Картина была неполной. Он знал, какого кусочка недостает - того, на котором изображен клочок песчаной отмели, синяя полоска воды и пара чахлых кустиков вереска. Именно этот кусочек он не успел закончить, но не жалел об этом. Потому что надеялся, она сделает это за него.
Они встретились здесь же, это было так давно, что он уже и забыл, когда. Он приехал, чтоб отдохнуть от суеты города и найти если не смысл жизни, то достойное оправдание его отсутствия.
Она появилась на берегу в середине дня. Тонкая, словно прозрачная, с волосами цвета спелой пшеницы, которые пушистым облаком спадали на худые плечи. И голос походил на шорох наползающей на золотой берег воды.
- Можно посмотреть, как вы работаете? Я вам не помешаю?
Она приходила каждый день, тихо садилась на изогнувшееся дугой дерево и смотрела. Если он начинал разговор - отвечала, а если молчал - молчала тоже. Иногда она гуляла по отмели, собирая ракушки и камешки, лепила из речной глины забавные фигурки, которые рассыпались на другой день.
Он знал ее имя, но никогда не произносил его, словно боясь определенности. Боясь разрушить тот странный пейзаж, который творили его руки и его сердце.
Да, он любил эту странную девочку - как сестру, которой у него никогда не было и как дочь, которой никогда не будет.
- А вот этого дерева уже нет. - Она указала на картину, где крохотным коричневым пятнышком проглядывал ствол старой сосны.
Густой подлесок надежно скрывал уродливый пень, и отсутствие лесного исполина, павшего в неравной битве со временем, было не особенно заметно. Конечно, он видел, как несколько местных жителей поутру распилили дерево и увезли, но удивился наблюдательности своей странной подруги.
Пару раз он видел ее родителей - молодых и, несомненно, все еще влюбленных друг в друга. Но они так и не поднялись вверх по течению речушки, туда, где длинная песчаная коса золотой ладонью тянулась к зарослям камыша на другом берегу. Так и не встретили старого художника, пытающегося убежать от самого себя.
...В тот день они сидели рядом на песке и смотрели, как багровые кинжалы заката пронзают чащу леса, выхватывая то пожелтевшие до времени листья, то подтеки смолы на стволе, то стремительный штрих мелькнувшей белки.
- Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? - спросил он.
- Я не хочу вырастать. Хочу всегда смотреть, как вы рисуете, здесь, на этом берегу. И ничего больше. Только вы, я и это место... Я бы хотела жить в вашей картине.
Он рассмеялся, взъерошив ее пшеничные волосы, и, стараясь скрыть тоску в голосе, сказал:
- Жаль, что это невозможно.
На этом они расстались.
За несколько часов до рассвета она залезла в его палатку, мокрая от росы и тумана, обняла его, понимая, что он не спит. И его старое сердце тревожно сжалось, потому что так дети обнимают взрослых тогда, когда знают - это в последний раз, и нужно одним простым жестом выразить все, что не сказано, да и слов таких нет, а другие взрослые уже тянут за руку, торопят, подгоняют...
Я уезжаю.
Всего два слова, способные разрушить хрупкую иллюзию счастья, замок на золотом песке речного берега.
Она поцеловала его в морщинистую щеку и удивленно спросила:
- Это вы плачете, или я?
Она говорила, что убежит в лес и будет там прятаться, пока родители не перестанут ее искать, а потом снова придет на берег... Она много еще что говорила, всякий вздор, который словно дает призрачную надежду отсрочить неизбежное. А он слушал, молча гладя ее по волосам, потому что любые слова застревали в горле.
Он написал ей свой адрес при свете карманного фонарика, и она обещала присылать письма каждую неделю. А потом выпорхнула из полутьмы палатки в предрассветную мглу.
Когда он, спохватившись, окликнул ее, она почти скрылась за деревьями, но, услышав его голос, вернулась. Он залез в палатку и вытащил свернутую в рулон картину.
- Возьми с собой. Она не закончена, но, может быть, это сделаешь ты.
Незаконченная картина - как тень надежды на то, что когда-нибудь они еще встретятся.
Лес оживал в ожидании рассвета. Приветствовал сам себя тысячами голосов, шелестел, звенел, шуршал. Но все это уже не имело значения.
Конечно же, она не написала. Пять лет - ни единого письма. Каждый год он приезжал на то же место, ставил палатку, шел на берег, ставил мольберт прямо на песок и начинал переносить частички жизни на мертвый кусок холста, каждое мгновение ожидая услышать ее голос: "Можно посмотреть? Я вам не помешаю?". Но ее не было.
А однажды в давно пустовавшем почтовом ящике он обнаружил письмо. Обычный конверт, довольно толстый. Трясущимися от волнения руками он открыл драгоценное послание. Внутри лежал еще один конверт, из более плотной бумаги. А в нем...
Кусочек холста, покрытого голубыми и синими красками. Светлое небо, растрепанное облако, две черных галочки - птицы.
Больше ничего в конверте не было. Обратного адреса на нем - тоже. Синий почтовый штемпель смазался, обрывая последнюю нить.
С тех пор кусочки картины стали появляться в его почтовом ящике с завидной регулярностью - раз в год. Прикинув размеры холста, он понял, что всего их должно быть двенадцать. Значит, двенадцать лет. А дальше? Темнота?
Картина была неполной. Он смотрел на одиннадцать квадратиков холста, прикрепленных булавками к другому холсту, натянутому на мольберт. В самом низу серело пустое место - недостающая часть. Собравшись с духом, он начал покрывать ее мелкими желтыми штрихами.
- Я знала, что вы придете.
Он обернулся. У женщины были такие же прекрасные волосы пшенично-медового цвета. И голос - как плеск воды.
- Вот последняя, - сказала она, протягивая лоскут холста. - Она закончила картину, как вы просили.
Клочок песчаной отмели, синяя полоска воды и пара чахлых кустиков вереска. А еще - старый художник, задумчиво смотрящий вдаль, замерев с кистью в руке.
- Как она?
Женщина вздохнула с едва заметной грустью, словно коснулась вроде бы давно зажившей, но вечно ноющей раны.
- Умерла. В ту же осень. У нее было слабое сердце. Однажды оно просто перестало биться.
Он смотрел на равнодушную гладь реки. В его руке подрагивала кисть.
На проглядывающем из-под изрезанной картины холсте была изображена та же полоска воды, та же отмель и те же кустики вереска. А еще - девочка с пшеничными волосами, собирающая ракушки.
- Мы были слишком молоды, когда она родилась, - голос женщины сливался с шелестом листвы, пением птиц, сонным шепотом волн. - Слишком молоды и слишком заняты друг другом. Она была не радостью, а обузой... Мы стали любить ее слишком поздно. Она хотела жить в вашей картине, потому что только там была счастлива... Только там... Только там...
Слова растаяли в плеске волн, и на берег опустилась тишина. Он смотрел на картину, не удивляясь, что она снова стала целой. Не удивляясь, что на ней старый художник с улыбкой смотрел на собирающую ракушки девочку.
- Я знала, что вы придете.
Она нисколько не изменилась. Солнечные лучи просвечивали ее насквозь, а ветер трепал пшеничное облако волос.
- Теперь я буду здесь сколько захочу. И вы тоже, правда?
- Правда.
Взглянув на картину, она улыбнулась.
- Она закончена. Мы можем погулять немного, а потом вы начнете писать другую... А я буду смотреть. Как тогда. Ладно?
- Да. Теперь у нас есть время. Целая куча.
И они пошли по отмели навстречу закату. Он рассказывал истории о тех странах, где побывал в молодости, о книгах, которые прочитал, и обо всем на свете. А она шла рядом, и сердце ее билось ровно и легко.
А где-то далеко, за гранью жизни и смерти, на золотистом берегу безымянной реки, печальная женщина бросила в воду горсть разноцветных ракушек и прошептала:
- Покойтесь с миром.