Дисклаймер: все герои принадлежат Дж.Р.Р. Толкиену и его наследникам.
Имя "Финьо" свистит на моих губах, как звук флейты. Это очень музыкальное слово: в нем летний луг на нашем обрыве над морем, недалеко от Альквалонде. Трава там день и ночь гнется под ветром; она шуршит, прикасаясь к моим коленям и рукам, и стебли ее упруги и зелены. Я люблю произносить это имя. Иначе его обладателя я никогда не называл.
"Макалауре" - единственное полное прозвание, которым когда-либо пользовались у нас дома. Не считая, разумеется, моментов семейных ссор, когда по лестницам и коридорам крепости катилось папино: "Туркафинвэ Тьелкормо Феанарион!" И Тьелко, красный, словно спелая смородина, опрометью мчался на этот голос - получать по ушам.
"Макалауре" - это слово свечения. Таким его помню я, но сам он не помнит, потому что тогда был еще младенцем. Мама принесла его, завернутого в одеяло, чтобы впервые показать нам с отцом. Был самый яркий час лаурелин, недавно прошел дождь, и мы стояли в саду. В имени моего первого младшего брата зашифровано это: падение ливня, широкие листья лип, сочная садовая трава, примятая мамиными шагами. Когда Макалауре вырос, он полюбил туманы и облака, но свечение осталось. Думаю, это благодаря ему, в Кано всегда было столько музыки и слов.
Имя самого непоседливого из моих братьев ударяется о поверхность, как дождевая капля: "Тьелко". Его первый слог долгий и сладкий, как вкус у красной смородины, но финал - короток и скор. Тьелко любит свое имя, и любит себя. С годами, правда, все меньше. Его жизнь была долгой и трудной: для быстрых время течет стремительней и больше в себя вмещает. Тьелко всегда не хватало любви, и я любил его всей душой за маму и отца, и за всех его покинутых друзей, и за возлюбленную также, когда пришло время.
"Морьо" - имя ночное. С этим звуком разрезает темноту клинок - серый и смертоносный. Морьо любит драться - любит больше всех нас, вместе взятых. Его лицо всегда смугло, волосы - спутаны и черны, руки до белых костяшек сжимают поводья, гарды, ручки столовых приборов. У Морьо прекрасная осанка, и любая одежда или доспех сидят на нем, как влитые. Он драчун и смутьян, и его имя говорит об этом - так же, как и о том, что лорд Таргелиона любит смеяться и беседовать допоздна, лениво потягивая из тяжелого кубка густое рубиновое вино.
Моего четвертого младшего брата зовут, как отца, но в нем это имя: "Куруфинвэ", - преобразуется и теряет былую злость. Курво - негромкий огонь в горне, тугая тягучая сталь. Блеск остывшего лезвия. Серый туман, который мягко сочится в кузницу сквозь открытое окно рано утром.
"Питьо" и "Тельво" звучат очень по-разному, и в этом похожи на своих обладателей. Питьо любит копья и шутки. Тельво любит жалеть. Не о чем-то, конечно - кого-то. Он давным-давно перестал быть мягким мальчиком, и все же, ежедневно я узнаю в нем страсть сопереживания и неустанное любопытство ко всем, кто находится рядом.
Когда-то эти черты и для меня были основными - но время выдубило меня, как кусок кожи, и я стал холоден и жесток. Тельво и Питьо всегда заставляли меня смотреть на вещи иначе - даже когда мы потеряли почти все, что могли.
Я не хочу вспоминать, чем я стал, когда потерял еще и близнецов.
Я сам никогда не знал, каково мое имя, поскольку не мог выбрать между двумя своими прозваниями. Мне кажется, одно из них, домашнее, также льется - и падает каплей. Второе же, как сказал однажды Финьо, напоминает широкий флаг. Не знаю, что ответить на такую характеристику - мне она кажется слишком романтичной.
У меня есть и третье имя, которое не использовалось никем с аманских времен, и потому не приобрело новых значений. "Руссандол" - это я, раскачивающий на качелях близнецов. Это мы с Финьо и Макалауре в пасмурный день бродим в долгом глубоком заливе, уходя в морскую воду по шею. Это тепный вечер в походе: я, Тьелко, Морьо и Курво, уставшие, загорелые, греем руки у огня, и северные звезды смотрят нам в лица, если поднять голову.
Возможно, придет день, и я попрошу своих близких снова называть меня так.
"Я построю качели", - думаю я, и кручу в руках подобранную по пути, на тропе, деревяшку, - Мы отправимся в поход, а потом - на отмель".
"Вы давно не дети", - говорит в ответ на это кто-то посторонний внутри меня. И я киваю.
Для того, чтобы строить качели, нужен кто-то, кого ты будешь на них качать. И сколько ждать этого дня, даже сейчас, даже здесь - мне неизвестно.
"Я только хотел бы верить.." - думаю я, и прерываю мысль.
"Я просто хотел бы", - поправляю я себя, и бережно кладу деревяшку в сумку на поясе.
Не знаю, есть ли достойные основания у этого желания вообще.