Мир для мира! Это враки.
Не помиримся без драки.
/Демьян БЕДНЫЙ/
1.
С детства знал, что я не такой, как все.
Пятый класс, урок ботаники: пестики, тычинки уже в прошлом. Дёргать за косички, подкладывать кнопки на сиденье, взрывать карбидные или магниевые бомбочки надоело. Петька Ельцов, по кличке Биток, притаскивает в портфеле живую летучую мышь. Дрожащий комок кожи, костей и шерсти: помесь лопоухого чёрта, охромевшего паука и эмбриона птеродактиля. Дождавшись, когда Мария Мартимьяновна начинает заполнять мелом таблицу классификаций мира животных, он подбрасывает его к потолку. Горбатый летун тут же принимается накручивать восьмёрки от люстры к люстре. Девчонки визжат, пацанва восторженно хлопает крышками парт и, пытаясь подбить, швыряется учебниками. А наша училка, обернувшаяся к классу, стоит не колыхнувшись, - лишь белки глаз с точечками зрачков вращаются в глазницах, отслеживая перемещение нежити, и вся она, как громом поражённая. Именно - громом, и - поражённая, не иначе.
Такой ходовой мем был в том году, как сейчас бы сказали. Его склоняли на все лады: Иванов, давай с нами, что там дома застрял, как громом поражённый; или - мам, гляди, воробей на ветке, как... Короче, Мартимьяновна в ступоре, все остальные носятся и орут.
Ну, мне надоело быть как все, встал, смотрю со стороны, да и досада взяла - где Петруха такушнюю прелесть нарыл? Мы же с Битком в рамсах с третьего класса ходили и всё пытались один другого переплюнуть. То я в кедах на урок припрусь, меня - к директору; то журнал с голыми тётками принесу, меня - на педсовет; то Биток якобы забудет пионерский галстук дома. А тут - мышь с перепонками, ну ни фига се!
Взбесило, в общем. И летун перед глазами мельтешит. Ну я ему, мысленно, пакет на голову, и напрямую, как будто он понимает: "Расслабься, чертила, иначе кислород перекрою." Чувствую, он напрягся. Потом смотрю, камнем на меня падает. Я плечо подставил, убьётся ещё, он в пиджак вцепился и висит. Всех, кто рядом со мною стоял, как мух полотенцем сдуло. Даже Битка передёрнуло - вблизи-то мышь совсем страхолюдина. Скосил я на ушастого глаза и, не поверите, чувствую: я - это он, он - это я. Как одно целое. Замерли, уставились друг на друга, оцениваем.
И вдруг учительница скрежещущим, каким-то утробным голосом, произносит:
- Коростылёв, сними это с себя немедленно.
- Ага, - отвечаю, - щ-щас.
В тот же момент посещает меня озарение, и на виду у класса разворачивается пантомима: "У лукоморья дуб зелёный..." Наш монстрик вытягивается во весь свой мышиный росток, точно на цыпочках, и медленно-медленно обводит присутствующих пристальным взглядом, а затем, ссутулившись, волоча концы крыльев, ковыляет на рахитичных ножках по плечу, тыкается сморщенной мордочкой мне в подбородок, делает на месте разворот на сто восемьдесят градусов и продолжает движение в обратную сторону... Опять поворачивается и... щерит челюсти, полные мелких "гвоздей".
Эффект превосходит ожидания. С выпученными глазами, с нечленораздельными воплями, тесня друг друга, все мои одноклассники, сметая по пути училку, бросаются вон из класса...
Так я впервые ощутил себя шепотуном. И случилось это сорок семь лет назад. Чем история с мышью закончилась, память не сохранила. Управлять кем-то - больше не управлял, как ни пытался, а шептать научился.
2.
Распределитель, хотя по старинке его называют рынком, бурлит как муравейник. Над входом баннер: Деньги - зло! Нет зла в нашем сердце. Территория разграничена на секторы. Под навесом, закрывающим площадь, висят указатели и вывески. Одна волна людей с пустыми баулами, тележками, рюкзаками бодро вливается и растекается по рядам, другая, с той же ношей, но уже гружёная, вытекает наружу.
Мы с братом возвращаемся домой. В каждой руке у меня по клеёнчатой сумке с едой, килограммов на пятнадцать. Вениамин налегке, в зубах гуляющая слева направо травинка. Цифровой линялый камуфляж, берцы, краповый берет на затылке. С первого взгляда понятно, кто таков. Только "калаша" нет, и уже не будет. Верный товарищ покоится с миром, навсегда привинченный болтом к кирпичной стене. На ближайшие сотни лет работы для него не предвидится. И он не как тот бронепоезд, что стоит на запасном пути.
- Опять сегодня этот ритуал? - недоумевает брат, на лице читается нескрываемое отвращение. - Как вы можете?
- Не ритуал, - отвечаю, - ещё не огляделся, а ярлыки навешиваешь.
Мы с Вениамином близнецы. Говорят, не отличить было. Не помню. Начать с того, что я в детдоме воспитывался, а брат - у бабки. Так что виделись мы нечасто. И, помнится, особых чувств, кроме желания поколошматить друг дружку, у нас не возникало. А сейчас мы и подавно два разных человека - жизнь не сахар. Слева у брата, наискось, от виска по щеке шрам; нижняя челюсть в шовчиках, словно из кусков слеплена, и волосы не русые, как у меня, а седые. Да и весь он, заветренной кожей, недельной щетиной, усталым взглядом из-подо лба, выглядит лет на десять старше.
- Во-первых, - продолжаю, - полноценное питание. Во-вторых, в целях идентификации. Так они знают, кто есть кто. И в третьих, - предупреждение болезни. Раз в неделю. Как анализ крови из пальца. Можно стерпеть.
- Всё равно дикость, - брат морщится. - Неумытое средневековье. Костры, трупы, крысы, чума. И потом, этот запах... Дерьмо, между прочим, смердит.
- У нас тоже костры и крысы, - напоминаю. - Трупы за городом и плывущие по реке. Хоронить не успеваем. И это трупы смердят. А дерьмо воняет. А что нет до сих пор чумы, холеры, или чего похуже, спасибо Дарителям. Ты когда болел в последний раз, можешь припомнить?
- Нет.
- То-то. Они как эпидемиологические центры: диагностика, профилактика и скорая помощь.
Для брата это в новость - переваривает.
Ритуал, думаю, как же. Только опиума для народа не хватало!
И всё же мы продвигаемся в море снующих людей, как капля жира в подкрашенной воде - никто не подходит ближе, чем на расстояние протянутой руки. Смотрят, улыбаются, кивают, некоторые, смущаясь, кланяются. Я тоже улыбаюсь, киваю. Меня узнают по красной рубахе и таким же холщовым штанам. И колпака не нужно с бубенчиком, - моё призвание, как несмываемая печать на лбу, кричит всем и каждому: вот, поглядите, шепотун идёт.
- Ну а то, что не позволяешь тебе помочь, - допытывается, - и каждый день сам таскаешь сумки - в этом тоже скрыт глубокий смысл?
- Разумеется, - я поднимаю голову и вижу птиц, играющих с ветром в облаках. - Не желаю, чтобы меня объявили святым Павлом или Мухаммедом, и посадили в какую-нибудь Каабу. Хочу остаться человеком, таскающим клеёнчатые сумки.
Брат останавливается и внимательно смотрит в лицо:
- Поэ́тому у нас во дворе Их нет?
- Поэтому тоже.
- День Благодарения. Два-три раза в неделю, - начинает кипятиться Веня. - Ты мотаешься по городу чёрт знает куда. Принимаешь участие в риту... Ч-чёрт! В этой профилактической помощи. И ты называешь себя человеком с клеёнчатыми сумками?
- Что поделать? - пожимаю плечами. - Я всего лишь говоритель с Дарителями. Переводчик, толмач.
Брата обуревают чувства. Он готов биться за меня грудью. Но биться не с кем. Вот незадача: все заняты. Один тащит сумки. Другие кивают, улыбаются и... тоже тащут сумки.
Пускай позлится, - думаю, и почему-то вспоминаю Франца, - одного из беженцев первой волны, когда ни о какой любви и братстве ещё и речи не было. Франц пробыл в квартире всего-то день и отправился дальше, по Западно-Сибирской, в Харбин. Но вонь простояла с неделю, не убиваемая ни хлоркой, ни марганцовкой. Про себя он рассказывал, что из обрусевших немцев, чьи предки, купцы из Ганзы, приехали в Россию на житьё ещё при Иване Тёмном. Ростом под метр шестьдесят, сморщенный как стручок. Похожий на состарившегося в одночасье подростка, или - на старика-кастрата, полжизни проработавшего гардеробщиком. И привычка была: во время разговора неожиданно, на полуслове, замолкать, оттопыривая вбок нижнюю губу и начинать с шумом втягивать слюну, как частенько делают мальчишки, прежде чем демонстративно плюнуть на землю. Вот и с ним, казалось, накопит сейчас полный рот слюны да плюнет - на пол или в тебя.
Тогда никто толком не знал, кто такие Дарители, чего они хотят, почему все разом исчезли, а потом, когда и не ждали, объявились. Рассказывали разное: что они заставляют людей собираться в толпу, а потом набрасываются, втаптывают в землю и поедают; что высасывают мозги, питаясь заключённой в них ларвой; что люди - рабы, консервы, батарейки о двух ногах. Типичные байки из склепа. Вот и Франц нёс околесицу. Причём, понятно же было, что околесица, что чушь полная, смесь Лавкравта, Кафки и суррогатного аниме. Но ведь слушали. Пили, ели, курили, смотрели в окна и впитывали...
Вспоминаю, как Франц, поставив стул на середину комнаты, усаживается лицом к спинке и принимается размахивать ручками:
- Думаете, кто они, эти усохшие инопланетяне? На кой ляд им наша планетка? Не знаете... А истина где-то рядом. Помните? Нет? Вы даже не знаете. До какого класса учились? Это больные кровосмесительной прогерией. Чуете, откуда пахнет? Тогда я спрашиваю: зачем вы ездите по санаториям? Только не юлите. Признайтесь себе начистоту. Улыбаетесь, вам смешно. А ведь они - за тем же. Подлечиться, ага. И потрахаться. Вот! Все инопланетяне. Все как один - моральные извращенцы! Уроды. И все на одно лицо. Не замечали? А зря. Только одни зелёные, другие коричневые. Одни сморщенные, вот как я, другие гладкие. Как бабы в бане. Едва родившись, они начинают сношаться. Как суслики. Или как хорьки. Друг с дружкой. Брат с сестрой, сестра с братом. И поэтому, не успев опериться и понять главное Ку, начинают стариться и подыхать. А вы - ангар восемнадцать. На показах мод они же. Ни сисек, ни жопы. Мертвяки. Как и Дарители. Скоро нас всех мертвяками заделают. Бежать надо. Как тот Форрест...
3.
Вениамин дома пятый день. И вижу, чувствует себя не в своей тарелке. Ведь так мечтал вернуться, после всего. Защемило, невмоготу стало. Родина, как сердце Данко, днём и ночью прожектором дорожку домой высвечивала. Добирался, где пешком, где попуткой на машинах, раз на торпедном катере по Средиземному морю. Где его не носило: Ливия, Сирия, Ирак, Иран. Проходил через выжженные леса с торчащими из земли обугленными пиками стволов. Видел солончаки, где ещё недавно работали поливные машины, и кротовые воронки от бункербастеров, пробивших норы на десятки метров и похоронивших "Великую рукотворную реку". Ночевал в городах, в которых не было ничего, кроме теней на песке...
Когда Вениамин в первый раз увидел Дарителя, то едва не наложил в штаны. Так бы и произошло, если б к той встрече он не превратился в ходячий скелет, обезвоженный, не евший больше недели - у организма не хватило на это сил. Говорят, на войне ко всему привыкаешь, ты уже не блюёшь на выпотрошенные кишки соседа, который минуту назад попросил закурить, не бледнеешь при виде разбросанных куклами трупиков детишек. Но инстинктивный страх неконтролируем.
Наверное, брат на полчаса задремал или, скорее, вырубился - он не слышал ни звука, прежде чем это началось. Вначале стена затряслась, потом разлетелась сотнями кирпичей в стороны, точно от пинка, и в прорехе, в столбах пыли, возник Даритель. Похоже, невероятно старый, цвета спечёной глины. Часть его скрывалась в лощине, и при этом он возносился на невообразимую высоту. Воистину то был гигант. "Две точечные девятиэтажки, - пронеслось у брата в голове. - А может, все три."
При ударе Вениамиана отбросило на спину. Он начал отползать на локтях, вверх, по склону, не в силах оторвать взгляд. Чувствуя, что буквально каждый волосок на теле встопорщился и завибрировал, как натянутая проволока. Казалось, одно лишнее движение, и они проткнут кожу. Он попытался вздохнуть и... провалился во тьму.
Декаду они прожили бок о бок. Брата поили, кормили, оберегали. Так первый же Даритель, которого он встретил, спас ему жизнь.
А начиналось всё девять лет назад, когда его направили советником в Триполи, где он без памяти влюбился в Джамахирию. Какие он письма слал домой. Поэмы слагал, венки сонетов! О Зелёной книге мог повести писать. Ну откуда у сибирского парня ливийская грусть? Понятно, от такой любви и женился. Опять же не на какой-нибудь - на "монахине революции", из личной гвардии Полковника. Высокие скулы, лицо прямое и волосы... цвета спелой пшеницы. Где такую сыскал среди берберок, неизвестно, но любовь у них с Веней получилась - одна душа на двоих. И мальчонка вырос, Антон. Стану взрослым, говорил, в Россию поеду, на космонавта выучусь. Вот так! Хорошо жили, дружно, гостей всегда полон дом. Пока против Каддафи, за его отказ от доллара, кое-кто не начал воду мутить. В стороне Веня остаться не смог. Когда ещё русские на печи отсиживались? Полез в драку. А после того как Европа с Америкой встряли, тяжело стало. Да и, считай, война не война. Исподтишка и за деньги. Нет регулярных войсковых соединений, танков, орудийных стволов. Зато самолёты, першинги... Потом семью потерял. Эти к ним в дом пришли - борцы за демократию. Похоже, донёс кто на его жену, позавидовал. Тут брата моего и заклинило. Месть и ненависть: за Салиму, за Антона, за Каддафи. Мог сотни раз погибнуть... Но, как говорят в пустыне, мёртвый вторую пулю не проглотит. Душу Вене выжгло, как у дерева сердцевину - смерть его и не замечала. Туареги его с собой на самые дерзкие вылазки брали. Знали, если из них никто живой не вернётся, рус последнюю мину взорвёт, погоню перебьёт, а сам тенью в ночи растворится.
После того, как Муаммара с сыном замучили, брат ещё год там держался, потом к курдам в Ирак подался, к идущим на смерть. Пешмерга приняла как своего - люди, которые с семи лет спали с автоматом под боком, знали, что такое ненависть. Вместе били турок, саудовцев, египтян, джихадистов. Через четыре года он перебрался в Сирию, к войскам Асада, а тут и наши в Тартусе развернулись, авиацию по морю переправили, чтобы ИГИЛ всем миром воевать. А брат что, мы своих не бросаем...
4.
Слышать Дарителя может каждый: ребёнок, взрослый, даже с рождения глухой и немой, что ни разу не услышал и не произнёс слова "мама". А вот общаться, донести до него свою мысль, чтобы он понял, да ещё откликнулся - только шепотун. Сколько нас, шепотунов, по планете разбросано, не знает никто. Говорят, в Барнауле кто-то есть, в Тюмени, а в Красноярске аж четверо. Здесь, к сожалению, нас двое. Я на правом берегу, он - на левом. Учитывая же наплыв беженцев в последние месяцы, народу в городе на три-четыре миллиона наберётся.
Про Златоглавую, Питер, Владик сказать нечего. В прямом смысле. Они больше не существуют. Одна четвёртая территории России в недоступных радиоактивных руинах.
Мы свернули с Фрунзе и спускаемся по Красному проспекту, справа и слева проплывают знакомые с детства дворы. В некоторых уже стоят Дарители, другие пустуют. За детской площадкой замаячила родимая девятиэтажка. Почему-то сейчас с особенной ясностью замечаю, как потрепало её время. Выложенные смальтой на боковом фасаде изображение рабочего и крестьянки и дата - 1976 - практически осыпались; белые бетонные блоки посерели, пошли пятнами.
Слева, приткнувшись к обочине, длинной вереницей застыли диковинные кособокие автомобили. Сходу не сообразить, что в них не так, ищешь взглядом торговую марку, но приглядевшись, понимаешь, дело здесь не в производителе, не в головотяпстве, тут совсем всё запущено: у одной фары на разной высоте, у другой дверцы неодинаковые, третью вообще сплюснуло с боков и как будто волной изогнуло повдоль. Первые наши попытки, аллея уродцев. Чертежей не было, художника толкового не нашли. Дизайнер-полиграфист только руками развёл. Что самое забавное, машины вполне сносно передвигаются, но по дороге. Нужно только приспособиться. Главное же, они не нуждаются в бензине. Впрочем, масло, шины и покрышки им тоже ни к чему. Зачем? Каждая из этих машин - Даритель, только в миниатюре.
Вениамин вчера долго ходил вокруг, похмыкивал, покрякивал. Наконец, забрался в салон, посидел, устраиваясь, в кресле водителя, потом замер, узрев отсутствие рулевого колеса, забегал глазами в поисках коробки передач, с недоумением посмотрел сквозь стекло на меня и, потрясённый, полез наружу:
- И где всё? - спрашивает, почти жалобно. - Они вообще как, функционируют?
- Вполне, - отвечаю и улыбаюсь. - Ни тебе тормоза, ни баранки.
- И никакой романтики, - добавляет брат мрачнее тучи и, постукивая пальцами в такт по капоту, начинает насвистывать "Песенку шофёра":
Ветер за кабиною носится с пылью,
Слева поворот, осторожней, шофер.
Как-нибудь дотянет последние мили
Твой надежный друг и товарищ мотор...
- Зато, - говорю, повысив голос, - безаварийное движение по дорогам. Хвала Дарителям! Вот ещё дорожное полотно приведём в божеский вид. Общественный транспорт запустим. Вода, пища есть. Электроэнергия нам тоже без надобности. И с метро полный порядок - метростроевцы помогли. Там уже никаких уродцев.
- Значит, самобеглая коляска, - обрывает себя Вениамин. Не сразу соображаю, что это он опять об автомобиле. - А чего ж вы им тюнинг не сделали? Колер хотя бы разный навели, для приятности. Уныло же: казарма.
Да, с этим он прав, - соглашаюсь, - не досмотрел. Двое из ларца, одинаковы с лица. И тут же вспоминаю нашу потрёпанную девятиэтажку. А что, - приходит в голову, - если найти проектировщиков - можно и дома заказать. И фантазии на архитектурные излишества не пожалеть. Пускай будут колонны, фризы, капители. Кто захочет консервативнее - тому хай тек. И красок не жалеть, верно брат заметил, всеми цветами радуги, теперь уже с правильными ассоциациями.
Сегодня четверг - День Благодарения. Нужно определиться с тем, что будем производить в первую очередь. Стандартная процедура. Список, подсчёт голосов. На этот раз у нас уже будут чертежи, рисунки. Целый грузовик документации. Приехали толковые ребята из Екатеринбурга.
- Знаешь, что сказал Ким? - брат выплёвывает травинку и смотрит, как будто взял меня на прицел. Я знаю Кима и даже догадываюсь, что он мог сказать. С ним Даритель явно не доработал, любви к ближнему у него кот наплакал.
Я вздыхаю:
- Что?
- Учитывать надо только голосующих собственной кровью. Кто взял автомат и пошёл воевать, тот проголосовал. Остальные - просто шум.
Кто бы сомневался, думаю:
- Правильно. Эти беженцы, считай каждый из них, держал в руках оружие. И вынужден был убивать. Защищать себя, близких. У меня не нашлось подходящего.
- Ты исключение.
- Во-от, - говорю и что-то холодное, скользкое проворачивается в груди. - С этого всё начинается. С исключения из правил.
5.
Привычный мир съёжился: вода, нагрянувшая войной на сушу, перерисовала привычные нам с детства границы континентов - размыла прежние берега добра и зла. Затонула Британия, и Господь не сохранил королеву. Сгинула в тёмной пучине родина самураев и Фудзи, земля бумеранга и кенгуру, и половина дряхлой Европы. Останься уровень океанов на прежней отметке, не было бы превентивного глобального удара и такого же страшного удара в ответ, и Дарители спали бы как прежде.
Повороты судьбы изрядно перекроили наш необъятный двор. Земля перед подъездами заставлена палатками, шатрами, юртами. Курятся походные кухни, женщины развешивают бельё, бегают собаки, мычит и блеет неприкаянная скотина. Похожие на старцев бородачи в афганках сидят на корточках в компании ребят в кожанах и рисуют руками в воздухе петли. Бритоголовые внемлют. Арбы и телеги перегородили проулок, рядом примостились бесполезные мерсы и байки.
Мы поднимаемся к квартире. Я отдуваюсь под тяжестью сумок - своя ноша не тянет, но мозолям про высокие эмпиреи не объяснишь. Дверь распахнута, из неё чередой идут счастливые, довольные люди, кто-то смеётся. Старики, женщины, мужчины, дети. Кто в чалме, кто в тюбетейке. Сари, джинсы, шаровары, халаты. У каждого в руке банка с крышкой или прикрытая полиэтиленом, обтянутая резинкой кружка, или упакованный в бумагу стакан.
Протискиваюсь в коридор и начинаю сложное маневрирование на кухню: время не ждёт.
- Сколько можно улыбаться? - замечает брат из-за спины. - Во мне уже зреет чувство неполноценности.
- Хвала Дарителям! - его похлопывают по плечу.
Множество рук подхватывают сумки, и они движутся впереди, будто по конвейеру. Слышно, как на площадке бухают двери. На лестнице топот ног: в день Благодарения все спешат на улицу.
- Ты ещё не привык, - успокаиваю. - Одиночество лечится общением.
На кухне шестеро: четверо, сдвинув стулья к столу, звякая ложками, торопливо приканчивают борщ; двое под умывальником уминают картошку фри; на выходе - с жёлтыми и зелёными перьями в смоляных волосах, - посапывает на табурете дежурный, прислонившись к холодильнику. Такие же пёрышки я видел у пропавшего соседского попугая, но скорей то глюки моей неважнецкой памяти. Анорексичный краснокожий отвечает за раздачу пищи. Поэтому с запястья у него свисает чей-то ролекс, а на предплечье повязан мой бирюзовый в белый горошек галстук.
Почти полдень - успели, теперь по очереди в туалет.
Сумки уже распакованы. Растолкав дежурного, вручаем ему наполненные банки. Разворачиваемся к гостиной. Как по минному полю, выбирая, куда ставить ногу, пробираемся между баулами, сланцами, разбросанными одеялами и одеждой, и выходим на лоджию. Сколько бы у меня ни было теперь братьев и сестёр, но здесь живёт единственный брат, которого я знаю с детства.
Вениамин облокачивается на перила, я встаю рядом. Над головой, на стене, висит тот самый "калаш". Из ствола торчит свежий цветок ромашки, а на подлокотнике кресла лежит конверт. Пожелтевший от времени, с узнаваемой окантовкой из чередующихся красных и синих диагональных полосок. Красный герб СССР слева и красная марка: девушка с голубем и слово "Мир" на фоне земного шара - справа. Поперёк конверта размашистая надпись синим фломастером: Георгию. Лично в руки.
- Коллекционная редкость, однако, - комментирует брат.
Вынимаю сложенный вдвое листок, вырванный из тетради по арифметике. Тот же почерк, слепленные одна на другую буковки с сильным наклоном вправо:
Жорж! Помнится, гостимши я у тебя, прежде чем покинул, для дальнейшего продвижения на восток. Не хотелось бы портить твоё шепотунство, наслышан, этим практикуешь, но толку из тебя не будет никакого. Бездарь и лгун. Из чего делаю вывод? Да из твоей прежней хулы на Дарителей. Что монстры мол, людоеды, извращенцы, желающие извести род людской. Придумал им прогерию. Короче, голову людям морочил, отвлекал на всякую хрень, вредил общему делу. Говорят, ты ещё и деньги отменил. Сдурел? Пытаешься уравнять всех под одну линейку? Бабы у вас по разнарядке или как? Мы-то здесь умные, знаем что по чём, в отличие от вас, лапотников. Мертвяки вы. И нас мертвяками заделать хотите. Не выйдет. Вот выучусь на шепотуна, мне чуть-чуть осталось, и порядок наведём. Железной рукою. Сначала у себя. Потом - к вам в гости. Пройдёмся огненным сапогом...
Дальше я не читаю, поскучнело. Гляжу в конец, на хвастливую подпись: Франц, и киваю себе в подтверждение - кто бы сомневался.
- Написано вроде по-людски, - замечает Вениамин, - а начинаешь вчитываться...
- А ты не вчитывайся, - говорю. - Страх и ненависть заразны. Обычный пещерный тролль. Как-то выжил. То ли Дарители до тех мест не добрались, то ли совсем безнадёжный.
- Знаешь?
Я вздыхаю.
- И кого ты только не знаешь?
- Себя, Вень. Себя.
Как будто воронки зияют в асфальте, хоть автобус засовывай. Думали, как вырыть? Оказалось, чуть не каждый пятый - бывший сапёр, шахтёр или специалист по копанию рвов. Люди подходят один за другим, прикрывая лица руками, бросают в ямы посуду и отбегают в сторону. Там растёт, волнуется в ожидании толпа. Вот мелькнул и пропал краснокожий дежурный. Запах, поднимающийся снизу, добирается и до нашей лоджии.
- Вон тот, с перьями, - замечает брат. - По-моему, он и в прошлый раз спал.
- Его зовут Уохэнэссэтта.
- Ты и по именам всех помнишь?
- Нет. Но он особенный.
- Почему?
- Он тот, у кого пальцы ног направлены наружу.
- У него что, действительно?..
- Имя такое. А спит, потому что бережёт силы. Он же индеец.
Из-за угла дома приближаются шкрябающие звуки.
- Дарители, - прыгает-кричит в отдалении детвора. - Дарители идут!
По тротуару, раскачивая ветвями, вышагивают четыре высоченных, заматерелых тополя. Вразвалку, сохраняя дистанцию, с какой были посажены в землю ещё пионерами-мичуринцами.
- Хвала Дарителям! - муэдзином вскрикивает огненно-рыжий бородач и тут же начинает кашлять, зажимая нос куфией. Наверняка она пропитана благовониями, только много ли от неё толку. Никто не расходится. Каждый хочет увидеть их вблизи, а если повезёт - то и потрогать. Толпа расступается, освобождая дорогу.
Дарители приближаются к ямам. Бу́хающие корневища, как сотни извивающихся осьминожьих щупалец, вываленных в земле, неспешно, но неумолимо, перемалывают метр за метром, волоча по асфальту длинные маслянисто-белые нити. Первый плюхается, летят брызги. Второй... и вонь становится непереносимой. Слёзы наворачиваются на глаза.
- Ещё профилактика, - напоминаю. - Возлюби ближнего.
- За мной не заржавеет, - брат перевешивается через ограждение, высматривая что-то внизу, опять трёт глаза. - Народ-то совсем с ума посходил. Ладно, банки с говном, я понял, а с деревьями-то зачем целоваться?
- Это уже не деревья, - напоминаю, - не те, что мы знали.
- Хорошо-хорошо, - он оборачивается, смотрит круглыми красными глазами. - Спущусь-ка я вниз, к нашим тополиным друзьям. Как скажешь, не расцелую, так обниму. Может, порадуюсь, что жизнь продолжается. И знаешь, - машет пальцами у себя перед носом. - Сделай уже что-то с этим вонизмом. Так любить невмоготу.
6.
Даритель стоит напротив лоджии, старый, кряжистый, необхватный. По всему видать, он укрепился здесь основательно и надолго. Кора почернела на солнце, взбугрилась морщинами от проливных дождей и частых снегопадов. Задираю голову - крона зелёным шатром возносятся выше, к шестому, седьмому этажу. Листва на ветках колышется, шелестит, хотя в воздухе ни ветерка, и она так близко. Протяни руку и коснёшься...
Я сижу в кресле, мы знаем друг друга.
- Ну, здравствуйте, - моя мысль течёт как вода через разделяющее нас расстояние.
- Мы любим вас - шепчет в ответ и, кажется, время замирает, прислушиваясь. - Вы не будете одиноки.
- Знаю, - это как формальное приветствие. - А теперь давайте без пафоса. По-простому.
- Давай. Попроси нас что-нибудь сделать. Мы готовы отращивать. Хоть сейчас. Нам нравятся трансформации.
- Нам потребуются очистные сооружения. Срок службы нынешних на исходе.
- Мы сможем.
- Нам понадобятся быстрые, простые и безопасные автомобили. Не те, что мы пытались сделать. И ещё, - достаю из кармана дощечку, толщиной с мизинец. Одна сторона у неё шершавая, хранящая тепло древесной коры, другая - отполирована до стеклянного блеска. Стандартные размеры, скруглённые края. Ни кнопок, ни отверстий. Касаюсь пальцем лицевой поверхности, и загорается насыщенный цветами прямоугольник с узнаваемыми иконками. - Это смартфон, - продолжаю, - устройство для связи. У каждого в городе есть такая штуковина. Она работает. Непонятно как, при отсутствии интернета, пунктов связи, но со своими обязанностями справляется. Мы однажды распилили вашу "поделку", посмотреть, что там внутри. Два ножовочных полотна затупили, сверло победитовое сломали. Дерево! Ни микросхем, ни передатчика, ни сим-карты. Уверен, если повторить попытку с вагоном для метро, будет то же самое. Отсутствие кабеля, электродвигателя, буксы. Коробка на колёсах с окнами. Рубчатый пол, кожаные сидения, стеклопакет, даже хромированные поручни - всё дерево. Нам нужны разные устройства. Не важно, как они работают, хоть с помощью заговора Вуду. Но они будут кипятить воду, охлаждать пищу, шить и стирать одежду. Человечество слишком привыкло к мелочам.
- Любопытство - инстинктивное стремление к познанию. Это нормально. Ваша просьба - не проблема. Количество и функционал решаемы.
Я чувствую недоговорённость:
- Но?
- Проблема не в мелочах. В отношении к ним. Значение имеет только жизнь. Остальное - пустота.
- Уверен, мы не станем наступать на грабли: вещь служит человеку, а не наоборот.
- Так и есть.
- А вы можете синтезировать лекарства, так, на всякий случай?
- Зачем, когда есть мы? Или вы - об универсальном средстве?
- Оно есть, универсальное?
- Такого не существует по определению. Как перпетум мобиле.
- Ну а вдруг поблизости не окажется одного из вас?
- Сможете дойти до ближайшего.
Мне не нравится такое рассуждение, по-моему, оно нелепо, даже абсурдно. Смотрю на Дарителя. Солнце осветило ствол, и мошка купается в лучах света. Со двора слышны крики играющей детворы. Кора потемнела в тени, и, кажется, огромное дерево стало ближе.
- Вы так хорошо знаете наши возможности?
- Мы изучили физиологию, метод и способ мышления. У нас было для этого время.
- Вы что-то сделали с нами?
- С некоторыми.
- С некоторыми? - Не верю ушам. - Не знал.
- Вы не спрашивали. Сорок семь тысяч лет рядом. Мы усвоили все языки, все философские и религиозные концепции, которые возникали на протяжении истории. Мы были свидетелями взлёта и падений империй и цивилизаций. Помним, как вы учились ходить, как начинали складывать слоги в понятия.
- Обманывать, красть, обращать в рабство.
- Приучать зверей, обрабатывать землю.
- Мы жгли вас на кострах, вырубали под корень миллионами. Вы были для нас просто... дровами.
- Вы согревались нами у костров, строили из нас жилища. С нашей помощью переплывали океаны.
- Так трудно... Прощать.
- Мы просто любим. Если бы люди хотели только хлеба и зрелищ... Но иногда вы желаете странного. Это прекрасно.
- У нас есть шанс?
- Всегда можно сделать выбор.
- Что ж, - говорю я, - нам нужны дома. В первую очередь. Люди на улицах, зима не за горами. С отделкой, утеплением, инженерными коммуникациями. В одну трубу вливается, в другую выливается...
- Потребуется время. Полный рабочий цикл, мы знаем. Шумер, Месопотамия, Двуречье. Вторая попытка. Потом мы опять заснули.
- Про "заснули", - я вздыхаю. - Нас это беспокоит. Скелет в шкафу. Как бы всё не вернулось. Символ веры, крестовые походы, цвет кожи, форма черепа.
- У вас будет задел. Тысяча лет.
- Надеюсь, этого хватит, чтобы выйти к звёздам...
- Да пребудет небо над вашими головами и закон внутри вас.
7.
Жизнь берёт своё. После дня Потери, год назад, когда по всему миру за одну ночь всё, что росло на площадях, вдоль тротуаров, в скверах и на аллеях исчезло, оставив в напоминание пустующие ямы, в город возвращаются деревья: дубы, ели, сосны, пихты, берёзы. Теперь они повсюду. В Заельцовском парке появились гости: три высоченных гигантских секвойи. Брат утверждает, что одна из них - та самая. Надо будет наведаться, поговорить. Смотрятся потрясающе. Особенно, на закате. Когда в вечерней дымке, они возвышаются колоссами над городом, по спине нет-нет да пробежит холодок. Чудится, они и впрямь пришельцы из какой-то невообразимой дали...
Ещё не везде спокойно. Северная Америка светится радиоактивным кладбищем, как и Европа до Урала. В Южной - по-прежнему режут, вешают и взрывают. Но Дарители уже завтра достигнут побережья, а там - неделя на то, чтобы побросать огнестрелы, танки, самолёты и начать братание. Потом неделю будут каяться, лить слёзы, устраивать похоронные процессии и клясться, что это не повторится. Мы проходили, знаем. Главное, что боеголовки к ракетам превратились в хлам, повсеместно. Я не физик, чтобы понять, как и почему. Да мне и не надо, своих дел невпроворот. В соседней Тюмени выращиванием мебели занялись. Уже опыт, интересно. В Барнауле "Ладу" на поток пустили - из липы. В Красноярске, благо рядом тайга, жилмассив на восемьсот тысяч жителей высадили. Я вот думаю, не взяться ли нам, пока суть да дело, телескопы ваять? В булочную на такси не всякий съездить захочет, а вот на туманность Андромеды семьёй посмотреть - милое дело. Расчистим пустырь, высадим парк, а там и космический челнок отрастим - Марс до сих пор неприкаянный. Может, на поток пустим, Дарителей с собою прихватим. Там, глядишь, белым яблоневым цветом над красными песками расцветут. Опять же, мы теперь по утрам птичьи трели слушаем, а не сводки с фронта. Кстати, надо поискать того попугая. Научим хорошему. Пускай трындычит: Миру - мир. Чтобы не забывали.
- Мир. Труд. Май, - вырывается у Вениамина давно забытое, и я вздрагиваю от совпадения. Хотя, какое оно совпадение? Он же кровинка моя, плоть от плоти.
Мы с братом - на гравиевой дорожке перед трёхэтажной школой. Один в неизменно красном, второй в белом. Солнечное утро. В воздухе сладко пахнет сиренью. Зелёная черепичная крыша, коричневый цоколь, свежепобеленные стены, высокие окна. Так похоже на ту самую школу. Но достаточно провести рукой по "извёстке" и ощутить тепло древесины, чтобы понять - она ещё лучше! Мимо торопятся первоклашки со своим родителями, бросают заинтересованные взгляды на двух дядек. А мы стоим лицом к лицу и улыбаемся. Как, наверное, только в детстве умели: когда трава была зеленее, а небо голубее. Я смотрю на брата, и мне чудится, или и впрямь, на лбу у него тонкой пунктирной линией проглядывает звёздочка, а в ней - серп и молот. И вот странно, чем дольше смотрю, тем ярче они становится...
Вы спросите: как так? А я говорю - нормально. Меня вот по жизни мозоль на правой ноге мучила, на большом пальце. Какую бы обувку не носил, как ни разнашивал - давила, спасу нет. Но к врачам с подобной глупостью не обращался. Вчера же, когда совсем невмоготу стало, наш краснокожий друг и говорит:
- Дай гляну, у меня глаз особый, аккомодация, всё вижу.
Повертел он палец так и эдак, помял, даже понюхал. Потом поднимается, колени отряхивает и ставит диагноз:
- У тебя не мозоль, Грыгорий Иваныч.
- А что же? - удивляюсь.
- Сучок у тебя. Крошиться начал. Если позволишь, зашкурю, как новый станет.