильича был всего лишь десятиминутным сообщением про формы рукояток мечей каких-то там воинов, но Лиза в эти десять минут прожила целую жизнь. Сначала она очень волновалась, как бы Антон Ильич не сбился и не забыл текст, так, наверное, волнуются мамы, когда их дети читают стихи на школьном утреннике. Потом Лиза стала следить за аудиторией и с огорчением заметила, что Антона мало кто слушает, хотя говорил он прекрасно, внятно, четко и восхитительно непонятно. А потом начали задавать вопросы, и каждый встававший, особенно один седовласый профессор, казался Лизе чуть ли не личным врагом. Но все закончилось благополучно, Антону жидко похлопали, и на кафедру влез другой аспирант, толстенький коротышка с писклявым голосом.
В перерыве Лиза робко стояла рядом с группкой молодых людей, в которой был Антон. Они что-то шумно обсуждали, сыпали датами, названиями городов и неизвестными Лизе словами, которые, как потом объяснил Антон, обозначали материалы или названия оружейных мастерских. Лизе казалось, что увлеченный научной дискуссией, Антон не обращал на нее никакого внимания, и это было нормально. Она решила отойти, присесть на широкий подоконник знаменитого университетского коридора, как вдруг услышала.
-- Тошка, а что это ты нам свою даму не представишь?
Гордость и смущение поднялись яркой краской на Лизины щеки.
-- Какая девочка!
-- Я бы тоже не устоял перед такой гимназисточкой.
--Неужели ты, Ильич, наконец-то...
Продолжения Лиза не расслышала, потому что к ней подошел Антон, взял за локоть и подвел к друзьям.
-- Лиза Каретина. Моя ученица. Интересуется оружием, -- небрежно произнес он. Последние слова потонули в громком хохоте Антоновых товарищей. Лиза покраснела еще сильнее, но покраснел и Антон. Буркнув: "Дураки недоделанные", он пошел прочь от компании, а Лиза поспешила за ним, повторяя про себя слово "моя".
Следующие два месяца пролетели как один день. Лиза представила Антона маме. Увидев причину дочкиных слез, женщина успокоилась и принялась откармливать худого, но серьезного жениха домашними обедами, со щами и непременными пирожками с сердцем. А Лиза начала томиться. Конечно, в ее природе было заложено "никакого секса до брака", но кругом расцветала хрупкая, как утренний лед на лужах, ветреная питерская весна. Пахло водой, оживающей землей, и сводили с ума фиолетово розовые сумерки с высоким, прозрачным, долго не темнеющим небом. Лизе стало мало долгих поцелуев, от которых подкашивались колени, и тело наливалось тяжелым желанием. Ее начинало тревожить и тяготить вечное девственное табу, терзали беспокойные сны, в которых худым Антошиным рукам позволялись любые вольности.
Все случилось в конце апреля, когда мама дежурила в больнице. Случилось как-то вдруг, несмотря на долгое ожидание. Сейчас Елизавета Николаевна понимала, что Антон был неумел и зол на собственную неловкость. Она так никогда и не узнала, была ли та Лиза Каретина первой его женщиной, но очень подозревала, что именно так. Лизе было очень больно, но она была уверена, что дело не в неопытности любимого, а в обычной физиологии, о чем написано во всех книжках. А гордое Антоново "ну, как?" еще больше убедило растерзанную Лизочку, что все прошло, как надо. С того вечера Антон стал ненасытен не только по отношению к пирожкам. Подчас Лизе было невыносимо стыдно перед его товарищами по общежитию, которые понимающе выходили из комнаты, когда Антон приводил Лизу к себе.
Секс не принес девушке ни радости, ни ожидаемого избавления от неясных томлений. Акт всегда был быстрым, с шумным сопением и неизменным "ну, как?" в завершении. Но ведь женщины устроены иначе, рассуждала Лиза. Она научится получать удовольствие, позже, ей будет хорошо. А как же иначе, ведь Антон ее единственный, на всю жизнь. В предложении руки и сердца, которое последует в самое ближайшее время, Лиза не сомневалась ни секунды. А вот ее мама была другого мнения. Называя Антона "положительным мальчиком", слушая его рассказы и подкладывая жареную рыбу на быстро пустеющую тарелку, она все же не забывала вечерком шепнуть дочке пару медицинских советов. Говорила быстро, по-деловому, как на приеме больному, а взгляд был умоляющим.
Выпускные экзамены Лиза сдавала легко. Еще в девятом классе они с мамой решили, что девушка поступит в медицинское училище, чтобы потом легко попасть в престижный Первый Мед., так что за поступление Лиза тоже не беспокоилась. Она переживала за работы Антона, которые с трудом публиковали в университетских сборниках, за его медленно продвигающуюся диссертацию. Он рассказывал что-то о "спорной теории", "неоднозначных выводах", а Лиза словно чувствовала, как стягивается в узел коса на затылке. Вот он, ее новатор и судьба. Однако говорил Антон теперь все меньше, почти не оставалось времени между постелью и обеденным столом, и Лиза иногда ловила себя на том, что ее начинают тяготить такие отношения. Медленно, но верно центр ее вселенной стал съезжать с мертвой точки по имени Антон. Ей уже не хотелось в героическую Сибирь, надоедало местоимение "я" и угнетала неизбывная сладкая тоска, не находящая выхода в короткой стычке на диване или старой общежитской постели.
В августе Антон собрался ехать в Петрозаводск к родителям, а Лизе нужно было оставаться, ждать зачисления в училище. Лиза долго плакала на вокзале, не умея разобрать, слезы тоски или облегчения льются у нее из глаз.
Антон не звонил, и не узнал, что через три недели после его отъезда Лиза вдруг почувствовала себя плохо, а вскоре убедилась, что беременна.
Теперь уже ее мама плакала, а дочка убеждала ее примерами из жизни одинокой соседки, которую надежный вроде бы муж бросил с двумя пацанами, и не шлет алиментов. А уж они с мамой проживут как-нибудь. Поработает Лиза до родов регистраторшей в поликлинике, а в училище поступит на следующий год.
-- А Антон? - Беспрерывно спрашивала мама.
-- Осенью приедет, я ему все расскажу, -- твердила Лиза, с каждым разом все меньше веря в собственные слова. Выйдя первый раз из женской консультации, она словно шагнула в реальный мир из-за книжной обложки. Образы приобрели невыносимую ясность, это были уже не слова, оживленные воображением, а предметы, в воображении не нуждающиеся. Антону не было дела до Лизы, это ясно. Не будет дела и до их ребенка. Пусть живет без них. Учитель! Даже если были какие-то причины, мешавшие Антону позвонить или написать, она не хочет их знать.
Лиза улыбнулась. Ну, родит она в восемнадцать, к сорока годам у нее будет взрослый сын или дочка, а главное, ей больше не нужно будет иметь дела с мужчинами, и ее больше никогда не смогут обмануть или предать.