Комнатка затряслась. Поезд "Москва – Москва" без номера проходит рядом с перерывом в пятнадцать минут – грохот, читай по губам. Вдыхай сипло ртом – сандал, ладан, мирр. Выдыхай. Не кашляй.

Выдыхай. Звенит занавеска из гранёных стекляшек, бликует на стены. Качаются под потолком ловцы снов. Тени по углам, свечи – мерцают перстни на длинных пальцах Госпожи. Разноцветные камни, короткие ногти – она крепко хватает меня за шею. Роется в кружевном кармане платья, достаёт цепочку. Обматывает горло, не сглотнуть. В её декольте на кожаном шнурке кинжалом покачивается фиолетовый аметист. Я смотрю на него, пока острые маленькие звенья заползают под кожу. Ещё немного, и, да, так, уф, ага, уже, ес-с-с – течёт кровь.

– Идеально, – грохот. Зябко мелко дрожит стекло в оконной раме. Мурашки по коже, когда эта женщина совсем близко, в бликах, пьяно прикрывает золотые глаза и слизывает капли. Вкус драгоценного металла.

Прижимает к шее холодную пробирку, сцеживает жидкость. Одна за другой, одна за другой.

– Кровь пойдёт по 20, – мурлыкает Госпожа под нос. – Плазма – по 60.

В дурмане, плывущем под потолок, её холёные белые руки привычно, по-врачебному, расставляют пробирки. Стекло за стеклом, стекло за стеклом – дребезжит. Проехали.

С полными карманами, с душащим бинтом, с открытым лицом я плетусь к выходу за Госпожой. У неё тоже полным-полна коробочка, она пинает дверь на улицу ногой. Громко звякает в ящиках – и на этот звук оборачиваются люди, маленькая толпа, замотанная в тряпки до самых глаз. Они ждут её, и теперь самые близкие падают коленями в мёрзлую землю.

– Пожалуйста... – сбоку, глухо и скуляще. Дрожащие пальцы тянут за край её юбки, за белые кружевные оборки, кипенные на фоне грязного снега. У того, снизу, такие же золотые глаза, как у Госпожи. Все в дымке, в поволоке. Нет, не золото, медяки.

– Не готово! – грубо рявкает Госпожа, выдёргивая подол. – Сколько говорить, разъяснять, три месяца, а потом ещё, неизвестно...
– Зато мы готовы! – орёт старик поодаль. – Хотим спасения! Сейчас!

Толпа в тряпках гулко, по-морскому, заволновалась.

– Спасения! Сейчас... – расходится кругами.
– Знаю, известно, можно, везде сказали!
– Не хочу больше бояться!

Скрипнув зубами, Госпожа открывает один из ящиков и, нашарив что-то на самом дне, пригоршней швыряет в снег. Пузырьки цветного стекла прыскают во все стороны. Резко развернувшись, Госпожа зло давит каблуком самый большой флакон – стекло хрупко вскрикивает, вздох ему вторит – а потом идёт, не оглядываясь.

А я смотрю, как кто-то из них осторожно выкапывает средство из снега.

– Эй, это ж старое... Глянь, два года прошло. Или нет? Чёрт его разберёт. Не, не буду, подожду, неохота травиться, вдруг чё... Тьфу.

Чёрная тень с медяками вместо глаз подлетает к нему.
Схватив из-под ног самый большой кусок, с размаху режет ему лицо.
Гул, злость, улица загудела за ним – сжимая кольцо.

– Завались, тварь! – орёт тень. – Действует!

"Действует", – накатывает, шипит грязной пеной. Обвивает за шею, тянет не хуже всякой цепи.

Тот кто-то воет и падает лицом в снег. Серые комья вбирают кровь из раны, а поодаль – кровь из порезанных стеклом пальцев. Кто-то скулит, кто-то баюкает руку, кто-то бьёт под дых, кто-то плачет и не может дышать, кто-то радуется, кто-то и кто-то заливают жидкость в горло не глядя. Кто-то уже ждёт, глядя в небо, когда подействует спасение.

Грохот.

Поезд "Москва – Москва" следует по расписанию без остановок.