"...ты знаешь, есть мнение, что для того, чтобы шагать вперед, доброта и честность не так уж обязательны. Для этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже немытые ноги и нечищенные башмаки... Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности..."
("Улитка на склоне" А. и Б. Стругацкие)
Иногда мне кажется, что люди - деревья. Они растут долго и беспорядочно. Чтобы выжить, собираются в группы. Им всё равно, где расти. Они цепляются корнями за то, за что, вроде, и уцепиться нельзя.
А иногда думаю, что люди - кочки. Им кажется, что они независимы. Они, поросшие пучками травы и осота или бурым болотным мхом, свысока поглядывают друг на друга, называют себя индивидуумами и сообществом. Но Одержание проходит легко и тихо. Люди-кочки бесследно уходят под воду, словно их не было никогда, не в силах помочь ни себе, ни соседу. Потому что они кочки и боятся потерять насиженное место. Если только среди них не оказалось человека-моста.
Люди-мосты для меня не понятны. У нас, деревьев, не принято помогать друг другу. Только в одиночку. Станешь крепче - не придавишь другого. Люди-мосты - случайности - действуют во вред себе, нарушают закономерность и мешают Одержанию. Но Одержание - благо, на смену бессознательному придёт эра осознанности и вовлечённости.
Я всего лишь прорасту в него. Это больно. Но когда меняешься, всегда больно. А потом он ещё скажет мне спасибо...
Конвейер двигался непрерывно. Человеческие тела в грязных одеждах, скомканные и смятые, ехали и ехали. Их много.
- Одержание деревни прошло успешно, - монотонно известил громкоговоритель, - пятнадцать особей мужского пола, десять - женского пола...
Открылась линия мойки. Тела появились из неё голые и мокрые, блестевшие под белыми квадратами огромных ламп. Разделочная и отделение препарирования по очереди с хлюпаньем растворили шторы-двери.
Одержанные разделаны. Распластанные, выпотрошенные тела медленно ползли под попискивающими, снующими по ним, словно мыши, датчиками контроллеров единой системы качества жизни.
Лента конвейера миновала отделение препарирования. Микроны срезов скрылись в считывателях и сравнивателях.
- Две руки, две ноги, одна голова, сердце одно, четыре метра кишок, сто километров сосудов... - отпечатывались строки в фиксаторе наличия.
- И не единой прорехи для глупости, тьфу ты... - человеческий голос вторгся в монотонный механический шум.
Мужская, густо заросшая волосом голова с тянущимися куда-то внутрь стола змеями-сосудами причмокнула синюшными губами.
На неё никто не обратил внимания.
С головой разговаривала только Воспитательница, иногда появляющаяся в сопровождении трёх-четырёх подруг. Воспитательница, толстая, чистая и в мокрых одеждах, будто только что из мойки, садилась на широкий стул-трон посреди комнаты.
- На сегодня нам будет достаточно пятерых, - говорила она стоявшим возле неё подругам.
Отбирали они всегда только женщин. Следили за их сборкой и оживлением.
- Сборка окончена. Пять особей мужского пола, двадцать особей женского пола, - доложил регистратор.
Сырость, собиравшаяся в капли и струившаяся по стенам, натекала под ноги и уходила в пол. И высоко под потолком в узком окне шевелилась толща воды. Оживающие тела вздрагивали и поднимались. На мокрых лицах сонно открывались глаза.
- Ни на что не годятся, эти ещё хуже, чем вчера, - говорила, глядя на них, подруга постарше.
- Ты права, подруга, - отвечала та, что помоложе, деловито присматриваясь к оживлённым. - Но теперь они будут хоть на что-то способны, и Одержание пойдёт быстрее...
Сонные и вялые, голые и одинаковые люди толпились перед ними.
- Муравейники одержали, значит, - тоскливо тянула голова за спинами подруг, - вчера Тростники шли. Колченога жаль, хороший мужик был. Мы с ним в редколесье как-то ходили. Не одно Одержание пережили.
- Всё болтаешь, болтун, а говоришь, с Белых Скал. Там ведь одни умные, но я-то знаю, вас, дураков. Учишь-учишь, а толку - ноль, - властно осаживала его Воспитательница, - толку от вас, козликов, никакого. Только жрёте и пьёте.
- И не жалко вам никого, вот что странно, - голова не унималась, - ведь ты баба, жалость у вас в крови должна быть. Дитё носить, оберегать его - природой дано вам. Но, нет. Что ж вы за бабы такие? Неправильно всё это...
- Что ты знаешь, козлик, правильно или неправильно, тебе лишь бы бездельничать да на печи лежать, - отмахивалась от него Воспитательница, толстое её лицо было безжизненно, бесцветные глаза практично ощупывали снулые тела: - Новые люди, - говорила она подругам, те согласно кивали, - столько было надежд на них, а они воюют. Деревни новых с деревнями старых. Да если бы воевали, а то хуже мертвяков. И это, козлик, вы виноваты. Радоваться нужно, а вы, безмозглые, воюете.
- Убей меня, говорю тебе, баба, - нудила голова, - или в деревню отпусти.
- И убью, козлик, - равнодушно отвечала та. - Новый исход назначен на сегодня. После него и убью.
Голый человек упал в лужу и скользил теперь и опять падал.
- Как они беспомощны, - морщилась Воспитательница.
- И это мужчина? - хихикнула молоденькая подруга, с интересом разглядывая ползающего на коленях мужчину.
- И чего вы к нам привязались? Откуда на нас свалились? - голова задумчиво смотрела на подруг. - Мы и без вас жили. Жили, детей рожали...
- Грязно жили, грязно ели, гнили, а не жили, козлик, - терпеливо отвечала та, что сидела на троне. - А дети и без вас отлично родятся. Этих трёх - в ясли, за икрой ходить будут.
- И зачем эти новые люди нужны, баба? Это разве люди? Эх, баба, баба, глупые вы. Не станут люди по-вашему жить, вот увидишь...
- Одержание, козлик, идёт по плану. Лес не останавливается. Привыкнете...
- Вот и воюют они.
- На это у нас мертвяки есть, рукоеды. Они, кого хочешь, уговорят. А не уговорят, зачистим. И новых заселим.
- Тьфу ты, от меня-то ты что хочешь, баба?! - плевалась голова.
- Мне с тобой ещё решить надо. Глупость то была, или тщеславие, геройство если, то опять глупое. Почему ты в утопленные дома нырял и одержанных вытаскивал. Это и не вопрос даже, а так. Шелуха. Другое важно, где это в тебе сидит. Тут почистить и надобно. У этих, новых. Вот бормочешь ты свои глупости, а я тебя слушаю, думаю. Бормочи, козлик, бормочи. И вам надобно об этом думать, подруги.
- Это надо искоренять, - женщина со строго поджатыми губами покачала головой, - искоренить и почистить. Сам дурак, жить не умеет, гниёт и воняет, и других за собой тянет.
Воспитательница кивала ей в знак согласия и заботливо оглядывала плотно составленных, прижатых друг к другу, людей.
- Ну и хорошо, - удовлетворённо она сложила руки на животе. - Этих в новую деревню. Плодитесь и размножайтесь, так и быть. Но жрите в меру и не пейте бродила. Не балуйте у меня, - погрозила она пальцем.
Человек, стоявший с краю, сильно вздрогнул, быстро стряхнул с ноги букашку-протягивателя и раздражённо раздавил его ногой.
- Вот дурак, - пожала плечами Воспитательница. - Будет ещё бездельник имущество портить, - она посмотрела на женщину с поджатыми скорбно губами, словно та другого от людей и не ожидала, - надо наказать, подруга, и почистить.
Та кивнула:
- Конечно.
Подошла к человеку. Мужик понял, что сделал что-то не то. Его глаза забегали, он отступил назад, но отступать было некуда, и он остановился, напряжённо запрокинув голову и разинув рот как рыба.
А женщина деловито вытянулась в росте, уверенно уставила ладони напротив его ушей. Лиловатое облачко поплыло маревом от её рук. Человек задрожал, затрясся. Согнулся и упал.
- Исправить и почистить! Исправить и почистить! Лес остановится. Этого нельзя допустить. Одержание должно идти непрерывно, - раздражённо повторяла Воспитательница, уставившись вдруг остекленевшими глазами в одну точку. Потом словно очнулась: - А ты говоришь, козлик - люди, дай вам жить... Дай вам жить, и вы будете мешаться на каждом шагу, вмешиваться в правильное и портить всё, и не давать работать тем, кто знает.
- Ох, дура, ты, баба, - голова устало закрыла глаза, - ему щекотно. Ползёт какой-то гад по ноге, клоп там, али клещ, щекочет, он и прихлопнул в сердцах. Чтобы гад этот другим, значит, жизнь не портил... Так ведь и зверь комара пришлёпнет, твари живые - они такие, и любят, и ненавидят - всё от сердцу!
- От сердцу, говоришь? - задумчиво повторила Воспитательница.
Подруга её тем временем, не касаясь, водя руками над телом упавшего, скомкала быстрыми движениями корчившегося и завывшего тоненько человека. И смолкшего враз, всхлипнув. Тело стало бесформенным. Ужалось до размеров мяча. И шевелилось.
- Это ошибка конвейера, подруга, надо всё проверить, и не стоит его исправлять, - говорила женщина, продолжая мять пёстрый шар будто тесто, мягко поглаживая его руками, - от такого лишние хлопоты, надо его искоренить. Для разрыхления почвы это хорошо.
- Ты права, - кивнула Воспитательница, - не нужно забывать про разрыхление. Лесу полезно. Тогда он не останавливается и растёт.
- Да ведь живой он, баба! - с отчаянием воскликнула голова. - По живому идёте, ишь, трепыхается ещё!
- Понимание приходит потом, подруга. Очищенные тела приносят осознанное существование без болезней и страданий. И люди становятся полезными, понимаешь ли ты это, бесполезное существо?
- Как же мне надоела эта голова, - проговорила быстро девушка, самая молодая из подруг, она деловито рассматривала землистого цвета лицо головы, поросшее густым жёстким волосом с проседью, и морщилась, - разве не нужно его исправить? Он мучает себя и других глупыми мыслями, вымышленными жалостями, надуманными, мешающими прогрессу препятствиями.
- Ты права, подруга, и мне она надоела, - ответила Воспитательница, - отправляйтесь к озеру. Скоро исход. Нужно всё подготовить. Провести Одержание. Отправь мертвяков для очистки. Новые люди придут - чтобы им не мешали. Эти новые - теперь часть Одержания.
Она властным взглядом следила за уходившими подругами и сонными, голыми женщинами, за партией людей, готовившихся к исходу.
Потом поднялась и подошла к голове. Глаза, брови, мышцы лица мужчины слабо дёрнулись, попытались обратиться кверху, а потом отёкшие веки медленно закрылись. Рука Воспитательницы застыла над головой, не касаясь. Лиловое марево потекло из ладони. Голова тихо содрогнулась. Зашипела что-то. Жидкость брызнула из открывшегося рта.