Автор: Скай (Ланголин)

Фэндом: Дж. Р. Р. Толкиен, "Сильмариллион"

Действующие лица: Нельяфинвэ Майтимо Руссандол (Маэдрос), Канафинвэ Макалауре (Маглор), Туркафинвэ Тьелкормо (Келегорм), Морифинвэ Карнистир (Карантир), Куруфинвэ Атаринке (Куруфин), Амбаруссат (Амрод и Амрас), Нолофинвэ Финвион (Финголфин), Финдекано Астальдо (Фингон), Турукано (Тургон, Турондо), Артафинде Финдарато Инголдо (Финрод Фелагунд), Ангарато Ангамайтэ (Ангрод), Айканаро Амбарто (Аэгнор), Артанис Нэрвен (Галадриэль), два авторских персонажа.

Отказ от авторских прав: Все герои принадлежат Дж.Р.Р. Толкиену и его наследникам. Все права на тексты, помеченные: ('номер) - принадлежат авторам, указанным в примечаниях.

*

"Небо зовет связиста".

Олег Медведев

***

Он, как всегда, пришел непрошено: с шумом распахнул дверь, заставив меня дернуться и поднять голову от шитья. Он был великолепен.

"Давай, опиши меня поцветистей!" - подхватывает Тьелкормо мою мысль.

Он останавливается, опирается - почти садится - на кухонный стол, складывает руки на груди и смотрит на меня из ночной домашней полумглы, лукаво поблескивая глазами.

"И улыбкой". - Принц многозначительно приподнимает брови и лучезарно улыбается. Потом поворачивается и бесцеремонно влезает пальцами в пакетик с орехами, лежащий возле заварного чайника у него за спиной. Фундук выкидывает, цукаты пригоршней отправляет в рот.

"Утром скажут - ты съела".

Я только улыбаюсь и стучу по клавиатуре. Я очень давно не видела Тьелко.

"В этом доме есть сыр?" - интересуется тем временем он. Я встаю, вынимаю сыр из холодильника и отдаю ему вместе маленьким ножом.

"Этим что, режут? - принц щупает лезвие пальцем и недовольно кривит губы. - Ты их, я вижу, ни разу не точила".

"Я не умею точить ножи".

"Так научись! - он улыбается и внезапно треплет меня по волосам. - Человеческое дитя".

"Разве мысль о том, какой я крови, не внушает тебе неприязни?"

"Кровь и род - не одно и то же".

Тьелкормо бросает на меня исподлобья не то взгляд, не то мысль - острую, скользкую, словно змея. Это ненависть.

"Ты уверена, что хочешь знать об этом?" - Он поворачивается к окну и прижимает к стеклу ладонь. В подоконник бьет частый осенний дождь - точь-в-точь, как в другую ночь и в другом доме, но по тому же поводу год назад.

"Нет", - честно признаюсь я.

"Ну вот. - Он снова смотрит на меня, потом отодвигает стул и садится, закинув ногу на ногу. - Тогда слушай про поле".

*

Поле было все залито солнцем, и я вошел в поле. За лето травы поднялись почти мне в рост, и теперь я брел, словно в лесу, с хрустом приминая стебли. Зеленое, желтое, коричневое - все было просвечено косыми послеполуденными лучами и дышало в лицо нагретыми живым соком, который сейчас ходил в листьях и корнях.

Мы много раз выезжали сюда верхом, но никогда не приходили пешими. Растения здесь поднимались коням до животов - а кое-где были и по шею. Сейчас я жалел, что столько лет мы упускали возможность взглянуть на травяное пространство изнутри.

Влажные мочажины, оставленные посреди поля недавним ливнем, кончились, и я ступил на твердую землю, откуда обычно мы начинали скачку. Почва была крепкой, утоптанной, и я видел, как запыленные у оснований стебли уходят в нее, жадно впитывая недоступную моему взгляду воду.

"Как же вы чудно устроены, - на ходу я собрал раскрытой щепотью соцветие пижмы, и та закачалась, поблескивая желтыми сердцевинками. - Солнце впитываете, воду пьете. Воздух берете из нее. Цветок - ювелирное украшение, поспеет плод - опять хоть в оправу".

Я брел в травяных зарослях. Вскользь по моей щеке провел своей шершавой головкой репей. Прыснули две полевые мыши из-под ног.

Вскоре впереди показался пригорок с иван-чаем, я поднялся на него и лег лицом в небо. Стебли обтекали мое тело, стремясь вверх, и я видел, как садятся на них стрекозы и мошкара, выше снуют ласточки и еще дальше, под самым сводом, клубятся, собираясь к рассвету новым дождем, кучевые облака.

*

"Не думала, что ты такой мирный..."

"Я - что?" - Тьелкормо хмурится, и я понимаю, что сейчас это уже не шутка - ему обидно.

"Тише ты", - к нам подходит Майтимо и кладет ладонь брату на плечо.

"Ты что, с ней согласен?" - проскальзывает между братьями злая, как разгоряченный клинок, мысль.

"Да, Тьелко".

Тьелкормо поджимает губы, словно хочет сплюнуть себе под ноги, разворачивается и широкими шагами уходит прочь. Майтимо только приподнимает брови и провожает его взглядом своих внимательных карих глаз. Я даже не задаю вопроса. Я знаю, что иногда состояние войны - это в некотором смысле необходимость. "Война всегда там, где ты". ('1)

***

В тот день все пространство Ард-Гален было в тумане. Сухие, ободранные ветром травы неподвижно стояли в его белой глубине, и почва, пронизанная их корнями, мягко пружинила под ногами. Неаккуратными пятнами на ней лежал влажный снег, расползавшийся от любого прикосновения, и я старался идти по проталинам, не оставляя на нем следов.

Было очень тихо. Полевое пространство, не изменяясь ни в чем, уходило во мглу. Казалось, что даже всадники, даже гигантские змеи, которых я видел во сне на льду, здесь будут бесшумны. Время от времени я останавливался, чтобы прислушаться, но потом оставил это занятие. Туман глушил любой звук, как плотно свернутое хлопковое полотно, и я, желая того или нет, слышал не больше, чем на двести шагов вперед, а видел - на сто.

Так же, как и - меня.

Если задуматься, этот туман был моим преимуществом, а не напастью.

Ни скал, ни стен, ни даже подъема местности - ровная, словно стол, степь. Приграничные леса давно остались позади, постепенно стало вечереть. Боясь, что совсем перестану различать, куда иду, я старался держаться прямого курса, который с самого начала задал себе. Хотя, строго говоря, я не знал, куда иду.

Темнота упала внезапно - как крышкой накрыли, и я полностью переключился на внутреннее чувство направления. Поверхность под моими ногами была все так же ровна. Никаких звуков, огней, движения, вообще ничего настораживающего - однако я стал чувствовать, что вокруг что-то неладно. Это было похоже на неприятный запах, только ощущал я его не носом, а фэа. Сам факт такого противоречия вызывал бессмысленное желание метнуться и залечь, избегая неведомо чего. Но ни места для засады, ни времени у меня не было.

"Астальдо, будь внимательнее. Не бросайся головой в омут", - всплыл отчего-то в мыслях голос Арафинвэ. Вот он стоит на мелких ледяных камушках у воды. Море бестревожно лежит в чаше своего берега, и только горизонт - красный.

Арафинвэ оказался прав: омутов на нашем пути в следующие месяцы было изрядное множество. Я чуть не утопил знамя, вытаскивая с его помощью одну из девочек из воды. Она умерла потом.

Я встряхнул головой.

Следи за проталинами, Астальдо. Слушай.

Это ловушка для фэа.

Я был абсолютно закрыт, но даже за заслоном стало не по себе.

Нет, ничего подобного. Просто тяжелые мысли в дурном месте.

Я остановился. Темнота вокруг меня была отделена от земли серой полосой тумана. Я посмотрел наверх, но с наступлением ночи реже он не сделался: в небе не было заметно ни единой звезды. Впервые за последние месяцы их отсутствие было мне на пользу. Никаких намеков на патрули или засады - вообще никакого внимания со стороны цитадели - а я прошел уже почти половины пути. Если я не ошибся, пологая часть подъема должна начаться уже сегодня. К утру.

***

Он пьет заваренную зеленую мяту и греет миниатюрную чашку без ручек в ладони, охватывая ее всю своей широкой кистью.

Химринг высок и пасмурен. В Химринге осень. Стены крепости возносятся над коричневыми равнинами и охровыми склонами холма, над серебряной спинкой реки и черными ветвями кустов, и серые взволнованные облака касаются высокого флагштока на верхушке главной башни. И волны холода ходят мимо белых стен.

Внутри, напротив, тепло. Коридоры и комнаты освещены скупо, но натоплены. Прохладный воздух из окон течет по ним, прогреваясь.

Пар курится над носиком небольшого чугунного чайника, Майтимо сидит на низком стуле перед невысоким столом, и из-за этого положения колени его, прикрытые тонким красным плащом, который он носит дома в холодные дни, кажутся острыми и угловатыми. Он смотрит в полумрак мастерской. Глаза темны, распущенные волосы спадают вдоль лица и веером лежат на спине.

Он совсем один. Серое небо глядит в окна на высоте, но если подойти в этим окнам ближе, станет видно полотно пустоши и заснеженные горные склоны за ней. Сюда уже полтора года не приезжал никто чужой: в Барад Эйтэль родился наследник, в Аглоне, на Вратах и в Дор Карантир, как и здесь, гарнизоны заняты подготовкой к войне - вот только намеков на подвижки в сторону союза с Хитлумом или Дортонионом по-прежнему нет.

Иногда ему кажется, они никогда не выступят.

Майтимо вздыхает и ставит чашку на стол. Он закрывает глаза и видит зеленое поле, заполненное войсками до всех трех своих внешних краев. Огромное море копий, клинков, всадников, перед которым гарцуют на гнедых и на серых конях, отдавая последние приказания, его кузены и братья. Их лица искажены громкой речью, их волосы, еще не забранные под шлемы, змеятся по ветру, их мечи, их войска трепещут в ожидании боя, как гончие перед броском.

"Когда. Ну когда же..." - шепчет Майтимо и снова спускается к воротам - узнать, не пропустил ли он гонца, проехавшего через степь. Следопыта, вернувшегося с востока. Посланца, побывавшего у одного из человеческих племен.

*

"Я очень любил свою крепость".

Он сидит напротив меня, через стол, в небольшом японском кафе, и лицо его ткется в сдержанном золотистом свете ламп, словно нанесенный на ткань рисунок. Он не печален, не задумчив. Он смотрит на мое лицо, но видит за ним что-то еще.

"Я знаю. Поэтому ты выбрал прийти сюда".

"Да".

Он протягивает левую руку, оставив правую лежать на колене, и гибко ухватывает высокую теплую чашку с заваренной мятой.

"Тебя долго не было... - я позволяю себе паузу, но только сталкиваюсь с его внимательным, выжидающим взглядом. - Я думала, ты больше не придешь ко мне".

"Ланголин, ты глупая девочка".

Он говорит это с мягкой насмешкой, но за ней я чувствую тепло, и это совсем не обидно.

"Не оставляй меня", - я успеваю ткнуться взглядом в клавиатуру, потому что не могу произносить такие высокопарные слова, глядя ему в глаза.

"Нет".

***

Меня всегда раздражал этот парень. Лорд Косичка. Господин Всепонимающая верность.

Я злюсь и плюю в огонь. Следом за плевком туда же летит большая сосновая лапа, не к месту свалившаяся с груды хвороста к моим сапогам. В один момент она начинает шумно тлеть и вспыхивает, освещая лица моих братьев, которые сидя и лежа спят подле костра.

*

Косичка ходил за Нельо, как пришитый, даже в Амане. "Майтимо рассказал то, Майтимо показал сё". "Майтимо" у этого Астальдо-Обрастальдо был через каждое слово, и спустя какое-то время после начала их дружбы мы с Морьо даже начали подкалывать Нельо насчет втородомского хвостика, которым он обзавелся так внезапно для всей семьи.

Мы получили по ушам. Нам было сказано, что Финдекано, во-первых (я помню, как Нельо тогда загибал пальцы - жест, который он использовал только когда раздражение и досада грозили переломить логику) старше нас, во-вторых, сын Нолофинвэ ("Значит, наследственное" - откомментировал в тот раз вполголоса Морьо), в-третьих - отличный стрелок, ювелир, охотник и прочая, и прочая "с-обрыва-смелый-прыгун".

"Охотник?? - завопил я. - Нельо, ты рехнулся? Или мои глаза мне лгут, или я не видел этого мальчишку в нашей свите на охотах Оромэ!"

"Дело не в свите", - отрезал брат, но сразу как-то поник.

"Дело в том, что он таскается за тобой по пятам и мешает нам жить", - выпалил Морьо.

"Чем же он вам так мешает?"

"Нежненький очень. Прямо нис".

"Морьо".

Карнистир умолк, но злобно выдвинул вперед нижнюю челюсть и, судя по взгляду, принялся сверлить взглядом в межбровье Нельо две дырки.

"Финдекано мой брат и друг".

"Твои братья и друзья мы!"

Старший издал какой-то звук, желая, видимо, со мной поспорить, но я не позволил.

"Нельо! Или ты забыл, что сделал Нолофинвэ?"

Нельо сжал губы и опустил глаза. Морьо перестал сверлить дырки и выпрямился, всей своей осанкой демонстрируя победу.

"Нет. Я не забыл".

"Нельо, - я уже остыл, и мне хотелось загладить свой резкий тон. - Тебя теперь не узнать. Ты будто не с нами".

Старший по-прежнему смотрел в пол. С Морьо мигом сползла вся его победоносность, и теперь он выглядел просто встревоженным и злым. Мы впервые коснулись при Нельо темы, которая несколько месяцев не сходила с наших языков, когда никого больше не было рядом.

Мне захотелось сделать шаг вперед и положить ладонь старшему на плечо, но я подумал, что он может отдернуться, и остался на месте.

"Мы не хотим, чтобы ты отдалялся от отца и от нас", - очень серьезно сказал я.

"Ах, вот оно что". - Нельо, все еще глядя в землю, приподнял брови и втянул в себя воздух - как будто взял паузу для выхода из схватки, в которой и так уже все ясно.

"Не приводи его сюда. Даже в свои покои, - продолжил я, лишая его возможности сделать, озвучить и утвердить какой-нибудь умозрительный вывод и закончить разговор. - Если отец узнает, что первенец Ноло разгуливает по нашей крепости..."

"Отец не узнает. - Нельо наконец поднял на нас глаза, и в пасмурном свете, который сочился из окна за его спиной, они были темны. - Если вы не расскажете".

"Сейчас или никогда", - мысленно шепнул мне Морьо. Я шагнул вперед.

"О том, что он уже бывал в Форменос без разрешения Феанаро - нет... Но, если он появится здесь в будущем... Учитывая все внешние обстоятельства, Нельо, ты сам должен понимать".

Я не пытался управлять им. Я был честен: если отец увидит Косичку на нашей земле, он разорвет его на части.

"Я понял".

Нельо разомкнул скрещенные на груди руки, и это был явный признак согласия. Само оно накрыло меня и Морьо парой секунд позже, когда старший уже прошел между нами и шагнул за дверь. Мы молча подождали минутку, давая ему возможность уйти прочь, лучезарно переглянулись и тоже вышли.

*

Ветка с шорохом осыпается в раскаленные развалины прогоревших поленьев, и я придвигаюсь ближе к кострищу, потому что пламя слабеет.

Я помню каждый день в Форменос так, будто это было вчера. Я знаю, что если бы мы могли, мы объяснили бы нашему брату всю глубину различия между нами и прочими внуками короля. Но мы не можем.

Я почему-то думаю, этот парень еще появится. Он выстроит новые корабли, откопает в наших северных мастерских чертежи летающих машин, придет пешком по воде - но догонит Майтимо.

Одному Эру Единому известно, как мне хочется, чтобы он остался на другом берегу.

***

Я не думал, что мальчик окажется так похож на него. Замерев в дверях кузни, я наблюдаю, как эти двое, одинаково рыжие и долговязые, стоят у горна. Нельо, привстав на цыпочки и уцепившись за край наковальни, тянет шею к чему-то раскаленному, сладко светящемуся в полумраке.

Кажется, они делают охотничий нож.

Я стараюсь не дышать и не двигаться, потому что впервые вижу своего сына за кузнечным делом. Не совсем понимаю, почему на месте Махтана сейчас стою не я, хотя в целом, кто бы ни начал...

"Аккуратно, мельче... Смотри, вот сюда..."

До меня доносятся обрывки объяснений, и я вижу, что Нельо весь вытягивается в струну, чтобы не упустить ни слова. Кожаный кузнечный фартук Махатана настолько ему велик, можно было бы двоих таких завернуть.

"Давай сам", - Махтан придвигает к наковальне табуретку и ставит на нее моего сына. С замиранием сердца я слежу за тем, как мальчик тянется к небольшому молоту и пытается поднять его - сначала одной рукой, потом - двумя. Ладони у него еще такие маленькие, что одной он просто не может охватить ручку. Я не вижу его лица, но знаю, что сын сжимает зубы и выпячивает нижнюю губу - как делал это, когда впервые сам, без моей помощи, залезал в седло. Он с трудом поднимает молот (кожа на руках такая светлая, что мне хочется высечь портрет Нельо из белого мрамора) и аккуратно опускает его на раскаленную заготовку - раз, другой, третий, четвертый.

"Довольно, сдвинься вправо", - советует Махтан.

Сын послушно стучит по другой плоскости клинка, потом, безо всякой просьбы, сдвигается совсем близко к острию.

"Внимательнее с кончиком".

Нельо от напряжения надувает щеки, но судя по звуку, все же портит острие заготовки. Он громко выдыхает и разочарованно выпрямляется, уронив молот на наковальню, но не выпустив его из рук.

"Ничего, ничего, - я делаю шаг в кузницу, и оба кузнеца оборачиваются на звук моего голоса. - Дедушка ведь этого тебе не объяснял".

Махтан тепло щурится своими серыми глазами и кивает. Как и у Нэрданель, у него есть привычка улыбаться только взглядом.

Я подхожу к Нельо, кладу ладони ему на плечи и склоняюсь над заготовкой.

"Для первого раза отлично".

Нельо не кивает и не улыбается - он серьезен, как Манвэ Сулимо на совете.

"Значит, неважно, - заключает он, откидывает голову и смотрит на меня. - Пап, надо еще раз. Я переплавлю?"

***

"Что? Ты нанизал их на что?!"

"Тьелко, спокойно, это просто травинка".

"Финьо, заткнись, это не просто бусины!"

Мне кажется, что я сейчас его убью. Сегодня я пришел в мастерскую Нельо, где он обычно нас учит, и застал тут этого дурака с косичками. Он был занят тем, что нанизывал на степной колос рубиновые бусины нашей мамы. Точней, бусины, из которой я хотел сделать ей... Которые я...

"Я их тридцать шесть дней вытачивал, быстро положил, где взял!"

Кажется, я уже ору. Финдекано, который, надо сказать, старше меня, поспешно кладет колосок на стол, но я не унимаюсь.

"Сними!"

Он вздрагивает от моего тона, придвигает пустую плавильную форму и осторожно, но быстро ссыпает туда рубиновые шарики, едва не выронив один под стол.

Мне хочется назвать его криворуким неучем, но я удерживаюсь. Этот нолофинвион все же пришел в гости. Я молча подхожу к столу, сгребаю форму вместе с бусинами и прижимаю ее к груди.

"Финдекано, - говорю я очень холодно. - Это мастерская моего брата, однако это не значит, что здесь работает только он. Пожалуйста, - я почти выдавливаю и себя вежливое слово, потому что на самом деле мне хочется навешать ему по ушам. - Будь внимателен".

Он опускает глаза, на секунду поджимает губы, и я слышу негромкое:

"Извини, Тьелкормо".

"Извиняю", - говорю я, щурюсь на него для пущего ужаса, хотя он не видит, потом разворачиваюсь на каблуках и иду прочь, в дверях мастерской едва не столкнувшись с Нельо.

"Тебя Финдекано ждет", - сообщаю я. Пусть старший сам выясняет, почему у кузена такой бледный вид.

"Не надо лезть в наши мастерские, - думаю я на ходу, нежно прижимая к себе будущее мамино ожерелье. - Просто не надо к нам лезть, и все будет отлично".

***

Вот и настал этот день. Поле черное. Скалы черные. Небо бросает жидкие серые блики на наши доспехи, ветер рвется сквозь щель перевала, и оборачиваясь в нему, я вижу войска людей, которые все еще выплескиваются на плоскость Анфауглит. Я вижу, как Атаринке гарцует на своем черном лоснящемся коне, как его волосы плещутся по воздуху, и вдоль его рта ложатся глубокие щели морщин, когда он во все горло, до хрипа, выкрикивает армии последние команды.

Я вижу линию авангарда до горизонта - ровный ряд гард, холодных отблесков на доспехах, алых, синих, серебряных, белых и золотых щитов. Гребней на шлемах, копейных жал, сосредоточенных лиц, сжатых рук. И когда я смотрю на это, внутри меня все натягивается в струну. Когда я смотрю на это, я начинаю дышать через рот, я сжимаю поводья и гарду меча, а в груди делается горячо и тесно, как от любви.

Вперед.

Сейчас с востока появится Нельо, и мы двинем войска.

Вперед!!

Я готов мчаться туда один, но я жду. Я закрываю глаза. Я ждал этого дня всю жизнь, скорее, брат. Скорее.

***

Я смотрю на свою руку, и кажется, что она летит над землей горизонтально. Она вся в крови. Кровь, похоже, моя.

Я пытаюсь пошевелиться, но грудную клетку сзади тут же словно ошпаривает кипятком и пронзает насквозь. Обожгли и рассекли ребра, - сам определяю я свое состояние. Бывает хуже.

Те, кто несет меня, не замечают моего движения и не зовут по этому поводу толпу целителей, что очень хорошо. Я пытаюсь мысленно найти брата.

Серая пелена - не то задремал в седле, не то без сознания...

"Тьелкормо!" - зову я немного настойчивее.

Полог вскидывается в один момент, и меня охватывают жарко и сильно - как всегда, когда я говорю с ним. Он точно не был без сознания.

"Курво!!"

"Не вздумай..." - запоздало выдавливаю я, но уже слышу, как где-то вдалеке он командует привал, шумно спешивается и бежит ко мне, гремя железом.

"Ты как? Дышать можешь?" - немного глупо, но очень напористо и взволнованно спрашивает он. Потом отодвигает у меня с лица волосы. Я начинаю видеть его лучше, но чувствую, что голосом ответить не могу.

"Если бы я не мог дышать, вы бы меня похоронили", - сообщаю я мысленно, и брат тут же зло и возмущенно сплевывает под ноги.

"Курво, ты знаешь, ты кто?!"

Я пытаюсь усмехнуться, но делать это очень больно. Приходится ограничиться улыбкой и взглядом.

"Тебе что-нибудь нужно?" - Тьелкормо наклоняется совсем близко ко мне.

"В крепость".

"А кроме?"

Я хочу съязвить в его манере, но неожиданно для себя отвечаю просто:

"Нет, Тьелко. Спасибо".

Он треплет меня по волосам. Зрачки его узки, а зубы даже в этой пыли и грязи белы и блистательны.

"Скоро придем".

Он поднимается и уходит, а меня внезапно начинает отчаянно мутить, и я валюсь в какую-то темную яму, не разбирая, где верх, где низ.

"Тяжелая вылазка, - думаю я, прежде, чем сознание успевает окончательно угаснуть на ближайшие несколько часов. - Здесь, в Лотланн, таких еще не было".

***

"Что ты знаешь о ненависти?"

Он задает этот вопрос негромко, как будто сам себе, но я знаю, что это не риторика.

"А что о ней знать? Ненавидел Мелькор".

"Нет, кроме этого".

Я хмурюсь. Это похоже на проверку. Младший брат Астальдо, высокий, словно городская башня, нависает надо мною со своим гранатовым кубком и вопрошающе смотрит сверху вниз. Я чувствую неприятный толчок в груди - так могут смотреть на меня отец и старшие братья, но никак не кузены из семьи Индис...

"Турукано, зачем тебе это знать?"

Он окидывает меня осторожным взглядом, в котором мне чудится оценка и раздумчивость: говорить или нет. Я злюсь: если вопрос недостаточно важный, чтобы обсуждать его с подростком, пошел бы к Нельо... Но, не успеваю я сказать это, как Турукано наклоняется ко мне.

"Куруфинвэ, что-то назревает между твоим отцом и моим".

Он говорит это, серьезно сдвинув брови, и мне становится смешно. Он только что заметил?

Я всеми силами стараюсь сдержать ухмылку, чтобы не быть похожим на нахала Морьо, который ни с кем не умеет договориться, и потому ни к дружинникам Оромэ, ни к мастерам Ауле, ни к Артанис с ее верфями прийти просто так не может.

"Турукано... Прости, но боюсь, что причина того, что тебя тревожит, родилась вместе с твоим отцом".

*

Они появились в поле видимости на рассвете. Просто вышли из леса, который отделял нас от владений фалатримских синдар. Все, как один, они были истощены, грязны и оборваны: даже знамена на штандартах и знаки семей на одежде местами истрепались в лохмотья и были покрыты копотью. Они наводнили озерную долину, шли молча, но никак не заканчивались, продолжая по одному и группами выходить из леса. Мы все заняли позиции у стен. Сперва мы думали, что это морок. Потом - что это мертвые феар. Потом мы увидели Нолофинвэ.

"Кто дал им корабли?!" - прошептал Тьелко.

"Кораблей не было..." - отозвался Макалауре, и следующую фразу мы все произнесли мысленно.

Они прошли на севере по льду.

Молча я оглядывал их лица сквозь свою бойницу. Ириссе. Артанис. Финдекано. Его высокий младший брат.

Я плотнее взялся за рукоять меча и впился в него взглядом. Турукано видел каждого из нас за этой стеной. И каждого из нас он хотел убить.

"Мы будем драться?" - неуверенно спросил Питьо. Он был удивлен, и в нем не было злости. Как и во мне.

"Мы посмотрим".

Над крепостью и пустошью перед ней висело молчание. Я слышал шорох ног в сухой, промерзшей за ночь траве и движение воздуха в темно-серых низких тучах, которые текли к озеру из-за леса.

Турукано вел за руку свою дочь, закутанную по самый подбородок в огромную мужскую куртку. При нем был меч в ножнах, который с шуршанием волокся острием по траве на провисшей перевязи, и заплечная сумка, почти пустая. Я попытался найти в толпе Эленвэ, его жену, но ее нигде не было.

Наконец движение прекратилось, и все пришедшие остановились перед нашим частоколом, ярдах в двадцати от него. Нолофинвэ вышел вперед и крикнул всего одно слово:

"Феанаро!"

Я зажмурился. Я почувствовал, как Макалауре отошел от стены и взобрался по приставной лестнице на ее гребень. Ветер подхватил его плащ и волосы, когда он остановился на предпоследней ступени.

"Феанаро мертв, Нолофинвэ".

Сквозь бойницу я увидел, как у брата моего отца дернулось лицо, и как непроизвольно шагнули назад некоторые в толпе.

"Макалауре, тогда позови Майтимо", - проговорил Нолофинвэ гораздо тише.

"Майтимо в плену".

По толпе прошел шорох. Турукано остался неподвижен, как будто его не волновали все эти новости. Лицо Артанис выражало ужас, гнев и сострадание, Финдекано в один миг сделался смертельно бледен.

Нолофинвэ шагнул вперед и выпростал правую руку из-под плаща - пустую. Все это время он сжимал эфес меча на своем левом боку. На его лице не было злости. Смертельная усталость, горечь, ужас и изумление выражались на нем.

"Макалауре, - сказал он очень тихо, - открой ворота".

*

Они не могли поместиться на нашем дозорном форпосте, и Макалауре решил отвести их к основному лагерю. Двинулись двумя разными отрядами: мы с братьями и шестеро воинов при нас - конные, шагом, и нолдор Нолофинвэ - пешие, позади. Благословенные двадцать ярдов сохранялись между нами безо всякого уговора, и пристальные взгляды впивались в наши спины все время пути.

Мы достигли лагеря на северном берегу озера к закату. Пришедшие наводнили его, были в каждом шатре, у каждого костра. По большей части они молчали или скупо переговаривались между собой; их худые оборванные фигуры двигались в свете факелов и горбились над плошками с дымящимся супом, грели у огня руки, походившие на шершавые птичьи лапы, и без единого движения, тесно прижавшись друг к другу, сидели очень близко к кострам. Они старались не встречаться с нами взглядами, хотя тщательно сняли с себя и отдали, по нашей просьбе, все свое оружие.

К полуночи нам вместе с Нолофинвэ, Финдекано и Артафинде удалось расселить всех по палаткам и шатрам. Все это время друг с другом мы переговаривались только по делу, но в какой-то момент я увидел, что Макалауре подошел к брату нашего отца и что-то тихо ему сказал. Тот кивнул. "Идите в наш шатер", - услышал я мысленно. Тьелко, Морьо, Питьо и Тельво тоже последовали за нами.

Мне было тяжело смотреть на Нолофинвэ. Он не казался неузнаваемым, но на лице его, скупо освещенном жаровней, были сплошные впадины и выступающие кости. Кожу на лбу, у глаз и в углах рта прочертили резкие складки, словно она продолжала выражать какие-то чувства отдельно от напряжения лицевых мышц. Нолофинвэ сидел, слегка сгорбившись, и худыми пальцами крутил на своей руке обручальное кольцо. Когда мы все расселись по местам, он поднял глаза и, глядя на Макалауре, спросил:

"Как погиб мой брат?"

"На нас напали вскоре после высадки, - Макалауре, сидевший напротив него, был похож на статую. - Феанаро дрался с огненными тварями. Мы отбросили атаку, но не сумели его спасти".

Нолофинвэ на секунду плотно закрыл глаза, так, что веки сделались плоскими, а ресницы вжались в кожу.

"Макалауре, мне очень жаль", - сказал он.

Макалауре кивнул. Его руки были похожи на белый снег, лежавший на плаще.

"После смерти отца Моринготто предложил нам переговоры, - продолжил он. - Нельяфинвэ отправился на них с отрядом из ста конных бойцов. Их подстерегли и перебили - всех, кроме него. Нам была послана прядь волос и кольцо. Условие его жизни - отсутствие наших нападений".

Нолофинвэ впился взглядом в зрачки моего брата, и я прочел ужас на его лице.

"Значит, то, что мы были у ворот Ангамандо четыре восхода назад..."

"Вы не могли знать", - отозвался Макалауре.

"Вы думаете, что ваш старший брат мертв?"

"Наш старший брат жив! - выдохнул Тьелко. - Мы бы почувствовали!"

"Тьелкормо прав", - кивнул Макалауре. Даже у меня уже не укладывалось в голове, как он может оставаться таким спокойным.

"Чем заканчивались попытки вызволить его?" - Нолофинвэ больше не крутил кольцо, он сидел прямо, но был похож на колонну, которая подпирает слишком тяжелый свод.

"До сих пор никому не удавалось подойти к цитадели, ни в одиночку, ни с малым отрядом. Все либо возвращаются безумными, либо гибнут".

Нолофинвэ опустил глаза, потом снова посмотрел на моего старшего брата.

"Мы дадим вам помощь, - очень ровно сказал он. - Когда восстановим силы".

Тьелко от неожиданности даже подался назад. Макалауре только кивнул, хотя сквозь каменную маску на его лице на секунду проступило изумление.

"Вам должно хватить место в этом лагере, - ответил он. - Если мы переместимся на южный берег".

***

Я так запутался в сером тумане, что не знаю, есть у меня тело или уже нет.

"Quilde, toronya. Quilde, malta".

Некоторое время назад я стал слышать голос, говорящий мне. Слова пробивают, как заточенная ножом щепа.

"Maitimo".

Я узнаю интонацию своего имени, и она верна. Но здесь некому говорить на нашем языке. Здесь свое наречие - искаженная до неузнаваемости помесь всего со всем. Я не понимал ее первое время - со мной стали обращаться, как со зверем. Вникнуть не составило бы труда. Но я не произнесу ни слова на ней, никогда.

"Хочешь помолчать, нолдо? Валяй!" - вопили они с обрыва. Потом они ушли и больше не приходил никто. Сны мучили меня. Тело вытягивалось, и я скрежетал зубами, потом выл, потом закричал. Эхо било в грудную клетку, но в дни, когда я не мог выдавить ни звука, вокруг стояло непроницаемое молчание. И мне казалось, что я забыл и черное наречие, и свой собственный язык.

"Maitimo. Maitimo", - повторяют мне. И я цепляюсь за это слово. И это стебель, кто бы не сплел его. Я ощущаю теплые ладони, которые гладят меня, но это мысли, а не ладони.

Нет, не верю.

Просто ветер. Воздух стал теплым, и ветер раскрылся крылом ко мне от степи.

Я вижу степь со своей стены - огромное зеленое поле, шелковый плат травы и цветов. Иногда всадник - конный гонец - разрезает его, как крошечная черта, оставленная карандашом. Иногда в эту гладь вгрызается отряд. Я вижу, как они возят пленных, как схлестываются с травяным морем и как оставляют в нем свои борозды.

"Masse natye sacaea ni? Nain sinome".

Нет.

Я отбиваюсь.

"Nain sinome", - настойчиво повторяет он.

Внезапно мне становится ясно, где выход, и я направляю все оставшиеся силы не на сопротивление, а на то, чтобы отказаться. Уснуть. Упасть.

"Nainva sinome, - шепчу я, прежде, чем сознание успевает угаснуть. - La".

*

Quilde (кв.) - тише

toronya (кв.) - мой брат

malta (кв.) - золото

Masse natye sacaea ni? Nain sinome (кв.) - Где ты меня ищешь? Я здесь

Nainva sinome (кв.) - Я не здесь

La (кв.) - Нет

***

Химринг заметает снегом - густым и холодным, как свежая сметана. Где стены, где небо... Не разобрать.

Я сбегаю по лестнице вниз - выстывшие ставни окон у винтовой лестницы подрагивают от моих шагов - и попадаю в главный коридор. Здесь совсем холодно, и никого нет.

"Кэлумэ!" - громко зову я. Я знаю, что она где-то здесь - с утра хотела почистить свои ножны, а значит, сидит либо в оружейной, либо в малой кузнице рядом.

Мы нашли эту девочку в полях у крепости. Ее родителей убили орки, и полторы луны ребенок скитался по горам в поисках перевала, потому что знал, что где-то за ним нолдор построили бастион. Кэлумэ тогда было тридцать. В день совершеннолетия, двадцать зим спустя, она пришла ко мне в мастерскую и сказала, что хочет стать оруженосцем.

"Доброе утро, лорд Нельяфинвэ!" - она высовывается из-за тяжелой двери оружейной, перепачканная отчего-то мелкой металлической стружкой, и лучезарно улыбается мне.

"Поедем в поля?" - спрашиваю я. Я могу поехать туда и один, но знаю, что Кэлумэ нравится снег.

"Да, лорд!" - она тут же вновь исчезает за дверью и спустя минуту в коридор уже в зимнем плаще, на ходу влезая в ремень колчана.

"Стрелы тебе зачем?" - я улыбаюсь, глядя как она устремляется вперед, к белой зимней двери, уже открытой перед нами.

"А вдруг!" - доносится до меня - уже со двора - ее звонкий голос. Кэлумэ любит охотиться. "Вдруг" она надеется встретить на нашей пустоши зайца или хотя бы уточку.

На заснеженном дворе нас уже ждут кони - мой бурый и ее серый.

Я улыбаюсь.

День будет долгим.

***

Я лежу на спине, и мое сердце колотится об лед. Я чувствую его удары всем телом - они отдаются в лодыжках, шее, плечах.

Лед трещит, но это далеко.

Затихло.

Вот опять.

Снова затихло.

Так продолжается в часы отдыха и часы движения - и во все часы темноты. Теперь всем приходится привыкать к новой системе счета. Мы поделили время на восемнадцать часов движения и шесть часов привала, поделенные на два промежутка: час посреди времени движения - на еду, и пять часов отдельно - на сон. Впрочем, мы почти ничего не едим: запасов мало, а ширина пролива неизвестна даже Нолофинвэ.

Звезды поворачиваются перед моим лицом; я впитываю их свет и наблюдаю пульсацию: вспыхивание, угасание и скольжение вдоль линии горизонта. Мне приятно думать, что первые квенди так же видели этот распахнутый свод.

Небо залито густым, иссиня-черным цветом. Темнота не кажется отвратительной - напротив, она выглядит так, что можно было бы посвятить ей много часов. Не будь тут так холодно и так опасно, разумеется.

Я снова слышу треск, на этот раз ближе - но не двигаюсь с места. Когда мы только сошли на замерзшее море, меня очень пугал этот звук. Со временем я привык.

"Ангарато!"

На гребне небольшого тороса слева от меня стоит мой брат - растрепанный и без капюшона. Я вижу, как блестит в снежном и звездном свете пряжка его ремня, и как волосы долгими змеями ползают на ветру по ткани плаща.

"Айканаро, надень капюшон!" - откликаюсь я, но он пропускает это мимо ушей и делает жест рукой, подзывая к себе.

"В сорока локтях от тебя трещина".

Я подавляю в себе желание вскочить. Вместо этого я осторожно сажусь и оглядываюсь. Но снег вокруг нетронут, и лед молчит. На моей поляне между торосами нет ветра, и отсюда мне слышны негромкие разговоры и шипение факелов, которые мы втыкаем в снег, чтобы греться.

Похоже, пока далеко.

Я встаю, распрямляюсь и начинаю медленное движение к заостренной ледяной глыбе, на которой стоит мой брат. Ничего не происходит, я ускоряю шаг и преодолеваю пространство, разделяющее нас, всего за пару десятков шагов. Айканаро протягивает мне холодную руку в перчатке, и я взбираюсь к нему на гребень тороса. Здесь ощущается движение воздуха, как будто звезды трутся о черное пространство вокруг себя, создавая воздушный поток.

Брат касается моего сознания, не позволяя окончить мысль.

"Посмотри на след".

Я опускаю взгляд и вижу, как среди белого снежного поля поблескивают темные отпечатки моих ног. Следы промокли.

***

День здесь начинается в девять и продолжается до трех. После падает ночь, и серые ветры шумят за окнами, и летит бесконечный снег, оседая на ледяную озерную гладь.

От скоротечности день только краше. Все залито матовым белым пространством. Ни озер, ни противоположного берега, ни поселка внизу, под грядой. Одно заснеженное лесное дно с мягкими выступами валунов и покрытые инеем сосны. Не осталось ни единого цвета - даже хвоя теряет свой окрас за изморозью и летящим снегом.

Майтимо сидит у окна, опершись локтями на колени и слегка ссутулившись. Волосы распущены и свободно лежат на его руках и спине. Он глядит неотрывно куда-то сквозь стену, и я вижу его лицо в профиль.

Я тоже подхожу к окну. Майтимо не поворачивается, но внезапно мне становится слышно, как он поет.

A-a-a

Lanta losse

A-a-a

Tuma nalda

Losse resta

Fane wilya

Halcin nen

Я не понимаю самих слов, но каким-то образом слышу, что песня о том, что мы оба видим сейчас за окнами. Идет снег. Во всей долине. Белое поле. Белые небеса. Замерзшая вода.

A-a-a

Hise lutta

A-a-a

Taure tinda

Helca vista

Nicur celvar

Ringa na

Туман течет. Лес покрыт серебром. Ледяной воздух. И звери замерзли. Холодно.

Я закрываю глаза и наконец вижу время и место. Та же погода и очень похожее место - только белое поле перед глазами - не замерзшее озеро, а просто пустошь, разрезанная посередине черной замершей рекой. Ветер сдувает с нее снег, и лед покрыт белым пятнами.

Майтимо стоит в небольшой комнате у окна. Кажется, это одна из его мастерских - или, возможно, писчая комната, связанная с библиотекой.

Я обращаю внимание на то, как он одет. Широкий серый плащ без капюшона на груди покрыт широкой полосой шитья. Разных оттенков красные бусины, нитки и узкие кусочки ткани складываются в ветки и ягоды - не то шиповника, не то рябины.

"Переведи, пожалуйста, текст", - доносится из другого пространства. Я выныриваю, и снова оказываюсь у окна на озерной гряде. Майтимо сидит совсем рядом, одетый в простую синюю рубашку и потрепанные охотничьи штаны неопределенного цвета. Он улыбается, и я чувствую, как непонятные слова сплетаются и закручиваются вокруг моей головы.

"Хорошо. Конечно".

А-а-а

Снег летает

А-а-а

Спит долина

Поле в белом

Небо в белом

И вода.

А-а-а

Лес в тумане

А-а-а

Серебрится

Воздух стынет

Звери мерзнут

Здесь зима.

***

Я хорошо помню первое слово, которое ты сказал мне. Это было слово "нет". Ты тогда уже был в сознании, но глаз не открывал и ни с кем не разговаривал. Ни лекари, ни я, ни твои братья не могли заставить тебя даже выпить воды. Ты, несомненно, слышал нас. Но факт нашего существования признавать отказывался.

Была глубокая ночь. Тьелкормо только что ушел вздремнуть на пару часов, целитель отправился в свой шатер, смежный с твоим, и я остался с тобой один на один. Я тогда редко видел тебя подолгу - или мне только так казалось оттого, что ты не менялся.

Ты лежал, запрокинув голову, и я очень ясно видел твое серое неподвижное лицо. Я вижу его и сейчас. Волосы у тебя спутаны и обстрижены почти до плеч потому, что концы свалялись. Твои веки вздрагивают, когда ты отслеживаешь взглядом то, что видишь перед собой в своем воображении, и я замечаю, как ты сглатываешь слова, когда мысленно говоришь что-то. Что? Кому?

Я тоже закрываю глаза, но sanwe-menta остается без ответа и проскальзывает по твоему сомкнутому сознанию, как по гладкому стальному листу. Я только чувствую, как ты приподнимаешь к уху больное плечо, бессознательно пытаясь придать телу привычную позу. Ты все время это делаешь, ведь так удобнее. Но если мы не будем укладывать тебя ровно, все останется, как есть.

Я наклоняюсь и осторожно пропускаю руки тебе под спину. Ты вздрагиваешь - тебе всегда больно, когда кто-то трогает твой правый бок, плечо или руку.

"Прости, пожалуйста, - вполголоса говорю я твоим сомкнутым губам. - Сейчас, потерпи".

Я поднимаю тебя и мягко укладываю снова, так, чтобы оба плеча были на одном уровне. Ты отворачиваешься от меня, не открывая глаз.

"Прости", - повторяю я, и глажу тебя ладонью по волосам.

Часом позже я замечаю, что ты снова лег неправильно. Я пытаюсь обнять тебя, но ты почему-то начинаешь отбиваться - насколько ты вообще можешь отбиваться сейчас.

"Тише, брат. Тише, мой золотой".

Ты замираешь. Услышал?

"Майтимо?"

Я наклоняюсь совсем близко. Sanwe-menta больше не скользит, хотя я прохожу в твое пространство совсем неглубоко. Я чувствую легкое изумление. Недоверие.

Пустоту.

"Майтимо. Майтимо".

Я обнимаю тебя и прижимаю ладони к твоему лицу, шее, вискам. Открой глаза. Ответь мне.

Пустота - натянутая, как нитка.

"Где ты меня ищешь, - зачем-то шепчу я наши детские секретные слова. - Я здесь".

Ты плотно сжимаешь веки.

"Я здесь", - настойчиво повторяю я.

"Я не здесь, - внезапно очень тихо отвечаешь ты, и я весь вздрагиваю от звука твоего голоса. - Нет".

Вслед за этим ты падаешь в пустоту и начинаешь дышать едва слышно, а я остаюсь на поверхности. Я сижу рядом с тобой, как каменная статуя и не могу отнять ладонь от твоего виска.

Кажется, мне, все равно, что это было за слово, Майтимо. Кажется, мне неважно.

***

Если кто из эльдар и стеснялся когда-либо своей наготы, то это был наш Нельо.

С того самого дня, как он поднялся с постели, он приобрел привычку прятать правую руку в складках плаща. Ему было неловко. Каждую минуту он становился перед выбором: бороться с чувством стыда или подчиниться ему и спрятать руку. В каждой позе, за исключением моментов, когда мы упражнялись с мечом, он пытался как-то закрыть ее, не выставлять напоказ.

Нельо считал, отсутствие руки делает его беспомощным. Какое-то время это, конечно, и впрямь было так.

Когда мы только заметили его неловкость, то решили, что нужно просто дать ему время. В конце концов, у него были все основания. Однако спустя две луны брат стал кутаться в глухие плащи даже в шатре, а через четыре и мы, и Астальдо лишились права видеть его раздетым, как будто были чужими. Он мылся один, одевался один, ложился и поднимался с постели один. Никто не имел права смотреть на него или содействовать ему в эти моменты. Никто не мог даже заикнуться о том, чтобы предложить ему помощь.

Однажды утром я понял, что со всем этим пора заканчивать. Мой прекрасный старший брат считал себя калекой, и с этим нельзя было мириться. Ни теперь, ни впредь никто не должен был делать меж нами различий. Он остался все тем же Майтимо, самым складным и красивым из нас, - даже если теперь это была красота белого речного камня, темной крови, меди, молчания.

Я сел за стол и нарисовал тридцать пять эскизов костюма: рубашек, штанов, курток, жилетов, охотничьих плащей, ремней, оружейных перевязей и сапог. Все они напоминали те красивые и теплые вещи, которые на этом берегу стали носить мы. И все, без исключения, не оставляли никакой возможности спрятать руку.

Потом я сгреб рисунки в ворох и отнес их Питьо. Он в тот же день подобрал ткани: мягкую серую шерсть, алый, теплого оттенка, шелк, хлопок - коричневый, как свежий каштан, и охровый, как осенние травы. Темно-синий лен и лен цвета зимних небес. Снежную стынь, стеклянные блики, озера, ручьи, закаты в реках. Ягоды разных мастей и прогретую солнцем древесную кору.

Все это мы отдали нашим лучшим швеям, и через десять дней тридцать пять костюмов были готовы. По крою они, и вправду, вышли похожими на наши, но выглядели лучше и разнообразнее. Главное отличие состояло в застежках: Курво пришлось изрядно попотеть над изобретением всех этих металлических кнопок, скрепок и ременных штырьков. Кроме того, решительно все рукава затягивались на шнурки.

Мы развесили вещи в шатре и привели Нельо туда с закрытыми глазами.

"Нельо, - сказали мы, - у нас небольшой подарок".

Он только покорно и устало кивнул.

"Открывай".

Он поднял веки, и в этот момент я в первый раз после его возвращения увидел, как на его лице за пару мгновений сменяется целый веер эмоций.

Сначала он опешил и подумал, что смотреть нужно не на вешалку.

Потом рассердился и захотел на месте убить того, кто организовал балаган.

Потом он испытал благодарность.

Потом растерялся.

Потом захотел отступить назад.

"Никуда не пойдешь", - тихо сказал Макалауре, который стоял у него за спиной. Нельо сжал зубы.

"Я не смогу носить все это", - так же тихо ответил он.

"Хотя бы попробуй", - сказал я.

"Пожалуйста", - добавил Питьо.

Нельо вздохнул.

"Подождите меня снаружи", - сказал он.

Мне переглянулись и вышли обратно на солнце. Была бешеная ранняя весна, с разъехавшимися дорогами и солнцем, которое сквозь зрачки било в самый разум. С крыши деревянного дома нам на головы обрушилась капель, которая застревала в меховых воротниках и чертила болезненные ледяные струйки по спинам под одеждой. У меня тут же возникло чувство, что мой старший брат до сих пор даже не замечал всего этого, хотя иногда и выходил на улицу.

Его не было очень долго. У меня замерзли ноги, Тельво успел поймать ртом несколько капель с крыши и получить за это от Морьо выговор. Солнце путалось в березе и прокладывало между синими древесными тенями на снегу яркие желтые полосы.

Наконец мы услышали шаги. Дверь открылась, и, пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку, на крыльцо вышел Нельо. На нем была красная шелковая рубашка и теплый серый плащ с прорезями для рук. Вся плечевая часть этого плаща была вышита темными клюквенными гранатами, серебром и ярко-красными, словно смородина, рубинами разных размеров и форм.

Брат был таким красивым, что у меня сжалось горло. Он немного смущенно оглядел всех нас, молчавших и будто приросших к месту, сощурился на солнце, пробежал взглядом по синим теням. А затем коротким, почти незаметным движением попытался убрать правую руку поглубже в прорезь и отступить обратно к крыльцу.

Ничего не получилось. Вместо этого Нельо на голову посыпались прерывистые струйки холодной воды. Брат вздрогнул, отпрянул от крыльца и принялся отряхивать капли с волос и плаща. Это навело меня на новую мысль.

"Прикажу тебе капелью весенний плащ вышить, - наполовину в шутку сообщил я. - Ярко-белый".

Нельо остановился. Он обвел нас взглядом, как будто только что увидел перед собой. Мокрый, растрепанный, с покосившимся от резких движений воротом, сейчас он выглядел, как раньше.

"Спасибо", - неуверенно сказал он.

***

Я пытаюсь найти его взгляд, заблудившийся среди ресниц, но никак не могу.

"Ты не прав", - я с трудом подбираю слова. Отвык использовать речь.

Он кивает. Я вижу размытый, прозрачный цвет его глаз за темной занавесью, но никаких изменений позы или выражения лица нет. Вероятно, это означает, что мое отрицание не достигло цели.

"Финдекано". - Я наклоняюсь немного ближе, но не знаю, замечает ли это малое движение мой брат. Наверное, сейчас нужно взять его за руку или погладить по плечу, но я не могу заставить себя это сделать.

Он поднимает голову, и я утыкаюсь взглядом в напряженную черноту его зрачков.

"Ты уверен, что хочешь говорить со мной об этом?"

"Да", - отвечаю я.

Сиди на месте, Нельо. Не смей отодвинуться.

"Ты винишь себя в том, чему не служил причиной", - медленно выговариваю я заученный текст. Когда речь идет о сложных или важных вещах, слова начинают расплываться вокруг моей головы, словно хлопья снега в безветренную погоду, и я не могу собрать их все вместе.

Финдекано приоткрывает губы, желая ответить, но затем смыкает их вновь. Он давно не смотрит на мое лицо. Его взгляд скользит вдоль по моей грудной клетке и, словно притянутый на веревке, останавливается на правой руке. Мне сразу хочется убрать ее за спину.

"Наручник, болты и цепь, - продолжаю я как можно ровнее, - были под заговором".

"Заговорены", - еле слышно поправляет меня Финдекано.

"Были заговорены, - послушно повторяю я. - Разбить или выдернуть можно было, только убрав заговор".

Брат на секунду упрямо выпячивает челюсть, потом начинает кусать нижнюю губу.

"Ты не мог его убрать".

"Если смог тебя найти и к тебе подняться..."

"Финдекано", - повторяю я его имя, потому что чувствую, что все прочие доводы у меня закончились. Брат переплетает пальцы, потом, почему-то спохватившись, поспешно расплетает их и кладет распрямленные ладони себе на колени.

"Я заслуживаю", - добавляю я, но чувствую, что эта фраза слишком смутная.

"Нет! - на меня опять смотрят два черных блестящих омута, и я вздрагиваю от яркости чувства, которое вижу в них. - Никто не заслуживает такого!"

Я опускаю голову.

"Ты не прав", - повторяю я то, с чего мы начали разговор.

Распроклятые слова. Так легко меняют окраску.

Я чувствую, что не могу поднять голову и снова встретиться с ним взглядом. Я отодвигаюсь прочь, а он остается сидеть на кровати подле меня - прямой, растерянный и опустошенный. Я испытываю сострадание и острый стыд. Но чувствую, что каменею.

"Майтимо". - Финдекано подсаживается ближе ко мне, вновь сокращая возникшее между нами расстояние, и осторожно кладет свою ладонь на мою. Хорошо, что он сам прикоснулся ко мне.

"Чем бы это ни было, оно подошло к концу", - продолжает он. Я киваю и разворачиваю руку ладонью к его ладони. Внутренне, я слышу, как он сжимает веки от этого моего движения.

"Я с тобой", - говорит он.

Я не могу ответить, но думаю, что я тоже с ним.

Отчего-то он улыбается.

***

Под водой Тьелкормо похож на большую хищную рыбу. Расплескивая вокруг себя стайки водорослей, свободно дрейфовавших здесь, на глубине, он плавает, кувыркается и переворачивается так, будто задерживать воздух на полдюжины минут для него - проще, чем ладонью по столу хлопнуть.

Я завороженно слежу за ним. У меня тростинка, тонкая и длинная, и это позволяет мне не всплывать каждый раз на поверхность за новой порцией воздуха, а наблюдать рыб (и брата среди рыб), не отрываясь.

Но такой обман природы - не для Тьелко.

"Нельо", - очень внятно, но без звука, одними губами говорит он. - Выплюнь трубочку".

Я мотаю головой. Брат кровожадно ухмыляется, выбрасывает вперед стремительную хищную руку и раньше, чем я успеваю отдернуться, тростинка оказывается похищена и отпущена ввысь, на поверхность.

Я скрежещу зубами и бросаюсь на брата, но он успевает уйти вбок. Поймать удается одну пятку - но и та, холодная, словно щучий хвост, выскальзывает из руки.

Вот бы за косу его!

Тьелко в ответ на эту мысль только крутит растопыренным пятернями в воде, дразня меня, отталкивается ногами ото дна и всплывает наверх - вдохнуть. Черный на синем и золотом, он плывет к светящемуся небу, и я плыву вслед за ним.

Кашляя и отфыркиваясь, мы снова оказываемся на поверхности.

Мы оба знаем, что продолжать борьбу на поверхности нельзя. Не по правилам.

Невдалеке ровным строем стоят камыши и покачивается на воде лодка, выкрашенная в светло-серый цвет. В ней сидит Ириссе, дочка Нолофинвэ. Тонкая, гладко причесанная, эта девочка кажется взрослой, хотя ей еще нет и пятидесяти.

"Ириссе! Хватит читать!" - вопит Тьелкормо из воды. Малышка молча поворачивается к нему и смотрит очень серьезно. Ветер качает кружевную тень, лежащую на ее лице, платье, лодке и воде вокруг.

"Ты видишь здесь последнюю страницу?" - осведомляется она.

"Где?" - довольно глупо спрашивает Тьелкормо.

"Вот и я об этом".

Девочка снова опускает глаза в книгу, - прилежная, ироничная, самоуверенная. Мы все, трое, прекрасно знаем, что ей ничего не стоит бросить книжку и рыбкой нырнуть в озеро прямо в верхнем платье - но кто же будет нырять, когда есть такой чудесный повод подразнить кузена?

"Нет, ну ты подумай!" - восклицает мой брат, разворачивается ко мне спиной и, наверное, с обиды, с ужасным плеском и брызгами вновь устремляется под воду. Голые пятки его, сверкнув на свету, скрываются в озерной глубине.

Я вытираю лицо и улыбаюсь.

"Ириссе! - кричу я, и моя маленькая сестра снова оборачивается. - До какого места ты дочитала?"

"До ландышей", - с готовностью отвечает она.

"Пожалуйста, не переворачивай страницу! Я сейчас приду".

***

Я наклоняюсь и вкладываю кисть в следы его пальцев на тонкой красноватой пыли. Они велики мне, и фаланги не дотягиваются до края. И все же мне кажется, что моя кисть впитывает форму его руки, и превращается в нее.

Не поверю.

Я не хочу подниматься и отнимать ладонь.

Его след стынет вдоль по склону, но я знаю, что уже все.

Я глажу тонкую пыль правой рукой - там, где он не мог ее коснуться.

Снег на нашем, зарево на противоположном, обледеневшие камни, темные рты трещин. Сизый туман и яркая оранжевая капля в нем. Мерзлый песок. Стены - деревянный частокол, обращенный к нам.

"Майтимо в плену".

Из меня как будто одним махом вытащили душу.

Нас впустили в ворота, развели костры, стали сновать, что-то носить, варить, развешивать. Я тупо смотрела в огонь. Я отвыкла от костров на земле: мы разводили их в металлических корзинах на треногах, которые несколько воинов унесли с собой из Тириона. Правда, делали мы это нечасто. Достать ворвань было довольно просто, а вот ненужные тряпки, которые требовалась ею пропитывать, быстро стали редкостью.

"Я знала, что это нападение", - сказала я, когда рядом со мной уселся Эльви, мой младший брат.

"Где?" - тупо переспросил он.

"Здесь! В Белерианде, на корабли!" - я разозлилась. В последние недели перехода у всех было неважно с головой, но чтоб настолько...

"Лассе, ты это.. - Эльви подобрал с земли палочку и зачем-то ее разломил. - На них не нападал никто".

"То есть?"

"То есть, нападали, но потом. - Брат говорил тихо, определенно стараясь уберечь меня от какого-то удара, который, по его разумению, должны были нанести мне эти сведения. - А после высадки феанариони сами корабли подожгли".

На секунду я уставилась на него, потом - снова в огонь.

"Бред, - сказала я. - Кто это тебе наплел?"

"Нолофинвэ, - еще тише отозвался Эльви. - Он говорил с Финдекано, когда вернулся от Макалауре. Я случайно слышал".

Вот тут я почувствовала, что из меня вытащили душу во второй раз.

"Феанаро после этого убили в большой стычке с Моринготто. Нельяфинвэ обманом забрали в плен".

Я встала с места. Небо, отгороженное от меня драным пологом навеса, походило на крышку от сизого кухонного котла.

"Жди меня тут", - сказала я и пошла вперед.

Я шаталась в холмах до темноты. Мне не хотелось возвращаться, не хотелось дышать, жить, думать. Рыжий Нельо сидел в темнице, скованный цепями по рукам и ногам. Злой, громкоголосый Феанаро лежал в сырой земле, и душа его бродила в туманных чертогах без цели и приюта. Я пыталась представить себе, как вместе они бросают горящие головни на палубы кораблей, и не могла.

Когда наступила ночь, пришлось вернуться в лагерь: в ельнике неподалеку обнаружились свежие волчьи следы. Я не знала, каковы животные здесь, в Серых землях, но подозревала, что ручным и понятливым тут взяться неоткуда.

Эльви сидел у костра и ел похлебку. Огненные блики играли на его белобрысых нечесаных волосах.

"Ну где ты была, остыло же все!" - возмущенно сказал мой брат и ткнул мне в руки деревянную ложку.

"Думала".

Я снова опустилась на землю. Теперь у очага лежало плотное шерстяное покрывало, и я по привычке завернулась в него, хотя холодно не было.

"Ты веришь, что Феанаро поджег корабли, да?" - тихо спросила я.

Эльви тяжело вздохнул и кивнул, не переставая есть. Кажется, его не особенно волновали чудовищные новости, которые обрушились на нас на этом берегу.

"Я тоже, кажется, верю", - сказала я.

Брат посмотрел на меня, поставил свою тарелку на землю и осторожно, обеими руками, поднял другую, полную.

"Ты кушай", - сказал он и протянул ее мне.

С тех пор прошло очень много лет. Вот опять берег, Нельо, а вот огонь.

Там.

Внутри.

Я все-таки поднимаюсь, оставляя отпечаток руки лежать в песке, и снова начинаю подъем. Если среди этих скал и осыпей прошел ты, пройду и я.

Эльви давно здесь нет - погиб в одной из стычек на границе, через три года после Браголлах. Меня нет недавно. Несколько минут.

Твои следы все менее отчетливы, шаг все более запутан и нетверд. Вот ты упал. Вот еще раз. Вот тут отдыхал у камня.

След ведет к расщелине, и мне известно, чем закончится ее пространство. Не оборачиваясь, я втискиваюсь в узкий, утыканный острыми камнями коридор.

Я уже один раз тебя догоняла - и догнала. Я же настырная девочка, Нельо. Ты сам мне так говорил.

***

Я только со временем понял, что это значит - "любить Нельо". Пока мы находились на своем берегу, то относились к нему скорее как к воспитателю. "Сильный", "разумный", "спокойный", "занудный" - вот были слова, которыми мы тогда описывали его. Нельо был частью родительского контроля. Фигурой, от которой многое скрывалось, но к которой в самых запутанных ситуациях все шли за судом и справедливостью. Мы были очень привязаны к нему, но не понимали этого - как не понимаешь ценности здорового тела, пока не получишь клинок на четыре пальца под ребро.

Наша рана не преминула выказать себя. Я не могу сказать: "Ничто этого не предвещало", - нам не хотелось отпускать его на переговоры. Но мы были так выбиты из колеи папиной смертью и всей неприкрытой жестокостью войны, что восприняли свои предчувствия как простое следствие этого.

Я не хочу вспоминать, что было с нами после того, как мы обнаружили место, где его отряд попал в засаду. Мы сходили с ума. Макалауре перестал разговаривать и размыкал губы, только чтобы отдать очередной приказ. Тьелко и Морьо так бесились и зверствовали в схватках, что орки в конце концов просто перестали вступать с ними в бой и бежали при виде их шлемов и плащей. Курво искал руду. Он хотел собрать и вооружить армию, не ел и почти не спал. За несколько месяцев от него остались одни горящие глаза и узловатые, вечно грязные ладони.

Мы перестали быть теми, кем пришли на этот берег. Мы скрывали это друг от друга, но я точно знал, что мы стоим на смертном пути, по которому проследуем в могилу вне зависимости от размеров наших войск. Мы хотели раскатать в пыль темную цитадель или умереть, сражаясь под ее стенами. Другого варианта не было.

Я не хочу также вспоминать, как Курво, дежуривший с гарнизоном на северной оконечности озера, прислал бледного, словно бумага, гонца, который сообщил, что большая птица принесла на спине лорда Нельяфинвэ. Мы все рванули на другой берег, но целители едва пустили нас к брату.

Нельо был похож на головешку, и мне, впервые после смерти папы, стало страшно. Он был таким худым, что казался мертвым. Весь пол в шатре оказался залит кровью, которая текла из грубого, грязного обрубка, оставшегося на месте его правой руки.

Мы не могли себе простить. Нельо выздоравливал так медленно и учился всему заново так трудно: лежать, не перекашиваясь на левую сторону, говорить, глотать пищу, держать ложку. Речь не шла о том, чтобы он снова владел оружием. Или сидел в седле. Или даже просто ходил. Речь шла о том, чтобы он хотя бы перестал каждые несколько дней терять рассудок. Нельо пытался убить Финдекано и утверждал, что убил меня.

Мне ежечасно хотелось умолять его о прощении, но он едва знал, кто его окружает. Поэтому я, как и Тьелкормо, искупал свою вину бесконечным бдением у его постели и его шатра. Время закруглило себя. Не осталось ни сезонов, ни времени суток.

Однажды я сидел на скамейке за пологом. Была промозглая ноябрьская ночь, снег еще не выпал, и сосны за стенами лагеря терзал ветер. Внутри шатра, с Нельо, был только Финдекано. Я знал, что если зайду, он не попросит меня выйти вон, но двинуться с места не мог. Мне казалось, из-за того, что я не сделал для Нельо, я потерял право быть его братом - тем, кто ежечасно видит его, слышит и трогает.

"Питьо?"

Я обернулся. В проеме полога стоял мой старший кузен. Он с удивлением смотрел на меня.

"Почему ты не зайдешь?"

"Я... - я замялся. - Уже ухожу".

Финдекано ничего не сказал, но отступил внутрь шатра, придерживая полог открытым. И я поднялся и вошел.

Нельо не спал. Мне бросилось в глаза то, каким бледным он выглядел даже в полумраке. Полулежа, опершись спиной на две высокие подушки, он смотрел на меня.

"Здравствуй", - пробормотал я. Взгляд у брата был очень пристальным, и я не понимал, узнает он меня, или мне только кажется.

В его лице что-то дрогнуло, и я понял, что нужно подойти. Руки Нельо лежали на покрывале, и мне захотелось обнять ладонями оба его запястья. Однако я удержал себя, и вместо этого глупо выдавил:

"Как ты себя чувствуешь?"

Его взгляд на секунду сделался непонимающим.

"Тебе лучше?" - проговорил я в отчаянии, еще тише, чем прежде. Наверное, у меня было такое выражение лица, что он ответил:

"Лучше".

Слово соскользнуло с его губ, словно опавший сухой лепесток.

"Хорошо", - сказал я и сел я рядом с ним.

"Почему ты не приходишь?" - спросил он. Его голос звучал надтреснуто, и я чувствовал, что ему сложно подбирать слова.

Я обхватил его мысленно и почувствовал страх. Нельо боялся меня. Он был насторожен и закрыт.

"Пожалуйста, прости меня", - беззвучно сказал я. Все внутри меня превратилось в тугой узел, в пепел, лениво оседавший на выгоревшую землю.

"Питьо", - прошептал мой брат.

"Пожалуйста", - повторил я.

Нельо опустил глаза.

"Мне страшно было даже подумать, - очень тихо сказал он, - что туда может прийти кто-то из вас".

"Мы были должны".

"Так было бы только хуже".

"Брат!"

"Так было бы хуже", - он сверкнул на меня взглядом, мгновенно сделавшись похожим на Феанаро. Его лицо было, как флаг - поднятое, ясное, гордое. Он смотрел на меня в полупрофиль, и сразу стало как-то не видно его исподней рубашки, его синяков под глазами, костлявой шеи, растрепанной головы.

"Да, - беззвучно проговорил я. - Я понимаю".

Лицо Нельо смягчилось.

"Останься со мной", - попросил он, откинулся на подушку и снова закрыл глаза.

***

***

Темные, тяжелые облака текли над нами.

Я ждал.

Дождь сеялся на крыши, струился по ставням, умывал всадников и коней. Мои братья возвращались с лесных застав мокрые, уставшие и злые. Не было новостей. Не было ничего.

Осень здесь, на севере, оказалась глубокой и сырой. Пустоши, окружавшие нашу крепость, все покрылись ржавыми, высохшими растениями - скорченной пижмой и ломкими колосками. Леса стояли черные, влажные и пустые, устланные мягким бурым ковром из палой листвы. По утрам приходили туманы. Они закрывали обзор и заставляли нас целиться из луков в любого, кто приближался к крепости, пешего или конного.

Я ждал. Ветви рябины прорастали сквозь меня - темные, скользкие ветви, украшенные тяжелыми гроздьями ягод.

"Макалауре".

Я обернулся. В комнату вошел Тьелкормо - как обычно, мокрый и растрепанный. На холодном каменном полу он оставил цепочку влажных следов.

"Чем занят?" - он оперся ладонями на спинку моего стула и наклонился надо мной.

"Карта..." - медленно проговорил я, хотя даже мне самому было очевидно, что в последние полтора часа я не прикасался к перу.

"Карта, - раздумчиво повторил мой брат. - Идем на улицу".

Я кивнул, поднялся из-за стола и стянул со стены перевязь с ножнами.

Мы долго шли по коридору - темному, усыпанному высохшей листвой, которую обитатели крепости приносили на сапогах и полах плащей. Листья лежали по углам и у стен, прятались и одновременно бросались в глаза, как невысказанные упреки.

"Не останавливайся", - коротко, через плечо, сказал Тьелкормо и ускорил шаг.

Когда он нажал на тяжелый дубовый створ входной двери и распахнул его, дневной свет ослепил меня. Мы вышли во двор, огороженный частоколом. У коновязи понуро стояли лошади. Молоденький юноша, оруженосец Тьелкормо, чистил одну из них.

"Тебе нужен конь?" - спросил он, когда мы поравнялись с коновязью.

"Нет, спасибо, Интиль", - отозвался мой брат.

Стражники, охранявшие главные ворота, стояли на лучной галерее, сутулые и продрогшие. Завидев нас, оба они коротко кивнули - одними веками. Чувствовалось, что даже лица у них очень сильно замерзли.

"Ламбе!" - позвал я одного из них. Тот послушно и легко сбежал со стены по короткой и прямой деревянной лестнице, которая вела на галерею.

Вдвоем мы вцепились в тяжелый чугунный засов внешних ворот и с грохотом отодвинули его на треть, освободив малую дверь. Ее можно было оставлять свободной - запертой, но не замкнутой засовом, однако ни один из нас никогда этого не делал. Ламбе наклонился, зачерпнув передней полой плаща встоптанную грязь и мокрые листья у ворот, и отпер замок. Мы вышли.

Пустоши были белы от дождевой взвеси. Дождь сеялся, как сквозь сито, мелкий, холодный и колкий.

"Идем", - сказал Тьелкормо, и мы свернули с дороги в мокрую траву.

Она доставала нам до пояса, и была волокнистой на разрыв. На ходу я зацепил несколько стеблей рукой. Они вышли из земли вместе с корнями.

Мы двигались на юго-восток, прочь от озера, вглубь, к холмам. Тьелкормо разрезал полевую траву, как нож разрезает хлебную краюшку. Мокрая черная коса, похожая на хлыст, лежала на его мокрой худой спине, облепленной яркой красной рубашкой.

Постепенно местность пошла под уклон, а потом неожиданно взмыла вверх. Вершина холма была гладкой и тоже щетинилась бурыми, высохшими травами. Занавешенная дождем, она округло лежала под тяжелым набрякшим небом. Казалось, что за ней больше ничего нет - ни леса, ни полей.

Тьелкормо ускорил шаг и почти бегом взлетел по склону. Я шел медленнее. Брат остановился у вершины и поманил меня рукой. Когда я подошел, он отвернулся, и мы вместе преодолели последние футы.

Ветер ударил так, словно мое тело было флагом. Бешено, быстро он охватил меня. Холодный воздух и дождь впечатывались в лицо, я моментально весь промок.

Я дышал дождем.

Ветер мыл меня изнутри.

Мой брат закрыл глаза, и я последовал его примеру. В ушах гудел воздух. Пустые пространства трепетали под ним, укрытые влажностью, облака текли над землей, где-то в горах шел снег.

Мы должны были продолжать.

"Да", - сказал Тьелкормо и открыл глаза.

"Прости мне мою слабость", - я опустил голову.

Брат молча положил руку мне на плечо.

"Идем, - в который раз за сегодняшний день сказал он. - Закончишь карту, и вечером решим с наступлением".

***

Долгая пологая лестница, занесенная снегом. Широкий каменный плац в кругу стен. Гулкий зимний цокот копыт - конь пляшет на брусчатке, выпуская ртом клубы пара, и всадник на нем - мой отец - румян и весел.

Наша крепость лежит в распадке, между двумя плавно нисходящими на равнину горами - гладкая, белая, вся устремленная вверх. Ее главную башню венчает округлый синий купол с тонким шпилем - непривычная, как я слышал, конструкция для всех, кто видел другие города нолдор. На фоне гор и огромного пространства Лотланн, которое раскрывается дальше к северу, система городских стен, улиц и зданий выглядит очень хрупкой. Но это только издалека.

Золоченая музыка.

Лицо в темноте главной залы - проникнутое звуком, свитое из речных туманов, о которых поет Бледный господин. Его голос проходит в мою грудную клетку, раскрывая ее изнутри, как дверной затвор. Сухой осенний листочек трепещет, зацепившись за струны ливня. Струи арфы. И голос охватывает гигантские пространства.

Камины, руки, крылья почтовых голубей.

И если сквозь. И если бы нет.

Волнами накатывает тоска.

Бледный господин сплетает пальцы, целуя реку. Бледный господин золотых струн и летних дождей, хозяин холмов, раститель темных древесных веток.

И если бы мы не были так расплавлены в этом расстоянии, если бы мы не были разлиты, как воды по обрыву.

Кто расскажет?

Острым, тонким почерком он записывает знаки музыки на своих белых листах. Белая равнина, что лежит перед нами - как один из его листов. Льется ивовый сок в узких телах ветвей, лежат пустоши, пронизанные ветром, бежит в реке вода, холодная, темная.

Я вновь выхожу на излучину. От музыки, в которой мы живем, мне хочется петь. Долгие зимние песни, как стаи птиц, льются из моего горла, пальцы ищут созвучия, и когда я нахожу их окончательно и записываю в тетрадь, я счастлив.

"Ламбелин", - говорит лорд Макалауре. Я кладу лютню на чехол, брошенный на расчищенный от снега поваленный ствол, и оборачиваюсь к нему.

"Такая метель..." - зачем-то замечает он, и я киваю.

Талая вода с мелодичным шорохом льется вдоль по желобу, что проложен вдоль долгой, занесенной снегом лестницы.

"Пожалуйста, дай ее мне ненадолго", - говорит лорд и взглядом указывает на мой инструмент. Я поднимаюсь и подхожу, утопая в траве, лежащей под снегом. Бледный господин бережно принимает у меня лютню и укладывает ее на колени, как ребенка, и подкручивает колки, разболтанные мной.

Вода стремится вниз по водостоку.

Голос теплится, словно дальнее окно в темноте, и я слышу, как снег ложится на белые равнины. Как стынет вода в кристальных горных озерах. Как звери оставляют затейливые следы - лесную грамоту, которую так любит его младший брат. И я слышу метели, и как вспархивает птица, потревоженная всадником.

"Майтимо".

Лорд Макалауре останавливается. В одну секунду его взгляд из отрешенного становится живым и открытым.

"Идем, - говорит он, и я вижу, как улыбка раскрывает замерзшие пустоши. - Он будет в крепости завтра к рассвету".

***

***

Осень в наших краях всегда приходит неуверенно и хрупко - хрусткими желтыми листьями, прозрачностью веток, звонким холодным воздухом. Синее небо долго держится над долиной. Вереск и притоки реки собирают его, и потому в начале листопадов вокруг много голубого - словно земля, раскрыв глаза, сама смотрит в небесный зрачок и удивляется.

В это время мы обычно собираем последние ягоды: рябину и шиповник. Я очень люблю заниматься этим. Прохладные тяжелые гроздья ложатся в ладонь, как влитые, и, оставленные в корзинах, напоминают самоцветную россыпь. На рябине мы настаиваем вино, шиповник сушим и завариваем вместе с мятой.

Прозрачная пора быстро проходит, и на моей земле наступают холода. Тучи приходят в востока - тяжелые, серые. Темными животами переваливаются они через горную цепь и заполняют долину влажностью и туманом. Деревья, которые еще не утратили связи со своей листвой, снова вбирают воду, и все вокруг усыпается новыми листьями - сочными, желтыми. Они пахнут всепроникающе и остро. В это время я всюду чувствую этот аромат - по коридорам крепости, в конюшне и даже в мастерской. Словно вода между камнями, он свободно протекает сквозь открытые форточки и распахнутые двери, и я, как дерево, впитываю его.

Когда наступает это первое, холодное время, мы остаемся в крепости и начинаем работу с запасами в кладовых и с заготовленными за лето замыслами - в мастерских. Дожди шуршат по крышам, как невидимые пальцы. Все окрашивается серым, желтым и красным, и рябина, которую мы оставляем на части деревьев для птиц, усыпается дождевыми каплями, как хрусталем.

Если зима располагает к тому, чтобы складывать витражи, то осень - это время делать украшения. Влажные рябиновые гроздья и фиолетовые и словно запотевшие ягоды дикого винограда в ярко-красных листьях, березовая листва, темные лаковые каштаны в своих колючих доспехах каждый день говорят мне о том, как много фибул, заколок и драгоценного шитья по ткани в этой крепости еще можно сделать.

В этом году я занимаюсь золотом. Я научился делать его невесомым, словно бумага - и таким тонким, что можно согнуть и порвать одними пальцами. Остро заточенным угольным грифелем я рисую на золоте контуры березовых листьев и затем вырезаю по этим контурам острым лезвием, внимательно и точно. Края полирую, осторожно прижимая каждый листик к краю специального возвышения на своей столешнице. Все их потом нужно будет расположить на ветвях из тонкой серебряной проволоки и припаять.

Первая пробная ветка уже висит у окна, зацепленная за крюк, специально врезанный для этой цели в стену. Но я хочу сделать целую занавесь - вместо полога на окно. Наверное, подарю ее Тьелкормо, когда он снова соскучится в своем ущелье и приедет ко мне.

***

Он идет, приминая траву - и трава, покорная, ложится под его ногами. Никогда еще не видела его так близко и так отчетливо.

"Макалауре".

Он, как всегда, молчит. Длинное серое одеяние (кое-кто назвал бы него хламидой) касается травяных стеблей и листьев орешника. Кисти рук, узкие пальцы, не скрытые рукавами, хорошо видны мне, и напоминают точеные ветви, на которых эти листья растут.

А музыкант играет вальс

И он не видит ничего

Он стоит, к стволу березовому

Прислонясь плечами

И березовые ветви вместо пальцев

У него

А глаза его березовые строги

И печальны ('2)

Маглор одновременно похож на дерево и на воду. Его походка течет. Его ладони и лицо бледны. Его ступни шуршат в траве, обутые в узкие черные замшевые сапоги, неброско расшитые блеклой серебряной ниткой.

Он останавливается рядом со мной, возвышаясь, как древесный ствол. Отсюда, снизу, он напоминает статую - таким мраморным выглядит лицо. Глаза прозрачные. Они глядят сквозь меня, как сквозь течение - вниз, на речную гальку.

"Что ты видишь?" - хочу спросить я, но осекаюсь. Не позволяю себе этого даже осанвэ.

Макалауре прикрывает веки - молчаливый лесной бог - и я чувствую - больше чувствую, чем вижу, как змеится струя песка, протекающего сквозь его полураскрытую руку где-то в другом месте. Где-то на берегу.

Этот берег был пуст, и я слушал его, пустой и холодный. Я вспоминал все, что случилось, и мне казалось, что прошло восемь веков. Моя одежда износилась. Мои сапоги превратились в лохмотья; я выбросил их и ходил босой. Даже прибой избегал моего следа.

Рыбаки, которые жили на побережье, тоже меня боялись. Их речь была туманна и неясна - изломанный синдарин с торчащими, огрубевшими линиями ребер.

Мне было жаль этот язык, и я молчал.

В бесконечной попытке узнать судьбу того, что я выбросил в море, я много раз заходил в воду. Она казалась мне горячей, хотя я знал, что это не так.

Вероятно, со стороны я выглядел жутко. Во всяком случае, достаточно пугающе, чтобы немногие рисковали подойти ко мне, если замечали издалека. Некоторые из тех, кто на это все же решался, приносили мне еду и питьевую воду. Я с благодарностью принимал эти дары, хотя мог прожить и без них.

Я не знал, сколько лет прошло. Я пел внутри своих мыслей - и песни были наполнены звуками и шуршанием, разговорами воды и песка, смесью мелких камней на дне, прибрежной мутью.

Я не мог ни оторваться от этих песен, ни выпустить их наружу. Потому что не понимал их языка.

Мне было известно, что на этом берегу я один. Я наблюдал, как ломались горизонты - мы отдалялись неспешно и неотвратимо, влекомые медленными землетрясениями, с каждым днем раскрывавшими все новые ямы воды.

Однажды я чуть не упал в одну их этих ям.

Ярды и ярды пространства разделяли нас - моих братьев, прошедших серой гранью над морем, и меня. Я звал. Я знал, что зря.

Мне кажется, сейчас настал последний час. Я оставляю рукопись - белым следом она лежит на песке, написанная моей рукою.

Ветер сметает песок.

Кто прочитает?

Я поднимаюсь и иду - нужен кто-нибудь, чтобы продиктовать. Сосны, совсем недавно бывшие частью далекой высокой суши, тревожно клонят ветки к воде и роняют в нее лепестки своей коры - темные, встревоженные.

Внезапно впереди я вижу фигуру. Она тоже двигается медленно, глубже на берегу, но параллельно со мной. Нехотя, через силу, я отступаю от моря и оставляю его за спиной, словно огромное сердце, не желающее меня отпустить, и иду к своему невольному попутчику.

Судя по всему - синда. Дориатский. Лицо серое, весь в лохмотьях.

Он кажется мне знакомым, но имя я вспомнить никак не могу. В нашем зыбком, разрушающемся мире я просто двигаюсь параллельно с ним, ожидая.

Внезапно синда останавливается, оборачивается и молча смотрит на меня. Серые глаза давно пусты. Сердце вытекло сквозь них реками, пораженное и пригвожденное в упор. Чем? Впрочем, сейчас это уже не важно.

"Слушай меня, - говорю я, и синда покорно опускается на песок, все еще оставаясь в тени, за подлеском, - Noldolante".

***

"Есть, Нельо, время истинное - и время ложное. Истинное разрастается, плавится, двигает себя само. Ложное - фиксированно и сердито, как застывший металл. В нем нет похожего и непохожего - все подчинено одной мысли. Это может быть любовь или мастерство, но суть не меняется: ты целыми днями ходишь на веревке, как пес. Со стрелой в боку, как олень. Убитый, не дышащий, ломкий, словно лед в марте".

Тьелкормо сидит в моей мастерской, опершись локтями в колени - широкоплечий, ярко и со вкусом одетый. Его волосы распущены и свободно стекают по плечам и спине. Лицо хмурое.

"Я не знал, что так бывает, Нельо. Не думал, что это снова меня коснется".

Я хочу переспросить, почему "снова", но решаю сберечь вопрос до того, как он выговорится и позволит мне вставить хоть слово.

"Мы ходим по кругу, - продолжает мой брат. - Разве это тебе еще непонятно? Овладеть, но потерять, хотеть вернуть - и быть не в силах".

"Ты не владел ею", - осторожно замечаю я.

"Но я мог!" - брат вскакивает, всплеснув в стылом воздухе комнаты распущенными волосами.

"Если бы ты мог, ты бы добился своего".

Тьелкормо подбегает ко мне, желая возразить. Он уже приготовил жест - растопыренную пятерню, которой сейчас рубанет воздух, утяжеляя аргументацию. Однако в последний момент он отчего-то разворачивается и быстрым шагом уходит на противоположный конец комнаты.

Я жду.

Брат с сердцем сшибает рукой со стола деревянный кубок. Он всегда крушит и ломает все вокруг, когда зол.

Я молчу. Пока он не выдохнется и не впадет в тоску, любые реплики бессмысленны.

Круто развернувшись на каблуках в дальнем конце мастерской, Тьелкормо завершает петлю и возвращается ко мне. Он быстро наклоняется - так, что пряди беспорядочно занавешивают лицо - и доверительно, словно большую тайну, сообщает:

"Просто здесь тоже не без вора, брат! - он смотрит исподлобья, и я не узнаю его взгляд. - Мы-то с тобой знаем: в делах с потерянными сокровищами всегда не без вора".

***

"Ты помнишь, как тут было зимой?"

Осторожно, словно драгоценные, я намыливаю его рыжие локоны нашим любимым травяным шампунем. Майтимо размякший, спокойный. Высокий, белокожий Майтимо, такой привычный и такой долгожданный.

"Помню, да", - отзывается он откуда-то сверху. Я пытаюсь дотянуться до его макушки, встав на цыпочки, но не могу.

"Спасибо, Ланголин, дальше я сам", - феаноринг осторожно забирает у меня бутылочку с шампунем своими точеными пальцами (каждый - с три четверти моей пятерни длиной) и белозубо улыбается.

Майтимо очень красивый. Самый красивый из всех. Неоднократно у меня при взгляде на него возникало впечатление, что весь он выточен из гладкой белой кости или мрамора.

"Зимой мне здесь нравится больше", - намыливая волосы, он задумчиво смотрит своими темными янтарными глазами в потолок, - который, надо сказать, от его макушки совсем недалеко.

"Я знаю.. мне тоже... прости".

"За что простить, родная?" - он снова улыбается и мягко смотрит на меня.

Я пожимаю плечами.

"Пойдем сегодня снова плавать в озере. Мне понравилось", - уверенно сообщает он и включает на полную мощность душ.

***

Я всегда помнил и другую сторону.

Я увидел ее впервые тогда, на Митриме: ты днями лежал в постели - ничего не понимающий, холодный. Я говорил с тобой. Иногда пел. Рассказывал, что происходит снаружи.

Ты оставался глух. И я не знал, что мне делать.

Вероятно, я должен был заметить произошедшую в тебе перемену гораздо раньше - когда ты еще находился в зените своего болезненного состояния и был восприимчив ко всему, что я делал и говорил, - словно высохшая почва - к дождю. Но я был так потрясен и напуган, что проглядел твою потребность в ласке. Во всяком случае, увидел ее не полностью.

Время шло, и ты начал разговаривать. Твои слова были сухи, как опадавшие листья, твое лицо, иссеченное следами чувств, которые ты совсем недавно испытывал, напоминало ледяную маску. Твои глаза глядели сквозь любого, кто подходил к тебе - остановившиеся, безразличные. Ты был закрыт. Ты облачился в доспех, который рос напрямую из твоей кожи.

Я знал, что ты скрываешь надлом - я видел его, когда ты еще был не в себе и ничего не мог контролировать. Линии отмечали на твоем лице сожаление, боль, слабость. Мысли были напряжены, как натянутые ремни. Темнота, снег, пытки наполняли тебя. И я черпал, как из неиссякающего колодца, и захлебывался, и не мог дотянуться до дна.

"Майтимо", - говорю я и сажусь рядом с тобой на кровать.

"Здравствуй", - отвечаешь ты бесстрастно.

"Как ты себя чувствуешь?" - я и кладу ладонь на твое плечо. Ты не отдергиваешься.

"Я в порядке".

Я чувствую, что твоя рука под моими пальцами тверда и прохладна. Я легонько глажу ее, не надеясь на твой ответ. Однако ты оборачиваешься.

"Что снаружи?" - довольно глупо (занавески на окнах отдернуты) спрашиваешь ты, и я понимаю, что тебе просто захотелось что-то сказать, что-то мне сказать...

"Дождь", - улыбаюсь я.

"Дождь..." - повторяешь ты. Ты часто повторяешь слова - половину из них ты забыл.

"Идем", - одними губами говорю я и поднимаюсь.

Ты смотришь на меня, не понимая, снизу вверх. Худой, настороженный, холодный Майтимо, остриженный по плечи.

"Под дождь", - поясняю я и протягиваю тебе ладонь. Ты медлишь, потом все-таки опираешься на нее и поднимаешься с постели.

Ты почти научился нормально ходить, и я по этому поводу несказанно счастлив. Ты сам открываешь и закрываешь двери, сам садишься и встаешь почти без помощи, ты спишь по ночам и ты начал учиться снова держать перо. И я с радостью и болью читаю нетвердые строчки, продиктовав их тебе.

Мы идем к двери - я, мокрый и встрепанный с дороги, и ты - медленный и бледный. Я открываю тяжелую деревянную створку (поддается с трудом, как же ты с ней справляешься?), и мы выходим.

Струи дождя занавешивают все вокруг, как кружево. Они льются и бьют, они так сильны, что растапливают собой почву и бурлят в траве, жадно впитываясь и уходя к древесным корням.

"Когда я ехал к тебе, он едва накрапывал..." - расстроенно говорю я и поворачиваюсь обратно к двери.

"Останемся".

Я вздрагиваю и гляжу на тебя. А ты глядишь в свое пространство. И я киваю.

Ливень, белый, словно опрокинутая на наш маленький дом морская волна, с шипением вколачивается в землю. Булькая, вода стекает по крыше, плотными прозрачными нитками падает вниз и разбивается там.

"Финьо", - говоришь ты, и на этот раз твой голос прерывист, словно строка.

"Да?"

Ты наклоняешь голову, и я, как удар под ребра, вдруг начинаю чувствовать боль, сострадание и одиночество, которые ты направил в меня. Которые ты так долго не озвучивал.

Я выдыхаю что-то невнятное (сам не понимаю, что), в один шаг обхожу тебя и обхватываю обеими руками. Твоя одежда пахнет чистой постелью и еще чем-то - бронзовым, мягким, мятным. Мне хочется заплакать от того, что ты тоже обнимаешь меня.

Дождь гудит, как колокол, шепчет, шуршит, целует кончиками своих пальцев стебли и листья.

Ты наклоняешь голову и вжимаешься лбом в мою шею. Я целую твое правое плечо через одежду и ничего не могу сказать. Наверное, мои прикосновения сами сейчас говорят за меня.

Прости, Майтимо, что я так долго не понимал этого.

***

Сутки на исходе, и свет постепенно становится холодным и пустым. Я иду вдоль по дороге, которая проложена по обхвату холма. Широкой спиралью она лежит на его склонах и упирается одним своим концом в плоское степное подножие, а другим - в массивные крепостные ворота. Сейчас они закрыты, и палые листья, несомые ветром, сухо стекают по твердому, темно-красному, металлическому панцирю.

Я никого не жду. Я пишу рукописи ночи напролет, рассылаю разъезды, слушаю короткие отчеты с застав.

Вода в реке холодна, но вода в ручьях, которые стекают к ней, еще холоднее. Красные листья плывут в ней, как красные кораблики, и теряются на сером и ребристом, словно мощеный крепостном плац, пространстве Кэлон.

Я один.

Ветер трогает мое лицо, и я невольно закрываю глаза.

Мои шаги сухи в осеннем воздухе, и воздух несет их прочь, к кустам смородины и рябинами. Очень скоро начнутся заморозки, и гроздья, под тяжестью которых сейчас едва не ломаются ветки, после дождя станут покрываться тонкими ледяными корочками. На рябины прилетят дрозды и будут кричать, и клевать ее, сверкая пестрыми животами.

Дорога становится пологой, и я поднимаю глаза. Теперь передо мной - узкий мощеный круг, который охватывает подножие холма и одним своим боком соприкасается с белой набережной.

Вода плещется у бортов лодок - темно-серая, глянцевая. Лодки нужны нам, чтобы рыбачить, переправляться на противоположный берег - да и просто кататься, особенно, если речь идет о детях. В последнее время в крепости стало много детей.

Я улыбаюсь - я все жду, когда моя Лассе найдет себе жениха, но редко заговариваю с ней об этом. Мой оруженосец так забавно кипятится, стоит ей услышать о свадьбе. Лассе думает, она всегда будет на войне. Но я надеюсь, что война - это временно.

Крепость - белая, ладная - теперь видна мне снизу. Сахарная, снежная, она стоит на своем холме, готовая оторваться от земли и устремиться вверх.

Мои шаги катятся к воде вперемешку с красными листьями. Стволы деревьев бежевы и сухи, длинная зеленая трава объемлет их.

"Химьяринга", - с улыбкой говорю я вполголоса, и начинаю перекатывать в руке камушки, которые вчера нашел в ручье.

***

Луна светит в небе, словно подвесная лампа. Она на нее, и правда, очень похожа - круглая, под синим куполом.

Финдекано сидит в глубине шатра, и глаза его, отражая ту часть лунного луча, что я не заслоняю собой, поблескивают в темноте. Волосы полураспущены, и от влажности пушатся.

"Луна нравится тебе больше, чем дневная звезда".

У дневной звезды, конечно, есть название, но мы им как-то не пользуемся.

"Да".

"Почему?"

"Я не люблю яркий свет".

Я и сам не люблю яркий свет. В мнимой бесконечности ночи я пишу и рисую, черчу карты, складываю из тонких стеклянных кусочков витражи. Мне очень приятно делать это - ночь молчит, земля лежит под ней спокойно, укрытая широким прозрачным платом тумана. Эта земля - туманна. Если бы я решил дать ей имя, я назвал бы ее Хисиломэ.

"Мне нравится здесь", - говорит Финдекано. Бездвижно, умиротворенно он смотрит в туман, который стелется по дну долины под нами, - сероглазый мастер, будущий строитель белых городов.

"Ты не думал о том, чтобы поселиться здесь?"

"Здесь? - он отрывает взгляд от долины и смотрит на меня. - Нет, до сих пор не думал..."

"Река, которую мы сегодня нашли..."

"Да, - отзывается он. - Да, я уже знаю, она уходит на юго-восток".

"Если я что-то понимаю в реках, то - дальше, чем мы пока даже думали добраться".

Глаза у брата начинают блестеть. Сейчас они похожи на два драгоценных камня.

Я отворачиваясь, скрывая улыбку, и вновь начинаю разглядывать пространство за пологом: верхушки деревьев, чернильное, синее небо и белую лампу в нем. Мне хочется, чтобы Финдекано принял это решение сам.

"Майтимо, - вдруг говорит он. - Решено, я еду на разведку завтра. Ты со мной?"

"Да", - негромко отвечаю я.

***

"Я хочу тебя видеть".

Словно маячок, я пытаюсь настроиться и поймать его сигнал. Я знаю, какой он, но не могу нарисовать. Слышу его голос, но не умею записать - ни одна пленка такого не фиксирует. Я помню его во всех деталях, и даже не самых приличных, стоит признать. Я верю в него, даже когда не верю ни в одного человека. Я знаю о нем так много.

"Майтимо", - говорю я, целуя этим словом воздух перед собой, сплетая пальцы над красным виноградным листом, заглядывая в холодную глубину осенних небес.

Возвращайся ко мне. Потому что я люблю тебя и верю в тебя, и нахожу радость в каждом дне твоей жизни, хотя огромному их числу не была и не могла быть свидетелем.

Я принимаю твою судьбу.

Я понимаю твои слова.

Я знаю, что в некоторые моменты тебе, может, больше пришлось бы ко двору осуждение, но я не могу осуждать того, кто никогда не делал мне дурного, кто открыл мне мир с той стороны, с которой так редко удается его увидеть. С которой столь немногие и вовсе видели его.

Я часто думаю о тебе. Если бы когда-нибудь меня спросили, что я ценю в своей жизни, кроме родных, я сказала бы, что тебя. Можно не иметь любви, не иметь времени, не иметь сил, но если у тебя есть вдохновение - прости меня за это дурацкое слово - если есть тот, кто дает тебе желание продолжать и становится движущей силой твоей жизни - тогда ты можешь быть по-настоящему, бессмертно живым.

Возвращайся.

Я жду.

***

Я ехал верхом, и дождь покалывал шею и лицо.

Конский шаг разбивался и раскатывался по мощеному двору. Конь цеплял копытами палые листья, и они с шорохом расступались, перелистываясь и снова прилипая своими резными краями к мокрым камням.

Рука быстро замерзла. Она отвыкла направлять лошадь и теперь лежала на белой шерсти неуверенно, как чужая.

"Вперед. Иди", - шептал я коню, и конь прядал ушами. Он мерно кивал головой в такт собственным шагам и нес меня осторожно.

Когда мы выехали за ворота, в лицо ударил холодный осенний ветер, который горы уже распустили над долиной, как флаг. Все вокруг было серым. Вереск померк, тяжелые облака текли с востока. Воздух нес с собой влажность, холод и палую листву.

Я легонько сжал пятками конские бока, указывая, что теперь можно идти быстрее. Животное подчинилось, но продолжало двигаться очень мягко, раскачивая меня, впаивая в собственные спокойные движения. Ветер мыл лицо и волосы мне, и гриву - коню. Вся моя одежда до пояса уже была покрыта короткими белыми шерстинками, которые оседали на ней от соприкосновения с лошадиной шкурой.

Кусты шиповника увяли. Ржавые, мокрые стояли они теперь над потемневшей землей, ожидая снега. Крупные ягоды блестели ярким алым соком, застывшим под кожицей, и я подумал о том, как хороши будут они, сделай их кто-нибудь из коралла.

Самому мне пока было далеко до ювелирного станка.

На реке, с юго-восточного края крепости, покачивалась лодка - и мы спустились к реке. Я спешился, вышел на пристань и развязал влажный узел, затянутый на одном из столбов. Веревки оставили на руках запах рыбы и водорослей.

Лодка вся вымокла за ночь внутри и снаружи - даже корзина, которую кто-то оставил под скамейкой на корме, была такой, будто ее только что вытащили воды.

Я стянул с себя ремень и намотал его, сделав петлю, на правое весло. Конь послушно глядел на меня с берега, ожидая, когда я скажу, ждать ему или возвращаться.

"Домой, - тихо проговорил я. - Ступай домой".

Он не спеша повернулся и пошел обратно к крепости, шаркая копытами по белой грунтовой дороге.

Я сбросил на дно лодки мокрую веревку, оттолкнулся рукой от причала и поплыл. Вода была, как стекло, и я был, как камень в этой воде. Влажность объяла меня, проникая в рукава и за ворот.

Противоположный берег был виден смутно и выступал в тумане клубящейся темной полосой.

"Странное чувство, - думал я, и весла входили в воду, как нож в масло, - словно у меня целую жизнь была одна рука".

За прошедшие годы я привык быть таким - "единоруким", как говорил Тьелкормо. Воины брали с меня пример: добрая половина крепости дралась левой, не исключая тех, кто всегда был правшой. Меня уважали, как уважают сына, ставшего взрослым раньше прочих, - и подчинялись беспрекословно. Рядом всегда были разум и руки, способные воспринять и воплотить самую трудновыполнимую мысль. И тем не менее, часто я ощущал себя калекой.

Лодка с шуршанием ткнулась носом во влажный песок, указывая мне, что мы пересекли реку. Я снял с запястья петлю, встал и выбрался на берег.

Мокрый лес лежал передо мной. Цвет его не был однородным: темно-зеленые пятна отмечали хвою, рыжие - рябины и пихты, желтые - клены - мокрые, с почерневшими, скользкими стволами.

Этой чащи не было здесь, когда мы пришли в долину. Мы сами посадили деревья, чтобы пространство не было таким голым. Да, это было опасно, но лес отделяла от крепости широкая река, а позади него до самых гор простиралась равнина, вся видимая с дозорной башни.

Мои сапоги утонули в песке. Едва ли он был теплее речной воды. Казалось, что сквозь подошву холод проникает в самые кости.

По мелководью я отвел лодку к небольшому дереву, нависшему над водой, и привязал ее. Сухие листья, зарытые в песок недавним дождем, похрустывали под моими ногами. Здесь, вдали от деревьев, они утратили всякую краску и были совершенно мертвы.

Крепость осталась на противоположном берегу. Погруженная в пелену дождевой взвеси, сейчас она казалась светло-серой.

Я повернулся и пошел к лесу. Он стоял передо мной молча, ровный, словно строй, и ни одной птицы или зверя не было слышно.

Цвет окружил меня и вобрал в себя. Цвет и шуршание. Деревья роняли хвою и листья на мягкую подстилку внизу. Темное небо проступало сквозь ветки, и дождевые капли падали с них, с шорохом ударяя в траву.

Тягостное чувство, которое привело меня сюда, постепенно отпустило и разжалось, как ладонь. Я был дома. Эта страна оказалась сурова осенью и бесприютна зимой, дни гасли здесь, едва успевая разгореться, но туманы были мягки, и талая вода с ледников в горах питала землю, заставляя ее каждую весну загораться пахучим ярким разнотравьем. Скрытые в дымках светила царили над болотами, где жили серые цапли и огромные стрекозы с крыльями, похожими на витражи. Ягоды, яркие, словно украшения, осыпали деревья и кусты в августе и делали наше вино и еду совсем не такими, как то, к чему мы когда-то были привычны.

Под ногой что-то негромко хрустнуло. Я опустил голову, потом нагнулся и подобрал с мокрой черной земли каштан. Его колючее светло-зеленое облачение лопнуло, и внутри было видно ядрышко. Оно блестело влажно и заманчиво. Всем своим видом каштан напоминал брошь.

Я покатал его в ладони, наслаждаясь ощущением. Потом прижал к груди правой рукой, чтобы удостовериться, удержу или нет. Удержал.

"Нужно попробовать, - подумал я. - В конечном итоге, я могу просто сделать возвышение на ювелирном станке, чтобы прижимать работу запястьем".

***

"Астальдо! Астальдо", - зовешь ты, и я сбегаю вниз по шаткой лесенке.

Ты стоишь возле окна, тяжело опираясь рукой на деревянный подоконник.

"Какой сейчас месяц?"

"Февраль", - отвечаю я и подхожу.

"Уже февраль..."

Ты смотришь на улицу, в яркий белый свет, который окружает нас, - сумрачный, бледный, готовый дать отпор любому, кто посягнет на твое право ходить и одеваться самостоятельно. Ты не видишь его.

"Не хочешь наружу?"

Ты качаешь головой и с трудом перебираешься к табурету.

Кроме нас с тобой, в этом доме никого нет. Ты настоял на том, чтобы твои братья оставили тебя одного на несколько дней - но отчего-то не стал прогонять меня, приехавшего погостить на северный берег.

Я подхожу к окну и становлюсь на твое место. С берез за стеклом капает талая вода. Это еще нельзя назвать капелью - прозрачные водяные семена едва оставляют следы в снегу под деревьями, - но это уже похоже на заявление. На обещание.

"Перестань так думать, - тихо говоришь ты. - Обещание, ожидание, надежда..."

Я оборачиваюсь, застигнутый врасплох твоим тоном. Два угля смотрят на меня. Два угля, полных неприязни. И это не бред, как бывает с тобой.

"Я... Прости", - говорю я и поворачиваюсь к окну спиной. Теперь передо мной полутемная комната, обставленная наспех сколоченной мебелью.

"И это тоже", - очень холодно замечаешь ты.

"Что?"

"Ты просишь прощения".

"Да..."

"За что?"

Ты очень бледен. Так всегда бывает, когда ты злишься.

"Майтимо, - я поворачиваюсь к тебе весь, - мне уйти?"

На секунду твое лицо замирает, потом смыкается, потом ты отводишь глаза.

"Как захочешь".

"Я не хочу", - прямо отвечаю я.

Ты киваешь и все так же смотришь в пол. Ты не живешь. Ты только сохраняешь присутствие духа в теле.

Это бессмысленный разговор. Тебе стало бы лучше, выйди ты на улицу, - но сегодня вытащить тебя туда мне не удастся. А время, когда я мог просто взять тебя на руки и унести, прошло.

"Пожалуйста, выйди из комнаты", - просишь ты.

Когда ты просишь таким голосом, нельзя не подчиниться. Я выхожу на крыльцо, оставляя тебя за спиной - мрачного, сгорбленного, тощего.

Мне больно смотреть на этот свет и эти березы.

Я сбегаю по ступенькам, иду к воротам и в лес, в тень, туда, где не видно солнца. Ненужный - кому? Нетождестенный. Себе. Пока мы брели во льдах, все было ясно и просто. Когда я пришел сюда и нашел тебя таким, все стало иначе.

Я говорил себе, что должен быть сильным - и я был. Заботиться о тебе тогда было не сложнее, чем о любом раненном, справляться с твоим безумием мне помогали твои братья и целители, - и все постепенно прошло. Но если тогда я думал, что стоит тебе самому встать на ноги, и все беды останутся в прошлом, я ошибался.

Теперь настало время, когда я и нужен, и противен тебе. Весь свет тебе одновременно нужен и противен. Это понимают твои братья, и это понимаю я. И все мы испытываем чувство страха и безнадежности. Потому что то, что происходит с тобой сейчас, сложнее исправить, чем залечить рану или отогнать ночной кошмар. Потому что это уже не он. Это ты.

***

Снег падал огромными хлопьями, бесконечно, всегда. Я глядел на него и не мог оторваться. Я сам был - снег. Темные леса врастали в меня, пронизывали сосновыми иглами. Вмерзали мне под ногти речным льдом. Башня над Источником колыхалась среди вьюги, как флаг, и не было ни выхода, ни входа из этой зимы - только расстояние. Только необходимость.

Я чувствовал себя тяжелым, набрякшим, как отстоявшийся на древесных ветках снег. Я хотел соскользнуть и разбиться. Перестать быть. Не вспоминать. Прекратиться.

Но не мог. Под моей рукой было целое государство: сотни указов, тысячи бойцов, десятки прошений, дел, споров, каждый из которых требовал разрешения. Я не останавливался.

И я почти ненавидел тебя и твой род.

Да, ненавидеть тебя оказалось тяжелее всего. Ты был частью меня, и в молчании, которое теперь сопутствовало мне всюду, я уже не мог спать.

Холодная, мучительная бесконечность.

В который раз за эту ночь я встаю и начинаю мерить шагами комнату. Я одет - бессонному королю не пристало на ночь облачаться в исподнее. Спальня темна - я не зажигал свечи. В камине остались одни угли.

Снег, Майтимо, никогда не был тем, что мне нравилось. В юности я предпочитал жару - жаркие степи, полные трав и жуков, колосьев и цветочных лепестков, оборванных беспечной ладонью на ходу. Но жизнь обтесала меня, обкатала, как речной камень, срезала все излишнее, все, связанное с чрезмерными чувствами, и я остался гол и холоден, как кусок гранита.

И я уже давно не тот Финдекано, которого ты любил.

Я останавливаюсь посреди комнаты, потому что больше не могу двигаться. Стены сотрясаются от воспоминаний, на разрыв, без цели и жалости.

Мой отец тоже ненавидел тебя.

Он был вежлив, он никогда не позволил бы тебе почувствовать это, но в душе он всегда ненавидел тебя за то, что я любил тебя больше своих родных братьев. Я знаю, тебе не хотелось бы слышать это. Но с годами я становлюсь все больше похож на Нолофинвэ, и, значит, однажды тебе придется.

Эта ненависть, Майтимо, не была необоснованной. Он видел, как я сходил с ума, и, стоит отдать ему должное, не вмешивался в мои действия ни единым движением пальца. Конечно, я ни о чем не жалею. Но все же, ужасная мысль разрывает меня изнутри, не дает мне работать, есть, жить всякий раз, как появляется свободная минутка.

Я поплатился им - за тебя.

Не говори мне про судьбы - я не верю в предрешенность. Но, в действительности, если бы он не рассчитывал так на тебя и мое влияние на тебя, может, сейчас у нас не было бы нового короля.

Меня мучает мысль об ошибке, Майтимо. Мысль о неблагодарности. Я гоню ее от себя, но с каждым днем делать это все труднее. И если бы ты приехал, если бы ты просто появился здесь, как появлялся сотни раз до этого, мне бы, наверное, стало легче.

***

"...Также прямая речь после косвенной либо пишется с большой буквы: "Канафинвэ Макалауре, принеси нам чаю. - Голос был усталый, почти живой. - Жасминового". Либо с прописной буквы после запятой..."

Долговязый внимательный Нельо вышагивает по нашей маленькой учебной комнатке с книжкой в руках. Это учебник чистописания, и я его ненавижу.

Кошусь на брата из-под локтя. Умиротворенный, что твой камень в море. Веки прикрыты, пальцы мягко обнимают потрепанный корешок.

"Тьелко, не отвлекайся. Записал?"

Он даже не смотрит на меня, - наверное, движение краем глаза заметил. Я бубню в ответ что-то невразумительное и снова утыкаюсь в тетрадь. "...Либо с прописной буквы после запятой".

Я уже ничего не понимаю. Почему нельзя было сделать одни и те же правила для всех прямых речей? Всегда ставить один и тот же знак, использовать один и тот же характер буквы - мы же не кормим разным овсом кобыл, коней и жеребцов, в конце-то концов?!

"Тьелкормо, приведи мне пример".

"Чего?" - тупо спрашиваю я и оборачиваюсь к брату. Он возвышается надо мной - рыжий, худой, складный, - и смотрит на меня, как на дурака.

"В каком случае ты используешь в прямой речи после косвенной заглавную букву, а в каком - прописную?"

"М-м.. интонация?" - рискую предположить я.

Нельо начинает улыбаться. Кажется, его умиляет мое невежество. Мой брат явно намерен, со свойственным ему терпением, объяснить мне все заново.

"Нет, нет! - торопливо говорю я. - Не интонация! Смысл! Связь!"

Нельо кивает, - на этот раз, я, похоже, прав. Если бы на месте моего старшего брата сейчас был отец, он бы давно грохнул книжкой о столешницу и выслал бы меня на все четыре стороны кормить коней, раздувать мехи, месить маме тесто и делать всякие другие полезные дела по хозяйству. Чему я был бы несказанно рад. Потому что я ненавижу закорючки. Потому что хуже меня в них в этом доме понимает только Морьо, который пока вообще не умеет писать.

"Пример, Тьелкормо", - мягко напоминает Нельо.

"Канафинвэ Макалауре, принесите нам чаю, - послушно повторяю я. - Точка. С большой буквы: "Он подошел к окну и выглянул наружу". Точка, тире, с большой буквы: "Да побыстрее".

"Молодец, - говорит Нельо. - А второй случай?".

Вот тут у меня, как говорит Тэльпелассе из дома напротив, "затык". Хоть убейся, - не понимаю, что здесь делать с запятой.

"Давай, подумай, - советует Нельо. - Ты сказал, связь".

"Да. Если фраза продолжается прямо по ходу действия: вот я бегу по полю и прямо на бегу говорю, - вот тогда я поставлю запятую".

"Например?"

"Например так, - я завязываюсь узлом на стуле, потому что так лучше думается. - "Давай, догоняй меня". Запятая, тире, дальше с маленькой буквы. "Сказал я и пустился бегом". Запятая, тире, с маленькой буквы. "и только попробуй отстать". Восклицательный знак".

"Примерно, - улыбается брат и к моему несказанному счастью вдруг закрывает книжку. - Хочешь побегать?"

Когда это я не хотел побегать, Нельяфинвэ Майтимо?!

"Еще бы, хочу! - я вскакиваю с места, потом торопливо оборачиваюсь и затыкаю пробкой чернильницу, чтобы не загадила тетрадки, как в прошлый раз. - Ты со мной?"

"Давай", - соглашается Нельо, сияя лунками-складочками в уголках рта. Это от того, что он такой тощий. Но это его только красит.

Я срываюсь влет по коридору, с грохотом скатываюсь вниз по широкой деревянной лестнице и выскакиваю во двор, а потом - на улицу. Прохладные камни мостовой ударяют в пятки сквозь тонкую подошву кожаных полусапог, день белый, пасмурный, влажный. Мы бежим к морю.

Я слышу брата за собой.

Город вскоре заканчивается, и мы вылетаем на равнину. Словно заячья спинка, она округло и мягко скатывается вниз, постепенно набирая крутизну.

"Догоня-а-ай!!" - воплю я, но уже знаю, что здесь, на прямой дистанции, он меня точно поймает.

Я лечу, как ветер, но он все ближе. Вот рыжей, белой молнией метнулся передо мной!

С визгом я начинаю уворачиваться, но Нельо быстрее. Он хватает меня, поднимает вверх (ноги отрываются от земли и сапог летит куда-то вбок, в траву) и начинает кружить, и кружит, кружит! Пока в глазах не делается совсем непонятно, а во рту - сухо от воплей и хохота.

"Хватит! - умоляю я на лету, впиваясь ладонями в его рубашку и плечи под рубашкой. - Нельо, ну хватит!!"

"Что, уже хватит?"

"Да-а!" - стенаю я.

"Ну ладно!"

По голосу я слышу, что он улыбается и очень запыхался. Останавливается, опускает меня на землю, но на ногах я стоять совсем не могу, и мы оба валимся в траву, примерно в ту сторону, куда улетел сапог. Море шумит где-то внизу и слева, небо виснет влажными белыми занавесками, и земля пахнет скорым дождем, который пойдет сегодня ночью.

"Ливень будет", - сообщаю я костлявому плечу, на котором лежу.

"Да? - удивляется Нельо. - Как ты понял?"

"Земля, - говорю я и опять поворачиваюсь лицом в небо, - земля сегодня так пахнет".

*

Примечания:

('1) "Я жду, и иногда ты приходишь". O'Driscoll

('2) "Лесной вальс". Булат Окуджава