Человек я очень чувствительный. Как увижу, что кто в печальном состоянии, непременно сочувствовать начинаю, и через это происходят вокруг меня всяческие различные неприятности. Ну, думаю, не стану больше никому сочувствовать, пёс с ними, пусть себе печалятся без моего сочувствия. Решил я так, и сразу легче стало, так прямо хорошо стало, что никому больше сочувствовать не надо, вот раньше, думаю, сочувствовал, а теперь нет, так пусть живут, без сочувствия. И вот живу я так очень даже замечательно и великолепно. Целых два дня так живу и никому не сочувствую, очень хорошо живу, даже лучше, чем раньше, когда сочувствовал, как вижу, из соседнего дома выходит супруга Андрея Семёныча вся в трауре и выглядит почему-то печально, траурно так выглядит, не радостно как-то, то есть без всякого восторга на окружающую её жизнь смотрит. Сама она не так чтобы очень, и лицо цвета зеленоватого, странного такого цвета, и фигура нефигуристая, некорпулентная такая фигура, и через это посмотреть на неё никто, кроме Андрея Семёныча, никогда не интересовался. И что бы мимо пройти, так нет, чувствительная натура свое взяла.
- Чего это вы спозаранку и вся в трауре туда-сюда прогуливаетесь? - спрашиваю.
- Ах, - говорит она, печально вздыхая, - как же мне не прогуливаться, когда муж мой, Андрей Семёныч, этот достойный человек, безвременно и скоропостижно скончался, и теперь я есть вдова безутешная.
- Постойте, - говорю, - как это скоропостижно? Он же у меня три недели тому назад двугривенный занял, а сам взял и скончался. Что же, теперь он мне этот двугривенный не отдаст?
- Наверное, теперь не отдаст, потому как вполне благополучно захоронен и отдавать ему что-нибудь в таком виде будет затруднительно, слишком уж скоропостижно он скончался, настолько скоропостижно, что задолжал за комнату, и теперь нас с папашей хозяин просит незамедлительно выселяться.
- Ах, оставьте, мне жизнь теперь не мила, и ничто меня утешить не может, разве что монпасьем угостите и еще немного посочувствуете.
Вот это, думаю, влип, мало того двугривенного лишился, так ещё на монпасье тратиться. Но, как человек воспитанный, отказать даме не могу и покупаю ей монпасье, пёс с ней, пусть ест, может подавится, и всячески сочувствую ей и утешаю. И вот так, утешая её, интересуюсь, мол, не оставлял ли Андрей Семёныч какого завещания, пусть даже и маленького, и не упоминал ли в этом завещании про мой двугривенный.
- Ах, - говорит она, - всё так скоропостижно было, что не успел ничего оставить и никого не упоминал, настолько стремительно всё с ним случилось, а так бы упомянул, если бы не забыл, конечно, то упомянул бы обязательно.
И так мы беседуем с ней великолепно, она на меня трагически косится, декольте обнаружила невзначай, наверное, от скорби великой, и тут вдруг папаша ее навстречу нам попадается и, конечно, подходит к нам. А вида он такого же, как и дочка, зеленоватого, странного, прямо скажу, вида. И вот подходит он к нам весь счастливый из себя, прямо до невозможности какой счастливый, и меня обнимает, по плечам похлопывает, радостно похрюкивая.
- Рад, очень рад, - говорит, - что моя дочка такого достойного человека осчастливила. Я тут подожду, а вы сбегайте запишитесь и домой, праздновать будем это случившееся событие.
- Позвольте, - говорю, - что-то я не понимаю, о чём вы говорите, при этом меня обнимая и радуясь. Не привык я, чтобы меня посторонние граждане лапали своими, вполне возможно, даже не очень чистыми руками.
- Не понимает он, - возмущается ейный папаша. - Значит, как компроментировать даму он понимает, а жениться при этом не желает.
- Да как же так? - говорю. - Чем же я компромат ей сделал, что вы такое недовольствие проявляете?
- Как чем? Монпасьем её угощал? По бульвару с ней променад делал, несмотря что дама вся в трауре горем убитая?
- Угощал, - отвечаю, - отпираться не буду, а только она сама это монпасье выпросила, ища сочуствия и находясь в печальном положении. Так что ж, ежели кто посочувствовал даме, так сразу жениться? Довольно странно вы ведёте себя. Который гражданин приличный, то совсем другого поведения будет, и манеры у него благородные, и в затруднительное положение кого другого не ставит, чтобы значит этому человеку неловкости не испытывать по всяким поводам. И при всём уважении к вам жениться отказываюсь, потому как симпатиев и прочих душевных чувств к вашей дочери никак испытывать не могу, хотя она и в траурном виде находится.
А папаша не унимается, в крик перешел. Я, кричит, таких мерзавцев не видал ещё, которые обнадежат даму, компроментируя при этом, а потом смыться желают. Она у меня, может, пять раз замуж ходила, и все мужья достойные люди, ещё и скомпроментировать не успеют, а уже женятся. С четвертым мужем, Петром Иванычем, тридцать лет прожила, пока её Андрей Семёныч не скомпроментировал, когда на Петра Иваныча лошадь наступила. Так неосторожно наступила, что даже врач лечить его не взялся. Никак, говорит, лечить его не могу, если лошадь наступила. Раз лошадь, то к ветеринару надо, хотя, думаю, и он лечить вашего больного не возьмется, слишком уж крупное животное эта самая лошадь. Так и помер он без лечения, а теперь и Андрей Семёныч скончался, хотя на него никто не наступал, сам по себе скончался, без посторонней помощи, тем самым оставив мою дочь без содержания, мерзавец этакий.
- Позвольте, - говорю, - это же сколько ей лет получается, вашей дочери, если она тридцать лет с Петром Иванычем жила, не считая остальных, с которыми тоже проживала? Если прикинуть, так старше моей бабушки выходит. То-то цвета она странного, зеленоватого такого цвета, прямо удивительного цвета, не наблюдающегося у других граждан. Что ж вы, уважаемый, залежалый товар мне всучить желаете, хоть и скомпроментированный?
Гляжу на ейного папашу, а тот зеленеть стал и уже совсем зелёным сделался. Всё, думаю, не жилец, однако. Такими зелёными долго не живут, то есть живут, конечно, но не так долго, как те, которые нормального цвета, а зелёные - нет, эти никак не могут, чтобы долго. Вот, думаю, хватит удар, и нет человека. То есть человек есть, но не в том состоянии, когда живой был, совсем другое у него состояние. Теперь он усопший, и вид его становится такой спокойный, умиротворённый, он уже беспокойства никому не доставляет, и ему посторонние не досаждают, потому как этому самому усопшему уже всё до лампочки, и досадить ему довольно затруднительно. Лежит себе спокойно, тихо так лежит, куда положат, там и лежит, не протестуя, и все радуются этому обстоятельству. Вот лежит он и слушает, какой он достойный и замечательный был, и как без него теперь грустно окружающим. Это положено так завсегда - что-нибудь приятное говорить усопшему, вот и говорят, и все этим обстоятельством довольны и счастливы.
Нет, думаю, не протянет долго папаша, осиротит дочку свою, хотя она и в трауре. У меня даже сочувствие к нему зарождаться стало, и тут он мне в морду со всем усердием. Три зуба как не бывало вместе с сочувствием зародившимся. Я как-то в морду не люблю. Нет, когда в чужую, так это ничего, могу даже смотреть в своё удовольствие, когда в чужую, а чтоб в свою, это вовсе нежелательно, и даже не интересно как-то получается, когда в свою.
А папаша разошелся, уже тёмно-зелёного цвета стал и перед моим носом кулаками машет, а кулаки у него с мою голову, никак размером не меньше, может даже и больше размером, эти самые кулаки. И вот он этими кулаками различные движения делает перед моей уже разбитой мордой. Наверное, думаю, разозлился, раз так разоряется. Я, кричит, покажу тебе, подлец, как мою дочь порочить. У нас, марсиан, жизнь триста лет продолжается, а некоторые даже и дольше жить могут, и дочь моя очень даже молодая особа, и таких сукиных сынов, как ты, ещё десятерых переживет. И опять в морду целится. Я, конечно, на попятный, в морду-то неохота - ещё два раза и зубов совсем не останется.
- Я, - говорю, - совсем не против, чтобы записаться, раз такие обстоятельства, что здоровья лишают и членовредительство над моим слабым организмом учиняют, только вы, папаша, насчет марсианского происхождения немного заговариваетесь. Марс, он там на небе находится, и аэропланы туда никак долететь не могут, керосина не хватит.
- Ваши аэропланы, конечно, не могут, только мы сюда на тарелках летаем, и никакого керосину им не требуется, там совсем другой мотор и даже без пропеллера.
- Как это без пропеллера? Разве можно, чтоб без пропеллера?
- Этого я тебе объяснить не могу. Не знаю, чего там и как устроено, это наши ученые знают, а я только летать умею. Знаю, какие кнопки нажимать, чтоб полететь куда, а как работает, это нет, врать не буду. Да у нас на Марсе каждый сопливый мальчишка летать может. У нас там так всё хорошо устроено, прямо замечательная и великолепная жизнь происходит. Захотел полететь куда, это пожалуйста, забрался в тарелку и лети, а не захотел - не летай.
- А что же вы, папаша, при такой великолепной жизни здесь ошиваетесь?
- Оказия вышла, я немного лишка хватил и с пьяных глаз в болото приземлился, мы с дочкой выбрались, а тарелка утонула. А что цветом зеленоватые, сам удивлялся поначалу, на Марсе-то мы совсем даже наоборот, красноватого цвета были, а тут, смотрю, зеленеть начали. Спрашивал я одного ученого, почему морда всегда красная была, а теперь такая штука приключилась, разъяснил, конечно, что с Марса и всё такое. Тот руками разводит, говорит, этот научный факт, с вами приключившийся, наука объяснить не может. Не дошла наука до этого факта. Может, у вас хлорофилла много стало вырабатываться в новых для вас условиях, а может, ещё что, чего никто не знает. Если позволите вас поизучать и разные там опыты поставить, то, возможно, что-нибудь со временем прояснится. Это меня на опыты? Дал я ему морду и ушел. Больше я с учеными не знался и знаться не желаю. Вот такая история с нами приключилась, так и проживаем тут в этом зеленоватом виде. Поначалу удивлялись вокруг нас, опосля попривыкли.
И тут он шар такой прозрачный достает из кармана и мне протягивает.
- Смотри, - говорит, - какая у нас жизнь на Марсе происходила, мы теперь как-никак сродственники.
Взял я этот шар, а он мутнеть начал, как туманом налился, а потом туман пропал, и вижу, люди ходят с красными мордами вокруг тарелки, только тарелка большая, можно сказать, я таких тарелок не видел, больше, чем тарелка, в которую щи наливают, намного больше. Это же сколько, думаю, щей туда налить можно. Вдруг один красномордый в эту тарелку залазит, и она над землей подымается, выше аэроплана поднимается. Не соврал папаша, и взаправду тарелки летать могут, только вот жениться никак не охота. Покосился я на папашины кулаки и аккуратно так, чтоб скандалу не вызвать, говорю:
- Я, конечно, согласен записаться с вашей дочкой, папаша. Почему не записаться, ежели с Марса, то я завсегда готов, к тому ж и кулаки у вас убедительные, только соседи у меня сволочные, прямо скажу скандальные соседи, в количестве двадцати семи штук их имеется, этих самых соседей, и все....
- Соседей я образую, я их в порядок приведу. Вы записывайтесь, а я пока вещи перетащу.
Ну, куда деваться, пришлось идти. Записались мы и домой, а там уже папаша порядки наводит, в кухне по всему полу зубы валяются, соседи возле стенки построены, хорошо так их папаша построил, ровными рядами, и молчат, прямо-таки даже удивительное такое событие, чтоб молчали.
А папаша разоряется.
- Я, - кричит, - вас, подлецов, уконтромлю, тут, может, мировая революция скоро случится, а вы, сукины сыны, не в сочувствии, и я вам разъясню, чего и как. Я очищу ваши ряды от буржуазных предрассудков, чтоб знали, что и зачем.
Молчат соседи, даже Васька горлопан молчит. Морда опухла, правого совсем глаза не видно, одним левым таращится.
Вот и живём мы теперь в тишине и спокойствии, а я по вечерам шар папашин разглядываю. Очень увлекательное занятие и картинки он каждый раз новые показывает. А сочувствовать более уж никому не стану, себе дороже выходит, пущай окружающие без моего сочувствия обходятся.