А красота вокруг была дикая! Нетронутая почти. Редко-редко сплавлялся по чистой обычно реке туристический цивильный привет - рваный кед, пакет неприродный полиэтиленовый, бутылочка знакомая, с этикеточкой полусмытой надорванной, а так - красота! Ни шума людского, ни копоти. Природа. Сколько раз смотрел на неё Валюха, столько удивлялся. Правда, смотреть то он не сразу начал. Сперва скучал по городским удовольствиям. Бегал по кустам телевизор кликал, радиопередачи сам себе передавал, делал вид, что к речке, на метро ездит. До речки то десятка три метров, а он сосну турникетом представит, на пенек у берега сядет и сам себе колесами стучит, изображает. Потом говорит "Станция Чистая речка. Конечная. Просим освободить вагоны". И выходит. Скучал.
Но времечко капало, тюкало, успокаивало, убаюкивало. И Валюха остыл. Зачем телик, ящик электрический, когда вон - красоты вокруг натуральные, и заметь себе, всегда разнообразные, в ассортименте, как говориться, в широком выборе. Вот и сейчас сидит Валюха, на молодой ельничек смотрит. Растет он, молодец. Три года назад, вот как трава был, а теперь уже до головы Валюхиной наверно достанет. Уже теперь и сорока за дерево елки эти держит. Садиться, трещит. Вздохнул наш герой, ухмыльнулся в усы, хлопнул крепенько по коленям, встал да по делам пошел. Дела были важные, но простые, от того, что налаженные. За столько лет жития бытия здешнего, хитрость и смекалка повылезали у Валюхи прямо как шишки отовсюду. Не успеет оглянуться, а руки сами чё то дельное уже мастерят, не успеет трудность заявиться, проблема во весь рост встать, а в голове уж идея зреет,мысль крутится. А было то всё поначалу не так конечно. Трудно было, он ведь сюда Валентином Петровичем заявился, а Валентин Петрович в здешних местах Валюхе не ровня, кажись даже уже и не родня. Валентин Петрович городской житель, специалист профессии нужной, важной, уважаемой, вкусной, мягкой, обожаемой. Булочник, пекарь, хлебопек Владимир Петрович. А кому здесь хлеб в промышленных масштабах необходим? Да никому. А Петрович то мучается, не при делах он получается. И ходит он на закат смотреть, и ходит на восход смотреть, вспоминает как вставал в городе, а солнце еще спало, и город весь спал, а в закате здешнем, ему непосредственно печь его рабочая мерещилась. Да, кстати, о солнце, встает оно там или лежит, он тогда, в городе и не задумывался. Выработка-приработка, велосипед-мопед-машинка стиральная. Вот тебе и всё мыслишки. Но повезло приезжему, проснулся он однажды утречком стопроцентным чистым Валюхой. Как росой его среди ночи омыло, в чистом роднике искупало. От Валентина Петровича только карточка осталась, да и та в прошлую осень когда ветка крышу проломила, намокла под дождем, облезла вся, поплыла. Валюха хотел выкинуть сначала, да передумал, показалось ему в новых линиях нечетких фотографических и новое своё что-то. Решил - знак. Вот мол матушка-природа как умеет всю дурь из нас вышибать. Был костюмчик теперь мешок какой-то, был проборчик по линеечке, а теперь вихры дикие торчат, ну прямо всё как в жизни, как сейчас то есть. Оставил он её на память, о себе самом далеком, о временах когда жил с именем отчеством.
Шлепает Валюха по затону, к палочкам-метелочкам, достает корзины, а в корзинах глупые рыбехи плещуться, но Валюха знает, не глупые они, добрые. Он в дружбе с ними живет, никакого зла на них не имеет, кормит их вечерами просто так, для удовольствия, они как ручные у ног его плещуться за пальцы покусывают. А Валюхе даже не щекотно, какие там пальцы - мозоль одна, зато по веткам-иголкам хоть босиком шастать можно, не поранишься. Но кушать то надо Валюхе и дает он значит рыбам сигнал, корзинки закидывает. Рыбехи в стайки собираются совещаются, кто сегодня Валюхиным ужином будет, и никаких трагедий, все в порядке вещей, он их кормит, они его. Кстати, рыбехи даже ни разу не голосовали и жребий не бросали, всегда добровольцы особо в Валюху влюбленные находились, залезали в корзины и ждали терпеливо, когда ж он появиться, сами лезли, Валюха это точно знал.
Приехал сюда он неизвестно когда. Никто не считал, а самому ему много сильно наплевать на это было. Вспоминал о прошлой жизни своей Валюха, без грусти, со знакомой нам уже ухмылкой, и лишь тогда, когда над головой его серое, да белое, синее, да пестрое небо будил вдруг звук самолета. Тогда Валюха делая дела, начинал память налаживать. Зачем он и сам не знал, налаживал и всё тут. А после наладки, каждый раз находил себя Валюха в домишке своем. Дело что делал лежало брошеное, а в голове скрипел-стрекотал старенький кинопроектор - историческую документальную хронику накручивал. Вот стоит он у зеркала, бритвой заграничной щеку гладит, вот чаек попивает, на работе план догоняет и перегоняет. А вот самое интересное, точка, точечка, точулечка, с неё то родной всё и началось. И чего той бабке надо было, не знает и сейчас Валюха, ехал он тогда еще Валентином Петровичем в трамвае, честно ехал даже с билетом, рядом девчушки малые хихикали, на билетиках номерочки складывали, выйдет счастье не выйдет, и вдруг бабка эта. - Дуры - говорит девчушкам, да громко так, даже колеса будто замолчали трамвайные. - Дуры безмозговые, да разве счастье от бумажек этих зависит? - уверенно бабка вещает. А Валентин Петрович стоит, думает, щас я её остужу, щас я крикунье этой ледку то за шиворот подкину только пар пойдет. "Что, это Вы уважаемая на девчат взъелись" - начал Валентин Петрович. - У каждого, бабушка, счастье своё, а если оно у Вас как молоко кислое, так нечего к другим из за того цепляться."
О как! Остывай бабуся, карга старомодная. Но карга, яга зловредная не остыла, платком своим волосатым, нестриженным ощерилась и говорит "А ты сам то, куль с мукой счастье свое знаешь?" и глазами посверкивает и зубами одинокими, двумя на весь рот пощелкивает, и прыг из трамвая, словно не бабуся в сто кэгэ, а коза молодая. Вот тут то и случилась точечка у Валентина Петровича. Задумался он о чем-то, а о чём и сам не вникает, вроде крутится в голове мысль хорошая, здравая, а закрепиться не может, жизнь его холостая мерная, мельтешит перед глазами как мошкора толчется, свету белого не видать. Ну - думает Валентин Петрович, верно кризисная ситуация возрастная настигла меня раньше срока, надо бы организму взятку какую дать. И направил Валентин туфли свои замшевые, по знакомству отхваченные, к старинной подруге своей Эвелине. Жениться значит решил. Вот эта улица, вот этот дом. Скрип-скрип на второй этаж, тук-тук в дверь с номерочком семь, а в ответ ни гу-гу. Опоздал оказывается Валентин Петрович, дурно и плохо мамаше Эвелининой стало и призвала старушка к себе дочь свою единственную. Призвала ни куда нибудь, а в курортный город Сочи, столицу и здравницу. Эх, Сочи, Сочи, темные ночи. Встретила там ясноглазая, васильковая, как караваи что пек Валентин Петрович, аппетитная да добротная, как поля русские тяжелокудрая Эвелина, горячего южного мужчину. Ни слова не говоря кинул он на неё три горящих взгляда, первый искру бросил, чувство затлело, второй его разжег, а третий такой пожарище устроил, что пришлось срочно вызывать дежурную пожарную бригаду из центрального городского ЗАГСа.
Помыкался туда сюда Валентин Петрович, было с Любашей Воблиной сошелся, так она законспирированной, замужней, оказалась морячкой, пришел моряк её однажды с подарками, причем не вовремя, пришлось с ним Валентину Петровичу долго на международные темы под маринадную закуску беседовать, а потом еще в больнице на бровь левую швы накладывать. А! Татьянка еще вспоминалась, вон стоит, платочком машет. Хорошенькая была, молоденькая, ножки точёные, куда ему старому пню с такой возиться. Думал так Валентин, а ножку точеную ручкой пухлой поглаживал, не отпускал. А покоя все равно не видно. Мучает и мучает пекаря что-то. Бабка зловредная по ночам является - "ты-то, куль с мукой, своё счастье знаешь?"
И вот смотрели они как-то с Татьяной телевизор. "Рубин", цветной, легонький на полупроводниках, а там женщина телевизионная про отшельника рассказывала. Имя отшельника из памяти стерлось, не то Авакум, не то Ерема, не то просто Васька какой, не об этом речь, а об том, что после передачи той Валентин наш и весь оставшийся покой подрастерял, даже мрачный совсем стал. Танюшка просит "Покажи зубки, тигренок мой", а он ни в какую. Молчит, насупился. Раз, встал утром, пошел, как обычно по субботам, пива купить, Машка- вместе выросли, его без очереди обслужила. Купил он пиво и рыбку вяленую, тараньку засушенную прихватил, но вместо дома забрел не известно как во двор незнакомый . Домишко перед ним черный в два этажа, снизу мхом порос, окна выбиты кой-где, и тихо. Заброшенный видать. Вдруг, слышит Валентин Петрович из одного окна радио зашипело и голоса пошли, не русские. Дай думает, гляну кто это там контру разную ловит. И понимаете, ни тени страха-сомнения, вроде вдруг шпионы какие или еще что. Вошел в подъезд Валентин смело не таясь, он то в родной стороне, чего боятся, вошел, дверь из-за которой голоса трещали распахнул, а там - Колька! Однокласник, умница, самбист. "Здоров" - тонким голосом говорит. Всегда это Валентина смешило, еще когда Валькой был, в трико отвисших на коленках, расхаживал, такой большой дружище и такой тоненький голос. Колька, говорил, это фальцет называется, может шутил, а может серьезно, еще говорил про связки в горле, хрящики, а мы ржали как кони. Смешно в самом деле. Вот и на тот раз засмеялся Ваолентин. Здоров, здоров, Коляныч, ух, всё умничаешь, книг то сколько. Колька! А я думаю кто здесь контру буржуазную ловит, а это ты, только слушай Колька, ты ведь вроде это, того, ну говорят утонул ты прошлым летом, как же мы тут беседы разводим? А Коляныч уже стаканы приволок, пивко, для своих, неразбавленное, из банки наливает, зубами башку у тараньки рвет. "Садись" - мычит. "Садись, Валька". Ну Валентин присел на "тубаретку" как он любил говорить, и привычкой этой страшно раздражал, училку русскоязычную в школе. А Колька всё помнит, гогочет. "На что сел, Валентин, повтори"! И голосок тоненький, ну точно как у Ирины Степановны. Выпили посмеялись, по второй налили, Колян подмигнул хитро, чекушку извлек из библиотеки своей, она за "Тихим Доном" скрывалась. "Заершили" и по второй прогнали, ударило, Колька и говорит "Черт с ней со смертью моей, утонул, нет, какая разница, не болит пусть твоя голова, ты лучше скажи чё ты ко мне пришел, ведь не просто так, судьба тебя привела, рассказывай, Валька, а то третью не налью." И рассказал повесть свою недолгую, но грустную Валентин Петрович другу школьному, замолчал тот, а Валентин думает, "зря я это, сейчас скажет, женись, остепенись, и всё в таком роде", но Коляныч, не зря умница, - Задавай - говорит - самый первый вопрос какой в голове есть. Закинул голову со стаканом к губам прижатым Валентин, упало в желудок мокрое ершистое, и вышел вопрос "А где, Колька, леса самые дикие нежилые"? И достал верный друг карту и ткнул большим толстым пальцем в нынешнее место обитания Валюхи и сказал своим знаменитым на всю двенадцатую школу фальцетом "Труба зовет тебя в дорогу". Потом всё уже было как говориться делом техники, собрался, попрощался, уволился, расчитался Валентин Петрович и поехал. Притащился с поезда на тракторе в полуживой поселок, переночевал, вышел и побрел куда-то вперед и влево. Через пару недель нашел подходящее место и остановился. Документы он в первый же вечер на костре сжег, во-первых нужно чем-то запалить было, а Петрович без бумаги не научен тогда был, а во-вторых, что бы обратно ехать не хотелось, а точнее не моглось. На месте этом кончалась пленочка и приходилось восстанавливать все по отрывочным фрагментам. Вот первые неудачи, руки в крови, лицо в комарье, волосы в коре, вот простуда, вот голодуха, а вот ярчайше сияет сила человеческого Валюхиного духа. Через тернии к звездам! Первая пятилетка - результат замечательный, вторая пятилетка - завершена досрочно! Теперь всё было у Валюхи и дом надежный, наполовину деревяный , а внизу каменный, и амбар, и всё остальное для телесного достойного существования, а главное для души был мир и покой. Расстаяли как утренний туман над Валюхиной речкой и обиды и радости прошлые, стало ему так хорошо как даже в сказке не бывает. Даже самолетом взбудороженнные воспоминания Валюхе были приятны, и умилительны. Заканчивал он возиться с ними, смахивал счастливую слезу в кусты усов и шел продолжать свое нужное легкое дело. Так жил бы Валюха спокойно, да помер так же спокойно через годы и леты, если бы не пришел как-то к нему мальчик. Вышел он как раз из того молодого ельника который созерцал одобрительно Валюха, вышел и окликнул Валюху по имени отчеству и фамилию к тому же присандалил Валентин Петрович Свистунов.
В.П. С.
Валюха замер на месте, и стал вспоминать модное докторское, врачебное слово, коим подобные явления называются, га-га-га... лю-лю-лю... ци-ци-ци... на-на...
"А я не галюцинация" - раздалось за спиной, Валюха пошевелил худыми лопатками, а снаружи было видно только как задвигались складки на его одежде. "Галюцинация" - покачал головой Валюха и пошел таки за рыбой, набрав её разлюбезную и блестящую, склизкую и влюбленную, Валюха выбрался на берег и опять услыхал имя, отчество, фамилию свои, детским голоском, чистым как недалекий родничок, произнесенные. Повернулся Валюха на голос и увидел паренька, да не паренька, это громко будет сказано, мальчишечку увидел Валюха. В прохладный вечер, стоял он в шортиках зеленых с садиной на коленке с веткой в руке и значком "Донор" на синей футболке. Лицо мальца показалось Валюхе знакомым, открытое, уже мужское немного, честное, махнул Валюха рукой и пригласил этим самым жестом мальчика в дом. Там, пока Валюха кашеварил, мальчик вел себя воспитанно и смирно, за ужином тоже не безобразничал, рыбу ел с удовольствием. Валюха всё хотел разговор начать, спросить к примеру, откуда гость появился, но то кость в горло попадала, то слова нужные убегали от Валюхи как зайцы, а вместо них дурные какие-то появлялись. "Откуда ты явился , отрок". Ну смешно же сами посудите. Отвык я от общения, огрубел - размышлял Валюха - культуру растерял по кустам да оврагам, слова речка поуносила.
А малец дожевал не чавкая ужин от шеф-повара нашего, тылом ладонным губы вытер, да сам разговор начал. "Вы Валентин Петрович Свистунов, а я Илья Валентинович Свистунов. Вы меня с мамой одинадцать лет назад зачали, на прощание, перед отъездом Вашим. Мама Таня привет вам прислала. Она на Вас не сердится, говорит, что сама так хотела, хоть что-то Ваше при себе оставить. Вот я и родился". Валюха чует слюна у него по бороде катится, оказывается он рот открыл и слюни пускает, и глаза как у давешней рыбы - сильно на выкате, а Илья Валентинович, значит продолжает. "Вы отец себя тоже ни в чем не вините, не виноваты Вы, жизнь так сложилась. Мне от Вас особенно ничего не нужно, только дайте мне ответ, о чем Вы больше всего мечтали, а оно не сбылось, и жизнь Ваша наперекосяк пошла и счастье своё Вы, отец, только в этой глуши обрели". Складно как говорит, чудеса, маленький, а мысли взрослые. "Ну, что же Вы молчите? Вспомните свою мечту, отец". Поплыли серебристые туманы, упали на лицо холодные росы, превратились в ртуть тяжелую и потекли в грудь тоскою полную. Увидел Валюха то золотое от солнца утро, первый свой велосипед на помойке найденый заново рожденный, и железную дорогу у дома, и широкую мутную реку, и как стоял он один и смотрел молодыми глазами на всё это большое счастье, и думал, а мир еще больше, еще шире, и как пришла, прилетела на облачке мечта, красивая как мама, добрая как бабушка и веселая как сестренка младшая, пришла мечта, погладила его по голове ласково и сказала "Не забывай меня, Валя, помни меня всю жизнь". И заплакал горько и безутешно Валюха тычась носом в грязный рукав, а мальчик смотрел на его трясующиеся плечи на косматую голову и видел как гладит эту немытую нечесаную чащобу светлая нежная рука и улыбаясь глядит прямо в сыновьи глаза, добрая, веселая и красивая папина мечта.