Девчонка смотрела исподлобья, затравленно. Чёрные волосы, спутанные, с "петухами", собраны в тощий хвост. Белая кожа и тёмные круги делали её глаза просто огромными. И когда ты смотрел на девочку, видел только их - большие и настороженные.
Было ей восемь лет, но, как и все детдомовские, она выглядела старше. И, как и все странники, прожившие по много лет в этом учреждении, больше молчала. Я же, по просьбе Николая Михайловича, разыскивал странников. Мне приходилось поднимать архивы прокуратуры, просиживать ночи напролёт с историями болезней. Меня интересовали клинические смерти, воскрешения, летаргические сны, комы. Я отыскивал дела с новорожденными, найденными в мусорных баках, брошенными в парках в холодное время года, утопленными. Невероятным, странным образом выплывших, выживших при таких обстоятельствах, при которых, казалось, нормальный человек выжить не может. Странными называл этих людей профессор.
- Как будто у странника две пуповины, - говорил он в первую нашу встречу, - одна - материнская, обрезанная при рождении, другая... - он разводил руки. - Но рождается он дважды. В первой своей жизни он уже оказался хитрее всех нас, и во второй, как показывает моя простая статистика, не без странности. Вот хотя бы Михаил Глухов. Живёт у меня в семнадцатой палате. Там нет ни света, никакой теле- видео аппаратуры, никаких коммуникаций - ни воды, ни отопления. Почему, спросишь. Он так живёт пять месяцев и четырнадцать дней. И опухоль мозга остановилась в росте именно с того момента, как он помещён в этот своеобразный изолятор. А за плечами у него годы терапии и облучений. Но ничто не давало результата, пока было воздействие внешнего мира.
Для каждого из этих детей профессор искал приёмную семью. Дети, как редкие цветы, на новой почве приживались плохо и чаще других детдомовских возвращались назад, в клинику Долохова.
- Ну, здравствуй, Оленька, как поживают твои зайцы?
Оля всегда рисовала зайцев. Разных. Цирковых - в шапочках с помпонами, беговых - на длинных мосластых лапах, как у кенгуру, зайцев-щелкунчиков с жуткими двойными челюстями, зайцев-маньяков - огромных и с глазами красными в чёрную сеточку, с лапами когтистыми и жилистыми... А сегодня она нарисовала ледяного зайца, голубого в маленьких снежинках, с красивым лицом, но почему-то от этого лица шёл мороз по коже. Я каждый раз глубокомысленно рассматривал рисунки, крутил слова Долохова, что "за этими рисунками кроется разгадка Олиных синяков", то есть то, отчего Олю нужно изолировать и синяки у неё больше не появятся. Получалось, что от всего подряд. Но, пожалуй, сегодня, мне было, что рассказать Долохову.
- Они не поживают, - хмуро ответила девочка.
- Это хорошо, ты меня прямо порадовала. А то, что было бы, если бы твои зайцы жили рядом с нами? - улыбнулся Николай Михайлович. - Где ты видела этого ледяного зайца? Он ведь у тебя очень красивый. В снежинках. Он добрый?
- Он притворяется.
- Ты же говоришь, что они не живые? Как же ты могла его встретить?
- Они так и живут - неживыми, - пожала плечами девочка, - только никто не знает.
- Ясное дело - не знаем, вот ты нам и расскажи, как их увидеть. Давно ты встречала кого-нибудь из них? Вчера?
- Сегодня.
- Ну вот, значит, он ещё может бродить поблизости.
- Нет, они умные. Появятся и тут же исчезают.
- А сегодняшнего зайца ты уже нарисовала? Какой он?
Оля на мгновение задумалась. И, глядя в окно, проговорила:
- Каменный.
- О, как, - сказал Долохов. - Ты нарисуешь мне его?
Девочка задумчиво кивнула. Вскользь бросила взгляд на стол, где была рассыпана кипа чистых листов и фломастеров. Выбрала серый. Вытянула из-под низу лист.
- Пойдёмте, Ваня, я вам кое-что покажу. Недавно в нашем виварии поселился новый странник. Оля, ты пока рисуй, потом я и тебе покажу нашего нового жителя.
Мы пошли по застеклённому переходу между двумя корпусами клиники. Шаги раздавались гулко в душном спёртом воздухе перехода.
- Знаете, Николай Михайлович, сегодня я видел, как появился новый синяк у Оли. Мы ехали в автобусе...
Долохов остановился и с интересом посмотрел на меня.
- Пассажиров было немного, но все сидячие места оказались занятыми, когда вошла беременная женщина, на последних месяцах, я бы сказал. Она остановилась и взялась за поручень возле сидения, которое занимала женщина лет тридцати пяти-сорока. Не похоже, что первая очень уж хотела, чтобы ей уступили место, потому что она прошла мимо молодого парня, который скорее бы уступил. Сидевшая женщина посмотрела на беременную и достаточно громко сказала: - "Не стойте возле меня, я вам всё равно место не уступлю". Оля прислушивалась, вытянув шею, и подскочила, едва услышала эти слова. И давай приглашать беременную сесть. Я, конечно, болван, каюсь, сидел спиной к двери и не сразу понял, что происходит. Услышал гневные слова хозяйки сидения и тогда только понял, почему Ольга вся прямо побелела. Глупейшее положение, стыдно до сих пор, но я, действительно, не видел. Кое-как уговорил сесть на своё место растерявшуюся беременную, принялся успокаивать Ольгу. А потом увидел, как на руке у неё, повыше локтя, прямо на глазах проявляется свежий багровый синяк.
- Вот как, значит. Что-то подобное я и ожидал. А приёмная семья никак не могла ответить на мой вопрос, в какой момент они появляются. Или не хотела. Кстати, я вам очень благодарен, что вы забрали девочку из ювенальной полиции. Там ей точно нечего делать. Оттуда дорога только обратно в интернат, где на ней опять живого места не будет. Пусть поживёт пока у нас. Здесь за ней Стася присмотрит.
- Как она? - спросил я.
- Всё хорошо, теперь уже совсем хорошо, - вздохнул Долохов, проведя устало по лицу рукой, потерев лоб. - Но этот последний суицид... не знаю. Я боюсь за неё. Что-то я делаю не так. И мне очень нужна твоя помощь, Ваня. Ты её лучше понимаешь, ты сам из них, к тому же дважды уже ловил на краю... А я... я простой человек и страшно боюсь потерять её... Побудь с ней, мне нужно ненадолго уехать.
Жена Долохова Стася была из "тихих" странников, как их называл сам Николай Михайлович. Её странность ничем никогда не проявлялась. Просто в карте рождения была проставлена запись "... автомобильная катастрофа... клиническая смерть 28 декабря 2084 года..."
- Без вопросов, Николай Михайлович, - кивнул я. - Только предупредите Станиславу Евгеньевну, что мне придётся пожить у вас на даче.
- Да, конечно, - торопливо сказал Долохов и взял меня под локоть, отведя с дороги, из вивария выходили школьники. Профессор стал рассказывать: - Когда я уезжаю, она на даче остаётся совсем одна. Возвращается всегда поздно. - Тут он обречённо махнул рукой: - Сколько раз я предлагал нанять сторожа или помощницу ей по саду, хотя бы. Не хочет ничего слышать.
- А как она объясняет... это всё... вы ведь, наверное, разговаривали с ней?
- Разговаривал, - коротко кивнул Долохов и ещё больше помрачнел, - говорит, пусть лучше уйдёт она.
Я уставился на него:
- Чем кто?
- Не говорит. Она, Ваня, завещание в трансплантологии оставила. Просит отдать её сердце некоему Кислову Павлу.
Я пожал плечами:
-Вы знаете его, этого Павла? Кто он?
Долохов измученно на меня посмотрел. Было ощущение, что он не спал, не ел вот уже несколько дней.
- Я вчера услышал про него. Стася только пришла в себя и вдруг стала говорить, она говорила очень быстро и странно, будто не со мной. А потом испугалась, как если бы пришла в себя. Долго плакала и твердила, что не должна была этого говорить. Я нашёл парня с такими именем и фамилией, восемнадцати лет, в шестой городской больнице. Детдомовец. Да, врожденный порог сердца. Но что ей в этом Кислове Павле?!
Я молчал. Сунув руки в карманы, мне сейчас вспомнился совсем другой ребёнок. Оля. Эти её синяки. Особая чувствительность... Отчего Стася пытается уйти, что не даёт ей покоя? Эта красавица брюнетка с насмешливыми быстрыми глазами и копной пушистых волос-пружинок, в беспорядке выпадавших из высокого небрежного узла...
- Может быть, он просто статист, лицо, которому случайно повезло при раздаче счастья, - сказал я, - но для этого ему сначала должно было здорово не повезти. Закон джунглей.
- Ну что ты городишь, Ваня?! Это странники! - воскликнул Николай Михайлович. - Хотя... в том, что ты сейчас сказал, есть... один момент. А что если вторая пуповина, второй шанс, появляется только, если... - Он вдруг сбивчиво забормотал: - Она ведь, как сошла с ума, то в горы идёт, то ныряет с аквалангом, и не как-нибудь, а в самые опасные места уезжает... что если она пытается открыть эти самые свои способности, которые до сих пор никак не проявились. А...
Он замолчал. А потом сказал:
- Это ведь всё из-за него.
- Из-за кого?
- А-а! - Долохов махнул рукой. - Миша Глухов брат Станиславы Евгеньевны. Но не сейчас. Нет времени, сегодня, Ваня, я уезжаю. Стасе скажу, что ты будешь с нею.
- Хорошо, - коротко кивнул я, и пожал плечами, когда он быстро унёсся от меня по коридору.
Тут я вспомнил про Олю, забрал её из кабинета вместе с рисунками и мы пошли с ней в виварий. Множество клеток громоздилось рядами, коряга старого клёна служила седалищем для двух воронов и перепела. В углу в пятне солнца дремал чёрно-белый кот. Кошек здесь было больше всего, а ещё собак. Время от времени их подросших принимались раздавать, развозить по питомникам, кинологическим школам. Вот и сейчас в виварии наблюдалась только одна собака, да и та очень маленькая.
Трёхнедельный щенок сидел, пошатываясь, на полу, за стулом, и смотрел на меня исподлобья в щель между ножками.
- В ведре с водой плавал, - пояснила тётя Клава, уборщица и просто добрая душа по совместительству, - все - на дне, а он плавал. Вот уже две недели у нас, здоровяк какой.
Оля грустно смотрела на щенка. Потом села на корточки и стала гладить. Но щенок, однако, проявил характер и так и не выбрался из-под стула.
Щенок, как щенок, подрастёт - к кинологам отправится. Не первый и не последний он у нас, никаких особенных способностей так и не обнаружили ни у одного. Только взгляд у них у всех одинаковый - как у убеленного сединами старца. А щенок по-прежнему смотрел на нас в щель, как в амбразуру.
К Долоховым я приехал вечером, когда уже Стася была дома. Она сама мне открыла ворота, грустно улыбалась, извинилась, что причиняет мне беспокойство. Вечер был тёплый и тихий. В душном неподвижном воздухе чувствовалось приближение дождя или даже грозы. Вдоль дорожки росли тюльпаны, которые уже отцветали, их лепестками была усыпана вся клумба.
- Сегодня удивительно тепло, - говорила тихо Стася и куталась в белую ажурную шаль с длинными кистями. - Но дом старый и после зимы долго стоит сырой. Мы сейчас, Ваня, будем пить чай с вареньем из ревеня. На веранде, там за день прогрелось и сейчас тепло. Вы когда-нибудь пробовали ревеневое варенье?
- Нет, - улыбнулся я, - но с удовольствием попробую.
На веранде стояли круглый стол и плетёные кресла. Старые-престарые. Кружевная скатерть свисала низко, но не закрывала пузатые ножки стола. В кувшине осыпалась самая обычная сиреневая сирень.
- Как хорошо у вас здесь, - сказал я.
- Это родительская дача, - Стася поправила выпавшую из-за уха пружинку-прядь, - здесь я проводила все каникулы, мы приезжали сюда зимой на новогодние праздники. Наряжали с папой ёлку, а ночью с сестрой подкарауливали Деда Мороза. Но так и не увидели его ни разу, - рассмеялась она.
- Наверное, все подкарауливали его когда-нибудь и как-нибудь, - усмехнулся я, взял у неё из рук чайник и стал разливать чай в чашки с маками.
Уже когда мы решили ложиться спать, и Стася постелила мне в большой комнате рядом с её спальней, она сказала:
- Вы не думайте, я не сошла с ума, Ваня. Я просто немножко брожу по ночам после той аварии. А потом ничего не помню. Лунатик я. Вы просто постарайтесь разбудить меня... если что. Спокойной ночи, Ваня.
Я не стал раздеваться и лёг, растерянно вслушиваясь в тишину. Уснуть я сразу не смог, долго ворочался, скрипел старым диваном и злился, что меня слышит весь дом. Потом вспоминал, что в доме никого кроме нас со Стасей нет. Потом мне показалось, что я уснул. И проснулся внезапно, будто меня кто-то толкнул в бок. Сел на диване и ошалело уставился на Стасю. Она стояла полностью одетая - в джинсах, свитере, в своей шали и с зонтом. На ногах - удобные мокасины. "Будто в дорогу собралась, только чемодана не хватает", - подумал я, растерянно глядя на её лицо, еле видневшееся в темноте.
- Стася, на улице дождь, куда вы собрались? - конечно, я сморозил глупость, и конечно, женщина прошла мимо меня.
Я бросился вслед за ней.
- Стася, Станислава Евгеньевна, - крикнул я.
Но хозяйка дачи шла быстро, почти бежала, белая шаль билась за ней как нераскрывшиеся крылья. Крылья птицы, которая бежит по земле, пытаясь оторваться от неё, и не может, и бежит ещё быстрее.
На улице было сыро после прошедшего недавно дождя.
Мы уже свернули с шоссе, шли по дороге вдоль леса. За спиной остались дачный посёлок, станция, сигналы семафора и размеренный гул подстанции. Они остались позади. А мы всё шли. Несколько раз я догонял Стасю, шёл перед ней:
- Станислава Евгеньевна, нам надо возвращаться, - я пытался поймать её ускользающий взгляд, но мне никак не удавалось, - Николай Михайлович вернётся и поднимет тревогу. Все бросятся искать вас. Стася, вы слышите меня?
Она отвечала мне каждый раз одно и то же:
- Мне надо, Ваня. Как ты не понимаешь?
Потом она начала быстро говорить, взгляд её будто искал что-то вокруг меня.
- Ты должен меня понять, Ваня, ты один из нас. Один раз ты шагнул за черту, и тебе открылась дверь. Я так ждала, когда она откроется для меня, я помню, как шла и шла по тёмному тоннелю и впереди вилась белая шаль. Она билась, скручивалась и разворачивалась, и завораживала. Дверь открылась, я вошла и позабыла всё, что осталось за ней. Я хочу вспомнить. Должна вспомнить. Потому что там... остались те, кому дверь так и не открылась...
А у меня перед глазами появилось ведро, полное воды, и глаза старика-щенка. Мне стало жарко, словно рядом затопили печь. Стася держала меня за руку:
- С зарытыми глазами живём, Ваня, нам так легче. А я не хочу. Я хочу видеть не только тех, кто выплыл, я хочу, чтобы в моей памяти не утонули те, другие. Я хочу дозвониться туда. Пусть там возьмут трубку. Мне ответят "дежурный по небу слушает", я ему скажу "прошу вас, дорогой дежурный по небу, я очень-очень прошу, спасите брата, а вместо него заберите меня".
- Невозможно, Стася, - прошептал я, качая головой, - невозможно. Дед Мороз остался в детстве. Мы так и не укараулили его.
- Вы смешной, Ваня,- улыбнулась Стася, - мне ответят! Я сегодня просто открою дверь.
Видимо, мой взгляд выдал мои мысли, и она звонко рассмеялась.
- Думаешь, я сошла с ума?! Неужели ты её не видишь? Ты должен, Ваня. Ты можешь...
Да, я уже увидел её. Вот уже некоторое время я смотрел на неё и не хотел говорить Стасе, что вижу её. Из вредности ли, из глупого упрямства ли, из-за чего-то ещё детского, того, самого настоящего и забытого, когда я перестал вдруг верить, когда мама погибла, спасая меня из проруби, а я очнулся, с хрипом и болью выталкивая воду... Я тогда звонил маме, каждый день. В будке-автомате на углу, возле булочной. Опускал две копейки и ждал. Гудки длинные и бесконечные тянулись один за другим. В будку стучали и ругались. И я выходил. Ждал с независимым видом на углу, сунув руки в карманы.
Я сейчас видел её. Та же самая, красная. Со стеклянными окнами.
Просто посреди поля стояла телефонная будка. Пошёл опять дождь. Мы со Стасей забились в будку, опустили две копейки.
- Я нашла их на даче, закатились под буфет, представляешь, Ваня? - Стася смеялась тихо, прижав ладонь к губам, как девчонка, подумал я, и вдруг рассмеялся тоже, перехватило дыхание, я задохнулся, почему-то показалось, что вот сейчас, именно сейчас, да, именно с этой ржавой двухкопеечной монетой, не может не получиться.
И пусть не получилось у меня выручить маму, так пусть хоть у Стаси получится... не может не получиться, а мне просто будка попалась не та, просто в этот день оказалось плохо со связью...
Дождь тёк по будке. Внутри было душно и тесно. Пахло карболитом от трубки, гудок далёкий, но отчётливый возник и пропал, и ещё раз появился, и ещё раз пропал.
Вокруг за стеклом было чёрное небо, дождь. А в струях дождя поблёскивала огромная паутина, блики играли на её перекрестьях, бежали огоньками по её нитям, мириады звёзд светились и переливались сквозь дождь.
"Только бы дозвониться, как тут дозвонишься, когда тут такое", - думал я растерянно. А какое такое, убей, не скажу.
Я вполуха слушал, как закричала в трубку Стася, видел только её лицо, думал о маме, о том дне. Полное ведро воды, и щенок барахтается на поверхности...
Возвращались мы уставшие и молчаливые. Спать легли также, не обмолвившись ни словом. Утром на вопрос Николая Михайловича я ответил:
- Сегодня всё было хорошо, Станислава Евгеньевна спала спокойно.
Я долго ещё избегал смотреть на Стасю, а ещё страшнее было смотреть ей в глаза. Её почерневшее и осунувшееся лицо становилось всё тоньше и прозрачнее. Миша по-прежнему был в изоляторе.
А вчера Николай Михайлович мне сказал, растерянно ероша волосы:
- Миша-то, оказывается, ноутбук уже давно протащил в изолятор. Ума не приложу, как ему это удалось. И опухоль, Ваня, опухоль, по результатам трёх последних обследований... я боюсь сказать Стасе вот уже вторую неделю, вдруг ошибусь. Скажи ей, пожалуйста, ты. Опухоль стала уменьшаться.