Представилось очам моим, будто все Пророки и Основатели, Провозвестники да Богоизбранники Великих религий человеческих снизошли во юдоль земную, дабы узреть следствия да последышей трудов своих.
И вот, снизошел Будда.
Хорошо, что учил бесстрастию, да и Сам в том преуспел зело, ибо увиденное мало бы чем напомнило Просветленному исконное Его Учение. Храмов купола златом светятся, колеса молитвенные со трещотками в коловерчении несмолкающем; танки цветастые Ад с ракшасами в деталях расписывают, стращая прихожан ужастиками, вместо того, чтоб призывать к Освобождению; монахи милостыню попрошайничают, разделясь меж собою шапками: те, вот, с красными, эти - с жёлтыми, друг на дружку глядят, опасаючись; множество умных книг, но ещё больше суеверий и догм, покрывающих глупость обрядами...
Однако, всего более уязвил Его культ Свой Собственный. От святая святых Храмов до беднейших лачуг, везде и повсюду - Он. Золотой и нефритовый, каменный, глиняный и бронзовый, гипсовый и латунный, сахарный, шоколадный, рисовый... И не просто изображение Его, изрядно, кстати сказать, искаженное да истасканное, преумножили, - так ещё и сделали Его предметом поклонения, центральным объектом культа! Его, Коий учил, что нет и не было никакого Бога-Творца, что Вселенная изначально разумна в цикличной вечности своей, что единственное поклонение возможно постижению самой мудрости, а устремление - к отрешению во спасении, указуя Путь к избавлению от страданий земных, дабы вырваться сумел человек из порочных кругов сансары, да воспарить, в Абсолюте истаивая, - Его, Будду, - возвели в сан божества?! Да возможно ли большее надругательство над Учением?
Нет, хорошо, всё таки, что учил бесстрастию. Погодив с гневом Своим, да получше оглядев окрестности, понял Он, что не так всё и худо, как кажется, особливо, в сравнении с соседями. Народ, хоть и затурканный, да кроткий и доверчивый, основные заветы, в основном и целом своем, почитает, да заповеди главные кой-как блюдет. Войн особых меж буддистами или их с прочими не наблюдается, да и в прошлом не очень-то. Опять же, коровы тучные да костлявые посередь автострад выгуливаются. Так что, всё не так уж и плохонько. Что же до избавления поголовного от страданий извечных, да вознесения во истаяньи, - так то и прежде удел был редкостных, одиночками Путь торенный. Не требовать же, в конце-то концов, от каждого, чтобы ношу нёс непосильную, да чужую Карму выкармливал.
Окончательно успокоившись, взошел Благословенный во Храм малый, возжег фимиам Самому Себе, принял от последышей своих чашку чая пахучего, да гирлянду цветов благодарственных, от прочего всего отказавшися. Отпил глоток, отставил чашку, обозрел лица, в затаеньи дыханий своих застывшие... и улыбнулся.
Да так и замер с улыбкой, в лотосе.
И вот, снизошел Моше.
В граде стольном, Иерусалиме, на Сионской найдя Себя площади, в мельтешении толп разноплеменных. Встал Моше у столбика, оперся на посох источенный, да глядеть принялся на творящееся, дивясь всё боле и более. Повозки железные, грохочущие, смрадом округу полнящие, его не удивили: да и что из диковин механических могло б удивить мага со двора фараонова? Он и не такое видывал... Но люди, люди! Кого и каких только не было вкруг него одеяний да образов, языков, и наречий, и разностей! Балахоны до пят полосатые, девицы в юбочках до пупа оголенные меж черных во всем человеками, бородатыми да скоромными, от зрелища девиц хоронящихся меховыми, под цвет, шапками; и ещё полосатые, и ещё бородатые, только цветом уборов разнятся, смуглые и белые, курчавые и гладковолосые, благолепные и развязные, хитроватые и печальные, и чистые душами, и темные помыслами, и ещё, и ещё, и...
Да неужто и впрямь - иудеи все?
Моше, по старой, по памяти, виделось деление четкое на роды да кланы во племени, когда каждый носил свой узор полосатика, отличая его от иного же. И чем больше отличий, тем дальше родство. Может, и впрямь, вера иудейская покорила все племена по свету, и теперь сыновья их, родовые сохраняя отметины, всё ж, единою верою полнятся?
Вознамерился Моше, приглядеться к людишкам попристальней. И понял Он, что те, кто во все черное поукутанны, да с меховыми в жару-то, шапками, и есть наистрожайшие Его веры последыши иль таковыми себя считаючи. И что делятся они внутри себя на деленья премногие, друг у дружки без устали оспаривая, чья вера истинней, да чей мудрец мудрёнее в толковании Писания. И что у каждого свои мудрецы, да наставники, и хасиды, и кейсы, и литваки, ашкеназы, сефарды и прочие, и подворья, и предписания: как шапку носить, да на коем уровне бантики панталонов подвязывать, у кого кур покупать, а у кого нет, как этих кур резать, в чём варить и с чем в пищу свою потреблять, а с чем нет, и в какие дни, что делать полагается, а что не делать, и у каждого свои градации дозволенного и запретного, и за преступание градаций внутренних готовы они предать содруга своего проклятию большему, нежели иноверца чуждого, так что вплоть до Его, Моше, Пришествия, так и будут они взаимодрязгаться, во веки вечные, вплоть до Его...
И расхохотался Моше громким хохотом.
Поглядевшись Себя округами, изловчился узреть издали, блудницу иудейскую, происхождения славянского, вовсю заигрывающую с иудейским же солдатиком, происхождения эфиопского, иудейского полицейского иудейского вора излавливающего, а во дворике напротив - иудейского наркомана, вкалывающего себе отнюдь не иудейскую дозу...
Где уж там народ избранный, где Светоч Сионский, путь человекам указующий, - посетовал Моше, всё ещё ухмыляясь в бороду. - Всё, как у людей.. всё...
И возвысился над площадью, обозреть восхотя окраины.
И узрел Он гору Храмову, только вот, Храма иудейского на ней не было, а был иной, со златым куполом. Посуровел Моше, осознав, сколько же веков минулого разделяет его от нынешних, и что надобно просмотреть историю, дабы ясности предать очертаниям.
И предстали пред Ним века долгие и народа Его злоключения. Восхождение царей праведных, построение Храма великого, царство мощное, процветающее, разделение и упадок его, до погибели под стопами ашурскими, гибель Храма во пламени, да изгнание вавилонское... Возвращение из пленения, Храм Второй, возведенный заново, битвы с эллинами, битвы с римлянами, войны, пленения да изгнания... Порождение веры новой, от себя исходившей Учителем, смерть от римлян за веру принявшего... Гибель Храма Второго, изгнание да рассеянье в племенах и народах по миру, без страны, в тенетах беззакония, средь иноверцев веру свою отстаивая, не единожды, ценою жизни... И предстали пред Ним погромы и гетто, проклятия и истязания всяческие, и скитания нескончанные, и учёные мужи великие, сохранявшие веру в Писание и в Его, Моше, возвращение, и тоску по Земле Богодаренной, над которой Он ныне возвысился... И вновь погромы, и вновь изгнания, и печи огненные со столпами дымящими, возносящими души пеплами... И возрождение из пепла сего, и возвращенье в Сион, что за двадцать веков рассеянья не померк ни в вере, ни в чаяньях... И вновь войны, и вновь скорбь, теперь уже на своей Земле ... И так и по сей час.
И понял Он, и почему одежда черная, и почему шапки меховые, что в любую жару неснимаемы...
И спустился Он вновь на площадь Сионскую, и, подошедши к первому встреченному, толь хасиду, а толь не к хасиду ли, обнял его крепко-накрепко, разрыдался Моше плачем горестным. И снял Он с главы его шапку меховую, и на Свою водрузил, в сопричастии.
И по мере сопричастия Его, подходили к Нему всё новые, и их объемал объятьями, так что объятия ширились, объемая всё большее. И ещё шли к Нему, и ещё, и полицейский там был, и вор, и верующие и не верующие, блудницы и наркоманы, курчавые и гладковласые, умные и глупые, богатые и бедные, добрые и не очень... И для каждого находилось место в объятиях Его.
И стояли так, воедино слиянные, доколь не очистились от скорбей своих прошлых и нынешних.
А не для того ль и потребно Пришествие?
И вот, снизошел Мухаммад.
И случилось тому быть в Мекке, да прославит её Господь Всевышний, на второй день Хаджа. Мухаммад обнаружил себя стоящим в мечети Аль-Харам, опершись о Каабу, как то нередко делал при жизни и, как и при жизни, был Он одет во всё белое, лишь борода Его исчерна-черная, без единого седого волоска, в белизне одежд курчавилась, да очи черные под стать ей сверкали. И было сие столь немыслимо прекрасно, что всё скопление народа великое, Каабу в благоговении обходящее, как один, охнуло, и, воздев руки свои, повалилось оземь, не смея созерцать видение дивное, замерло на краткую вечность. Однако, вожделение Чуда пересилило, и восстали толпы с колен своих, и узрели воочию Пророка своего, что по воле Аллаха милостивого и милосердного возжелал посетить мир подлунный, да потомков своих недостойных. Ни у единого из присутствовавших не возникло и тени сомнения в истинности происходящего и подлинности личности человека, в одеяния белоснежные облаченного. Уверовали все, мгновенно и до конца дней своих. Час стоял предзакатный, только что завершился магриб, так что низкое солнце, клонящееся к западу, путь на Аль-Кудс указуя, сквозь оконце узкое красило Каабу сполохами, и стоящего подле объемало пламенем.
О более впечатляющем Пришествии нельзя было и помыслить.
Солнце едва скрылось за гребнями гор, обрамляющих священную долину, как обширное пространство вкруг Аль-Харама было очищено от паломников, а Пророк, да снизойдёт на Него благость Всевышнего, уже был на пути в королевскую резиденцию. По случаю Хаджа, большинство высокопоставленных лиц страны, члены королевского семейства, имамы, военачальники и политики, и так пребывали в городе, что весьма упрощало оповещение избранных. То же можно было сказать и о бесчисленных главах мусульманского мира - короли и министры, шейхи, эмиры и президенты, премьеры и духовные Учителя - все они десятками и сотнями находились в Мекке. Восхоти Башир, Вестник радости, призвать их пред очи Своя - исполнится без промедления.
Мухаммад позволил усадить себя в недра бронированного "Мерседеса". Ни один мускул не дрогнул на скулах Его, когда, сквозь пуленепробиваемые стекла, обозревал Он башни небоскребные, да прочие причуды неисчислимые. Воистину, - думал Он, - сколь несметны миры Аллаха, столь несметны и времена Его. Вот, в одно из них Я и сподобился. Он лишь спросил у провожатого:
- И какой же это нынче год Аллаха под луной стоит?
- Год 1393 от Хиджры, наби, - услышал Он ответ, коему нисколько не удивился: воистину, велика сила Всевышнего!
Приемная зала королевской резиденции в Мекке спешно подготовлялась под происходящее: выносились стулья, столы, микрофоны и электрические светильники, все признаки западных технологий, столь непривычных, а, скорее всего, и неугодных Посланцу Всевышнего; добавлялись ковры и подушки, лампады и благовония. Принесли кальян, подумали, унесли прочь. Золотые блюда предлагали охлажденные фрукты и сладости, а графины и чаши тончайшей резьбы - напитки, шербеты и мороженое. Не забыли даже о, столь почитаемых Пророком, мисвака.
Несколько десятков избранных расселись в почтительном отдалении от центра. Ждали.
Мухаммад вошел в залу стремительно, неподражаемой скользящей походкой, твёрдой и одновременно, словно парящей в дюйме над прахом земным. Бегло оглядел присутствующих и сел так, чтобы оказаться в центре несомкнутого круга, словно звезда в полумесяце.
- О, чистейший из всех рожденных, Господин Пророков, шахид, музаккир и даи! - начал ответственный за церемонию. - Воистину, благословенны пути Всевышнего, да святится имя Его, коли снизошел Он, милостивый и милосердный, к мольбам недостойных рабов Его, ниспослав им счастье и радость неописуемые, о коих и мечтать не смели, хоть и уповали на то каждый миг жизней своих ничтожных, удостоиться чести неслыханной припасть к стопам Величайшего из Пророков...
- Хватит, - сказал Пророк, подняв руку, - этого довольно. Я понял.
Он вглядывался в лица сидящих пред ним, стараясь понять насквозь, предвосхищая и мысли их, и желания, как то привык делать прежде, в жизни своей земной, на той же самой земле, в том же городе, но сколько же лет тому... Тогда эта Его способность распознавания не раз и не два спасала судьбу Учения, кое привнёс Он в мир, а заодно и Его собственную жизнь. Лица были близки и знакомы, словно не века разделяли их, а пришли они на совет старейшин племен, да кланов, коих помнилось ему множество, так что кажется - спроси Он сейчас про последний набег на караваны курайшитов - и расскажут во всех подробностях... И всё же, знал Он, сколь многое сменилось за времена отсутствия Его, сколько всего надобно узнать Ему о веках, пролегающих меж прежним Своим и нынешним.
- Ведаете ли вы карту мира своего, каков он сейчас? Сколь далеко простираются земли сынов Аллаха и каковы они из себя? - спросил Пророк - первое, что спросил бы на любом военном совете.
Пред ним тот час расстелили карту мира, где зелёным помечены были страны, истинную Веру исповедующие. Тёмная зелень обозначала суннитов, посветлее - шиитов. Окинул Пророк мир сей от края до края - от брегов Атлантики до океана Индийского, от просторов Срединной Азии до самого сердца Африки. И преисполнился Пророк гордостью за дела потомков Своих, кои столь преумножили начатое Им во славу Господа и Завета Его.
- Как то, несомненно, заметил Чистейший, не только Хиджаз, но вся Аравия покрыта святой зеленью, нет в ней ни христиан более, ни иудеев - в точности, как Ты, о, Светоч мудрости, в наказах Своих заповедовал. Число благоверных по всему свету подлунному превышает ныне сотни тысяч на сотни же тысяч неоднократно помноженные, и по нашим расчётам, лет через двадцать, превысят числом христиан, что же до прочих неверных...
- Погодите, - вновь прервал Пророк излияния, - всё это слишком длинно и путано. Сделаем вот что: сядьте ко мне поближе, сохраняя узор полумесяца, да обратитесь очами своими в память сердец своих, ничего в мыслях и чувствах своих не утаивая. Я же прочту в них всё потребное, ибо всё, что надобно - в вас самих и в отцах отцов ваших кроется. Успокойте же дум течение, да придайте им строй во времени, а уж о прочем Я сам позабочусь, коли будет на то воля Аллаха.
И разверзлись чертоги Всевышнего, и не стало более ни прошедшего, ни настоящего, ни грядущего, но одно лишь единое Всё. И почудилось Мухаммаду, будто вновь воссел Он на Бурака, отправившись во второй свой Мирадж, только в отличие от первого, не в Аль-Кудс, и не Джебраил ведёт Его, а сам Аллах, да святится имя Его, чужие воспоминания в Него вкладывающий, да чужими очами зрить позволяющий сквозь времена и пространства в Не-Здесь сущие.
И увидел Пророк... дом свой в Мекке, ещё до Хиджры, гонения многобожников, изгнание приверженцев веры истинной, Исход в Медину, наступление Новой Эры в год первый Хиджры. Походы на муртадов и кафиров, все 27 газаватов, и снова походы и битвы во имя Аллаха милостивого и милосердного, да святится имя Его...
И тут, внезапно, предстала пред очами его Сафия. Сафийят бинту ***йай бну Ахтаб из племени Бану Надир - такая, какой увидел её впервые, в пыли и пламени Хайбара - юная, несчастная и бесконечно прекрасная, в одночасье овдовевшая и осиротевшая. Почему, во имя Аллаха, из всех бывших и будущих жён своих, Он вспомнил сейчас её? Она ли, Сафия, иудейка, отомстила ногой барашка за учинённое Им семейству её? Или то была Его любимая Айша? Айша? Или, всё-таки, Сафия? Вновь возгоралось нёбо... нет, нет, нельзя сейчас об этом думать, только не сейчас! Силой воли Пророк сосредоточился. И чертоги Всевышнего расступились.
10-ый год Хиджры. Смерть. Его смерть, Мухаммада. И вспомнил Он против воли своей все мучения и проклятия, обрушенные им тогда на главы иудеев и христиан в нестерпимом пылу агонии. Так ли должен отходить в мир иной возлюбленнейший из подданных Ар-Рахима? Или же с миром в душе и милосердием в сердце отходить надлежит Ему? Насколько же это тяжко, носить в себе две ипостаси - Пророка и воителя, требующие, казалось бы, вещей и качеств, друг другу противостоящих: веру, исполненную силы милосердия и - силу, исполненную веры. А может, не так уж они друг другу и противны? Разве не проявлял Он милосердия к врагам своим? Не Он ли помиловал аль Хакама ибн Кайсама, плененного нечестивым Нахлем? И не прощал ли Он и позже многих иных, во имя Милосердия, как такового? Без жестокости не выиграешь войн. Особенно, когда на чаше весов лежит будущее самого Ислама. Но... Хайбар.. был ли Он прав в Хайбаре? И вновь отогнал Он мысли о личном. Ибо, увиденное Им в дальнейшем, оказалось куда важнее.
Сразу со смертью Его - бунты и восстания муртадов... Склоки и распри вопреки предсмертной воли Его... 4 праведных халифа... Имам Али... и, наконец, позорная резня в Кербеле... Окончательный раскол Ислама... Абдулла ибн Саба ("Опять иудеи", - подумалось Ему вскользь...) шииты... сунниты... Но и это не помешало победоносному шествию воинов Аллаха.
Всего шесть лет после Его, Мухаммада, смерти, - а зелёный стяг Всевышнего уже развевается над Аль-Кудсом! И то было лишь начало! Дамаск, Магриб, Самарканд... основание Багдада... основание Каира... Арабский халифат... Омейады... Мерваниды... Аббасиды... борьба с крестоносцами за Святую Землю... Саллах эд-Дин и Байбарс... (каковы уахчи!" - воскликнул Пророк восхищенно)... мамлюки... Османский халифат... Зириды... Фатимиды и Альмохады... суфии и исмаилиты ("и тут иудеи?!")... Тимуриды... захват Индии... Кордовский халифат...
Мухаммад не в силах был отвести глаз своих от великолепия картин, взорам Его отворявшимся. То был золотой век Ислама. Каир и Дамаск, Бухара, Газна и Самарканд, Исфахан и Кордова... расцвет наук и искусств... Пред Пророком проплывали, словно восставая на миг из пепла, лица, имена и деяния... Шараф ад-Дин Ат-Туси... Ибн аш-Шатир... аль Бируни и аль Фергани... Ибн Байтар и аль Баттаний... Сухраб и ибн Баттута... аль Хорезми и Ибн Сина... Альбукасис и Аль-Маусилий... Ибн Рушд и аль-Газали... Философия и математика, медицина и география, физика и биология, астрономия и этика, поэзия и архитектура... И всё это - наряду с истинно исламским богословием, к вящей радости Всевышнего. Воистину, пречудны дела человеческие, коли во славу Господа обращены они!
А ещё приметил Пророк странную закономерность: везде, где захваты новых земель проходили относительно мирно, не сопровождаясь излишними резнями и кровопролитиями, везде, где воины Аллаха и правители от имени Его позволяли иноверцам не только оставаться на захваченных землях, но и жить в мире и достатке, пусть и облагались они при том дополнительными налогами, как неверные, - везде в таких местах особенно возрастало благополучие и процветание общее - во имя милосердия и терпимости. И, напротив, - ежели оставляли воины позади себя одну только землю выжженную, да поля погоревшие, плачь сирот, притеснения да жестокости - долгие времена земли те пустынями оставались, а жители их - в бедности, озлоблении да унынии. Однако, хвала Всевышнему, такое случалось нечасто. И лучшим примером тому была всё та же Аль-Андалусия. Уж если что и пленило собою не только взор Пророка, но и сердце его, то это была она - Аль-Андалусия. А ведь именно там и достигла своего наибольшего расцвета веротерпимость, когда мусульмане не только жили бок о бок с иудеями и христианами, но и сообща творили на языке священного Корана и во славу Его. Сколь разительно отличалось сие от всего, что запомнилось Пророку при жизни!
Так какой же путь правильней? - взаимопроникновение культур без потери своей собственной, но при совместном обогащении и созидании прекрасного? Или священный Джихад - беспощадный и не знающий исключения, пусть даже во имя милосердия, самим Господом нам заповеданного?
Не в избрании ли того, иного пути и кроется дальнейшая судьба Ислама - его постепенный закат и отмежевание от мира неверных, всё большее отставание Востока от Запада, восхождение христианских Империй, захват ими Нового Света и распространение веры Исы... "Почему это сделали они? - спрашивал себя Пророк. - Почему они, а не мы?! Причём, с не меньшей, чем мы жестокостью, а может, и с большею".
По мере прохождения веков и приближения ко временам нынешним, в Пророке всё больше нарастало некое неясное смятение. Казалось бы, воистину, есть чему радоваться: вера Аллаха разлетелась по свету, число преемников едва ли не большее, и всё ширится. Но главное даже не в этом, а в том, что за тысячу и четыреста лет существования сумела она сохранить чистоту свою первозданную нетронутой и заповеданной - во много большей мере, нежели преуспели в том христиане и даже иудеи - вековечные недруги. А не в этом ли и есть главное?
Мухаммад добрался до нынешнего. Развал Османской Империи, обретение свободы арабскими землями; правители, далеко не всегда следующие законам Шариата... Нескончаемые, постыдные войны арабов и мусульман меж собою. Всё то же противостояние Шии и Сунны. Талибан... Аль-Каида... Хамас... Исламский Джихад... Хизбалла... Братья мусульмане... Боко Харам... и, наконец, Исламский халифат... тысячи шахидов.. и десятки тысяч жертв... Бесконечная война с иудеями за Святую Землю, коей ни конца, ни края... Да, последний век много больше напомнил Пророку времена Его собственные, нежели благословенную Аль-Андалусию халифата Кордовского. Ему, Пророку, было куда проще понять нынешний возрождающийся Джихад, нежели столь пленившее Его процветание тысячелетней давности. И не только понять, но и сопричаствовать. Зелёные стяги Ислама, реющие на ветру и обагренные кровью кафиров - чего ещё может желать благочестивый воин Аллаха? А теперь, когда вновь обретут они Пророка своего - и не будет больше ни Шии, ни Сунны, - не будет равных воинству сему во всем свете подлунном!
И тут вновь предстала пред Ним Сафия. В белой джалабии и хиджабе с синей полосой своего племени, она стояла, опершись одною рукой о коренную балку полевого шатра Его, да так, словно неясно было: толь она за неё держится, толь её силою держится балка, да и сам шатёр, шатёр, в коем женщине вообще быть не положено, ни ей, ни кому бы то. Словно неотвязный укор, глядела она прямо в глаза Пророка, и не понять ему было - то ли сказать что хочет, то ли просить, а может, пытается бессловесно, одними очами лишь, донести до Него некую Истину, Истину, коя, несмотря на всю Его, Мухаммада, Богоизбранность, так и осталась от Него до поры сокрытою, до теперешнего, вот до этого самого мига, когда предстоит открыть Ему нечто судьбоносное и для Него самого, и для народа Его, и для всего мира Ислама. Но как может поведать то Сафия, - иудейка, в мучительной смерти Его повинная и прощенная Им в милосердии? Или, может, всё же, не она то была, а Айша?
Пророк знал: скоро прервётся удивительный Мирадж во временах и пространствах, пробудятся окружающие Его соплеменники, и сотворят они иша, ибо время к ночи. А ещё знал Он, что в эту ночь Ему не уснуть.. Ибо завтра... завтра придётся принимать решение. Куда поведёт Он воинство Своё? К всеобщему процветанию в содружестве вер и религий? Или к победоносному, кровавому, всеуничтожающему на пути своём, Джихаду? Что угодно Аллаху? Как услышать веления Его и понять их правильно? Быть может... быть может утром...
А Сафия всё смотрела...
И вот, снизошёл Христос.
Над землёй ещё царила ночь, быть может, самая тёмная из всех, кои бывают перед рассветом. Но там, в выси, где воздух настолько разрежен, что не витает ни одна птица, в великом безмолвии и стуже, занимался свет.
Земля простиралась пред Ним, вся в мерцающих сонмищах городов, как бриллианты в бархате, как бесценное сокровище, кое предстояло Ему бережно укрыть во дланях Своих и вознести, указуя Путь дальше, в чертоги Безбрежности.
Свет проникал помалу во тьму и, по мере проникновения его, увидел Он, что весь мир, весь шар земной, от края до края, покрыт символами веры Его. От Соловков до Антарктиды, от джунглей Амазонии до австралийских пустынь, от сибирской тайги до отдаленнейших островов Океании, - везде и всюду, куда ступила нога человека - символ Церкви Его, и Пути, и Веры.
"Стало быть, - подумал Он, - стало быть, восторжествовала сила Господня. И Свет, в кои-то веки взял верх над теменью!"
И Он стал спускаться.
Все три, наиболее связанные с Ним места - Бейт Лехем, в коем родился, Голгофа, место лобное в Ерушалаиме, на коем принял смерть Свою, и пещера, в коей был захоронен, - сверху виделись едва ли не единой точкой, крохотной и ничтожной на фоне бескрайних просторов сущего. Туда-то и обратил Он взор Свой.
Восходящее солнце осветило наивысшие из куполов церквей веры Его, и увидел Он, что покрыты они чистым сусальным золотом. Купала сверкали и переливались в лучах утренних, и это было красиво. Но помнил Он также, что золото - это ещё и символ власти, стяжательства и мамоны, вере Его противный. И решил Он приглядеться получше, прежде, чем возвестить о Пришествии Своём в юдоль земную.
И увидел.
Картины и образы сменяли друг друга. Любое из них Он мог укрупнить, высветить до зернистой выпуклости, вжиться в происходящее, ощутить всё, что думали и чувствовали участники действа. Поначалу в Нём появилось желание упорядочить всё хронологически, дабы уразуметь ход вещей и событий, приведших к настоящему, но вскоре Он отбросил мысль сию: пусть этим занимаются летописцы, ему же было важно иное: ощутить мир сей таковым, каков он есть, мир, и человека веры Его, в нём живущего. А расы и века... они и прежде не играли для Него особой роли.
Первое, что Он увидел, были, почему-то, глаза бизона. Он никогда не видел такое животное прежде, хоть чем-то оно и напомнило Ему тибетского яка. Бизон смотрел исподлобья на проезжающий мимо поезд. Он, как и сотни его собратьев, уже получил свою пулю, и вот-вот должен был рухнуть оземь. Но в этот, предсмертный свой миг, он смотрел на поезд. И на стрелявших по нему людей. Просто так. Забавы ради. Как и по случившимся неподалеку индейцам. Те, ехавшие на поезде, и носившие на шее кресты - Его кресты - в обоих видели всего лишь животных. Картинка сменилась на теперешнюю - жалкие остатки былых стад на столь же жалких остатках былых прерий. И индейцы - не менее жалкие, растерявшие культуру свою и гордость, загнанные в резервации. Как бизоны.
Сперва, в Нём росло всего лишь недоумение и растерянность. И Он смотрел дальше.
Закованные в броню всадники жгли селение. Возглавляемые священником во всём чёрном, они напали на него ночью, но теперь ночь стала днём. Он знал, что селение находится на далёком южном континенте, за океаном, что жители его принадлежат древнему народу кечуа, и что единственный их грех состоит в том, что они оказались на пути карательного отряда, шедшего ещё куда-то с той же целью. По принципу схожести, уничтожались целые народы, расы, цивилизации. Их тоже вначале не считали за людей, а признав - обратили в рабство. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, - как сказал священник, облаченный во всё черное.
"Во имя... Моё?!" - прошептал Он побелевшими губами.
Несколько беглых рабов были пойманы. Беглых, но не белых. Чёрных. Теперь их подвесили за ноги к ветке дуба. И разрубали топором надвое, сверху вниз, как свиные туши. Но живыми. Те, рубившие, тоже носили на себе кресты.
Храмы заселены идолами. Статуи и барельефы, фрески и иконы, в золоте риз утопающие, - сотни мертвенных атрибутов культа, мумифицированных традицией, у чужих и чуждых заимствованные и в догме своей замурованные. Культ матери Его, Богородицы, - словно воскрешение всего языческого, что было прежде и против чего столь боролись ученики Его - Инанна и Иштар, Герта и Диза, Афродита и Церера, Венера и Фортуна, Кибела и, наконец, Артемида.
"Да учил ли Я хоть чему-то из всего этого?!"
Поклонение Святым мощам. Верование дремучее, в темень невежества и кровожадной некрофилии уходящее. Грызня меж храмами за обладание. Истерия прихожан за право причащения. Папство. Лагеря смерти. Индульгенции. Великие Мировые Войны христиан, с христианами же. Инквизиция. Крестовые походы, по колено в крови погрязшие... во Славу Господа. Бесконечные гонения на народ Его, в смерти Его же обвиненный. Пыточные камеры с изощреннейшими из орудий. И сотни, тысячи, десятки тысяч костров. Куда уж там эллинам, иудеям, римлянам. Да они кротки, как овечки в сравнении с сынами Его...
"Сынами.... Моими?!"
Церкви, внутри себя веками враждующие, сами себя на ступень святости непререкаемой вознесшие, и веками же издающие законы во укрепление силы собственной, дабы держать рабов своих в страхе непреходящем, да пресмыкании, всему человеческому противному. Слово своё, выдающие за Слово Божие, кое несли пастве своей педофилы и пропойцы, стяжатели и лиходеи, лицемеры и лизоблюды, узкие мыслью и во тьме человеконенавистничества погрязшие. Их слово - не Его.
И всё же, не все они были одинаковы. Видел Он и иных - множество чистых и непорочных душ, истинно стремившихся к Свету и познанию Истины, отдававших себя в пожертвование во благо людское. Простых, незатейливых умом служителей Веры, кои отдавали жизни свои за жизни иные, просто потому, что все - люди. Видел Он посланников Его, к отдаленнейшим племенам отправлявшихся во благо донесения до них Слова Божия, терпящих лишения великие, и ведомых при том исключительно одною лишь Любовью. Он созерцал шедевры архитектуры во славу Его возведенные и внимал, воистину, Божественным фугам и кантатам, симфониям и Аппассионатам. Он постигал труды мужей учёных, кои, прозябая в церковной темени, всё же стремились к чистому знанию. И, о, Чудо! - даже не все они заканчивали кострами. Но то были исключения из правил. Редкие, бесконечно ценные и лелеемые исключения. И творили они деяния свои не в силу окружения своего, но вопреки. А часто, и в тайне.
И вновь восстали пред Ним глаза. Нет, не бизона - девушки. Была она златоволосая и зеленоглазая. И в том был её единственный грех. Нет. Пожалуй, была ещё и красивая. Вот-вот её должны были утопить. Во имя Истины и во очищение души её. Её связали так, чтобы кисти рук крепились сзади к стопам её, а на шею привесили камень, едва ли не тяжелее её самой. Девушка подняла голову вверх, в низкие серые небеса. И встретилась взглядом с Ним. В нём, во взгляде, не было ненависти. Ни ненависти к истязателям своим, ни мольбы, ни раскаянья в несодеянном. Не было в нём ни муки страданий, ни страха скорой смерти и обещанного за нею Ада. Священник осенял её крестным знамением. Его знамением. Именем Его освященным. Встретившись с Ним глазами, она лишь заглянула в них удивлённой тихостью, и безмолвным, робким укором спросила Его: за что?
Вот тогда-то и вспомнил Он глаза бизона.
Его глазницы ввалились пуще прежнего, стигматы открылись и кровоточили.
И охватил Он взором единым весь мир, что под ним, весь беснующийся, Богопротивный мрак.
И предстали пред Ним две картины по Пришествии Его. В первой вновь принимает Он смерть мученическую, как и первую, когда был Он не принятым и не понятым человеками во множестве своем. Затем, после смерти Его - ещё больший раскол и гонения, войны и проклятия церквей и народов, друг на друга вину возлагающих, искажения Учения и осквернение всего, что было дорого и свято. То была привычная Ему трагедия.
Вторая картина была едва ли не страшнее. Ибо превращала трагедию в фарс. Он признаётся за Истинного Сына Божия. Ему поклоняются епископы и архиепископы, архимандриты и главы церквей и конфессий. По всему свету звонят в колокола и служат мессы. Сверкает злато куполов и одеяний. Быть может, кое-кто, воистину покаявшись, даже посыплет главу свою пеплом, а имущество раздаст неимущим. А затем начнется фарс. Ибо никогда власть от власти своей не отступится, и сила силы своей по доброй воле своей не лишится.
Всё, некогда Им содеянное, содеяно было из Веры в способность человеческую возвысится над природою собственной, дабы достичь горнего. Видать, не время тому. Если и впрямь, приидет сие.
И тогда узрел Он ещё одну картину, третью. И принял её, как единственную возможную, хоть и она означала трагедию.
Он парил над землею в восходящих лучах солнечных, и эфир полнился стонами, мольбами и алчбой, наполняющими сферы небесные. Ими, а не радостью восхваления сущего. Красива была земля, что под Ним, хоть и изрядно обезображена человеками. Красива, и бесконечно печальна во тьме своей при лучах солнечных.
Он, было, уже обернулся к ней спиною Своей, когда, проплывая, то ль над Афганистаном, то ль над Индией, донеслась до ушей Его мольба. И была мольба та пронзительней всех мольб иных, плачевнее всех плачей, от земли исходящих. И обратил Он взор Свой долу.
Сперва почудилось Ему, будто увидел Ад или один из кругов его. Над необъятным пепелищем воздымались тлеющие пожарища. Груды мусора зловонные, в горы рукотворные возведенные, мерзость смрада преисподнего источали. А средь дымов да зловоний, человеки бродили в отрепьях, словно души грешников неприкаянные, средь отбросов ища пропитание. То была всего лишь обычная свалка, безымянного мегаполиса. И вот, приметил Он короб невеликий, а в коробе том - младенца, в тряпицу обернутого. Это была девочка, одного дня от роду. Её выбросили на свалку. За ненадобностью.
И спустился Он на пепелище сие, и поднял младенца, и прижал к груди Своей. Его меньше всего заботило, какой из вер следовала мать его, да и была ли она у неё, вера.
И вознесся над миром всем, Он и младенец в руках Его. Всё дальше и дальше. Прочь.
И оставил Он мир земной, ибо был из него изгнан.
Из глазницы Его вытекла одна слеза. Всего одна. Зато какая.