Дисклаймер: все герои принадлежат Дж.Р.Р. Толкиену и его наследникам.
Текст является продолжением текста "Сын", написанного совместно с O'Driscoll.
"Тускло, милая. Кто только придумал всю эту любовь вообще".
Я меряю шагами дворик, который отделяет мою комнату от слепой галереи - загнутой и острой, словно скорпионий хвост. Во дворик светит ласковое утреннее солнце, на небе ни облачка. Белая башня, похожая на гладкий костяной рог, смотрит в него острием своего шпиля, и шпиль этот пуст.
Сегодня не поднимали флагов. Их поднимут завтра.
Я пинаю камни, я считаю плиты.
Белые и гладкие, как кожа на твоих плечах, они бестревожно лежат под солнцем, в этом молчании, в этой улыбчивой пустоте.
Я подхожу к стене и утыкаюсь в нее лбом. Хочется согнуться и встать на колени.
"Тускло, мой свет, - повторяю я, и глажу рукой шелковистый мрамор твоего города. - Серо".
Вчера, Итарилле, я принял решение. Я больше не могу быть твоим компаньоном и другом. Твоей собакой, твоим цепным охотником, который возвращается к тебе из леса и пьет твой квенилас.
Я хочу быть твоим любимым. И не могу по-другому.
Я тупо утыкаюсь кулаком в мостовую. Холодная, лишенная всякой фактуры, она похожа на твой взгляд. Ты любишь свои книжки. Шитье. Верховую езду. Но не меня.
Чувство гордости заставляет меня подняться и снова вернуться на солнце. Наверное, здесь я очень заметен: черный, словно ворон, словно уголь, словно самые черные мысли в самых черных головах, какие только можно встретить за пределами твоей горной долины.
Черный и злой, вчера я явился к тебе в комнату после неудачной охоты. Ты вышивала. Ты подняла голову и так мне улыбнулась, что на минуту я забыл, откуда пришел.
"Брат!" - радостно воскликнула ты, поднялась с места и подошла ко мне. Ты обвила руками мою шею, и я почувствовал, как пахнут твои волосы. Этот запах не был жасминовым, и все же напоминал жасмин. Тонкий и прерывистый, словно пунктирная линия, он цвел у тебя в волосах, осыпаясь мне на плечи белыми лепестками.
Я осторожно положил руки тебе на спину и притянул поближе. Ты напоминала струну и одновременно была очень мягкой. Мне захотелось, чтобы ты села ко мне на колени.
"Я люблю тебя", - сказал я и поцеловал тебя в скулу. Ты отстранилась. Улыбка в твоем взгляде теперь соседствовала с легкой обеспокоенностью.
"Я тебя тоже", - ответила ты и взъерошила пальцами волосы у меня на макушке.
"Хорошо", - сказал я.
Размыкая объятие, я снова невзначай скользнул ладонями по твоим шелковым плечам и предплечьям.
"Поедем завтра кататься? - ты вернулась к кровати, где сидела, когда я пришел, и снова опустилась на нее. Теперь ты смотрела на меня снизу вверх, и выглядела такой открытой и нежной, что у меня защемило в груди.
Я подошел и сел у твоих ног.
"Поедем", - сказал я севшим голосом.
"Ломион, у тебя все хорошо?"
Ты посмотрела на меня с тревогой, и я понял, что отступать некуда.
"Я должен тебе кое-что сказать".
"Да?" - ты наклонилась ко мне. В твоих глазах было столько тепла и внимания, что мне захотелось, не боясь и не медля, выложить тебе все, что я носил на сердце последние месяцы.
"Я хочу, чтобы ты стала моей женой".
Я сказал это чеканно и спокойно, и в ту же секунду запоздало понял, что нахожусь в совершенно не подобающей для таких слов позе. Я вскочил с места и опустился на одно колено.
Ты сидела передо мной, прямая, как струнка, и молчала.
"Итарилле, - проговорил я, и взял твои руки в свои, - Я понимаю, что это решение сложно. Но мы любим друг друга и мы справимся".
Ты молча вытащила свои мягкие ладошки из моей хватки. На лице всплыло, словно облако песка в речном русле, выражение страдания, которое я уже видел однажды, когда ты разбила коленку.
"Ломион, нет", - сказала ты, и голос твой был тверд, словно сталь.
"Почему?" - мягко спросил я. Я был готов к такому ответу: все же, любви между братом и сестрой наш род еще не знал.
"Я не могу!" - ты сжала кулачок и уткнулась в него подбородком. Ты была готова расплакаться.
"Тише".
Я поднялся, сел на кровать рядом с тобой и обнял за плечи. Острое, словно булавка, и твердое, словно кольчужное колечко, чувство ударило мне в сердце, и проткнуло его насквозь.
"Успокойся, - шептал я, - Не надо отвечать сейчас. Я не прошу".
Еще ни разу я не видел твоего лица таким беззащитным и ни разу так не желал целовать его.
"Ломион, - проговорила ты негромко, и я услышал в твоем голосе страх потери, - Но мы же друзья. Мы родные!"
"Да, да".
"Мы не можем быть вместе".
"Почему же не можем? Мы любим друг друга".
Ты повернулась и посмотрела мне в самые зрачки. Твои глаза были темными, как вода после дождя.
"Я не выйду за тебя, - сказала ты, - Никогда".
"Родная..."
"Ключевое слово "никогда", Ломион".
Все было кончено. Я ушел от тебя молча, быстро, как улетает хищная ловчая птица, отвязанная от руки. Я не понимал, куда иду. Что намерен делать.
Каким-то чудом ноги вынесли меня к моей комнате. Я ввалился туда, грохнул дверью и упал на кровать.
Кажется, я пил. И, вероятно, пил много. Точно помню, что швырял с размаху поленья в камин, потом рвал на куски и бросал туда же подаренные тобою книжки. Метнул в стену кубок. Перевернул шахматную доску.
Мне хотелось выть. Всю ночь я глотал вино и мучался, к утру ушел во двор, где нахожусь до сих пор.
Солце палит нещадно, видимо, нужно пойти в комнату.
Я поднимаюсь, делаю несколько шагов по направлению к двери и останавливаюсь.
Нет.
Я на секунду сжимаю веки, поворачиваюсь и быстрым шагом иду к конюшне. Если останусь сейчас в закрытом помещении, пробью лбом стенку.
Хиссиме, мой конь словно уже ждет меня. Высунув свою косматую остроухую голову за перегородку стойла, он внимательно смотрит на меня - круглыми, словно мелкие яблоки, бестревожными карими глазами.
Я вывожу коня на улицу, с маху запрыгиваю на теплую серую спину и стукаю пятками в конские бока. Хиссиме устремляется вперед, легкий и быстрый, как брошенное копье. За какие-то минуты мы преодолеваем паутину улиц и темный проем боковых ворот, и вылетаем в поля.
Зыбкое зеленое пространство простирается передо мной. С востока его ограничивает лес, затем - горы. Именно там располагается единственное место, через которое можно войти или выйти из Ондолинде - узкое ущелье, невидимое отсюда.
Постепенно мне становится легче.
В конце концов, князь Тьелкормо тоже любил дориатскую деву, не отвечавшую ему взаимностью. И ничего. Жив, с обрыва не бросился.
"Я нолдо", - шепчу я.
Встречный ветер молотит в лицо, и солнце прыгает на небосклоне, задевая краем своего диска зубчатую горную цепь - острую, словно пила.
Клятвы, Камни, битвы... Ты прав, князь, кому-то - очаг, кому-то - оружие.
Я на войне.