и познали, как причудливы порою бывают капризы судьбы
Часть 1.
"Казаки-Разбойники"
Москва
2008 г.
От Автора
Не ропщи на меня, мой любезный читатель, коли в записках моих не сыщешь добродетельных поучений, а в тех поступках моих, что я описать осмеливаюсь, не найдешь достойного примера для подражания. Нет, не собирался я преподать кому-либо правила жизни или понятия о вещах, относимых к нравственности. И если не увидишь в рассуждениях моих исполнения обычаев и нравов народных, умеренности во страсти и подчинения ее рассудку, то знай - это совсем не от того, что я невоздержанность свою за достоинство почитаю. Не в оправдание, но в пояснение сказать могу: в годы молодые часто рассудок слаб еще на обуздание страстей. И, кроме того, ведь давно известно, что совершенно бесстрастный человек есть глупец и истукан нелепый, ни на худое, ни на доброе не способный. Не есть достоинство воздержаться от сомнительных нравственно поступков, когда лишен был соблазна их сотворить. Станешь ли спорить, любезный мой читатель, что корень страстей благ, и основан на нашей чувствительности самой природой? Ведь чувства наши благую в нас производят тревогу, без них уснули бы мы в бездействии.
Так что не целомудрие и праведность в этих записках себе в заслугу ставлю. Нет, признаюсь по чести - не наблюдаю я их у себя. Но искренность моя и правдивость пусть будут оценены тобою по достоинству. А коли попрекнет меня какой ханжа за мою искренность, то я так скажу. Не печалит меня осуждение тех, кто сам не грешил лишь потому, что страсти были мелки и вполне сдерживались робостью и нерешительностью. У таких, у них свой крест - послушание и повиновение, рассудочность в делах чувств и бесцветно прожитые годы. Бог им судия. Я же воздаю хвалу Создателю, что не скрыл от меня покровом неведения пагубных следствий совращения от пути умеренности и в праведном гневе и в чувственном услаждении. Что дал мне на собственном опыте понять, как гнусно пресыщение, что пагубны волнения страстей, превысивших берега своего естественного течения, но что еще более пагубны бесчувствие и равнодушие к судьбе и самой жизни других людей.
То, как сложилась моя судьба, скорее является счастливым стечением обстоятельств, чем моей собственной заслугой. Конечно, по молодости лет я совершил массу неразумных и недостойных поступков. Представься возможность прожить жизнь заново - я бы вел себя мудрее. Но если бы условием возвращения в молодость было бы требование повторить все с самого начала, "шаг в шаг", я бы без сомнения согласился. Может, и эти записки мои являются попыткой хотя бы мысленно вернуться в ту же жизнь, вспомнить и еще раз испытать то волнение, которое довелось пережить в молодые годы.
Брат мой, участник всех описанных ниже событий, прочел рукопись и сказал, что все мои собеседники говорят со мною моими же собственными словами и с моими же интонациями. Должен признать, что его упрек во многом справедлив. Но что поделать? Речь людей, с которыми мне доводилось общаться, я воспроизвожу так, как я ее понял и запомнил. Ясно ведь, что вспомнить я могу лишь то, что запомнил, и так, как запомнил.
Да и не в словах суть. Все разговоры, описанные мною в повести, всего лишь фон, на котором я помню себя, своего брата и наши переживания. Картины минувшего одна за другой встают перед мысленным взором. И коли ты, любезный читатель, готов проявить интерес к нашей полной превратностей судьбе, то перелистывай страницу - тебя ждут описания весьма неординарных событий.
Часть 1. "Казаки-Разбойники" *
* "Казаки-Разбойники" - забава персон пола мужеского, возраста отроческого.
Глава первая, в которой Автор не только с грустью вспоминает окончание счастливых дней беззаботной юности, но и рассказывает про Странное приглашение, с которого начались еще более странные события, то есть о том, что случилось в День первый
В Москве была пора золотого бабьего лета. По Пречистенскому бульвару, на который выходили огромные, до потолка, окна нашей квартиры, ветер кружил желтые листья. Стояли теплые ясные сентябрьские дни. Уже неделю шли занятия в Университете. Лето мы с братом Андреем провели замечательно в поездке по самым красочным местам Закавказья, включая приграничные районы Турции и Персии. Жизнь была к нам благосклонна, а мы молоды, сильны и полны самых грандиозных планов.
Утром, до завтрака, мы с братом, как обычно, спустились во двор размяться и пофехтовать. Андрей, затянутый в белый фехтовальный костюм с сетчатой маской в руке и эспадроном в другой, был строен, элегантен и удивительно грациозен. Каштановые мягкие вьющиеся волосы ниспадали на лоб и обрамляли его красивое тонких черт лицо с неизменно насмешливым взглядом. Ему в феврале того года, когда начались наши злоключения и странствия, исполнилось 18 лет. Мне в ноябре должен был исполниться 21 год. Будучи старше его на два года с четвертью, я был физически крепче, что называется "шире в кости", но, увы, его ловкостью и сноровкой не обладал.
Ничто так не способствует хорошему тонусу на весь день, как удовольствие от фехтовального поединка, в котором причудливым образом меняется рисунок боя. Андрей фехтовал именно в такой манере, сплетая узоры из приемов французской и итальянской фехтовальных школ, вставляя эскапады казацкой сабельной рубки. Господи, до чего я любил поединки! Как это славно, когда ноги в мягкой обуви легко и быстро перемещают тебя вперед и назад по ровной дорожке, послушный клинок в руке порою опережает мысль, негромко, но значимо звенит сталь, а в душе восторг от изысканной грации этой благородной забавы.
Впрочем, мелодичный звон клинков свидетельствовал, что моя или его хитроумная атака парирована. С одной стороны было приятно думать, что крепка защита. С другой стороны, это свидетельствовало о слабости атаки. Видимо, о том же подумал и Андрей.
- Наши защиты хороши только от наших атак, - сказал он, опуская клинок, поднимая маску и делая шаг назад. - Есть сомнения, что они будут столь же надежны против неведомой нам манеры боя. Да и наше искусство атаковать показало свою полную беспомощность. Надо искать серьезных соперников.
Потом, сняв маску совсем, добавил:
- Жаль, некогда.
Я был вынужден согласиться и с первым и вторым его утверждением. Мы ведь с братом учились в Московском университете, брат на втором курсе медицинского факультета, а я на четвертом юридического. Учились старательно, так как готовились быть путешественниками. Знания путешественника должны быть разносторонни и точны. Превратности дальнего путешествия - самый беспристрастный и совершенно безжалостный экзаменатор.
Мы не стали получать образование по специальности "географ" сознательно, так как не собирались быть кабинетными географами. Мы видели себя первопроходцами и первооткрывателями новых земель. Мечтали и Империи послужить, и себя на серьезном деле испытать. Англия и Франция, Турция и Германия имели свои колонии в Африке. Даже у крохотной Бельгии там имелись колонии, многократно превышающие ее собственную территорию. И только у Великой Российской Империи к концу ХIХ столетия не было ни малейшего клочка земли в Африке! Такое положение вещей самым чувствительным образом уязвляло наш патриотизм.
Военная карьера прельстить не могла. Император Александр III ни с кем воевать не собирался, и не приходилось надеяться на иноземное вторжение, которое позволило бы нам проявить свою удаль и отвагу. Россия оправилась после балканской кампании, и теперь вряд ли какому-нибудь европейскому правителю вздумалось бы напасть на неё. Ведь все ищут легкой поживы. Быть же военным в мирное время - дело совершенно не интересное. Ну, это все равно, как быть кабинетным географом. Вот мы с братом и решили, что станем не географами, а землепроходцами и путешественниками. Но не такими, как Миклухо-Маклай или Пржевальский, а такими, как Ермак Тимофеевич, Фернандо Кортес, чтобы нашими открытиями Земля Русская прирастала. Мы считали себя не менее предприимчивыми, чем бывший фермер Сесиль Родс, в это время весьма успешно расширявший британские владения в Южной Африке.
В своем выборе мы были вольны, так как были материально независимы. Я уже учился в Университете, а мой брат Андрей заканчивал гимназию, когда мы осиротели. Это было, безусловно, большим горем. Но, с тех пор, мы стали владельцами всего имущества, принадлежавшего нашим родителям. В наследство остались предметы домашней обстановки в квартире, снимаемой в доходном доме на Пречистенском бульваре, полуразвалившаяся летняя дача недалеко от города, и, самое главное - пакет ценных бумаг, дававших ежегодно около десяти тысяч дохода. Пять тысяч на каждого - по тем временам это было совсем не плохо. Другими словами, мы вполне могли вести ту жизнь, которую вел в наши лета Евгений Онегин: спать до обеда и развлекаться до утра. Но такая жизнь была бы пустой и бесцельной. Разве достоин уважения человек, который живет только ради развлечений? Мы были слишком тщеславны, чтобы согласиться на безвестность или сомнительную славу прожигателей жизни. Поэтому старательно учились и серьезно готовились к далеким и опасным путешествиям.
Как я уже сказал, брат учился на медицинском факультете Университета. Однако областью его интересов была не столько собственно медицина, хотя в дальних и опасных походах не иметь рядом врача - смерти подобно, сколько душа человеческая, сиречь психология. Но психологию изучали только на философском факультете. А философия путешественнику необходима в самую распоследнюю очередь. Вот брат и учил медицинскую науку на медицинском факультете, а лекции по психологии посещал на философском.
Я же избрал себе юридический факультет, поскольку организация серьезного путешествия связана с преодолением ряда бюрократических препон и решением массы юридических вопросов. Кроме того, требовалось совершить множество сделок как по приобретению снаряжения и припасов, так и по заключению сделок на проезд и провоз багажа. Да и присоединение к Российской Империи вновь открытых нами земель также следовало должным образом оформить. Помимо изучения дисциплин юридических, среди которых особо интересовался международным правом, как частным, так и публичным, также слушал лекции по истории и филологии.
Естественно, что кроме этих предметов мы учили географию, с интересом знакомились с фольклором и обычаями разных народов. А ещё, помимо большой учебной нагрузки в Университете, занимались гиревым спортом, гимнастикой, фехтованием, а потомок славных галлов "мусью Филипп" обучал нас фехтованию подручными предметами. "Мусью Филипп" покорил наше воображение своим искусством превращать любой предмет как в надежное средство защиты, так и в опасное оружие. Кроме того, он умел виртуозно и мощно драться ногами. А это все навыки далеко не лишние для тех, кого манят дикие края и варварские народы. Как свидетельствовал Фенимор Купер, а он был для нас авторитет по части межкультурных контактов, при общении с дикарями недостаточно полагаться только на эффективность огнестрельного оружия. То и дело белым людям приходится доказывать в рукопашную, что они достойны уважительного отношения дикарей.
Поскольку имя "мусью Филиппа" ещё не раз встретится в моем повествовании, позволю себе вкратце представить этого человека.
"Мусью Филипп", хотя и именовал себя "профессо"р", но был совершенно непохож на наших университетских преподавателей. Ему было лет тридцать - тридцать пять. Точнее я не умел определять возраст. Был он поджарым, всегда энергичен, скуп на слова, весел и полон веры в наилучшее. Добровольно, по зову сердца он приехал в Россию. Первоначально он открыл фехтовальный зал. Но в Москве имелись и другие фехтовальные залы. Требовалась своя специфика, чтобы привлечь платежеспособных клиентов. Поэтому "Мусью Филипп" сначала отошел от "чистого" фехтования, и стал преподавать "фехтование" подручными предметами - тростью, зонтом, шваброй, ножкой стула, которую, как оказалось, можно довольно легко и достаточно быстро отделить от стула. Учил метать различные предметы. Мы же с братом стали у него заниматься, когда он в своем фехтовальном зале открыл еще и школу французского бокса.
"Мусью Филипп" располагал к себе своим оптимизмом и своей любовью к России. Он говорил, что приехал в Россию, чтобы своими глазами увидеть, как в снежную зиму красивых русских барышень катают на тройках в облаке искрящихся снежинок разудалые бесшабашные парни. Сам он разудалым не был - был энергичен, но осмотрителен. Бросив налаженную жизнь во Франции, прибыл в Россию, где надеялся составить себе состояние преподаванием танцев или фехтования. Фортуна ему благоприятствовала - он удачно снял подходящее помещение и нашел состоятельных учеников. В достатке было и розовощеких московских барышень, у которых ещё молодой и весьма любвеобильный француз пользовался неизменным успехом.
Нас же с братом что называется "взяла за живое" надпись, сделанная у него зале на стене вдоль фехтовальной дорожки: "Ты можешь любить драться, можешь не любить драться, но ты обязан уметь драться". Надпись была сделана по-французски, но ниже был и русский перевод. Очевидно, "мусью Филипп" хотел, чтобы эти слова лучше запомнились и глубже запали в душу его ученикам.
О том, что мы обязаны уметь драться, мы знали и сами - не приходилось ожидать заступничества со стороны во время дальних путешествий. И еще одно наблюдение утверждало нас в этом намерении: чем ниже культура человека, тем естественнее для него применять насилие, общаясь с другими людьми. Поэтому для нас, важнее знания языка зулусов, было знание приемов рукопашного боя.
Успехи в учебе подтверждались результатами экзаменов. Нам было не стыдно за эти результаты. По науке "мусью Филиппа" "экзамены" сдавались в слободских районах Москвы, где-нибудь на Зацепе или на Пресне. Местные парни терпеть не могли хлыщей с тросточками. Еще не было случая, чтобы прогулка по заводским окраинам окончилась без драки. А надо сказать, хорошая драка ценилась нами так же высоко, как изысканная еда и кокетливые барышни. И то, и другое, и третье весьма занимало воображение моего брата. Я-то, по крайней мере, хотя бы делал вид, что все эти удовольствия отношу к "плотским", а потому хоть и необходимым, но низменным. Поэтому, когда за завтраком Андрей, плотоядно облизнувшись и подмигнув, напомнил, что сегодня вечером нас ждут подружки, я напустил на лицо маску безразличия, и сказал:
- Все это суетное и земное. О душе надо думать и душу свою бессмертную беречь. И, в отличие от высокого искусства, прозу жизни следует принимать без экзальтации, как нечто, потребное не душе, а телу, как неизбежную, увы, дань нашей бренной телесной оболочке.
Мой брат проповедовал иную философию. Насмешливо глядя из-под темных вьющихся волос, и сопровождая слова скупой, но очень выразительной жестикуляцией, тут же возразил:
- Нет искусств низменных, как нет и возвышенных. Низменные или возвышенные бывают произведения искусства. Любой вид творчества позволяет создавать как пошлость, так и шедевры. Кстати, мне рассказывали, что в трактире у Егорова, в Охотном ряду, такую селяночку со стерлядкой подают - истинный шедевр! У них не повар, а Буонаротти какой-то!
И мы решили, что сегодня обедать пойдем к Егорову. Благо, в том трактире не только рыбный стол был хорош, но и курить не дозволялось. А мы и сами не курили, и дым табачный переносили плохо.
* * *
Так вот. Все наши невзгоды начались тот памятный день с события необычного, но не предвещавшего ничего дурного - нас, когда мы пришли в Университет и разошлись по своим аудиториям, вызвали в ректорат. Секретарь, мужчина неопределенного возраста в мятом форменном мундире, удостоверившись, что мы это мы, вручил нам под роспись конверт.
- И впредь-с, - добавил он каким-то скрипучим, недоброжелательным голосом, - господа студенты, предупредите своих барышень, чтобы писали вам не на Университет, а на домашний адрес. Или на почту, "до востребования". Думаете просто было найти, на каких факультетах и в каких группах вы учитесь? Полдня вчера списки изучал...
Андрей молча достал портмоне и положил секретарю на стол, под какую-то папку с бумагами, "зелененькую" - казначейский билет в три рубля. Мы развернулись и пошли на выход.
- А впрочем-с, - вслед нам бросил подобревший секретарь, - пусть пишут. Теперь я знаю, где вас искать...
Письмо действительно было подписано явно девичьей рукой и адресовалось "Господам студентам Московского Университета Андрею и Юрию Скворцовым". Похоже, это было самое настоящее амурное послание. Встав у большого окна, мы сразу вскрыли конверт и прочли письмо. Там аккуратным почерком и наивным слогом сообщалось, что некие две сестрички, которые давно, тайно и безнадежно в нас влюблены, мечтают о том, чтобы мы пришли к ним на ужин. Решительности им, якобы, придает то, что родители уехали на свадьбу к родственникам и до понедельника не вернутся. Подав ужин, прислуга уходит, и они вечерами всю эту неделю остаются вдвоем в огромной пустой квартире. Указан номер квартиры и номер дома на Сретенке. В заключение выражалась надежда, что мы не оскорбим их холодным пренебрежением. И подписи: Татьяна, 17 лет, Ольга, 15 с половиной.
- Не удивлюсь, - сказал Андрей, тряхнув кудрями, - если у них фамилия "Ларины". Наблюдал уже за родителями такую блажь - давать детям имена литературных героев, если Бог дал известную по книгам фамилию.
- А мне непонятно, - сказал я, - как это девушки со Сретенки могли влюбиться в молодых людей с Пречистенки. Ведь наши пути-дорожки до сих пор нигде не пересекались?
- Что ж, - вскинул брови Андрей, - это еще одна тема для куртуазного разговора. Может быть, у нас есть общие знакомые...
Письмо заставило призадуматься. Вообще-то, у нас с братом были две подружки - миленькие гризетки. И все бы было хорошо, да вот последний год поддались они всеобщей моде и стали ходить на занятия в какой-то революционный кружок. При каждой встрече щедро делились с нами полученными знаниями. А нам такие агитаторы и в Университете надоели хуже горькой редьки. Те, что подбивают по всякому поводу и без повода устроить студенческую демонстрацию или митинг. Лишь бы пошуметь! Долго политическое стрекотание даже одной из наших подружек выдержать было не просто. А они могли говорить наперебой и одновременно. Впечатление было такое, что два петуха поют не переставая - хоть святых выноси! Девчата, бесспорно, были хорошие, доброжелательные, искренние и покладистые. Вот и приходилось выслушивать рассуждения о происхождении неравенства и природе эксплуатации. Тем не менее, наверное, каждый получал, что хотел. Конечно, и нам, да и им, полагаю, мечталось о чем-то ином, но, было все так, как было. Поэтому предстоящий ужин в компании молоденьких сестричек волновал возможностью чего-то нового и необычного.
- Так что? - прищурившись, спросил Андрей. - Куда мы сегодня? На Собачью площадку или на Сретенку?
В районе Арбата, в доходном доме в Дурновском переулке, рядом с Собачьей площадкой, снимали комнаты наши гризетки.
- Надо подумать, - пожав плечами, сказал я.
* * *
После лекций мы зашли домой переодеться. Студенческая форма несколько сковывала. Да и от Университета на Моховой до нашего дома на Пречистенском бульваре меньше получаса неспешного хода. После занятий и перед обедом полезно иметь небольшой моцион по свежему воздуху.
Василий, видя, что мы переодеваемся не в домашнее, спросил:
- А дома отобедать не желаете? Я курицу зажарил, "по-походному". С рисом и черносливом.
- Не, - мотнул головой Андрей, - мы уже на Егорова настроились. Сам ешь. А нам сегодня и ужин готовить не надо...
* * *
Раз уж в моем повествовании зашла речь о Василии Петровиче, то позвольте представить его, и сказать несколько слов, без которых будет совершенно не ясно ни кто он, ни наше отношение к нему, ни его к нам.
Василий Петрович служил с нашим отцом во время Балканской кампании, они под командованием Гурко вместе дрались на перевалах Шипки, а затем обеспечивали блокаду Плевны. Пока отец воевал, нашим воспитанием занимался гувернер-немец. У меня не осталось о нем приятных воспоминаний. Когда война окончилась, мне было восемь лет, а брату, соответственно, меньше шести., Наш покойный батюшка по своему глубокому убеждению был против того, чтобы детей воспитывали гувернеры-французы, или британцы с немцами. Хотя материальное положение семьи это вполне позволяло. Отец не хотел, чтобы у нас было заурядное детство мальчиков из состоятельных семей: с боннами, гувернантками, белыми чулочками, с тремя языками и музыкой. Обыкновенное, для людей нашего круга. Боялся, что мы вырастем избалованными барчуками. Он привез нам из Освободительного похода своего боевого товарища, отставного казачьего подхорунжего, чтобы тот был нашим "дядькой", то есть воспитателем в старых русских традициях. Василий Петрович походил на былинного богатыря. Не размерами, а сложением и ухватками. Он был широк в плечах, как говорят "косая сажень", глаза голубые, "вострые", ухоженная борода. Всегда опрятно одет и подтянут. Ходил легко, мягко, а не печатая шаг, как это очень часто делают отставные военные. Я не знаю, почему Василий Петрович не вернулся после войны в свою станицу. Он об этом не говорил, а мы никогда не спрашивали. Зато Василий Петрович много рассказывал нам о дальних странах, в которых ему довелось побывать, ходил с нами на рыбалку и на охоту, а когда мы подросли - совершал с нами многодневные путешествия по таким глухим местам, где годами не ступала нога человека. Он учил нас устраивать себе в лесу ночлег, добывать и готовить пищу, и многим другим солдатским хитростям, без знания которых человек беспомощен, оказавшись один на один с дикой природой.
Потом, когда я заканчивал гимназию, был тяжело ранен при ограблении и в мучениях умер отец. Матушка видела нападавших, хорошо запомнила убийцу, и ее не раз приглашали в полицию на опознание задержанных подозрительных лиц. По дороге в полицию на одно из таких опознаний, запрыгнув на ходу к ней в пролетку, ее пырнул ножом какой-то негодяй. Видно, намеревались избавиться от опасного свидетеля. Матушка, промучившись меньше месяца, тоже отдала Богу душу. И как-то так само собой получилось, что Василий Петрович стал не просто нашим воспитателем, а членом семьи. Он нам в каком-то смысле заменил отца. Хотя, наверное, мы относились к нему не как к отцу, имеющему право приказывать, а скорее, как к своему деду (отдавая должное мудрости его советов), или как к старшему брату (ценя то, что он никогда не навязывал своего мнения). Матушка, умирая, просила его о нас заботиться, а нас - его во всем слушаться. И он, и мы с братом, исполняли матушкино пожелание так, будто иначе и быть не могло. Во всяком случае, никому и в голову не приходило считать его "прислугой", хотя он исполнял обязанности камердинера, сам кухарил, и сам ходил за продуктами. Разве что пол не мыл и не стирал - приглашал уборщиц да отдавал белье прачке.
* * *
- Что, у своих барышень поужинаете? - спросил Василий
- Мы сегодня, - похвастался Андрей, - письмо получили - к каким-то другим барышням приглашены. Пишут, что давно влюблены в нас.
- А вот откуда они нас знают - не пишут, - вставил я.
- Вот как? Странно... - в задумчивости пробормотал Василий. - И можно на это письмо глянуть?
- Конечно, - сказал Андрей, подавая ему конверт. - Вот это письмо.
Василий Петрович аккуратно достал письмо, неспешно развернул и начал читать.
Потом, о чем-то задумавшись, сложил письмо, вложил в конверт, и, кладя его на стол, сказал:
- Если вы позволите, то я днем подошел бы по этому адресу, да поговорил с дворником. Разузнал, что это за девушки, часто ли к ним молодые и всякие другие люди ходят. А то, как бы вам какой позорной болезнью не заболеть.
Сочтя такую предосторожность совсем не лишней, договорились, что после библиотеки, до того, как идти в гости, заглянем домой и узнаем у Василия, что ему удалось выяснить.
* * *
Так вот. Сидели мы в трактире, ели совершенно изумительную селянку. Я, вспоминая слова брата, вынужден был согласиться, что творения поваров бывают волнующими значительно сильнее и возвышеннее, чем творения, скажем скульпторов или даже композиторов. Но, увы, в кулинарном искусстве даже самые великие творцы лишены возможности волновать своими шедеврами сердца потомков.
Мои размышления прервал брат. У него был красивый голос - глубокий, музыкальный, с неуловимо изящными интонациями воспитанного человека. Такой голос сам по себе было слушать приятно. Но то, что он сказал мне, меня удивило:
- Я понял, почему матушка, упокой Господь ее душу, считала меня старшим. Я прожил больше, чем ты.
- ?? - я смотрел на его улыбающееся лицо с тонкими правильными чертами, обрамленное каштановыми кудрями, и не мог понять, с какой стати ему пришла в голову такая мысль.
А надо вам сказать, что хотя я и родился на два года с четвертью раньше своего брата, наша покойная матушка всегда, или, по крайней мере - последние годы, относилась как к старшему именно к нему. Совсем не потому, что я чересчур был склонен к ребячествам, а потому, как я полагал, что мой братик, в отличие от меня, говорившего не всегда то, что от меня хотели слышать, предугадывал желания старших, и говорил именно то, и именно тем тоном, которого от него ждали. Он был тонким психологом еще до того, как стал изучать психологию в Университете. Он был им всегда.
- Представь, что из двух братьев, - продолжил он, - один впал в летаргический сон и только через три года проснулся. Сравнивая их возраст, эти три года следует, безусловно, исключать. Ведь если в летаргический сон впадет трехлетний ребенок, то через двадцать лет проснется именно трехлетний ребенок, а не двадцатитрехлетний молодой человек. Так ведь?
- Так, - кивнул я, - но я не впадал в летаргический сон на два разделяющие нас два года.
- А вот здесь есть о чем поспорить. Только сначала небольшой психологический практикум. Придуман он мною лично. И, заметь, для проверки именно тебя. Но, полагаю, он войдет в сокровищницу отечественной психологии. Итак, фраза из прочитанной на днях книги: "В окне промелькнуло лицо в очках". Что ты можешь сказать о человеке, который на миг показался в окне?
- Ну, наверное, это человек, не занимающийся физическим трудом. И не из домашней прислуги. Они очков не носят. Возможно, это какой-нибудь мелкий служащий, чиновник не высокого уровня, или школьный учитель. Тот, для кого очки - средство труда.
Брат посмотрел на меня, как смотрит добрый человек на бедное больное животное.
- Вот в этом ответе ты весь. Я был почти уверен, что ты скажешь что-нибудь подобное. А ведь ни для юриста, ни, тем более, для путешественника, такой тип мышления совершенно недопустим. Я уж не говорю о чудовищной логике! Если лицо человека не физического труда - так значит чиновника! А почему ты не допускаешь, что это было женское лицо? Или детское? Разве не мог выглянуть в окно гимназист младших классов?
Увы, он был совершенно прав. И, что самое обидное, нас этому учили. На практических занятиях по криминалистике, когда мы составляли протокол осмотра места происшествия, то в протоколе следовало указывать, что "на пальце кольцо желтого металла", а не "золотое кольцо", "перстень с тремя прозрачными камнями, размером с просяное зерно", а не "перстень с тремя бриллиантами". "Вы, - учил нас преподаватель, - будущие следователи, а не ювелиры. Даже если уверены совершенно, что это золото и бриллианты, то все равно вы не вправе этого писать. Определят, что это за металл и камни, эксперты. Они наделены для того не только специальными знаниями, которые, кстати, могут оказаться и у вас, но, главное, - тут он поднимал вверх указательный палец и делал паузу, - правами давать на этот счет свои заключения. И они несут ответственность за свои заключения! ".
Конечно, я опростоволосился. Но еще обиднее было то, что я все еще не понимал, как это относится к моему фактическому возрасту, и как связано с вопросом о летаргии. Однако спросил о другом:
- "В окне промелькнуло лицо в очках". Что ты можешь сказать по этому поводу?
- О мелькнувшем лице? Только то, что оно было в очках!
- Нет, о мелькнувшем в окне человеке? - пояснил я.
- Тут допустимы два утверждения. Во-первых, этот человек иногда надевает очки. Ну, к примеру, бабушка решила посмотреть: "Кто там пришел? ", надела очки и выглянула в окно. Во-вторых, возможно, у этого человека ослаблено зрение.
- Что значит "возможно"? - не понял я. - А возможно и не ослаблено?
- Конечно! У нас на курсе есть один обалдуй, который носит пенсне с простыми стеклами. Очевидно, надеется придать этим своему виду нечто-то такое, чего от природы не имеет.
- Но как все это связано с моим возрастом?
После некоторой паузы, которую он заполнил поглощением расстегайчика, я услышал:
- Твоя летаргия постоянно с тобой. Ты живешь не в этом мире, а, большей частью, в каком-то другом, воображаемом, которого в действительности не существует. А реальная жизнь проходит мимо тебя, как сухой песок меж пальцев.
Я не мог с ним согласиться. Да, действительно, мне самому с собой никогда не бывает скучно. Всегда есть несколько тем, над которыми мне приятно размышлять. И в этих размышлениях время проходит незаметно. Но я был уверен, что из реальной действительности в эти моменты не выпадаю. То есть отдаю себе отчет, где я, чем занимаюсь, куда направляюсь. Брат, похоже, имел на этот счет совсем другое мнение.
- Ты разговаривал со мною, а эту изумительную селянку отправлял в рот, совершенно не ощущая ее вкуса. Из всей тарелки, дай Бог, распробовал первые три ложки. А остальное было поглощено бесчувственным чурбаном, полагающим себя мыслителем!
- А тебе не приходит в голову, что от чурбана и слышу? Я ведь с тобою беседовал, тебя слушал, на твои вопросы отвечал. Мы в равной степени чурбаны оказываемся.
- Отнюдь, отнюдь! Вспомни, как мы в Крыму вина дегустировали. Два десятка бокалов с винами разных сортов и стакан ключевой воды. Чтобы после каждой пробы водою смыть "послевкусие". Чтобы каждый новый глоток был бы воспринят "с чистого листа", сам по себе. Не для того ли мы с тобою крепкий кофий порою вперемежку с холодною водою пьем? Так вот для меня беседа с тобою была тем самым "глотком воды", который позволял насладиться очередной ложкой, как первой. А ты и ел, и говорил, и слушал. Все сразу. А так нельзя. Обязательно вкус чего-то упустишь. Вот ты и упускаешь вкус жизни постоянно. Вот и пролетают мимо тебя прекрасные мгновенья, не останавливаясь. Это и есть твоя летаргия.
Я не знал, что ему ответить.
- Вот кстати, - он достал из кармана спичечный коробок. - Мне тут на днях забавный сувенир подарили - "Гуттаперчевый коробок". Внешне - обычный коробок из-под шведских спичек. Но обладает удивительным свойством - гнется, как ученический ластик. Смотри.
Он взял спичечный коробок двумя пальцами с одной стороны, и двумя с другой. И, легкими движениями кистей рук стал изгибать спичечный коробок так, будто тот был резиновый.
- Ну, как? Видел? На, дарю!
Я взял коробок и попробовал согнуть. Ничего не получилось. Это был самый обычный спичечный коробок. Я удивленно взглянул на брата.
- Что, тебе кажется, что у тебя не получается? - засмеялся он. - Не поддавайся этой иллюзии. Если ты сам будешь уверен в этом его свойстве, то четверо из пяти, которым ты будешь показывать, увидят удивительно гибкий коробок. Впрочем, ты был пятым, кто увидел этот коробок гнущимся.
Я был в легком недоумении. С одной стороны, у меня не было оснований считать себя легко внушаемым. Слава Богу, наблюдаю за собою уже давно. А с другой стороны, я только что ясно видел, как коробок гнется. И подменить его другим брат никак не мог - передал мне тут же.
* * *
Надо ли говорить, что мы с братом были вполне довольны друг другом, собой и своей жизнью? Но, в тот день, когда мы получили нежданное приглашение, и когда брату удалось обосновать себе, что из нас двоих он является старшим, с этого самого дня наша такая налаженная жизнь вдруг стала стремительно меняться.
* * *
День выдался не по-осеннему жарким и душным. Как перед грозой. Мы шли домой из библиотеки и неспешно беседовали. Кажется, об индийских факирах и их необычайных способностях. Андрей уверял меня, что тому, что демонстрируют эти босоногие чародеи, вполне могут научиться и европейцы. Было бы желание учиться, да толковый учитель. У меня не было ни сил, ни настроения спорить с ним. Безоблачное голубое небо щедро делилось нерастраченными запасами летнего тепла. У Андрея кудри прилипли ко взмокшему лбу. Хотелось скорее укрыться где-нибудь в прохладе каменных стен.
То, что дома сообщил нам Василий Петрович, вызвало некоторое недоумение. По этому адресу на Сретенке никакие девушки не проживали. Не поверив дворнику, Василий это проверил сам, поднявшись в названную в письме квартиру. Довольно глупая шутка - приглашать в квартиру, где тебя никто не ждет. Я подумал, что те, кто решился на такую дурацкую и обидную для нас затею, вполне заслужили хорошей трепки.
- Мне кажется, - сказал я, - нужно пойти вечером по указанному адресу и хорошенько "взгреть" этих шутников. По крайней мере тех, кто носит штаны. Письмо написано явно девичьим почерком.
- Я против, - не раздумывая, сказал Андрей.
- Почему? - удивился я. - Ты находишь, что таким образом позволительно шутить безнаказанно?
- Нет, совсем по другой причине, - ответил он. - Попробуй рефлексировать. Посмотри на это как бы со стороны. Ты никогда и никому не докажешь, что пришел наказать шутников, а не к сестричкам. Все будут думать, что ты шел именно к ним, а увидав, что это розыгрыш, рассердился и, демонстрируя полное отсутствие чувства юмора, ищешь, на ком выместить свою досаду. Нет уж, пусть лучше эти шутники сами там помаются часок-другой в ожидании нас. В этом случае уже мы над ними посмеемся. Не потеряв ни минуты времени из-за них. Полагаю, что это проделки каких-нибудь наших сокурсников, которые знают нас, но не знают нашего домашнего адреса.
Я был вынужден признать его правоту. Да и его версия насчет того, что это проделки сокурсников, звучала довольно убедительно - нас считали зазнайками, поскольку мы не принимали участия ни в студенческих сходках политического характера, ни в студенческих пирушках. Сокурсники считали это проявлением высокомерия, ни на чем не основанного. А мы не опускались до объяснений, что нам некогда занимать голову такой ерундой, что время дорого для подготовки к дальним путешествиям.
Вопрос о проведении вечера однозначно решился в пользу наших гризеток.
- Если господа не возражают, - сказал Василий, - я вечером схожу, посмотрю, кто собирался над вами посмеяться. Кто те зрители, для которых вы должны были стать скоморохами. И расскажу Вам потом. Память у меня неплохая. В разведке с плохой памятью делать нечего. Таких в пластуны не брали.
Так и порешили.
Ночью, когда мы вернулись домой, за самоваром, Василий рассказал, что в подъезде, снизу и до самого верхнего этажа, слонялись какие-то подозрительные типы. Он насчитал восемь человек. Ни один из них на студента Университета или на кого-либо из наших знакомых не был похож даже близко. Василий просил нас теперь держаться вместе и вести себя крайне осторожно.
К его совету, как вскоре стало ясно, мы отнеслись недостаточно серьезно.
Глава вторая, в которой Автор рассказывает про Новое странное приглашение и про первое нападение преступной группы, то есть о том, что случилось в День второй
На следующий день мы с Андреем, не видя повода вдруг резко менять свои привычки, сговорились после лекций пойти на Варварку, отобедать у Лопашова. Прогулка через Красную площадь позволяла обсудить новости, подышать воздухом, размять кости и нагулять аппетит. Сразу пересаживаться из-за учебного стола за стол обеденный нам было не по нраву. И тут, в скверике перед Университетом, произошло второе из цепи странных событий.
- Так это вы господа Скворцовы?
Перед нами стоял человек, сословную принадлежность которого установить было затруднительно. Пострижен аккуратно. Руки чистые, явно никогда не знавшие физического труда. Платье было из дорогой ткани, и, так скажем, непростого фасона. Но сидело как-то не совсем ладно, будто с чужого плеча. Держался он уверенно. Смотрел оценивающе и, пожалуй, как-то неуважительно. Мы переглянулись.
- А собственно, кто Вы такой и что Вам нужно от господ Скворцовых? - спросил я после минутной паузы.
- Мне указали на вас, как на господ Скворцовых. У меня к вам поручение. Один очень важный господин, титулов которого я, пока, называть не имею права, желает с вами увидеться и переговорить по интересующему вас вопросу. Следуйте за мной. Пролетка ждет.
С этими словами странный субъект повернулся и пошел. Мы переглянулись (брат повертел пальцем у виска) и зашагали к другому выходу из скверика. Через некоторое время этот субъект догнал нас.
- Вы что, не поняли, какая честь вам оказывается? Вы не смеете пренебрегать таким приглашением! Такого оскорбления их сиятельство вам никогда не простит!
- Иди-ка ты, любезный, своею дорогою. Пока тебе бока не намяли, - сказал я.
- Пока тебя за уши не оттаскали, да на пинках прочь не погнали, - добавил Андрей.
- Твой хозяин, хоть и сиятельство, как ты его называешь, да по всему видно, такой же балбес, как и ты. Иначе бы он тебя научил, как следует с благородными господами разговаривать. Убирайся по добру по здорову! И постарайся больше на пути не попадаться. Ты нам не понравился. А значит, для тебя это может плохо кончиться!
- Но, мой господин велел...
Андрей, как правило, исполнял обещанное, а потому молча взял хамоватого посыльного свободной рукой за ухо и, резко крутанув, пригнул к земле. Я же дал наглецу хорошего пинка под зад. Такого, что он, так и не распрямившись, отлетел в кусты.
Мы уже уходили, когда вслед нам раздалось не проклятие, как я ожидал, не брань и угрозы, а нечто униженно-просительное. Это была отчаянная попытка нас остановить.
- Господа, простите. Но мой хозяин убьет меня, если я вас не приведу.
- Я бы на его месте давно прибил такого неотесанного лакея, - чуть обернувшись, сказал Андрей.
Мы уже отошли на десяток шагов, когда я догадался спросить:
- Скажи-ка, любезный, а зачем это мы понадобились твоему хозяину?
- Ну, он того... Хотел вам предложить должность домашних учителей в своей семье. Он хорошо платил бы за уроки. Как профессорам.
Мы с Андреем недоуменно переглянулись и повернули назад.
- Это становится занятно, - сказал я.
- Что-то я не припоминаю, чтобы мы давали объявление, что даем частные уроки, - сказал Андрей.
- Правильно. Потому как такого объявления мы не давали. Как и не собирались давать кому-либо уроки. Думаю, мы не выколотили из этого лгуна и мошенника еще много интересного, - ответил я.
Услышав это, расфуфыренный субъект со всклоченными волосами вскочил и пустился наутек. Конечно, бросив ему в ноги портфель, вполне можно было сбить его с ног и поймать. Но в тот момент нам эта игра уже наскучила. Мы устали и хотели есть.
* * *
Пообедав, сытые и довольные, мы шли по Кремлевской набережной, а потом по Волхонке, говорили о каких-то пустяках, любовались ясным синим небом, наслаждались особенным ароматом начала осени. И совсем забыли о наглом субъекте и его странном приглашении. В скверике у храма Христа Спасителя мы присели на стоявшую в тени лавочку и некоторое время молча наблюдали муравьиную суету богомольцев вокруг массивного здания. Когда мы встали, чтобы продолжить свой путь, случайно взглянув в сторону Волхонки, я увидел, что подозрительный тип, который приставал к нам в университетском скверике, неотступно следует за нами.
- Смотри, - указал я Андрею на нашего преследователя, - похоже, ему было мало. Идет за добавкой. Поймаем?
- Ну, поймаем... Ну, намнем бока, настучим по тыкве. А дальше что? Давно бока никому не мял? Соскучился? Он тебе нужен?
- Вообще-то, интересно, на что мы сдались тому, кто его послал? Так настойчиво домашних учителей не приглашают. Да и со вчерашней запиской, полагаю, это как-то связано.
- А все равно он тебе правды не скажет. Соврет еще что-нибудь. Уверен, что догнал бы его в два счета. Да велика для него честь - чтобы я за ним гонялся!
Мне, после плотного обеда, тоже было лениво играть в "догонялки". А реального смысла в поимке нашего преследователя я не видел. Андрей был прав - все одно соврет что-нибудь. Поди проверь.
- Давай, - предложил Андрей, - войдем в дом со двора. Если он тоже за нами во двор сунется - там его и возьмем. Затащим в сарай (а надо пояснить, что во дворе нашего дома стояли сараи, в которых жильцы хранили всякий хлам), привяжем, как на дыбе, к потолочной балке. Сам все расскажет. А мы, пока всё не проверим, его не отпустим. Как тебе вариант?
Вариант мне понравился. Но, когда мы зашли в арку дома, этот тип за нами не сунулся. Подождав немного, мы поднялись в квартиру по черному ходу. До вечера занимались своими науками, а когда часы пробили девять, быстро собрались и отправились на занятия к "мусью Филиппу".
* * *
Где-то ближе к полуночи мы возвращались домой по Пречистинскому бульвару со стороны Арбата. Народа на бульваре уже не было, вдоль бульвара конка тоже в связи с поздним временем не ездила. Было тихо, уютно, спокойно. Город рано вставал и рано засыпал. Жизнь в городе как бы остановилась.
Так вот, подошли мы к бульварной ограде, прямо напротив нашего дома, и видим, что у арки во двор, у запертых ворот, толпятся какие-то совсем здесь неуместные фигуры - сутулые, вертлявые. Эта публика нам сразу не понравилась. Мы увидели их первыми. Они же, явно поджидая нас, смотрели вдоль тротуаров. Трудно было сказать, кто они такие. Но ни один из них не был похож на добропорядочного и законопослушного горожанина. Как, впрочем, не походили они и на фабричную молодежь с окраинных застав. Мы остановились и стали их рассматривать. Наверное, зря остановились. Нас заметили, стали друг другу показывать на нас руками, бестолково суетиться, жестикулировать и отрывисто перекликаться. Среди них без труда можно было узнать посыльного, шедшего за нами по пятам днем. Он тоже узнал нас.
- Выследил и привел мстителей. Таких же недотеп, - проронил Андрей.
- Да уж, явно не в домашних учителей такой компанией пришли приглашать, - согласился я.
Кто-то дал команду, и вся эта шайка бросилась в нашу сторону. Человек семь, не меньше. Бросились резво, вроде как с азартом. Один даже споткнулся о рельс конно-железной дороги, что проходит вдоль бульвара. У двоих или троих в руках палки. У кого-то в руке мелькнул нож. Конечно, если бы с нами были трости, то ни палки, ни, тем более, ножи нам были бы не страшны. Фехтовать тростью "мусью Филипп"" научил нас отменно. Трость в руке жила как бы сама по себе. Сама выбирала цель, сама ее молниеносно поражала и тут же била по новой цели. Но, на занятия к "мусью Филиппу", мы их не взяли. И, как теперь стало ясно, поступили неосмотрительно. Самое обидное было то, что ведь предупреждал Василий, чтобы мы вели себя осторожнее. Теперь же не оставалось ничего иного, как убегать.
Для тех, кто не знает, я должен пояснить, что в той части бульвара, где стоял наш дом, то есть ближе к Храму Христа Спасителя, дома на одной стороне бульвара, на нашей, стоят значительно ниже, чем на другой. Поэтому нам к своему дому надо было бы спрыгивать, так как бульварная ограда проходит по возвышению, примерно на уровне плеч взрослого мужчины. Им же пришлось карабкаться и подсаживать друг друга, чтобы взобраться на бульвар. А до ограды на другой стороне вообще надо взбираться по крутому холму. Поэтому, развернувшись, мы резво взлетели на другую сторону бульвара.
Когда наши преследователи влезли на бульвар, мы уже бежали к Арбату вдоль бульвара по другой его стороне. Побежали и они. Я был уверен, что нас с братом им ни за что не поймать. Мы хорошо бегали. Мало кто смог бы играть с нами на равных в "Салочки-догонялочки". А уж той публике, что увязалась за нами, подвижные игры на свежем воздухе были явно непривычны. Но и долго держать преследователей "на хвосте" тоже было нельзя. Вдруг один из нас подвернет ногу. Не исключено ведь. Ножи и палки у преследователей не сулили ничего хорошего. Явно, играть в "Догонялки" с этой публикой не следовало.
- И что, - подумав, очевидно, о том же самом спросил Андрей, - мы с ними всю ночь наперегонки бегать будем?
- Пошли дворами, - сказал я. - Изменим правила игры. Теперь играем не в "Салочки", а в "Казаки-Разбойники". Пусть они нас поищут.
Брат кивнул. Мы выросли в этих переулках и этих дворах. Тут прошло наше детство и отрочество. Непонятные преследователи, создавалось впечатление, - не москвичи. А если и москвичи, то из каких-то очень отдаленных слободок. Они не могли знать эти места так, как их знали мы. Это давало шанс оторваться. А у нашего дома они, скорее всего, никого не оставили. Главное сейчас - вот от этих убежать.
Мимо церкви Ржевской иконы Божей Матери, что стояла напротив нашего дома на другой стороне бульвара, перебежали на параллельный бульвару Большой Знаменский переулок. В этом переулке стояли в основном двухэтажные дома, крашенные желтой краской по штукатурке, и только один, дом Љ 4, выделялся среди них. Он был высокий, пятиэтажный, и был облицован кафельной плиткой. Не изразцы, конечно. Но на фоне других домов он смотрелся и богаче и как-то культурнее, что ли. Влетели в узкую и длинную, как туннель, подворотню этого дома. Это был известный нам дом. В нем когда-то жил мой одноклассник по гимназии. Я частенько играл здесь с ним и другими ребятами этого двора, ставшими моими приятелями. Играли, как правило, в "Казаков-Разбойников". Бегали по всем окрестным дворам, прятались друг от друга, догоняли, забирались по металлической пожарной лестнице на крышу, а с нее, через чердак, можно было пробраться в любой подъезд этого дома. Вот по этой самой лестнице мы и стали взбираться вверх. Дом был большой, мало того, что пятиэтажный, так ещё и потолки в квартирах были высотой саженей в шесть, не меньше. Лестница длинная. Едва мы добрались до середины, наши преследователи уже цеплялись за ее первые ступеньки. Лестница противно качалась. Я знал, как отсюда пробраться через чердак в любой подъезд дома, и был уверен, что наши преследователи наш след здесь точно потеряют. Правда, дверь с чердака на лестницу иногда запирали на висячий замок. Потом, через какое-то время, этот замок, кто-то срывал, вместе с петлями. Со временем замок появлялся вновь. Так что был риск оказаться окруженным численно превосходящим противником в темноте чердака. Без каких-либо шансов убежать или позвать на помощь.
Когда мы взобрались на крышу, то наиболее резвые из наших преследователей были на середине лестницы.
- Пойди, проверь, открыта ли в дверь с чердака в подъезд, что выходит не на Большой Знаменский, - сказал я брату. - А я постараюсь задержать их на этом рубеже.
Андрей кивнул и исчез за дымовыми трубами и слуховыми окнами.
Все было каким-то нереальным: звездное небо над головой, освещенная неизвестно чем крыша, тьма за краем крыши. И запах опасности в воздухе. Представилось, что я на борту большого испанского галеона, полного сокровищ инков, а на борт из ночной тьмы лезут пираты с кривыми кинжалами. Но рука, непроизвольно потянувшаяся к бедру, не обнаружила на поясе ни шпаги, ни абордажного палаша. Надо было искать какой-то другой способ вооружиться. Причем, не теряя ни секунды. Иначе галеон будет захвачен, а я - сброшен за борт.
Тут пригодилась наука "мусью Филиппа". Выдернул брючный ремень, продел его в кольцо перочинного ножа и в кольцо связки ключей. Сдвинул нож и ключи к пряжке ремня, и получился довольно приличный кистень. Взялся за конец ремня и пару раз крутанул свое оружие над головой. Тяжелая ударная часть со свистом рассекала воздух.
Первый, поднявшийся до самого верха лестницы, держал в руке нож. Это был настоящий пират, а нож у него был кривой и длинный. "Наверное таким, - невольно подумалось мне, - зарезали отца и мать".
Конечно, можно было с возмущением сказать ему:
- Чего Вы хотите? Чего к нам пристали? Отстаньте от нас!
Но я так не сказал. Хотя соблазн был. Но вести переговоры, а тем более полемику в таких условиях немыслимо. Да и свой кривой "аргумент" мой "оппонент" сжимал в руке. Это была бы игра в "поддавки". А они явно играли по другим правилам. Общий смысл этих "правил" был очевиден. Уточнять детали не требовалось.
Этот нестриженный и неумытый парень никак не ожидал, что его смогут достать, стоя чуть в стороне от края крыши. Не давая ему встать на ноги, резко взмахнул своим оружием и почувствовал через ремень, как, сдирая кожу, ключи прошлись по его щеке. Горе-пират застонал, упал на колени и схватился рукой за щеку. Кулаком другой руки, сжимавшим угрожающего вида нож, он опирался о крышу. Мне не верилось, что преследователь просто хотел попугать меня. Такие не пугают, а пыряют без всяких объяснений. Как моего отца, как мою матушку. Может, именно он это и сделал. Или такой же, как он. Злость накатила на меня. Без разговоров, молча и изо всей силы ткнул его ногой в лоб. Взмахнув руками, пират с воплем полетел "за борт", в темноту. Шлепок, и стало тихо. Некоторое время никто больше не поднимался на крышу. Я же не рисковал заглянуть вниз. Вдруг выстрелят из чего-нибудь. Вскоре один преследователь все же поднял голову над уровнем крыши. Но, получив удар по голове, со стоном убрался. Прибежал Андрей.
- Как ты тут? Держишься?
- Знаешь, взял грех на душу - сбросил одного. Надо быстрее уходить. Как там дверь?
- Заперта. Я не стал выламывать, чтобы не поднимать шума раньше времени. На вот.
Он держал в руках четыре кирпича. Два дал мне. Мы принялись сбрасывать их так, чтобы они падали вдоль лестницы. Раздались стоны и ругательства.
Освободившись от кирпичей, спустились на чердак, на ощупь прошли к нужной двери, вышибли ее ударом ноги, кубарем скатились вниз. Опустевшими улицами, по булыжникам мостовых и каменным лестницам, на которых шуршали сухие листья, мы бежали и бежали, пока не добрались до своего дома.
Около подъезда стояли двое из той же компании. Но мы, разгоряченные битвой, решительно направились в их сторону. Импровизированный кистень жаждал снова проявить себя. Те двое сначала тоже двинулись навстречу, но потом, видя, что мы бежим к ним, дрогнули и бросились прочь. Вслед негодяям полетели попавшиеся под руку камни.
- Встретитесь еще раз - уже не убежите! - пригрозил я.
Один обернулся, провел ребром ладони по горлу и указал на меня. Потом исчез за поворотом.
- Догоним? - я был исполнен боевого духа.
- А, не стоит, - легкомысленно махнул рукой брат.
* * *
Дома, когда отдышавшись сели пить чай из самовара, я с некоторым удивлением обнаружил, что совершенно не испытываю раскаяния по поводу совершенного мною убийства. "Неужели, - думал я, рассматривая свой удивительный душевный покой как бы со стороны, - у меня не осталось сострадания к людям? Неужели можно так вот, убить человека, и, как ни в чем не бывало, сидеть и пить чай? ". В это время Андрей обо всем случившемся рассказывал Василию.
"Наверное, я совсем потерял какие-то нравственные ориентиры, если могу, не задумываясь, взять и убить человека? А у него, конечно же, есть родители, младшие братья и сестры. Они ждут его. Уже напрасно ждут, - продолжал размышлять я над своим поступком. - Есть ли мне оправдание? ".
Возможно, последние слова я произнес вслух. Или Андрей и так догадался, о чем я сейчас думаю. Во всяком случае, из задумчивости меня вывело его замечание:
- Перестань переживать по этому поводу. Я за тобой лез по лестнице. И иногда оглядывался назад, вниз. Так этот тип, что лез за нами следом, в зубах длинный кривой нож держал. Ну, прямо лез как пират на купеческий корабль.
Меня поразило, что мы оба сравнили крышу дома с палубой корабля, а нападавших - с пиратами.
- Пойми ты, - продолжал Андрей, - этот охламон вполне мог выбрать другое занятие, более полезное для здоровья, чем гоняться с ножом за людьми, которых совсем не знает. Он выбрал такую судьбу. И если Всевышний наделил людей свободой воли, так это, наверное, для того, чтобы снять с себя ответственность за судьбу каждого отдельного человека. Да, мы с тобой оба не одобряем поступков того, кто вспорхнул с крыши, не умея летать. Но это был его выбор. И он был сделан им добровольно. По крайней мере, без нашего влияния. Мы его не уговаривали вести себя столь безрассудно. Возможно, такая судьба ему изначально была уготована. У каждого свой удел и свой жребий.
Видя, что это всё меня мало убеждает и совсем не успокаивает, Андрей сказал:
- Представь, в Африке на нас набросилась бы толпа охотников за головами. Ты что, не стал бы защищаться? Стал бы. А что, стал бы ты считать, скольких дикарей ты при этом прибил? И стал бы по поводу каждого из них переживать? Да ни в коем случае!
Я хотел ему возразить, уже даже рот открыл, но он мне не дал ничего сказать.
- Только, Бога ради, - сказал он, - не пытайся меня уверить, что наши российские дикари тебе родней и ближе дикарей африканских. Дикарь - он и есть дикарь. Что здесь, что в Африке. Дикарь - человек только в очень маленькой степени. А в основном он - животное. Все его жизненные проявления - это проявления животного. Поэтому, если он ведет себя агрессивно, то и поступать с ним следует как с агрессивным, злобным животным. Как с бешенным. Не задумываясь о природе этого бешенства. И если нет другого выхода - уничтожать. У тебя, вернее - у нас, другого выхода не было.
Я пожал плечами, не зная, что на это ответить. А он продолжил:
- За нас, мне почему-то так кажется, какие-то уголовники взялись всерьез. Давай, в качестве рабочей гипотезы примем, что каждый уголовник - это в той или иной степени дикарь, ну, раз не привили ему основы человеческого поведения. Соответственно, он в значительной степени просто животное. И если это животное ведет себя агрессивно, нападает, создает угрозу здоровью или самой жизни, то его следует рассматривать как бешенное животное, подлежащее уничтожению. Без всяких сантиментов.
Потом, немного подумав, добавил:
- Если бы отец убил или, хотя бы, покалечил напавших на него грабителей, то и сам остался бы жив, и матушка наша жива была бы. Это, брат, диалектическое единство таких понятий как "гуманизм" и "жестокость". Одно без другого не существует. И именно человеколюбие заставляет уничтожать опасных выродков.
- Интересно, сами-то вы, что думаете, из-за чего за вами гоняются? - спросил Василий. - Какому крупному преступнику вы на хвост наступили? Такому, что может сразу десятку мазуриков приказать убить вас? И при этом не знает вашего домашнего адреса?
Андрей посмотрел на меня.
- Михась! - не сговариваясь, произнесли мы оба.
Глава третья, в которой Автор рассказывает о событиях, состоявшихся в начале лета, а именно о знакомстве с хорошенькой девушкой по имени Анюта, с Антоном - сыном главаря преступной шайки по кличке Михась, а также о том, как мы провели лето. Автор в этой главе отступает от дневникового характера своего повествования. Это - Отступление первое
Где-то в самом начале лета мы с Андреем закончили освоение ударов ногами "по верхнему уровню", а проще говоря - в голову. Но, чтобы эти навыки закрепить, требовалось хотя бы один раз опробовать все эти "шассе", "фуэте" и "реверсы" на практике, в реальной уличной драке. Летние вакации мы предполагали провести на Южном Кавказе - в Армении и Нахичевани. Но до этого надо было сдать университетские экзамены - мне за третий курс, а Андрею за первый. Ну и, уже упомянутый, зачет по наукам "мусью Филиппа".
Теплым воскресным июньским утром мы прошлись от Смоленской площади мимо уютных московских двориков, в палисадниках которых пышными гроздьями разных оттенков цвела сирень, до садов Девичьего поля, а затем и до Новодевичьего монастыря. Воздух московских окраинных переулков пах свежей выпечкой. Когда проходили мимо церквушки, стоящей на взгорке, зазвонил колокол. И мне даже показалось, что запахло свечным воском и ладаном. В такой благостный день искать возможности подраться было даже как-то и неуместно. Но мы готовились к непосредственным контактам с дикарями черной Африки, когда, возможно, рассчитывать придется не на оружие, а на свои собственные силы и навыки. И эти навыки должны быть прочными. Мы хорошо понимали разницу между уверенностью в своих силах и самоуверенностью. Увы, по пути никого, подходящего для хорошей драки, не встретили. Надо было спешить, так как к вечеру в слободках трезвого уже не встретишь, а драться с пьяными не интересно - слишком просто. Зашли в район ткацкой фабрики, где стояли дощатые двухэтажные дома с ситцевыми занавесочками на окнах и цветами на подоконниках. Опять никого подходящего. Только старики да старушки. Повернули к Хамовникам, в самый конец Остоженки. Низкие двухэтажные то ли дома, то ли бараки. Покрашены в желтый или коричневый цвет. Между ними дощатые заборы в рост человека. От времени доски заборов почернели. Иногда, но редко, заборы тоже были покрашены в какой-нибудь тусклый цвет. В заборах калитки или ворота. Проходя мимо одного из дворов, почерневшие от времени ворота в который были распахнуты, увидели группу местной молодежи - парней и девчат. Парней было семеро. Все достаточно крепкие и трезвые. Они сидели на бревнах, сваленных посреди двора, и явно скучали. Это было как раз то, что мы искали. В родных стенах, да в присутствии девчат, парни будут задиристее.
Надо сказать, что "сдавать зачет" по наукам "мусью Филиппа" в слободских районах мы придумали не сами. Однажды, в садах Девичьего поля, на нас напала полупьяная компания фабричной молодежи.
- Сейчас мы вам, "чижики-пыжики", перышки-то пообщипываем! - крикнул один из этих храбрецов.
Мы уже знали, что людям ущербным требуется унизить или помучить какую-нибудь жертву, чтобы убедить себя в собственной значимости. Подобная агрессивность "нищих духом" призвана компенсировать чувство неполноценности, получить подтверждение, что они не самые ничтожные в этом мире. А невысоких умственных способностей все же хватает, чтобы сообразить, что безопасней всего самоутверждаться за счет более слабого.
Андрей тогда только поступил на свой медицинский факультет и гордо носил студенческий китель и картуз с эмблемой университета. Мы только начали занятия у "мусью Филиппа", но до того уже год занимались французской борьбой, да года полтора английским боксом, а потому нападения не испугались. Хотя, конечно, волновались очень. Это ведь была первая настоящая драка, притом в соотношении двое против всех. Этих всех на нас навалилось человек семь или десять. Мы потом, как ни старались, вспомнить, сколько было нападавших, так и не смогли. Не досуг нам было их пересчитывать. Много их было. Не занимайся мы боксом увлеченно - быть бы нам крепко побитыми. Но, сначала боксом, а потом просто пинками под зад, мы их разогнали по кустам. Преследовать, понятное дело, не стали. Когда мы, возбужденные и гордые одержанной победой, шли домой, Андрей говорил без умолку:
- Все-таки уличная драка отличается от боксирования на ринге. Четыре раза наносил апперкот, но только в двух случаях "достал" противника. И джеб не как удар, а как толчок все время получался.
Тут же, что-то надумав, засмеялся, и добавил:
- Уверен, что хлопцы будут всем рассказывать, как сегодня двух нахальных студентов поколотили, которые вздумали к ним приставать. А может, и не про двух будут говорить, а про целую компанию. Мы их осчастливили - дали повод хвастать всем знакомым хорошей дракой. А что драка была хорошей, так это по ним и так всем будет видно.
Явно гордясь тем, как все благополучно для нас разрешилось, Андрей продолжил:
- Вот если бы вместо нас по саду гуляли двое моих однокурсников, то, можно быть уверенными, им бы крепко досталось ни за что, ни про что. И твоим ровесникам вклеили бы по первое число. Да поиздевались бы над ними вволю по-всякому. Думаю, теперь к студентам будут более уважительно относиться. Станут для драк своих же, слободских искать. Чтобы без сюрпризов, вроде сегодняшнего. Так что мы с тобою вроде как педагоги на выезде. Прививаем у фабрично-заводской молодежи уважение к молодежи учащейся.
Андрей не мог успокоиться и продолжал говорить:
- Мы у себя на факультете, на занятиях по нормальной физиологии, лягушек режем. Ножницами. Из одной живой лягушки готовится два препарата. Это задняя лапка с нервом. Жалко, конечно, лягушек. Я бы и без этой вивисекции поверил, что лапка будет дергаться именно так, как написано в учебнике. Но ничего не поделаешь - учебным планом предусмотрены именно такие практические занятия. Будто только так мы сможем понять, что такое "тетанус". Вот я и подумал: "Лягушка, существо беззащитное, сама бы под нож да под ножницы не полезла, страдает безвинно, ради учебного процесса. А тут, по слободкам, полно хамоватых хлопцев, для которых драка - второе, после выпивки, удовольствие. Так давай им это удовольствие доставлять? И нам польза - будем на практике испытывать, научились чему реально, или сами себя обманываем, свое самолюбие тешим, а защитить себя от дикарей так и не умеем? "
Я согласился с его предложением. С тех пор, по крайней мере раз в месяц, мы проводили в окраинных слободках "практические занятия" и "сдавали зачеты". К вящей радости местных драчунов. "Войти в драку" мы умели. Наши соперники и сами не замечали, как вдруг события их захватывали и уносили бурлящим потоком. Обычно и делать-то ничего не требовалось - достаточно было просто зайти на "чужую территорию". Если этого оказывалось недостаточно, можно было изобразить испуг: "Ой! Куда это нас занесло! Пойдем отсюда быстрее, пока беды не случилось! Вы ведь ничего нам не сделаете? Правда? Нет! Вы не посмеете нас тронуть! ". У примитивных людей чужой испуг вызывает непреодолимое желание покуражиться. В исключительно редких случаях приходилось проявлять инициативу самим. Например, выбрав компанию, где от пяти до десяти парней, начать сманивать оттуда самую симпатичную девушку. Мол, у нас есть интересное предложение и т.д. В такой наш разговор с девушкой обязательно кто-нибудь встревал. И, естественно, недостаточно учтиво. Мы, в самой изысканной форме, что всегда воспринималось обиднее любой привычной им грубости, просили в чужие разговоры не встревать и помолчать, пока не спросят. Дальше, обычно, в наш адрес следовали брань и угрозы. Мы деликатно высказывали сомнения, что наши собеседники решатся перейти от слов к делу и осуществят свои угрозы. Как правило, видя свой большой численный перевес, простодушные хлопцы первыми лезли в драку.
В тот раз на бревнах среди прочих сидела хорошенькая девушка лет шестнадцати. Все парни в белых косоворотках, а девушки, кроме нее, в светлых кофточках, темных юбках и цветастых платочках. Только она была в сиреневом платьице и без платочка. Еще она отличалась от других девушек в этой компании тем, что была более свежей, что ли, более здоровой и жизнерадостной. С лица ее не сходил румянец, а с пухленьких губок - улыбка. Бесспорно, она была значительно интереснее всех прочих сидевших рядом девиц. Мы, естественно, позвали именно ее. Девушка встала и подошла к нам. Остальные притихли, прислушиваясь.
- Как тебя зовут, милая девушка, - спросил Андрей.
Она заговорила звонким мелодичным голосом:
- Нюра.
- Можно, мы будем называть тебя Анечкой?
- Можно.
- Анечка, пойдем погуляем? Скучно, небось, сидеть тут без дела?
- Пойдемте. Действительно скучно.
Обняв ее, я за талию, а Андрей за плечи, пошли со двора. Вслед ни звука. Мы вышли за ворота и пошли в сторону набережной. Было такое ощущение, будто с разбега ткнулись в незапертую дверь и вылетели вон. Зашли за угол. Анечка была очень мила - просто кукольное румяное личико с очаровательно вздернутым носиком и наивными хлопающими глазками. Глаза какого-то удивительного цвета - фиалковые, под тон ее платья. Русые волосы были заплетены в толстую косу, кончик которой доставал ей до пояса. И она теребила конец косы красивыми чистыми руками. А надо заметить, я обращал особое внимание на красоту и чистоту рук. Если у девушки даже руки немытые, то можно легко представить, каковы ее ноги и все остальное. И богатое воображение рисовало мне картины, вызывавшие сильнейшую брезгливость.
Болтая о всяких пустяках, мы дошли до берега Москвы-реки. Анечка была хороша, но в сегодняшних наших планах было совсем другое. Андрей нашел в себе силы первым сказать:
- А как же зачет? Мы же не сможем уехать, пока не сдадим зачет.
- Ах, ты Господи, - стал я притворно сокрушаться. - У нас же еще важное дело. Ты уж прости нас, Анечка. Ты необыкновенно мила и хороша. Но сегодня погулять не получится. Как-нибудь в другой раз. Если, конечно, ты согласишься.
- Уж не держи на нас обиды, - сказал Андрей. Он вынул портмоне и дал ей несколько купюр разного достоинства. - На, купи себе что-нибудь на память о нашей встрече.
Сумму, которую он ей дал, квалифицированный рабочий на ткацкой фабрике не заработает и за три месяца. А простая работница и за полгода.
Мне не хотелось выглядеть скаредным в глазах этой девчушки. Я достал портмоне и дал больше.
- А от меня, Анечка, отдельно. Не думай о нас плохо. Мы тобою действительно очарованы, но сейчас у нас другие заботы. Не обижайся.
- Я не обижаюсь.
- Скажи, Анечка, - спросил я, - где тебя найти, когда у нас свободное время появится? Ведь не всегда же ты с этими обормотами на бревнах сидишь?