Смирнов Дмитрий Сергеевич : другие произведения.

Стезя. Страж прошлого

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман посвящен аварам. Это моя попытка взвешенно и беспристрастно оценить след, оставленный в истории народом, который до сих пор упорно причисляют к тюркской группе, игнорируя все указания на его славянское происхождение. 7 век. Сложное время для Аварского государства, наполненное как внутренними проблемами, так и противостоянием с Византией и франками.
   Стезя.
  
  Книга 1. Страж прошлого.
  
  Глава 1. Побратимы.
  
  Вместе с лихим, пахнущим резедой ветром, в ворота ступили они - победители. Дружина вернулась из похода. Об удаче сородичам говорили лица витязей - блистающие солнцеподобно, раскрасневшиеся от довольства. Князь, оружники и стяговник в пыльных, но не потерявших яркости плащах, сдержали поводья. Шли конь о конь - степенно, уверенно. В позвякивании блях и застежек, в скрипах портупейных и седельных ремней звучало торжество.
  Город встречал витязей по древнему обычаю, хлебом и солью, песней дев и отроков, поясными поклонами.
  - Слава Световиду! - катился клич-приветствие. Дробился на многие и многие тона, делал сам воздух подвижным. А взгляды людей искрились светцами. Город потеплел от ликования. Без труда ухо различало радостный трепет сердец, хоралы душ.
  - Здравия князю Руяну! - восклицали горожане. - Князю-победителю - хвала!
  Копыта коней коснулись плах мостовой, до самой площади мощенной крепким, тесаным дубом. Издревле площадь звалась Становой, к ней сходились лучи улиц: Урочной, Золотой, Стрельной и Оленьей. Дружина умерила и без того неспешный, чинный ход, давая рассмотреть себя во всей красе. Витязи князя казались сородичам исполинами в отсветах солнца. Сияние успеха на краткую долю времени сделало их такими. Все знали, что позже чудное видение рассеется, и удальцы-рослени вновь станут простыми людьми, подобными тем, кто взирал на них сейчас, затаив дыхание.
  Верхоконные обивали мелким скоком потертые доски, оставив за спиной закрома и погостье. Выученные по науке предков, витязи эти не знали равных на полях брани. Ум, далекий от ратных дел, едва ли способен полновесно оценить искусство всадников в кольчатых бронях. Трудно подыскать мерило умению росленя, равно ловкому в обращении с копьем, мечом и луком. Еще сложнее вымерить его волю, в тверди своей сравнимой лишь с булатом. Но и пешие ратники княжьей дружины верно знали свое ремесло. Плечистые, с суровыми, загорелыми лицами и узловатыми руками, они ступали, оперев о плечи копья с длинными рожонами. Не выдавая устали, лишь кратко перемолвливались с городскими.
  Походный строй замыкали обозы. Руян вез добычу, взятую в походе на неметов. Стольный град мог гордиться своим князем. Позлощеный полуденным златом небес, он принял в свои объятия вернувшихся храбрецов. Витязи тоже были рады воротиться в отчий край. Успели заскучать по домам и семьям. Уже в Священной Роще, шелестевшей в версте от крепостных стен, каждый из ратников-победителей почтил Пращуров, оставив в ногах дубов что-нибудь из захваченного в бою: неметские перстни, обручья, монеты, литые гребни, низки жемчуга. Таков был древний обычай.
  Велеград выглядит грозным только для врагов, пугая внушительными валами, тяжелой броней зубчатых стен, глазастыми головами башен. Внутри - благолепие видов, милое сердцу каждого варна. Доведенное до совершенства единство камня, дерева и металла подчиняет взор. В этой пестряди построек можно выделить высоченную смотрильню на Становой площади и княжий терем с прилегающим к нему Воинским Домом - пристанищем росленей. Еще - рукотворный Холм Четвероликого с каменной капью, с огневищем, и Дом Мудрости с садом и хранилищем письмен - обитель жрецов и потворников. Прочие жилища скромнее, но бедных мазанок и убогих изб не усмотрит глаз наблюдателя. Все дома стольного града добротно скроены из сосны и ели. Дворовища им под стать, с клетями и колодезными дудками. Как надлежит - поближе к башням устроились конюшни и оружейни.
  Сколь давно бытует люд в Велеграде, не скажет, пожалуй, никто, включая ученых мужей. Есть правда отметки в берестяных книгах и на жреческих дощах. Дают ли они завершенную ясность? Едва ли. Больше служат предметом споров. Как положено, горожане ведут счет и изустно, складывая ушедшие поколения. Но тут в дело вмешивается вольность мысли, склонной преувеличивать действительное, дабы придать красок былому. Такое есть в природе человека. Сказители идут еще дальше: поминают могучих всадников, в седые года явившихся сюда за мирной долей. Эх, память людская глубока, как омут. Различить-распознать в ней доступно даже отзвуки преданий самых ветхих. О Великане, властелине окрестных земель, что воздвиг для своей суженной хоромы из нескольких скал. О боге Громовнике, повергшем Великана в суровой битве и разбившем его чертог тяжелым молотом. Будто бы после этого появились горы, среди которых высится нынешний Велеград. Так вещают старцы. Кто же возьмется оспаривать правоту их уверенных слов?
  На площади дружина остановилась. Князь спешился первым, отдав коня стремянному. Следом с седел спустились его ближники и рослени. Горожане неотрывно следили за каждым их движением. Из первого ряда - жрецы в бурых дохах, старшины улиц в голубых кафтанах и степенные мужи в зеленых долгорукавках. За ними - все многолюдие единоплеменников. Полотнище стяга чуть трепетало на ветру, отчего казалось, что вышитый на нем серебряный волк вот-вот ухватит на бегу солнце.
  - Народ Велеграда! - заговорил Руян. - Боги одарили нас победой под Линцем. Мы были и умнее, и сильнее в бою. - Это урок всем нашим недругам. Пусть помнят остроту наших клинков и стерегутся плести свои козни. Хватка варнского волка все так же крепка, как и прежде!
  - Слава князю! - дружно грянули горожане.
  Пиршество дожидалось победителей. Воздух давно напитался паром от жаровен и дразнящим мясным соком. Росленям столы были накрыты в теремной горнице, ратным мужам ополчения - во дворе.
  - Пойдем, брат Радогост, отведаем княжьего угощения! - один из росленей снял высокий шлем с темляком из крашенной в красный цвет шерсти и повернулся к товарищу. Черноокий, со строгими стрельчатыми бровями, заостренным носом и удлиненной челюстью, к которой будто прилип клинышек бороды, он походил на степного беркута. - Стряпчие уже наготовили телятины на пару, копченостей, да заливного. А ты, брат Немир? Что загрустил? Мы дома!
  Трое друзей-побратимов препоручили верных коней и боевое снаряжение младшим отрокам. Витязь, названный Радогостом, выглядел крупнее других, шире в плечах, глубже грудью. Черты обветренного лица казались простыми, почти грубыми, зато в прищуре синих очей гнездилась загадка. Немир казался суше, изящнее. Совсем светлый волосом, бледный лицом, он двигался мягче, словно бы осторожнее, всем видом напоминая крадущегося барса. Привычка запирать пальцами подбородок выдавала задумчивый нрав. Внезапно встрепенувшись, он загорелся взглядом:
  - Верно, брат Горда. Пора подкрепиться, да промочить горло с дороги.
  Всего год были побратимы в Велеграде. Но - уже успели крепко прижиться, стать своими для горожан. Все трое уже изрядно проявили себя. Отнюдь не одна именитость рода помогла им попасть в ближнюю дружину князя. Руян ценил даровитых людей, собирал их округ себя, точно драгоценные каменья. В побратимах он вмиг отличил и воинскую сноровку, и рачительный ум, и деятельный нрав. Потому и приблизил к себе, о чем ни разу не пожалел.
  Шумно было на княжьем дворе, суетно. Столы, скамьи - стояли плотным строем, будто готовые к сече. Слуги вокруг вились мухами: одни выкатывали из погребниц кадки с бочатами, другие носили из поварни мисы со снедью и пестери с хлебом. Третьи же варили кутью прямо здесь, в котлах, подвешенных на рогули.
  Рослени поспешали к теремному крыльцу, сглатывая слюну от сочащихся ароматов. Притомленные ратными трудами, жаждали отдохновения тела и услады желудка. Радогост, Немир и Горда не отставали от боевых товарищей.
  - Здравия, бояре! - нежданно окликнул кто-то сзади.
  - Еломер? - Радогост обернулся, признав знахаря с Урочной улицы, с которым водил знакомство. Запахнутый в полушубок из чернобурой лисы, лупоглазый человек с расчесанной пегой бородой улыбался во весь рот. Еломера ценили в Велеграде за умение врачевать самые тяжкие хворости. Вхож он был и в княжий терем, подчас пособляя княгине и домочадцам отвадить прочь какой-нибудь зловредный недуг.
  - А я ведь тебе мазь сготовил на медвежьей желчи, - глаза знахаря заискрили светляками. - Как плечо-то? Не ноет?
  - Хвала богам, нет, - Радогост поджал губы, вспомнив давнишнюю рану, что порой доставляла ему хлопоты. - Меч держу крепко. Да и когда было немощи предаваться, друг Еломер? Ворога били, и крепко били!
  - Слыхал я, как ощипали вы неметскую птицу, - знахарь закивал головой. - Опамятоваться не дали.
  - Князь Руян голова, - воздал должное Немир. - Нашел, как выманить немета из града, да прямиком в засаду, как глухаря в силки поймать.
  - Мы отступили притворно, - пояснил Радогост, - а ворог уж взъярился. Помыслил, дрогнули варны. Ну и пустил за нами конных. Мы же их на копья взяли в лесочке, да опосля за недобитками влетели в ворота. Так Линц и повоевали.
  - Ловко, - Еломер пригладил усы. - Радость превеликая для всех нас. Мне же намедни Лада-Мать свою радость подарила.
  - Ну? - заинтересовался Радогост.
  - Истомушка моя разродилась, - знахарь просиял. - Сын у меня, будущий воин!
  - Прими наши поздравления, - хмуривший чело Горда расправил брови и подошел к Еломеру, чтобы хлопнуть его по плечу.
  - А у меня и гостинец по случаю найдется, - вдруг всполошился Немир. Он сунул руку за пояс и достал кинжал в вычурных ножнах. - Гляди, друг Еломер, какая штука! Я взял его с тела убитого барона.
  Знахарь с любопытством рассматривал чужеземное оружие. Серебряные накладки изображали двух крылатых людей в необычных шапках. По краям ножен шли золотые заклепки, грушевидное окончание имело тонкую насечку.
  - Справная работа, - признал знахарь.
  - Будет наследнику твоему добрая память, - Немир выдвинул клинок. - А здесь, глянь! По всему долу зверь заморский выбит.
  - Уж больно любо тебе все иноземное, брат Немир, - мягко укорил друга Радогост. - И чего немчинов нахваливать? Наши-то умельцы, небось, не хуже. И меч булатный, и поясник, и чекан выкуют на заглядение. Кинжал красив, не спорю. Только нет в нем сердца, ибо от разума, от хитрого помышления деют неметы. Узоры изящны, но путаны, как души людские. А суть-то где?
  - Мне нравится, - Немир повел плечом.
  - Благодарю тебя, боярин, - Еломер поклонился ему, принимая подарок. - Извиняйте, воители славные, меня дома ждут. А вы пожалуйте к столам! Пир скоро начнется.
  Княжья горница тонула в полумраке. Горели лишь светцы вдоль стен, озаряя блестками огней турьи, медведьи и кабаньи головы, а также окованные железными полосами щиты. Витязи заняли свои места по чину, Руян воссел на резной столец с обитой атласом спинкой.
  На яства налегли жадно. Все спешили насытиться, мешая соленое с кислым. Одной рукой ломали грудку верченому цыпленку, другой тянулись к глиняной плошке с блинцами. Дух мясных взваров опьянил прежде вина. Не разбирая особо, жевали осердье, заедая гольцами, забелкой запивали чесночные гужи. Чуть утолив голод, взялись за хмельное. А князь меж тем уже завел свою речь, как было принято на братчинах в кругу соратников:
  - Будто большое колесо крутится Коло Времен, - говорил с чувством, но звучно, чтобы его расслышали все за большими столами. - Ни на один вздох, ни на один удар сердца не делает остановки. В прах осыпается старое, из праха тянутся цветы настоящего. В былую пору родичи наши стояли широко, упираясь ступнями в горы и долины, в леса и луга. Солнце озаряло их путь, а мрак бежал прочь, быстрее зайца. Люди севера и юга, запада и востока внимали не только каждому их слову, но шепоту дыхания. Так это было: простор, неоглядный размах свершений! Племена и рода разного обличья и разной речи следовали за волей наших Пращуров, точно их собственная тень. Ныне иначе: мы держимся зубами за кромку своей земли, заперты в ее защитный круг, что суть оберег нашей памяти.
  - Но ведь нет ничего долговечного, князь! - дерзнул возразить Горда.
  Руян прищурился одним глазом, однако вместо вспышки гнева ответствовал спокойно:
  - Есть, витязь. И это не жизнь, не власть, не земля.
  - Что же?
  - Имя, - Руян будто бы улыбнулся углами губ. - Покуда живо имя, жив народ, его прославивший. Живо наследие. Имя же, канувшее в омут забвения - потеряно для вечности. С ним попраны и следы деяний. Потому моя заветная цель - сберечь имя Верных в веках.
  Вои в горнице затихли.
  - Все знают, что в нашем мире нет единства, - продолжил Руян неспешно. - Мир подобен глиняному кувшину, разбитому на тьму осколков. Те осколки - земли, страны. Может и был сей кувшин леплен из цельного материала на заре времен, да уж никто не упомнит его первичную форму. Трудно даже гадать, каков он был, явив себя из горнила Предвечного. Наши могучие пращуры - Велимир, а за ним Влодарь, стремились сложить воедино как можно больше осколков. Зачем, спросите? Ради власти, из тщеславия? Нет, други мои. Они мечтали постичь исконный Облик, тайну Созидания. И у них получилось. Примирив меж собой вереницу племен, давно позабывших общий язык и обычаи, стар-князья прикоснулись к Изначалию. Всколыхнули образ, рожденный зачином жизни. Можно сказать, пращуры так постигали Божественное. Им хватало на то тверди духа и зрелости воли. Это ли не величие? Приоткрыть врата Сокровенного, узреть оттиск Искона, оживотворивший когда-то небо и землю...
  Руян отхлебнул из чаши, посмотрел поверх голов соратников:
  - Чаяниями Велимира и Влодаря ряд жизни выправился. Пусть ненадолго, но люди разных краев вспомнили, что значит пребывать в Ладе. Ныне человеческая порода оскудела. Нам, потомкам Славных, уже не достает ни духа, ни воли, дабы просто сберечь плоды их трудов. Мы довольствуемся малым, посильным. Но пренебречь честью Пращуров, отступить перед меняющимся миром - невместно для Верных. Это было бы попранием памяти рода, попранием себя. Не ради славы и добычи бьемся с немчинами и ромеями смертным боем. Ради сохранения имени народа, идущего во след Богам. Хочу, чтобы вы уразумели мои слова, други! Так поднимем же чары за нашу недавнюю победу! Победу над временем, над равнодушной судьбой, стирающей следы людских свершений!
  - Слава князю Руяну! - всколыхнулась вся горница. - Слава богам и предкам нашим!
  Пиршество продлилось до утра. На рассвете, едва прокричали городские петухи, рослени враскачку покинули терем. Их звал сон в Воинском Доме.
  К полудню однако Радогост и Горда были уже на ногах. Утолив жажду цежей в трапезной, заспешили в Дом Мудрости. Сразу за калиткой жердяного палисада притулилась малая купальня. Здесь следовало свершить омовение из кадок с чистой ключевой водой. Того требовал порядок. Ступить в пределы обители надлежало чистыми телом и разумом.
  Жреца Везнича побратимы отыскали в сливовом саду. Наставник мудрости разместился на высокой колоде, отставив в сторону свой посох с навершием в виде головы коня. В ногах стоял векошник с пирогами. Глазастый, нахохленный ворон Рекун, как всегда, восседал на левом плече своего хозяина. Рассказывали, когда-то Везнич подобрал птенца с перебитым крылом и выходил. С той поры Рекун стал не просто его верным спутником, но подсказчиком - глазами и ушами. Нередко он улетал кружить над округой, выбирался за крепостные стены, пропадал в перелесках. Возвращаясь же, о чем-то долго вещал старцу на своем скрипучем языке. И тот разумел его по-своему.
  - Что, молодцы, умаялись от трудов бранных? - очи Везнича блестели ярко, но не старческой водой, а тем неистощимым душевным огнем, сияние которого было воплощено в самом его имени. Время изрядно поработало над обликом жреца, сделав его подобным шершавому, потрескавшемуся вязу, однако признаков немощи совсем не читалось в узловатом и крепко сбитом теле. - Оно и понятно. В ваши годы жизнь летит стрелой, некогда порой перевести дух. День кажется бесконечным лишь нам, старикам, насыщающим его ход отсветами воспоминаний, волнами дум. Для вас же резвым скакуном мчатся события, образы сменяют друг друга - попробуй все упомни! И деете вы с пылом, во весь опор: что на рати, что в гульбе, что в любви.
  - Не поспоришь с тобой, отец Везнич, - Радогост усмехнулся.
  - Где ж дружец ваш? - словно спохватился жрец. - Немир? Опять от учебы отлынивает?
  - Прости, отец Везнич, - виновато начал Горда. - После похода занемог...
  Жрец смерил обоих побратимов строгим взором:
  - Кривда не в чести у сынов Световида. Вы - благородные мужи, идущие по стезе Прави. То, что покрываете товарища, понимаю. Но обманом порочите честь свою!
  - Прости, отец Везнич, - повторил Горда, пряча глаза.
  Жрец тяжко вздохнул:
  - Ни в слабости, ни в лености не могу попрекнуть я Немира. Тут иное. Знаю, что не лежит его душа к науке наших предков. Манит его все чужое, иностороннее. Мнится ему, будто мир Заката лучше нашего мира с его вековым укладом и обычаями. В том - великое и пагубное его заблуждение...
  - Каждый человек ошибается, - решился возразить Радогост. - Ты сам не раз толковал об этом, отец Везнич. - Мороки вводят в забытье разум, опутывают сетями грез. Блеск неметских городов, броскость одежд, причудливость нравов затуманили голову Немиру. Но витязь он добрый. Под Линцем бился лихо.
  - Знаю, знаю, - губы жреца чуть дрогнули. - Князь наш Руян мечтает, чтобы все его воители сполна постигли мудрость и умения пресветлых Пращуров наших, стали прочной опорой ему и всему нашему народу. Что же...
  Он поднялся неожиданно проворно, подхватил посох:
  - Ну, пойдемте!
  Побратимы стронулись за Везничем без лишних вопросов. А старец шел убористым, но верным шагом. Обошел Кумирню, стены которой были сложены из спрессованного торфа, миновал Приют Письмен - бревенчатый дом с земляной крышей.
  - Мы не будем переписывать книги? - Горда приподнял высокие брови.
  - Нет, - откликнулся жрец. - Днесь вникать начнете в живые строки. Разбирать буковицы неписанного.
  Побратимы коротко переглянулись и пожали плечами. Пришлось придержать в узде любопытство до срока. Везнич привел витязей к прутяной клети, дверью в которую служила занавесь из бычьей кожи. Отдернув ее, поманил их к себе.
  Подойдя ближе, Радогост и Горда разинули рты. Они узрели сход в подлаз, о котором не слышали прежде.
  - Спускайтесь вниз, - велел жрец. - Но прежде, я немного вам помогу. Пусть ваши чувства станут острыми, как булатные клинки.
  С этими словами он достал две широкие тряпицы. Сперва завязал глаза Радогосту, потом Горде.
  - Что нам делать, отец Везнич? - Радогост умерил дыхание, дабы сберечь невозмутимость.
  - Подземье неглубоко, - рек жрец. - Пройдете его до конца. Там, у дальней стены, нащупаете большой валун. На нем будете сидеть, покуда я не вернусь за вами. Очами души читайте письмена времени. Ушами сердца внимайте круговерти вещей. Позже я расспрошу вас обо всем, что вы узнали.
  - Мы никогда прежде не занимались подобным, - на миг усомнился Горда. - Как различить письмена впотьмах?
  - Вы поймете, - заверил Везнич. - И зрение, и слух могут подвести человека. Но зрелое ведание - никогда. Благородный муж, ступающий стезей богов-предков, обязан не только доверяться своим телесным навыкам, но развивать Духовзор. Будто следопыт, отыскивать приметы вещей.
  - Но как? - все еще недоумевал Горда.
  - Чутко шарить округ себя вещим глядом. Находить формы, что были явлены когда-то, слова, уже звучавшие однажды под сводами Всемирья. Все это не стерто, все это есть. Сделанное - живо. Сказанное - живо. Мертвы лишь бренные обличья, служившие пристанищем душ.
  Речь наставника мудрости таяла позади. Радогост и Горда пробирались по уступам, держась боковой стены. Сырой, холодный воздух обдал их со всех сторон.
  - Идите от зримого к незримому, - напутствовал Везнич. - От явного к неявному. Для ведающего человека нет покровов, прячущих правду...
  Побратимы ощущали себя двумя мотыльками, случайно залетевшими в глухой склеп. Не переговаривались меж собой, хоть было неуютно и тревожно. Без суеты отмеряли каждый шаг. Путь, казалось, не имел конца и края. Где-то капала вода, ступни проваливались в ямки и трещины земли, запинались о булыжники. Чтобы ни с чем не столкнуться лицом, водили перед собой руками. И ощущали необычное: склеп не просто втягивал в себя тела людей, но запирал разум в своих пределах.
  Не хотелось уже ни о чем думать. Пропало и беспокойство. Чувства же и впрямь обострились. Лишь по-первости мнилось, будто подземье безмолвно. Звуки жили под низкими сводами, до которых легко было дотянуться рукой: шорохи, отголоски, шелесты. Прав оказался Везнич. В мире хлада и сумрака из бездвижного нарождалось движение. Только как разобраться в веренице знаков? Отличать одно от другого? Ведь что-то мерещится, а что-то и вправду есть...
  Горда охнул, налетев на нечто большое. Вот он, помянутый жрецом валун. На него сели покорно, благо был широк и удобен. А как сели - так впали в непривычное забытье, полусон-полуявь. Осязаемое надвинулось вплотную. Расслоилось на части, на доли, потом вновь стало цельным. Со всех сторон обволокло образами, запорошило голосами...
  Жрец Везнич растолкал побратимов не без труда. Вывел их на поверхность и снял повязки. Отвыкнув от света, Радогост и Горда зажмурились. Чуть выждав, пока воспитанники его придут в себя, наставник мудрости приступил к расспросам.
  - Радогост! Ответствуй мне первым обо всем, что ты вызнал в подземье.
  Витязь размял руками лицо.
  - Давным-давно, - заговорил он медленно, - здесь, в этой земле, сидел народ. Могучий и славный. В склепе у них было хранилище.
  - Так, - одобрил Везнич. - Продолжай.
  - Князь сплотил под своей крепкой рукой немало родов и земля эта процветала. Храбрые воины оберегали ее покой, жрецы говорили с богами, родовичи добывали руду, разводили лошадей...
  - Горда! - прервал сказ Радогоста Везнич. - Что было потом?
  - Война, - отозвался Горда. - Пришли чужаки. Огромное и сильное войско. Я слышал, как сталь гудела от эха бесчисленных битв. Кровь лилась ручьями, плакала земля. И чужаки одолели.
  - Так и было, - подтвердил Радогост.
  - Ты видел чужаков? - прищурился жрец.
  - Да. Одеты в броню и видом своим похожи на петухов. Они носили красные гребни на шлемах.
  - Это ромеи, - пояснил Везнич. - В те далекие времена могущество их не знало пределов. Как ненасытное чудище тянули они свои загребущие лапы во все концы света. Много племен полонили, много судеб сломили... А владетелями земли, на которой мы с вами стоим, были бесстрашные Даки. Они бились с чужаками до последнего. В этом подлазе прежде великий вождь Буребиста держал кладовую.
  - Отец Везнич, - вдруг смекнул Радогост. - Ты хотел, чтобы мы приучились приподнимать пелену Яви? Видеть очами души Навье?
  - Не совсем так, витязь, - жрец покачал головой. - Явь и Навь связаны меж собой куда прочнее, чем ты мыслишь. Навь - не Закрадье, не сонмище теней, бродящих за околицей нашего, человечьего мира. Навь с Явью сплетены в нерасторжимый узор. Представь себе холм, озаренный солнцем. Солнце - сияние лучезарной Прави. Одна сторона холма озарена им ясно и не прячет даже маленького камушка или травинки. Другая притихла в сумраке. Однако это лишь две половины единотелесной породы.
  Везнич чуть отступил и смерил своих воспитанников пристальным взором:
  - Я учу вас постигать законы Прави. Они проявлены и в том, что оделено формой, и в том, что бесплотно. Лишь невежда мнит, будто округ нас бытуют разные миры. Мир наш один, хоть и многолик в своих воплощениях.
  Внезапно глаза жреца зажглись задорным огнем.
  - А ну, - он перехватил посох, - поглядим, не растеряли ли вы свою ловкость от сидения впотьмах. Покажите мне свою удаль, свое ратное умельство! Пускай животоки ваши вновь наполнятся кипучей ярью!
  Уворачиваясь от ударов и подцепов грозного посоха, который в руках Везнича был страшнее неметских копий на поле брани, побратимы завертелись во всю прыть, словно белки. А непреклонный наставник все наседал, нагоняя их, подобно голодному горному вихрю.
  
  Глава 2. Поручение.
  
  Величавое, удивительно соразмерное лицо Руяна, выпуклое в световых бликах, не шевелилось. Словно резанный из мореного дуба лик взирал на трех побратимов, оттененный золотистым изображение крылатого Семаргла на полотнище у стены. Витязи ждали - безмолвно вдыхали запахи воска и меда тронной светлицы.
  - Мы пришли по твоему зову, князь, - Радогост первым дерзнул нарушить тишину и заглянул в угольные зрачки владыки варнов. - Поведай нам свою волю и мы исполним ее.
  Руян ожил глазами.
  - Послушайте, удалые вои мои, какие слухи долетели из Древницы, - заговорил князь, смыкая густые брови. - У дулебов с розмовлянами зачинается распря. Боюсь, не вышло бы большого пожара. Тогда и нам искрами того пожара пятки подпалит. Пока еще нет крови меж племенами, но соседи уже вострят друг на дружку булат. Надо поспешать.
  - Поход? - справился Горда.
  - Поход, - подтвердил Руян. - Возьмете с собой сотню вершников с заводными конями. Дело однако надобно решить полюбовно. Без нужды силу не показывайте.
  Немир раздумчиво подпер пальцами подбородок:
  - Высокой честью ты оделил нас, князь. Но вот достойны ли мы ее? Будто и летами еще не вышли, чтобы чужими судьбами распоряжаться.
  - Мне нужны не просто ладные витязи, но смышленые подручники, - голос Руяна сделался тверже. - На вас троих надежду имею. Давно к вам приглядываюсь. Покажите себя на новом поприще! Я верю, что все справите по уму, должным почином. Старшим же над вами пускай будет Радогост. С него и спрошу особо.
  Радогост удивленно распахнул очи:
  - Почему я, князь?
  - Таково мое слово. Вот тебе мой перстень, - Руян снял с пальца литой перстень с головой волка. - То - знак, что ты вершитель моей воли. Никому не должно ослушаться тебя в походе. Ты - мои глаза и руки. И в Древнице, у дулебов, и в Слюбицах, у розмовлян.
  Горда и Немир коротко перекинулись взглядами.
  - И еще, - добавил Руян. - Ряди во благо, а поперед - присмотрись. Пойми умышления людей. Сведай, откуда проползла меж родами змея-обида. Будь в меру строг, в меру чуток. Как уразумеешь правду - верши суд без колебаний. Таково мое тебе напутствие.
  Радогост поклонился. Ему вторили Горда с Немиром.
  - Ступайте, - князь поднял длань.
  Треть дня ушла на сборы. Дорога лежала неблизкой. Надо было учесть все, снарядить отряд необходимым: снедью для ратников, овсом для лошадей. Княжьим повелением под руку Радогосту дали вершних воев сотника Полада. Все они начистили барсучьим салом клинки, рожоны и брони, подтянули седельные подпруги, привели в порядок потники, сбрую и чапрачные оторочки.
  Распрощавшись с семьями и друзьями, пустились в путь: ровными дорогами вдоль холмов и весей, малыми тропами меж перелесков и ручьев. Ели и спали под открытым небом. Каждый из побратимов думал о своем, настойчиво взвешивая на весах разума решение князя. Вымеряли его с разных концов мерилом дум, вопросами копали ход к искомой сути. Но - отступались без удачи. Между собой однако поручение не обсуждали. Радогост лишь подметил, сколь непривычно холодны стали к нему его товарищи.
  По-первости витязя самого угнетало легшее на его плечи бремя. Прежде он отвечал лишь за себя, ныне - за всех, кто шел рядом с ним. Поневоле стал строг взглядом, скуп речью. А через пару дней вдруг свыкся со своим положением и отбросил сомнения, как камень с пути.
  Уже в Орешье, одной из весей земли бежичей, Радогосту пришлось примерить на себя роль вершителя княжьей воли. В полевой стан отряда пожаловал староста веси с дарами. Конопатые отроки положили у ног витязя огромную шкуру буй-тура, поставили долбенки с медом.
  - Я Велига, - крупноголовый, рыжебородый староста кланялся ему до земли. - Позволь молвить слово!
  - Говори, - разрешил Радогост.
  - Прознали мы от добрых людей, что явился в наш край ближник самого Руяна-князя. Знать, Боги услышали нас. Мы к тебе, благородный, за справедливостью. Выслушай, будь милостив, и разреши нашу тяжбу.
  Радогост глазами велел Велиге продолжать.
  - Исстари наша весь кормилась от ловища Залубье, что здесь за речкой. Промышляли там еще праотцы наши, ходили на медведя и росомаху, сохатого и горностая. С той добычи, как принято, родичам шло мясо, скорой же платили мыто, да избыток свозили на торг. А пару лет назад вышло несчастье - усох лес. Хворь напала после засухи, поглодала дерева. Новый лес так и не поднялся, зверь же подался на полунощь, к соседям. С той поры бедствуем. Одной рыбой и крупяной кашей сыт не будешь.
  - Что же ты от меня хочешь? - не понимал Радогост.
  - Совсем рядком угодья щедрые, обширные. Берестье зовутся. Зверя там столько, что не одну весь, а два городца прокормить можно. Беда в том, что Берестье - земля гнездовичей. И делиться они не хотят. Сами жируют, мы же нужду терпим. Нам бы от тех угодий лишь малый клок на кормлю...
  - Помыслю я, чем вам пособить, - обещал Радогост. - Позже скажу свое слово.
  - Правда? - старшина с надеждой захлопал глазами.
  - Иди!
  Взяв на себя разбор соседской тяжбы, Радогост решил выяснить всю подноготную дела. С этой целью услал к гнездовичам вестника. Воротился тот с родовым старшиной Дорожем. С ним витязь толковал долго, обстоятельно. Наконец, приговорил: гнездовичам уступить соседям из Орешья северный край ловищ во временное держание. До поры, пока своим зверьем не разживутся.
  И отряд уже летел дальше, а ароматы полыни и лебеды кружили головы всадникам. Луга и огнища, озера и протоки сменяли друг друга. На стоянке в поле, едва запалили костры, Горда как бы невзначай обратился к Радогосту, жующему вяленую крольчатину:
  - Исправно судил, брат Радогост. По справедливости. Князь тебя выделил среди нас неспроста.
  Радогост испытующе смерил друга взглядом. Сказал прямо, без уверток:
  - Не держи обиды, друг Горда. Я не просил этой ноши. Придет и твой час молвить свое слово людям.
  Горда отмахнулся:
  - Пустое...
  - Правда? - Радогост въелся глазами в его лицо. Увидел подрагивание век и напряженные скулы. - Или все же гнетет душу, что вчерашнему сотоварищу ноне велено подчиняться, будто воеводе? Не томи в узде худых мыслей. Скажи, как думаешь.
  - Полно, - Горда поднялся. - Небо вон алеет. Скоро на постой становиться.
  - И то верно, - Радогост согласился. - А все же? О чем мечты твои, брат Горда? К чему влечет сердце? Хочу понять для себя.
  Горда покачал головой, но вдруг ярко полыхнул очами:
  - Надоело ходить в услужении. Я давно не отрок. Сперва отца во всем слушал, не переча. Теперь на княжьей службе то же... Иной жизни чаю - вольной, яркой!
  - А в чем ты невольник? - подивился Радогост. - Нас с малолетства учили жить по чести, по правде. Чтобы родичи гордились нашими делами. И нет никого над нами, кроме предвечных богов.
  - Я не сумею объяснить тебе, брат Радогост, - Горда виновато повел плечом. - Но я ищу свой берег, на котором буду стоять с гордо поднятой головой.
  Он запрокинул голову ввысь. Матовые облака уже таяли в вечерней дымке.
  - Свой клочок неба хочу, свою звезду... - прибавил тихо.
  Радогост проследил за взглядом друга. Лазоревое сияние текло рекой. Нежданно из него вынырнуло что-то, постремилось выше. Словно алый скакун. Небесный конь мчался с развивающейся по ветру гривой в сизо-пепельных разводах. Удалялся на восход.
  - Ночь близка, - к костру неслышно подошел Полад, встал перед Радогостом. - Жду твоего повеления.
  - Выставляй дозорных, - распорядился тот. - Место удобно для ночевки: открыто со всех сторон. Чужому не подобраться.
  Полад понятливо поклонился.
  Когда Радогост повернулся, Горды рядом уже не было. Вздохнув, витязь пошел обходить стоянку. Немир тоже чурался его с самого начала похода. Радогост не стал мозолить ему глаза. Вместо этого проверил, как укрепили коновязь, спросил, кормлены ли кони. На постой вои устроились прямо на земле, положив под головы седла, а под спины - плащи и сумы. По давней привычке доспехов никто не снимал. Радогост лег в стороне, у тлеющего костерка. Долго ворочался с боку на бок, одолеваемый неприятными думами, прежде чем сон победил его. Зато с проблесками зари был на ногах первым.
  Отряд Радогост гнал, как в настоящем боевом походе. Не мешкали, летели соколиной стаей по склонам и низинам. Меняли уставших коней. Дорогу чаще находили сами, лишь изредка справляясь у местных. Однако за Шеполью и Жижецом пропали торные тропы. Суходолы, забитые колючим валежником, и дебри бурьяна сбивали с шага скакунов. Радогост ловчил, выгадывал пути обхода, покуда не уперся в лесные болотища.
  - Дальше еще шибче, - заметил ему Полад. - Топи гиблые - худая сторона. Без проводника не обойдемся.
  Радогост согласился. Пришлось обернуть назад и в малом сельце сговориться с юрким малорослым мужичонкой, что взялся свести отряд меж стежек-путанок и мочажин к большой дороге на городец Визна. За свою помощь испросил сельчанин лишь лук со стрелами, чтобы добывать семейству дичину. Радогост обещал ему тугой лук росленя с пластинчатыми подзорами и роговой кибитью, бьющий на двести шагов. Еще - полный тул каленых стрел.
  Коней вели теперь в поводу. Средь осоки шныряли ужи, прыгали голосистые лягвы. И впрямь, тяжек получился путь. Цепью растянулись вои - ступали след в след под хлюпанье жижи и охи кочек, тягали лошадей. Не имея привычки ходить по гатям - ошибаешься на каждом шагу. Вершники же в этом деле были и вовсе новичками. Неловко качались из боязни оступиться, мешали друг другу.
  Радогост замыкал отряд, был чуток. Бремя верховода понуждало замечать все и даже провидеть наперед, в долю мига упреждать несчастья, а в заботе о людях превосходить единокровного родителя. Без потерь вывел отряд на дорогу меж дубравой и долом, хоть замарал грязью плащ и ногавицы. Самолично пришлось помогать оплошавшему вою вызволить коня, сошедшего с тропы.
  - Там Визна, - проводник вытянул руку вдоль плоской дорожной ленты.
  Радогост одарил его, как условились.
  - Лихо у тебя все выходит, - будто против воли Немир наградил друга скупой похвалой.
  Радогост ответил улыбкой.
  За Визной начинались дулебские земли. В первой же слободке на речном берегу витязей князя приняли по чести. Радогост знал: соседские заставы пересылались голубями и вести разносили быстро. К приходу гостей из Велеграда готовились: нарядные девы вынесли румяный каравай в форме струга с ветрилом, где разметало лучи солнце.
  Но совсем уж радушный прием ждал в Древнице. Витязей встречали за полверсты от ворот града - сам дулебский вождь Гудим, его воевода и старейшины.
  - Прими поклон, благородный муж, от всех дулебских людей, - Гудим звякнул литой гривной, лежащей поверх бурой ферязи из вяленого сукна, хотел согнуться в поясе, но Радогост упредил его. Спрыгнув с коня, сам поклонился дулебскому вождю.
  - Оставь, отец. Кто я такой, чтобы меня поклонами чествовать? Не срами ни себя, ни меня неподобающим. Я - воин. Служу своему князю.
  - Скромен ты, юноша, - карие глаза Гудима лучились в сетях морщин. - Мне это любо. Прошу пожаловать в мое жилище. Вы все мои самые дорогие гости.
  Спутники Радогоста тоже спешились.
  - Но не взыщи, - оговорился вождь. - Дом мой скромен - не теремок, не хоромы. А из угощений - наварили ухи, да напекли пирогов.
  - С охотой поедим ушицы, отец, - ответствовал Радогост. - Верно, удальцы?
  - Верно! - откликнулись дружно вершники.
  Град Древница почитался головой дулебских владений. Однако Радогоста и его побратимов он удивил. Величиною Древница уступала обычным городцам края варнов. Заместо мощной крепости - простой тын из лесин, округ которого наросли лоскутки пашен, пастбища и покосы. Внутри же - ряды изб с соломенными крышами. Дом вождя отличался от них разве что широким двором.
  - По старине живем, - Гудим угадал мысли гостей. - Без излишеств. Они нам ни к чему. Наша сторона лесная. Бахвалиться перед зверем - не по уму. А перед своими - не по сердцу.
  Радогост с пониманием кивнул. Коней расседлали, развели по загонам. Воям всем нашли угол и стол. Позже, как откушали и передохнули с дороги, сели возле полатей толковать с вождем о главном - без чужих глаз и ушей, вчетвером.
  - Я не хочу вражды, - говорил Гудим, шевеля усами. - Кровь родит только кровь. Мне рук людских не хватает - зерно молоть, житницам к зиме кровли перекрывать, шкуры разделывать. Дел - тьма. Ведь за лето рода наши, дулебские, поубыли. Кто утоп, кто от хворей зачах, кто с охоты не воротился. Молодь лихоманка просеяла. Не к месту мне враждовать. Люд же наш в бранном угаре дальше носа своего не видит. Поснимали мужики топоры да копья со стен. Мальцы, им подражаючи, стрелки строгают для луков, тетивы из бычьих жил крутят. А бабы подначивают. Эх...
  Повздыхав, Гудим налил себе в канопку киселя из жбана. Поднес к устам, но не выпил.
  - От меня слова ждут, чтоб на розмовлян идти, - сказал, и словно скинул с себя часть обременительной ноши. - Что есть слово? Самое лютое оружие. Острее меча, тяжелее секиры. Куда направишь острие слова, туда и судьбы людские повернут, точно трава под ветром. Было прежде - воевали с розмовлянами. При деде моем. Я помню цену того разладья. Сородичи мои - нет. Кому прибыло от той злосчастной брани? Ни нам, ни им. Ценить надо жизнь человеческую, не швырять под серп Мары в угоду обидам. Земле хозяин надобен, семьям и роду - кормильцы.
  Побратимы слушали вождя дулебов, не прерывая.
  - Да и, по правде сказать, в соседской войне нет ни славы, ни добычи, - добавил он хмуро.
  - Воюют для чести, - обронил Горда.
  Гудим вскинул на него быстрый взгляд. Смотрел, точно запоминая.
  - Честь, назвал ты, воин? - переспросил сухо. - Верно - худо живет человек без чести, пропащей жизнью. Хуже зверя. Но все ли различают, где честь, а где спесь? Боги-пращуры завещали нам род земной длить, чтить Правду, бороть Кривду. Еще - Лад ладить с родичами ближними и дальними, ибо все мы чада Даждьбожьи. В этом вижу честь. А блюдет ли честь свою тот, кто спор решает железом?
  - Что же не поделили вы с розмовлянами? - Радогост не стал ходить вокруг да около.
  Гудим закряхтел, будто селезень:
  - Обиду заимели они на нас после последнего торжища. Хотя по совести, винить им только себя.
  - Поведай, отец, как дело было? - попросил Немир, прищурившись.
  - Как водится, все пошло с пустяка. Надурили ихние купцы двух наших селян - обвесили, продав сырую соль. Наши вздыбились, а им еще и бока намяли! Наш старшина торга с молодцами погнали взашей нерадивых гостей. Как водится, дубьем огуляли, чтоб была наука. Розмовляне зло затаили. Обратно сказать, и прежде за ними водилась вина... Скорохваты, ловкачи плутоватые. То, к примеру, облопошат при мене воска на кожи, то того больше - вывозное не заплатят. А торг- то, друзья сердечные, на нашей земле, у Прилуки! Ужом вертятся розмовляне для своей корысти, а тронь их - укусят...
  Завздыхал Гудим, захрустел пальцами:
  - Хитрей народа я не видал. А вот отколь та хитрость берется - неведомо. Не ради прибытка радеют, чтоб обвести других вокруг пальца! Тогда им радость. Такая порода у розмовлян... Такими на свет уродились.
  - Чем же отплатили вам соседи? - осведомился Радогост. - Как сквитались?
  - Осквернили наш Стар-Дуб у Бродов, на межевой земле. Дуб тот в родах наших чтят, его маковка Перуновой стрелой мечена. Розмовляне в насмешку обрубили ему нижние ветви. Не убоялись сквернодеи гнева Сварожича... Вот родяне мои и вскинулись. Жаждут наказать за унижение. Я звал Варуна, соседского вожака, на сход. Отказал мне. Калят булат задиры-розмовляне. Но ждут будто. Покуда на нас не прыгают. Вот и рассуди нас, воин, - Гудим уперся в лицо Радогоста. - Ты же блюститель княжьей воли! Тебе и разбор вести.
  - Сперва огляжусь, - Радогост отвечал уклончиво. - Потолкую с людьми. К соседям вашим наведаюсь. Ужели Руяна не устыдятся?
  - Ну, гляди, - согласился вождь дулебов. - Дело хоть не мудреное, да с заковыркой. Прав ты, что не рубишь с плеча. Молодой, а сметливый.
  Радогост смущенно поджал губы, польщеный похвалой.
  Скрипнула дверь, зашелестели шаги. Из сеней в избу ступила девица.
  - Вот и касатка моя, Милава, - Гудим улыбнулся во всю ширину рта. - Доча. Гляньте-ка, какая краса! Словно утренняя зорька.
  Вождь дулебов не лукавил. Подчас силой отеческой любви действительное преумножается чудесным образом. Но здесь обмана не было. Родная кровь воплощена была в яркий цветок, оставляющий след в памяти. Русовласая, с лебединым изгибом шеи и глубокими, как студенцы очами, девица зарделась. Румянец сделал ее щеки пунцовыми под цвет выпуклых губ.
  - За сына воеводы моего сосватана, - поведал Гудим. - За Златана. По осени свадьбу справим. Всей Древницей погуляем, да так, чтоб слышно было на краю земли.
  Радогост украдкой глянул на Милаву и натолкнулся на ее встречный взгляд. Во взоре дочери вождя было что-то обволакивающее.
  Трое побратимов гостевали в избе Гудима. Поутру Радогост встал прежде товарищей, перехлестнул пояс перевязью с мечом и вышел во двор умыться. Тут пахло молоком и сеном. На колоде стоял жбан с прозрачной водой, рядом на жерди висел чистый рушник. Ополоснувшись, витязь отправился изучать округу. Первым делом забрался на вышку-смотрильню.
  Поля за городом белели в утренней дымке, запорошившей и ближние рощи. И только озеро, прижавшееся к сизому, глубокому бору, сверкало золотом. Отражало проснувшийся солнечный лик. Радогост проследил глазами за подпаском, погнавшим жеребят-стригунков к его открытому, ровному как ладонь берегу. Спустившись с вышки, оторопело замер. Дочь вождя Милава стояла возле плетневой вереи с кринкой в руках. Иная, чем вчера вечером - в желто-алой запоне, в берестяном очелье. Смотрела загадочным взором.
  - Испей молока, воин, - предложила она. - С утренней дойки. Не отказывай! - поспешила упредить его жест. - Парное, душистое. На языке потом сладко-сладко.
  Радогост принял кринку и отхлебнул. Причмокнув с одобрением, отер усы.
  - Благодарю, красавица, за заботу.
  Она словно ждала чего-то. Томилась, не решаясь говорить.
  Радогост помог ей:
  - Спросить хочешь о чем? Не робей - отвечу.
  - Хочу, - Милава шевельнула пушистыми ресницами. - Ты ведь княжий человек?
  - Так, - подтвердил витязь.
  - Значит, тебя все здесь должны слушать. А ты всем приказать можешь.
  Радогост хмыкнул:
  - Может и могу, коли надобность выйдет. Только приказы раздавать не по мне. Волей Руян-князя прибыл, дабы разобрать вашу с розмовлянами тяжбу. Сердце к этому не лежит.
  - А к чему лежит твое сердце? - взгляд Милавы стал смелее.
  Радогост пожал плечами:
  - К знанию. Любо мне приотворять для себя тайны Всемирья. Все хочу знать - о солнце и других светилах, о дальних морях и землях, о силе камней, земных и подземных. Ратная наука мне мила, предания давних времен... Ко всему тянусь умом.
  - А невеста-то есть у тебя?
  - Где уж там, - он отвел глаза.
  - Отчего же? - ресницы Милавы запорхали, как бабочки. - Воин ты ладный, статный.
  - В учебе некогда думать о девицах. В походах тем паче. Жизнь ведь в Велеграде иная, чем тут.
  - Какая она, расскажи? - не отступалась Милава.
  Радогост призадумался:
  - Как река, что бежит по порогам. Бурлит, клокочет, ищет новые русла. Это у вас тишь лесная, да озерная дрема.
  - Хороша дрема! - Милава ярко вспыхнула очами.
  - Ну, свары соседские всюду бывают, - Радогост развел руками. - Они скоротечны.
  Милава поникла согбенной ивой.
  - Я войны боюсь, - призналась тихо. - Горя. Отец летами уже стар. Ты пореши с розмовлянами, чтобы кровь не лить. Ладой-Матушкой тебя прошу. Ты ведь можешь!
  - Сам того желаю, - голос Радогоста сделался твердым. - Негоже, чтобы братья резались меж собой на потеху ворогам. Неметы и ромеи того и чают. Ждут, что оскудеет наша сила, что выдохнутся наши рода во взаимной вражде.
  - А пойдем по ягоды? - вдруг предложила Милава. - Черника поспела. От вкуса ее опьянеть можно.
  Радогост про себя отметил, что уже немного опьянел от голоса и взора дулебской чаровницы.
  - Ну что же ты, воин? - попрекнула дочь вождя. - Иль страшишься чего?
  - Пошли, - согласился он.
  
  Глава 3. Западня.
  
  - За озером самые ягодные места, - увлеченно объясняла Милава. Самоцветами пылали девичьи глаза.
  - И как мы туда попадем? - Радогост с сомнением рассматривал широко растекшуюся синь, искрящую белыми блестками кувшинок. С вышки Древницы озеро казалось гораздо меньше.
  - Да ты не хмурь чело, воин, - девица даже рассмеялась. - Там в камышах лодочка припрятана.
  - Твоя?
  - Отчего же моя? - Милава дернула плечом. - Всяк, кому надо, может сплавиться туда и обратно. В обход идти далеко, да яруги в ноги лезут вместе с кочками. Вплавь тоже не каждый осилит.
  Радогост решил довериться дочери Гудима. Желал выказать свое уважение, хоть сознавал умом, что где-то совершает ошибку. Обычно витязь не позволял втягивать себя в неясные чужие затеи. Здесь же, не мог противиться. С каждым шагом по муравчатому лугу волнение нарастало в груди. Волновалось сердце от близости красавицы, идущей с ним рядом, от полынного запаха ее волос, от тепла стройного, ладного тела.
  - А зверя в лесу много? - спросил, чтобы прогнать дурманящие мысли.
  - С лихвой, - Милава отвечала задорно. Бегло покосилась на меч у его пояса. - В недрах бора батюшка-тур правит. В хозяйстве ему волки да лисы прислуживают. А зайки и ласки - на посылках. Ой, это медуница, - она присела на корточки и запустила руку в копну синеглавых рощелий. - По зиме, когда тряхея меня била, мне ее бабка Белава целую седмицу заваривала. Отвадила хворь-зловредину... А вот чернокорень. Он дядьке Чарушу прошлой весной помог, когда его змея в плавнях укусила.
  Девица повернула к Радогосту раскрасневшееся лицо.
  - Ты в травках-то понимаешь?
  - Нет, - признался он. - Этой науке меня доселе не учили.
  - Эх ты, - Милава вздохнула с притворной грустью. - Изумруды да злато-серебро у нас под ногами, а ты и в ус не дуешь. Вот лодка! Помоги.
  Дочь Гудима скакнула вперед, как резвоногая лань. Зашуршала камышовыми стеблями. Радогост поспешил вслед со всем проворством. Лодченка была не велика - челн, на каких обычно рыбаки закидывают мрежу. Столкнули ее с бугра, забрались внутрь. Тут и весло нашлось.
  - Правь вон туда! - Милава показала чуть наискось, к пологому брегу, за которым залегли обернутые мхом валуны.
  Витязь греб с силой. Заметил, что вода совершенно прозрачна. На дне колыхались целые дебри водорослей, шустрили рыбешки.
  - До чего чиста водица, - Радогост подивился вслух.
  - Чиста, - согласилась Милава. - Душу озера видно. Здесь ни лоскотовок, ни смолянок отродясь не водилось.
  Радогост понятливо кивнул.
  Пристали, когда солнце уже било в глаза. Но у дерев крутились ветры, свивали в кудели листву, уносились птахами к кронам.
  - Слышишь? - Милава замерла на месте. - Травы на лугу пели, а дерева разговаривают. Важные! Свысока на нас глядят, обсуждают. Что мы им? Букашки...
  Сосны маковками восходили к поднебесью. Так казалось снизу.
  - Да нас уже встречают, - Милава захлопала в ладони. - Зверьки-хитрецы!
  Она кивнула на ярко-рыжих белок, соскочивших с ветвей, на зайчат, высунувших мордочки в прорехи кустов. Показал свои пуговки-глазки и любопытный бурундук.
  - Ты только не шугай их, - попросила девица.
  Радогост не отставал от нее и на полшага. Перебираясь через преградившую путь корягу, она уцепилась за его руку. Сердце витязя заколотилось, точно медное городское било. Дыхание сперло в зобу.
  - Где же твои ягоды? - спросил ломким голосом.
  - А вон кусточки.
  Россыпи иссиня-черных глаз уставились на людей.
  - Угощайся, - Милава сделала зазывающий жест.
  Ели сперва потихоньку, примериваясь. Потом раззадорились, ягодный дух пронял обоих. Жадно и долго вкушали лесное лакомство, покуда не пресытились.
  - Ух, изрядно, - Радогост вытер уста.
  - Сладко? - справилась Милава.
  - Сладко, - утвердил он. - Ум отъесть можно.
  Посмотрели на свои руки, черные от сизой кашицы, потом на лица друг друга - расхохотались в голос.
  - Хороши, - дочь Гудима укоризненно покачала головой. - Ну не беда. Я знаю, где умыться. Пошли к старице!
  Радогост повиновался.
  Перешли овражец, нырнули в ельник, а за ним - протока в виде серпа. Серебрится, журчит. Округ незабудки разбрелись, желтые горлюхи.
  Милава склонилась над водой, будто изучая свое отражение. Потом проворно принялась плескаться, как шустрый, шаловливый олененок на водопое. Омыла руки и лицо, намочив при этом одежду. Брызги полетели в Радогоста, но он и не думал уворачиваться. Отвечал улыбкой. От старицы ушли мокрые и довольные.
  А бор потемнел, погустел, ветвями завесился.
  - Ой ты, бор-государь, лесной владыка! - позвала Милава громко, разведя в стороны руки, что птица крылья. - Стережешь ты богатства свои несметные, да тайны дивные. Мы же гости-ходоки, до кладовых твоих не охочие. Дай нам вольный ход, белый свет не прячь в омуте теми. Ты - могуч, вековечен. Мы - лишь люди, на Земле-Матушке от срока до срока бытующие. Не гневись, не тешься страхом бренных. Лучше отвори нам свои дороженьки и мы пойдем по ним, тебя восславляючи.
  Словно бы рокотом ответили кроны, а птахи зашушукались. Девица перехватила удивленный взгляд Радогоста.
  - Мы дулебы, - пояснила Милава. - В дремучих лесах живем, во полях чистых, возле рек быстрых. От предков переняли науку, как договариваться с ними, дабы избегать худа.
  - Я понимаю, - сказал Радогост.
  Прошли еще немного, и Милава вдруг ухватила его за руку.
  - Чу! - нашептала в ухо. - Кажись, большой зверь рядом. Трясогузки и синицы попрятались.
  На лесной проторице впереди замелькали бурые пятна.
  - Медвежата, - дочь Гудима даже подпрыгнула от восторга. - Гляди, какие малыши-кругляши. А где же матушка их?
  - Здесь матушка, - Радогост напрягся, различив за бугром валежника косматый хребет. Пальцы легли на рукоять меча.
  - Нет! - Милава перехватила его движение. - Не губи кормилицу. Осиротишь семью медвежью.
  Она примкнула к нему всем телом и заглянула в глаза. Радогост ощутил ее круглые, твердые груди, вдохнул черничный аромат дыхания. Кровь застучала в висках. Неимоверного усилия стоило ему отстраниться.
  - Не убью, - обещал витязь.
  - Побежали! - Милава сгребла его под локоть и потащила в самый бурелом. - Я обходную тропу знаю. Лес нас спрячет, а медведица не догонит.
  В тени кустарников неслись, как две косули. Влево, вправо, через ямку прыжком. Девица была ловчее, не цеплялся за сучья, не запиналась о пни и корни. Радогост же поспел расцарапать щеку и отбил большой палец на ноге. Кружили, петляли, как казалось ему, и вдруг - выскочили на свет. Вот он, бережок, где оставили лодку.
  - Поплыли назад, - молвила Милава, вмиг утратив весь свой задор. - Нас уж хватились наверно.
  Радогоста паутинкой опутала грусть. Взялся за весло, померкнув взором.
  Дочь вождя не ошиблась. Встречали в воротах. Лица Гудима и нескольких его сородичей были смурны. Молчали, сопели. Колючие, косые взгляды окатили, как ледяным дождем. Радогост только сейчас смекнул, что сделал что-то не то. Дружелюбие дулебов растаяло, словно туман. От них веяло грозой.
  - Ступай в дом! - приказал Гудим дочери безликим голосом.
  Та поникла, спрятав глаза. Пошла под осуждающий шепот трудным шагом, будто чеботы ее были сделаны из камня. Народ начал расходиться. Остались лишь Горда с Немиром, а в стороне - курчавый юноша в пестро расшитой оберегами рубахе, щеки которого покрывал мягкий, светлый пух. На Радогоста он смотрел исподлобья, комкая синий кушак.
  - Ты что творишь? - зашипел Горда, впиваясь пальцами в запястье товарища, едва с ним поравнявшись. - Тебя прислали дело вершить, а ты с девками по лесам скачешь? Будет нам нынче расплата за твои забавы...
  - Кто тот парень, что стоит за воротами? - тихо справился Радогост. - Того гляди, испепелит глазами.
  - Сам не догадался? - хмыкнул Немир. - Златан. Милавы жених.
  Радогост понял, что нажил врага там, где должен был искать друзей. А, может, не единственного врага.
  - Ну, пошли. Есть свежие вести от розмовлян, - Горда и Немир с двух сторон взяли его под локти, торопясь увести подальше от воеводина сына, застывшего столбом. Даже затылком Радогост чувствовал уколы злых стрел-взглядов.
  Побратимы почти приволокли витязя к оружейне, возле которой стояла стесанная колода. Усадили и сели сами.
  - Давай думать, как быть, брат Радогост, - Немир подпер подбородок кулаком. - Вождь розмовлян идет на Древницу. Дружина его в одном дневном переходе от нас. Под тысячу воев под рукой собрал, так говорят. А может, и того поболе. Шибко жаждет войны Варун...
  - Я выступлю ему навстречу, - встрепенулся Радогост.
  - Обожди, не горячись, - Горда с силой надавил ему на плечи. - Без ума можно и голову в бурьяне оставить. Наслышан он уже про княжьего подручника. И пуще всего чает его на хомуте в Слюбицы уволочь. Поклялся в том перед богами. Такие, брат Радогост, пироги.
  - Значится, отложиться решил от Руяна Варун... - Радогост совсем помрачнел.
  - Видать, так, - согласился Немир. - Восхотел вольным стать, как кречет. А свада на торге ему повод.
  - Как быть, други? - Радогост даже растерялся. - Ратиться с розмовлянами?
  - Людей воевода дулебский Елень скликает по селам и слободкам, - поведал Немир. - К вечеру будет и у нас дружина не жидкая.
  - Елень? - переспросил Радогост угрюмо. - Златана отец?
  - Да, брат Радогост, - Горда вздохнул. - Заварил ты кашу. Ну, тебе и расхлебывать. Помирись наперво со Златаном. Иначе увязнем, хуже чем в болоте. И дулебы нас погонят с позором. Городские вон зыркают на нас, как на порченных. Ославил ты князя, что говорить...
  - Со Златаном у меня нет спора, - возразил Радогост.
  - Ты задел честь рода, - объяснил ему Немир. - Бросил тень на всех нас, ближников князя Руяна. Не по обычаю это, не по искону.
  - Что же делать?
  - Забудь девку, хоть она тебе и глянулась, - дал совет Горда. - А со Златаном испей мировую. Коль не дурень - поймет. Любому голову напечет от такого солнышка, как эта Милава. Примирись с сыном воеводы, не порочь варнов.
  - Будь по-вашему, - Радогост поднялся.
  Дулебы зашевелились, как мураши. На улочках Древницы замелькали красные и синие щиты, обитые бляхами, зазвенело железо. Перед домом вождя укрепили племенной стяг: пожелтевший череп тура-великана с перекладиной, под которой болтались белые и синие темляки. Громадные рога смотрели, как боевые секиры.
  Для порядка стоило бы собрать совет, но Гудим побратимов чурался. Ходил нахохленный, как озябший тетерев. Слова цедил, будто через сито.
  Даже Полад, заглянувши в избу вождя после смотра своих воев, обронил Радогосту:
  - Глаз у меня бывалый, витязь. Скажу так: Гудим стар. Холоден, что лед. Варун - летами младше, кровью горячей. Он - огонь. И оттого опасен.
  Радогост кивнул, соглашаясь. Собравшись с духом, отцепил меч, чтобы идти на двор воеводы Еленя. Его упредил Горда.
  - Осади, брат Радогост. Не роняй честь княжьего ближника. Сперва я к ним наведаюсь. Старшего успокою, а с младшим перемолвлюсь доверительно, дабы знать - готов он тебя принять или гнев все еще плавит его сердце.
  - Ты обяжешь меня, брат Горда, - витязь глянул на друга с благодарностью.
  Отсутствовал Горда долго. Когда явился, сказал так:
  - Златан пойти на мировую готов, но прими, брат Радогост, его условие. Хочет он с тобой толковать без чужих ушей, чтоб ты сердце свое открыл. Тогда, глядишь, отпустит обида-изъедуха. Прочь уйдет. Поможет же делу крепкая дулебская бражка на ягодках. Только, прошу богами, не дразни его.
  - Куда идти?
  - Златан место назвал тихое, за градом. В двух верстах к полудню речка есть, Гожей зовется. Там на пригорке воеводья охотничья изба. Златан будет там завтра к вечеру - один. Поезжай и ты один.
  - Я поеду, - решил Радогост.
  Немир, заслышав этот разговор, не обрадовался:
  - Боязно мне за тебя, брат Радогост. Не угодить бы в силки ловца-мстителя. Покуда мы дулебов плохо знаем. Что на уме у парня?
  - Я поеду, - повторил Радогост. - Меня не отговорить. Чтобы судачили потом, будто витязь Руяна юнца испугался?
  Немир лишь махнул рукой. И добавил без охоты:
  - Видел из оконца, Милава приходила. Знать, к тебе рвалась. Отец не пустил.
  Радогост промолчал, закусив губу.
  Трудно было дождаться назначенного срока. К вечеру следующего дня заморосило. Отужинав грибными пирогами и расспросив о дороге чернавку Гудима, витязь отправился на конюшню. Древница гудела, ворчала и охала. Новый люд притекал. Огнищане гомонили, собираясь возле кузниц. Снаряжались. Пик и сулиц хватало на всех. Хуже было с мечами и бронями, их достало лишь передней сотне вождя. Иные принесли с собой палицы и ослопы.
  Краем глаза Радогост приметил, как набивают руку городские стрельцы, кидая полутора аршинные стрелы с гусиным пером в расставленные перед клетьми чурбаки. Рвали жилы луков со страстью, истово. Резвые молодухи обносили их квасом. Среди взрослых шныряла и мелюзга.
  За воротами тоже было людно. Радогост правил меж кучек ополченцев в кожаных колпаках и куртках-стеганках, что, сидя прямо на земле, начищали пучками травы крючковатые чеканы.
  Запах мокрого ковыля бодрил. Витязь гнал коня мимо лога, к порозовевшему окоему. В рощах надрывались соловьи. Исток Гожи Радогост нашел без труда. За желтым от одуванчиков полем сверкнуло водное полотно, овеянное ворсом тростника и осокаря. Тут и единственный холм, на уклоне которого приросли две ветлы и встала жердяная коновязь. Избенка со свесом камышовой крыши тоже гляделась неказистой.
  Радогоста ждали. Соловый конь под красной, с белой бахромой попоной, скучал на привязи. Витязь привязал своего скакуна тут же. Поднялся тропкой, тронул застонавшую дверь. Внутрь вошел без опаски. Знал, что отполированные многотрудной учебой навыки росленя позволят ему одолеть любого лесного ратника, не прилагая усилий.
  - Не стой на пороге, - голос Златана оказался глуховат и бесцветен. - Не страшись - в горло не вцеплюсь.
  Узкое волоковое оконце давало мало света, но Радогост уже ухватил оком скудное убранство. В избе кроме столешницы и лежака, крытого бобровой дохой, стояла только липовая долбенка и лежали тугие меха из воловьей кожи, в каких перевозят хмельное.
  - Садись рядом, княжий воин, в ногах правды нет, - пригласил воеводин сын.
  Радогост притворил за собой дверь и отстегнул плащ.
  - Сяду, коль зовешь, - ответил просто.
  Ему понравилось спокойствие Златана, его прямой взгляд и ровная речь.
  - Дозволь угостить тебя нашим питием, - Златан привстал, уронив с плеч лисий полушубок. Откупорил самый большой мех, плеснул в корец густой желтой браги. Налил и себе. - Не вино из княжьих хором, но мы пьем. На вишенках и черешне. Знатно душу греет! Уважь, княжий воин.
  Витязь принял корец.
  - Чтоб не было вражды меж нами, - Златан первым отхлебнул браги, видя, что гость не спешит к ней притронуться.
  Радогост испил. Пряно, душисто, как показалось ему. А Златан уже наполнял по новой. Выпили еще, сдвинув чарки. Тепло потекло по телу волной.
  - Мы ведь с Милавой с малолетства просватаны, - ожил воеводин сын. - Дружились. Эх, видел бы ты ее в ту босоногую пору... Попрыгунья, затейница. От забав ее люди в голос стонали. И нынче шалая, хоть огня поменьше. Такой уж нрав. Подросла - расцвела пышным цветом, словно яблонька на лугу. Такая краса, что дурман. Охотчиков до нее было - не счесть! И юнцы, и зрелые мужи. Пчелами на медок летят. Только пустое это. Мне Милаву сама Макошь предуготовила. Связаны мы накрепко - не разорвать. Как два крыла птахи.
  Радогост слушал, не прерывая. Пил вслед Златану, отирал усы. В голове уже шумело. Точно гусельки-самогуды принялись играть.
  - Хороша бражка? - ухмыльнулся Златан. - Шибает, будь здоров.
  - Изрядна, - признал витязь.
  - Суженная моя, - вздохнул Златан мечтательно. - Всем ходокам от ворот поворот дала. Самых упорных я отвадил. Покуда живу - никто меж нами не встанет, клянусь Перуном!
  Он хватил по столешнице кулаком, расплескал брагу.
  - Не рви сердце, парень, - надумал успокоить его Радогост. - Твоя она, твоя. Молва долгоязыка. Не слушай праздных речей. С Милавой твоей мы лишь по ягоды ходили. Я тебе не соперник в делах любовных.
  Златан испытующе смотрел в его глаза. Верил? Не верил? Радогост понять не мог. Решил пойти с другого конца:
  - Не до ссор нам ныне. Розмовляне под носом, идут на вас оружно. Нельзя попустить им разорить край. Для того я здесь, а не для ловли чужих невест.
  - Правда твоя, - Златан кивнул. - Разные мы с тобой, а все же в одном подобны - ратаи и дети ратаев. У батюшки моего рубцов больше, чем седин.
  - Сам-то на брани бывал? - полюбопытствовал Радогост.
  - Не довелось пока, - признался Златан с очевидной горечью. - Гудим-вождь, что старый лось, мир лелеет пуще богатства. Война для него - волк-переярок. Вот и заржавело железо в ножнах... Лишь старые помнят бранную долю.
  - А ты, стало быть, о войне грезишь?
  - Без меча славы не добыть, - скривил губы Златан. - Много ли сказов и былиц о пахарях, шорниках, кожемяках? Народ помнит воев. И вождей, что крепкой рукой брали добычу на щит, преумножая свои земли.
  - Не всегда так, - Радогост с натугой ворочал языком. Тот стал большим, не умещался во рту. Не доставало и дыхания. - Читал я в старых книгах, что править можно, не проливая крови без нужды. Согласием крепить премногие племена, а недругов отваживать силой единства. Такое зовется мудростью...
  Лицо воеводина сына растекалось перед взором витязя. Столешница плыла ладьей. Радогост еще видел, как Златан ткнулся носом в свои руки. Тишина оглушила. Следом охнула дверь. В избу ступили другие...
  Забвение, не имевшее краев, отпускало из своего зева. Вернулись слух, мысль, память. Но тело застыло грузной колодой. Не шевельнуть ни рукой, ни ногой. А хуже того - не было света. Глаза Радогоста зрели лишь мрак - вязкий, гнетущий, довлеющий.
  - Где я? - спросил на удачу.
  Никто не ответил. Собрав все свои силы, витязь сделал рывок. Тщетно! Смекнул вмиг - прочные путы держат его намертво. Их не сбросить, не разорвать. На глазах - повязка. Он, Радогост, подручник князя Велеграда - пленник. Как это вышло - не находилось прямого ответа. Должно быть, опоили.
  Однако витязь не позволил холодному страху пустить зуб в сердце. Отогнал его тень, как муху. Помнил из науки Везнича, что дух человека крепче скалы. Духу по силе мир повернуть. Стал выгребать из подклети памяти и другие уроки жреца. Мысли рождали образы. Выкатывались из недр разума яркими монетами. Радогост собрал из них целую пригоршню.
  Как получить из незнаемого знаемое? И тут имелся ответ. Помог опыт радений в подлазе Дома Мудрости. Пусть очи плоти не зрят, но очи сердца всегда бодрствуют. Витязь шарил округ, разгребая ворохи событий. Копал вглубь времени, к корням вещей. Что-то стало получаться. Прав был жрец Везнич: Духовзор человека объемлет все углы Тремирья. От него не укрыться ни горошине, ни былинке.
  Златан словил его в западню. Опоил сон-травой. Слуги воеводина сына повязали. Что было дальше? Везли верхом? Нет, по воде, на лодке. Не далеко, но и не близко. Туда, где ждали. Кто же получил сей груз? Кому злокозненный Златан продал его судьбу?
  - Варун, вождь розмовлян, - назвал Радогост громко. - Я хочу видеть твои глаза!
  Безмолвие заполнили шорохи. Кто-то шептался, шелестел одеждой.
  - Снимите с него повязку, - приказал сильный, но сухой голос.
  Глаза резануло светом. Как когда-то, после подлаза. Радогост прищурился. Совиное лицо с чуть землистым оттенком в окладе пегой бороды нависло над ним. Зеленые очи из-под кустистых бровей изучали въедливо, с подозрением.
  - Как узнал мое имя?
  - Тоже мне тайну нашел, - Радогост усмехнулся. - Я подручник князя Руяна. Все обязан знать.
  За спиной вождя розмовлян загудели люди. Радогост видел кожаные шеломы, железные бляхи и роговые пластины на куртках, волчьи дохи на плечах. Широколицы были розмовляне, длинноруки, с загорелой, будто дубеной кожей.
  - А ты не прост, обрин, - заметил Варун. - Видать, матерого зверя мне ловцы добыли. За такого можно и одарить полной мерой.
  - Твоя воля, - ответил Радогост. - Нынче моя жизнь в твоей власти. Но помни, вождь, все скоротечно. Придет час, перед другой волей будешь держать ответ. А уж какой мерой тебя одарят, вестимо только богам.
  Желваки дернулась на лице вождя розмовлян, на миг будто даже схлынул загар.
  - Ты отважен, либо безумен, - Варун был очень рослым, крупноголовым. Кольчатая рубаха словно обтягивала древо вяза, а не тулово человека. Столь широк казался он в поясе. - Грозить владыке своей судьбы? Не встречал прежде такого. Эй! - окликнул кого-то. - Разрежьте хомуты! И дайте ему воды. Я еще не решил его участь.
  
  Глава 4. Расплата.
  
  В дымящих углях кострищ розмовляне запекали уток, взятых на стрелу у мелководья. Тут же, близ вересковых кущ, обосновался чужой походный стан. Ветерок от воды гулял меж людьми, как странник. Над ручьем неспешно топталось стадо барашков-облаков.
  Радогоста будто никто и не сторожил. Отпотчевали даже ломотью подсоленного пшеничного хлеба, дабы пленник утолил голод. Но витязь знал, что десятки глаз надзирают каждое его движение, предвосхищают малейший жест.
  Не хотелось думать о будущем. Смерти Радогост не боялся. Как положено Световидом, так и будет. Пока же все было просто: дали волю дышать, значит дыши полной грудью. Дали волю глядеть - узнавай находников мятежного народа. Время само разберется, кому уйти к Огненной Реке, а кому и дальше мерять версты Кормилицы-Земли, жить-наживать новый опыт, взрослея душой.
  Роговые громадные луки и лубяные тулы розмовлян не были привычны взгляду витязя Велеграда. Радогост запоминал. Озадачился и обликом передних дружинников Варуна - все кряжистые богатыри, длиннорукие, длинноногие. Под стать им смотрелись их мечи, что крепились не на поясе, а за спиной. Такими рубиться можно было, разве что ухватив обеими руками.
  Розмовляне перешагнули кон дулебской земли, без ошибки понял Радогост. Чужую сторону знали, как свою. То не мудрено: пальцев не хватит счесть поколения, что гостьбой крепили соседский мир. Так бывает всюду, пока меж радушными гостеприимцами не встанет меч.
  Дивили взоры розмовлян - будничные, скучные. Будто и не в поход вышли, а в промысловый загон. Что им? Вою, привычному к железу, одинаково просто взять жизнь что зверя, что человека, пусть и родича по общим предкам. Человека, впрочем, почетнее - заслуга перед родом. С какой поры так повелось? Кто вспомнит...
  Радогост завертел головой. Больше руками, чем голосом, показал, что хочет говорить с вождем.
  - Почто звал? - Варун встал перед ним земляной грядой, накрыв своей тенью. Узловатые руки сложил на груди.
  - Выслушай меня, вождь, - раздумчиво начал Радогост, словно лепил слова из хлебного мякиша. Он желал, чтобы розмовлянин правильно понял формы его мыслей.
  Варун однако оттянул верхнюю губу с пренебрежением:
  - Что нового может поведать мне услужник князя обринов? Напугаешь крепью Руяновой дружины? Знамо дело. Так пущай бронные комонники попрыгают за нами по балкам и логам, а мы их прытью полюбуемся. Или вразумить удумал, как непутевое чадо? Зелен еще. Твое слово для меня мало весит.
  - Пугать не стану, - отвечал Радогост. - На страхе лада не построить. Попреки и увещевания приберегу для других. Ты мудр, вождь, и сам зришь стезю своей жизни. Хочу лишь к сердцу твоему обратиться. Ты же, как я, отпрыск Славных. Руда-жива их в тебе, их сила.
  - О старине баешь? - Варун с усмешкой пригладил усы. - Так пращуры, что Юными реклись, простора искали - глазам, душе. Шли к нему, перешагивая земли. Этому пути несть конца. И я ищу. Устал от тесноты своих лесов. Вольный ветер пусть излечит от немощи мой сонный дух.
  - Юные служили не мечу - Богам, - возразил Радогост. - Не было в них голода до власти, любования силой.
  - Почем ты знаешь? Той старины давно след стерся, да память остыла.
  - Помнит Земля-Мать, - не отступал Радогост. - Ведают Боги. Поверь, вождь, самые могучие владыки и неодолимые воины тоже подчас смотрят за край выгоды и удачи, ибо небо лежит на их плечах, а в глазах отражается предвечное солнце. Ты желаешь воевать для себя. Еще для своего народа. Пращуры наши воевали для мира - меч торил дорогу согласию Разных.
  - Покоя нет в Колесе Времен, - не соглашался Варун, разжимая и стискивая пальцы.
  - Непокой родится в сердце человека, разделяя с Небом, с Богами. Ему причиной - жажда власти, славы, громкой судьбы. Все это можно обрести иным почином, оставшись путеводной звездой для потомков. Ты слышал, вождь, про исконных праотцов наших, скитов-сколотов?
  Варун утвердил глазами.
  - Их лучшие вожди собирали стебли племен в один венок, венчающий главу достойного. Не мяли трав ногой, не секли железом, хоть не выпускали меч из крепкой руки. Они жили для вечного - служили Небу, Солнцу, Правде. Потому с праотцами нашими считались во всех концах света. Их не забудут, пока тверда земля и есть те, кто стоят на ней, озаренные блеском светил.
  Через серый лоб Варуна пролегли глубокие рвы морщин, потом размякли. Он не ответил, отвлеченный шорохом за спиной.
  Ратник-вестник с хмурым лицом приблизился, дабы поведать важное. Сказал тихо. Радогост не услышал, но понял.
  - Дулебы спешат нам навстречь, - Варун с хрустом размял плечи. - Кабаньим стадом трусят, перескочили Бугу. Труби! - приказал вою с темным рогом, обитым медью. - Только ведет их не Гудим и не Елень...
  Низко и долго проревел боевой зов, заставив колыхнуться кусты и травы. Эхо ушло к воде, покатив вниз по течению, забрело и в низины. Розмовляне встряхнулись, словно ото сна.
  Радогост тоже встрепенулся, как опаленный огнем. Его поразила догадка. Ранила прямо в сердце острой стрелой.
  - Пойдешь с нами, - бросил ему Варун, поворачиваясь, чтобы удалиться, однако витязь удержал его:
  - Постой, вождь! Молви слово. Как имя того, кто в голове дулебской дружины?
  - Почто тебе? - Варун сдвинул брови. - Гордой звать. Чужой, с твоей стороны.
  Нежданно для самого себя Радогост расхохотался, да так, что перепугал ближних розмовлян. Некоторые с непониманием схватились за мечи и копья.
  - Княжий подручник-то умом смешался, - сказал кто-то.
  Радогост не в раз смог унять себя. Отерев со щеки слезу, молвил Варуну:
  - Ты сведущ в душах людских, вождь. Искушен в земных делах, как мудрый бер. А все же, как и я, угодил в ямину, устроенную прехитрым умышлением ловца-гордеца.
  - О чем ты? - Варун вопросил с угрозой, заглянул в лицо, сопя ноздрей. - Объяснись!
  - Изволь, - Радогост снова стал спокоен. - Меня опоил Златан, сын Еленя...
  - Ты говоришь то, что известно, - перебил Варун. - Юнец радеет о славе и почете. Поклонился мне щедрым даром, испросив мою милость. Давно его знаю, гостил у меня в Слюбицах. С той поры пересылаемся с ним тишком. Больше всех из дулебов жаждет моей воли в Древнице. Глупец. Грезит, что я возвышу его. Сделаю управителем дулебских земель, своим наперстником!
  - Исполнишь обещанное?
  - Нет. Израдцев не жалую. Предав одного хозяина, предаст и другого, коль будет повод. Свою полезность он исчерпал.
  - Златан и правда юн, - согласился Радогост. - Юн умом. Я мог бы сразу смекнуть, что столь хитромысленный замысел уродился не в его голове. Не дорос отрок плести столь умелые козни.
  - Как понимать тебя?
  - Его подучил тот, кто умнее. Что еще просил у тебя Златан?
  - Забрать твою жизнь без промедленья, тем обесчестив вождя Гудима. Под его носом лишился живота княжий ближник, это ли не проклятье?
  - И это ты обещал?
  - Обещал, - Варун пригладил бороду, сверкнув зубами в усмешке. - Сильный выше слов, что дарит другим. В моей воле перешагнуть через них, как через бесполезную колоду. Вот только где-то я просчитался... Мыслил коршуном упасть на Древницу и разметать дулебскую силу, покуда ворог в смятении от утраты.
  - Другой вел твою волю, вождь, нужной ему тропой, - вещал Радогост. - Другой соткал пряжу затеи, связав в своем узоре обиды дулебов, твои мечты о власти и глупость несмышленыша. Я скажу, чем обернется тебе услуга Златана. В Древнице нет смятения. Дружина Гудима соедино с княжьей сотней вершников идет на тебя отмстить за злодейство. Кинутый на заклание щенок послужит возвышению одного ретивого мужа. Горда ему имя.
  Варун задышал натужным, свистящим дыханием.
  - Продолжай, - велел вдруг осипшим голосом.
  - Горда чает прослыть ревнителем княжьей воли. Порубив твоих людей, он восстановит справедливость в глазах Руяна. И он переможет тебя, ведь у него перевес в силе.
  Вождь розмовлян переглядывался со своими воями, будто испрашивая совета и подспорья. Однако никто не раскрыл рта. Молчали, шумно выдыхая в бороды.
  - Ум человека, о котором ты сказал, лукавый, как у лисы, и коварный, как у болотной гадины, - Варун без колебаний принял правду слов витязя. - Горда знакомец тебе?
  - Мой побратим, - уточнил Радогост.
  Лицо вождя розмовлян вытянулось от изумления.
  - Далеко метит твой побратим, - изрек, качая головой. - Высоко взлететь измыслил... Да только не бывать такому! - вытолкнул с силой.
  - Что ты решаешь? - ждал Радогост.
  - Приму твою игру. Будь при мне, но до срока не показывайся дулебам. И ловец, умело расставляющий силки на зверя, может стать добычей, попав на зуб удачливому хищнику.
  Про себя Радогост поминал Горду с горечью, терзался душевной болью. Без малого десять лет он знал этого отважного, но тщеславного юношу, сочетавшего огонь сердца и лед разума. Горда всегда томился в тени других, высоких именем, весомых чином. Искал свое призвание, борясь с завистью к преуспевшим. И силился пробиться сквозь ряд меченых судьбой счастливцев, любимцев Макоши, дабы заставить говорить о себе. Увы, его потуги не замечали, а Радогост мягко, по-дружески, журил. Дела Горды не были столь велики, дабы вознести к вершине признания. Заслуги не могли колыхнуть равнодушное людское море. Зато ростки корыстолюбия пошли в рост, едва побратимы зажились в Велеграде. Радогост и Немир видели это. Видели, но не могли изменить. Будто осерчал Горда в душе своей - на людей, на судьбу, на богов. Походы, заботы, учеба спасали, снимая груз. Но, как видно, до срока...
  Сколь же тяжко было разуму обрядить недавнего побратима в обличье ворога, да еще и ворога злокозненного! Еще тяжче спросить с него, как с ответчика, за бесчестный поступок по закону родичей. Но свершить это необходимо во благо других людей.
  Дружина розмовлян, раскиданная многими пригоршнями от берега до увитого лещиной взгорья, сбиралась, точно ягоды в одно лукно. Живая сила по зову вождя обретала густоту, полнилась голосами, барабанным боем сердец. В мелькании железных пупырей и заклепок на щитах, зубов-шипов палиц, шеломных шишек и поясных блях с оберегами созидался образ Варуновой рати. Строги лицами сделались розмовляне. Почернели глаза, вздыбились ершом бороды, округлились плечи. Спины натянулись струной, смуглые длани впились в стружие пик.
  - Дай хоть коня, вождь, - Радогост догонял широко шагающего Варуна.
  Вождь розмовлян, водрузив на голову шелом с литыми наушами, повернулся к пленнику, сердито нахохлив брови. Однако негаданно явил милость.
  - Скрев, отдай ему своего гнедого, - повелел долговязому вою в вотоле, подбитой куньим мехом. - И впрямь, негоже княжьему человеку топтаться среди пешников.
  Скрев недовольно скосил на витязя выцветшие глаза, шмыгнул резаной ноздрей:
  - Держи! - бросил поводья подласого мерина с широкими боками, покрытого вместо седла обрезом медвежьей шкуры.
  Радогост ответил благодарным взглядом. Конь показался ему тяжеловесным, слишком высоким в холке. Однако привередничать витязь не стал.
  Отметил про себя, что верхами из розмовлян шло меньше сотни. Хрящевая основа рати держалась на дюжих рубаках. Ценность этой пешей силы Радогост узнал, едва стронулась дружина. В проворстве ратники не уступали летучим комонникам. Шли не шагом - полускоком-наметом на присогнутых ногах. Будто волчья стая.
  Витязь попал в круг передних воев Варуна, среди которых ехал не то еще пленником, не то уже гостем. Погляды розмовлян однако намекали: не брыкайся без нужды! Осаживали пыл, заставляя чувствовать себя птахой в прутяной клетке.
  Шагов на триста вперед унеслась сторожа - глазастые дозорники налегке. Засады не ждали, но закон войны требовал не плошать: смотреть в оба глаза, ухо держать востро.
  - В чистом поле мыслишь с дулебами переведаться? - Радогост сумел продвинуться поближе к Варуну.
  Тот кивнул, правя могучим саврасым скакуном с темной полосой по всей спине:
  - С соседями бьемся по чести: кость в кость. Без хитростей и уловок. То - спор доблести. А уж коли чужой заявится - будет потрава без снисхождения. Отпотчуем и поторчей, и шкуру подпалим, как матерому зверю.
  На открытом лугу, меж бором и березняками, две рати наконец увидали друг друга. Место выбрали известное. Видать, и прежде тут спорили железом, добывая себе удобный мир. Не раз, не два.
  Встали. Меж собой оставили меньше сотни шагов, но разворачивать ряды не торопились. Бронные вершники из Велеграда переливались звонкими бликами, алые темляки шеломов качались на ветру.
  Варун выдвинул коня вперед. Привстав, прокричал в полную силу голоса:
  - Где вождь Гудим?! Почему не стоит предо мной во всеоружии, как отец своего народа?
  - Гудима нет здесь, - это отвечал Горда с седла одетого в броню вороного, также выкатив за линию своих воев. - Дулебы пришли под моей рукой. Я здесь воля. За мной - вся мощь Велеграда!
  - Кто ты, дерзкий огалец? - Варун обращался и к розмовлянам, и к дулебам. - Имени твоего здесь никто не знает. Кто дал тебе право держать речь на ратном поле? Тут говорят лишь достойные мужи, дела которых ведомы людям.
  Горда надменно вздернул подбородок, сморщил губы:
  - Я - кара твоя, вождь Варун. Имя мне Горда, сын Вояна. Я - рука и воля самого Руян-князя. Небось, это имя ты слыхал?
  - Чем подтвердишь сказанное, воин? - Варун обводил взором обе притихшие рати. - Яви всем нам княжий знак. Тогда, быть может, склоню чело пред тобой.
  Горда вспыхнул на миг, закусил губу. Заговорив вновь, поглядывал назад, на верхоконных витязей Полада:
  - Знак княжьей власти - перстень с головой волка, ты заполучил ценой злодеяния и теперь морочишь всем нам головы. Ты снял его с руки вестника Руяна именем Радогост, лишив его жизни. Про то ведаю я и ведают все дулебы. Изменник помог тебе. Он уже понес свое наказание перед народом Древницы и тенью бродит в чертогах Мары. Ныне - право на княжий суд перешло ко мне. Я решу твою судьбу, вождь Варун.
  Варун покачал головой, не скрывая усмешки:
  - Мелок ты пока, дабы вершить чужие судьбы. Мелок и слаб. А перстень Руяна я тебе покажу. Эй, иди сюда, друг мой! - позвал он.
  Размовляне расступились, пропуская Радогоста. Витязь вел коня шагом. Увидав его, Горда спал с лица. Остолбенели вои Полада, а дулебы не сдержали чувств: вопросы, пересуды, поклики расшевелили людской поток. Зато из ряда Поладовой сотни уже спешил протолкнуться Немир. Волнуясь, погонял скакуна. Глаза приклеились к фигуре Радогоста.
  - Ты жив, брат? Мы слышали, ты стал жертвой коварства, а нить твоей жизни оборвалась.
  - Жив, брат Немир, и в добром здравии. А вот перстень князя Руяна. Все видят его? - Радогост вскинул десницу. - Вложите мечи в ножны, други: и дулебы, и розмовляне! Не будет нынче крови. Ты же, - он указал на Горду, - дашь ответ Руяну в Велеграде за свои поступки.
  Горда озирался с затравленным видом. Однако никто не торопился поддержать его.
  - Отдай меч Поладу, - сурово приказал Радогост, впервые не назвав былого товарища братом. - И поясник. Пока не прибудем в Велеград, тебя будут сторожить вои из нашей сотни.
  Рука Горды сползла на яблоко меча. В душе шла отчаянная борьба. Но сын Вояна уже видел, что ускользнуть ему некуда. Предупреждением заскрипели тугие жилы луков розмовлян.
  - Твоя взяла, брат, - Горда смирился, отцепив от пояса свой клинок. - Макошь благоволит тебе. Ты под ее защитой. Теперь понимаю, почему именно тебя возвысил Руян.
  Полад принял оружие из его рук. Поводья коня Горды взял под уздцы один из княжьих вершников.
  - А тебя, вождь, прошу пожаловать в Древницу со своими ближниками, - громко молвил Радогост. - Только молю - отпусти дружину домой! Мы сообща разберем ваши тяжбы и, поверь мне, придем к согласию, которое устроит всех.
  Варун думал, почесывая за ухом. Ратные мужи с двух сторон ждали его слова, затаив дыхание. Все понимали, что вопрос войны и мира решается в этот самый миг.
  - Тебе верю, - вождь розмовлян сделал знак своим воям. Потом заговорил - уверенно, полновесно: - Война - дело сильных, благородных мужей. От века воля соперничает с волей. Булат бьет булат, высекая искры. Не нами то придумано, не нам и отменять сей ряд. Не упомнит и самый старый, отчего вдруг решил человек меч предпочесть плугу. В том видно была причина, а мы - лишь наследники самого первого, первородного спора. Мы - сыны войны, обретающие в ней себя. На ратном жнивье растим доблесть, куем славу, ударами клинков и секир вырубаем письмена потомкам, дабы помнили своих достойных предков. Стезя воина высока, ведь сами боги покровительствуют сильным и смелым. Но есть то, что стоит выше мужества воя, ибо Жизнь для человека выше Смерти. Пусть не забывают об этом удальцы, ослепленные ратным жаром, опаленные бликами погребальной крады по отцам, братьям и сынам. Выше войны - мудрость жизни. Война принадлежит смелому, а мир - мудрому. Потому, как сбережение рода - главное дело живущего. Днесь я выбираю мир. Пусть никто не уйдет тропою Мары с этого поля. Позабыв обиды, будем жить в согласии столько, сколько попустят боги. Вот мое слово розмовлянам и дулебам!
  Радогосту показалось, будто многие перевели дух. Другие же опустили головы, пряча разочарование. Но - слово молвлено, назад дороги нет. Самые ретивые, огнеярые ратичи, грезящие воинским почетом, еще покажут себя в мужском железном деле. Не сегодня. Скопленные в груди чувства спорщиков отыщут выход в словах, опорожнив сердца, словно чаши. А буйство крови умерит свой жар в терпком питии. Радогост замыслил закатить в дулебском граде пир горой.
  - Где воевода Елень? - справился у Немира. Дружина повернула к Древнице. С полсотни передних розмовлян с Варуном в голове пристали к сотне Полада.
  - Печалуется, - прошептал Немир. - Уехал к родичам с дозволения Гудима. Все ведь так быстро вышло. Златана нашли в той же избе, куда ты ездил, на берегу Гожи. Перемахнули горло парню от уха до уха его же поясником...
  - Что люди говорят?
  - На Варуна сперва кивали, - Немир совсем понизил голос. - Он же воеводина сына обхаживал, в свои подручники поверстал. То случайно открылось. А тут, видишь, другое.
  - Горда не упустил случай, - подсказал Радогост. - Далеко закинул мрежу цепкими пальцами. Да вот просчитался. Но как он убедил Гудима отдать ему власть?
  - По праву княжьего человека. Я к тому не стремился, а он желал давно. Видел бы ты, как он преобразился! Повелевал, сыпал наказы, точно князь. Дулебов запугал так, что они сидели тише зайцев.
  - Еще одно хочу узнать для себя, - рассуждал Радогост. - Меня привезли к стоянке розмовлян слуги Златана...
  - Бусл и Крыж, - подхватил Немир. - Они так и не вернулись в Древницу. Сгинули без вести.
  Радогост усмехнулся:
  - Уверен, Горда купил их. Принудил зарезать хозяина, а меня водой сплавить Варуну. Пропали они уже в дулебской земле. Горда перехватил их где-то на дороге к Древнице и порешил.
  Немир тяжко вздохнул:
  - Еще с молодчества Горда мечтал стать большим властителем. Помнишь, убеждал нас в своем призвании повелевать людьми, направлять их помыслы? Дар к тому у него есть. Злой дар... - он запнулся. - Что ты намерен с ним делать?
  Пришел черед вздохнуть Радогосту:
  - Пускай ответит за свое вероломство сполна. Не трону его и пальцем. Князь Руян решит его участь, отмерит долю по делам.
  - Пусть так, - согласился Немир. - Накажи воям Полада запереть его в клети и приглядеть, чтоб не сбежал.
  
  Глава 5. Тропы-судьбы.
  
  Радогост справился с поручением князя: соседскую раздрягу пресек на корню, утвердив лад и ряд в землях дулебов и розмовлян. Вожди Гудим и Варун обнялись, скрепив союз по обычаю предков. На своих мечах подтвердили верность Велеграду.
  Покидая Древницу, Радогост не мог не повидать Милаву. Желал утешить познавшую горе девицу. Недавние тяжбы отодвинули память о ней, но не сумели стереть образ, отпечатавшийся в сердце. В поисках витязь опросил всех домочадцев Гудима, но они молчали, как воды в рот набрав. И только золовка вождя Неда, возившаяся в хлеву с поросятами, обмолвилась:
  - На озере она. Кручиться. Девичьими слезами омут полнит. Такая она, бабья доля...
  Радогост благодарил. И уже поспешал к знакомому месту со всех ног. В лугах ветровей игрался с травами, кузнечики в голос судачили о своем.
  Милаву нашел на пригорке. Сидела, сжавшись в комок, подобрав ноги - как озябший лисенок. Но витязя почуяла сразу. Подняв голову, окатила тоской, точно водой. Глаза были сухи, вот только пустота в них ни дна, ни краев не знала.
  - Зачем ты здесь? - вопрос упал подстреленной птахой. В голосе не осталось жизни. - Не видишь? Болит душа. Ты приехал - и все кончилось. Нет больше прежней жизни.
  - Я избавил вас от войны, - пробовал возразить Радогост. Хотел продолжить, да вдруг спросил о другом: - Ты любила Златана?
  В ответ - пронзительный взгляд. Помолчала, уткнув подбородок в колени.
  - Любила, - голос показался чужим, приглушенным. - Как друга. Мы все ребячьи радости-горести пополам делили. Не упомнить, сколь всего пережили с детских наших годков. А ныне? Ушел навек, канул в Закрадное. Да как! Небось, долго еще родяне будут плеваться, заслышав его имя...
  - Он сам такую дорогу выбрал, - Радогост решился примоститься рядом. - Многого желал. То, может, и не зазорно, да ведь надо различать средства. Род его породил, вскормил, на ноги поставил. Нельзя жить для себя. Нельзя идти против блага рода.
  - Попрекаешь?
  - За себя не держу обиды. А вот перед отцом твоим и перед Еленем - совестно. Будто я где-то попустил. Не остерег парня, на ум не наставил. Душу его понять не сумел... Или не захотел.
  - Ты пришлый. Долг перед своим князем исполнил. Что тебе до дулебского люда? Как приехал, так и уедешь. Никто не вспомнит.
  - И ты не вспомнишь? - Радогост ждал с надеждой.
  Милава сорвала стебелек, надкусила, бросила.
  - А нужно ль тебе, чтоб помнила? Сам говорил - в Велеграде жизнь иная. Тут тишь, там простор. Через седмицу сам меня забудешь.
  - Не забуду, - он покачал головой. - Зацепила ты меня чем-то, скажу, не кривя душой.
  - Ишь как! - Милава распахнула очи. - Княжий подручник на меня взор обратил! Честь высокая. Все подруги теперь обзавидуются.
  Витязь словно не заметил насмешки.
  - Так что ты думаешь обо мне? - справился напрямик. - От сердца скажи, не лукавя.
  - Какого ответа ты ждешь? - девица встрепенулась. - Ты - умен, пригож... Али за собой меня зазываешь?
  - Если и так, - Радогост не отводил от нее глаз. - Велеград увидишь, мой край.
  - Нет, - Милава вновь сникла. - Негоже так. Горе у нас. Не принято в тяжкий час своих бросать. А люди что скажут? Поманил княжий человек, я и растаяла? Побежала вослед собачонкой, себя не помня? Отца осрамлю. Да и ты меня не знаешь вовсе. Почто тебе лесная девка? В городах других полным-полно - выбирай по душе.
  - Таких, как ты, нет, - Радогост нахмурился. - Покуда тебя не встретил, мое сердце молчало.
  - Ты лучше езжай, - упросила Милава. - Ты не хозяин своей судьбы. Князь тебе судьба, ему твоей жизнью распоряжаться.
  - Я вернусь за тобой, - обещал Радогост, поднимаясь. - Непременно вернусь. Ты нужна мне.
  Она не подняла головы:
  - Все во власти богов.
  Солнце сдвинулось к перелескам на западной стороне. Радогост проследил за ним глазами, вздохнул. Отринув слабость, зашагал к воротам.
  Древницу покидали без потерь - сотня вершников Полада и трое побратимов. Только одного из них, прежнего соратника, везли словно полонянина, взятого в бою. Эх, дорога... Самый дальновидный не угадает наперед, куда она выведет путника. Каждая ее верста меняет мир человеческой души. Былое же остается за спиной смутным призраком.
  Немыслимо учесть все развилки, спуски и подъемы в пути. Дорога - сама жизнь. Может скатертью стелиться под ногами, делая путь ровным и удобным. Может усердно петлять, изнуряя сердце и отклоняя от целей, рисуемых разумом. Может утянуть в зыбуны или непролазные чащобы. Мудрые знают, что отправляющийся в дорогу человек никогда не возвращается прежним. Движение стирает грани, обновляет человеческое естество, подчас извлекая на свет белый неведомые прежде стороны характера, качества и умения. Дорога сама плетет узоры судьбы. Убивая старого человека, рождает нового.
  Радогост уразумел, почему именно Вещий Бог, Волос, почитался у многих родов севера и востока владыкой дорог. Помнил и иные его имена, сбереженные ныне лишь в книгах и устных преданиях: прадеды немчинов обращались к Вотану, ромеев - к Гермесу-Путеводу. Впрочем, имя не затеняет сути. Путь есть движение, а стало быть - время, преображающее вещи. Страшен путь незрелому духом страннику. Такой и оступиться может, и сгинуть без вести. Слабого путь готов сгубить немилосердно, сильного вознести к небесью. Но кто слаб? Кто силен? Ответ даст только дорога.
  Радогост искал, как понять Горду. Не жалел его в сострадательном порыве, а стучался в его душу, дабы разгадать таинство превращений. Ответ все же ускользал. Сидел где-то глубоко - не доберешься.
  Шумели рощи и дубравы, встречая отряд, блестели заводи и протоки. Вои поили коней сладкой водой, спали на ложе из ландышей и одуванчиков, укрывались звездным небом. Верста за верстой сматывался клубок обратной дороги. Но дорога, даже известная путнику, всегда умеет удивить, припрятав тайное.
  Лугами подошли к веске-невеличке в четыре избы. Крыши посыпаны корьем да дерном, верея низехонькая - коза перескочит. Зато в сторонке, на притоптанном пустыре, заботливыми руками устроен колодезный сруб. Да и поле убрано - рожь с пшеницей увязаны в холмы-стога. Запах свежего сена мешается с духом переспелой малины.
  Вершники выглядывали людей, тронув коней межой. Нашли старушку, прядущую шерсть на приступке избы. Сутулая, лицо цвета земляного ореха, но березовое веретенце в ее руках стучало бойко.
  - Здравствуй, матушка! - окликнул ее Радогост.
  Старушка не подняла головы, старательно вытягивая ровницу заскорузлыми пальцами. Уж не глухая ли? Радогост пригляделся.
  - Боги в помощь, - сказал громче. - Нам бы, матушка, с колодца вашего воды взять. Кто тут староста?
  - Зуй нам голова, голубчики, - молвила, удостоив витязей лишь беглым взглядом. Глаза ее однако оказались ясны. Чуть улыбнувшись морщинистыми губами, добавила: - Воды-то не жаль - пейте, сколь влезет. Здесь жила бьет от гремячего ручья. Не оскудеем.
  - Славно, - Радогост обернулся к соратникам. - Передохнем, други! Примаялись.
  Вои расправили плечи, потянулись в седлах. Самая пора была на скупом солнышке перевести дух, понежить кости.
  - Вы только к Седой Пустоши не ходите, соколики, - упредила старуха.
  - А что так? - подивился Радогост.
  Она прихмурила лоб:
  - Там угол бедучий. Его лучше стороной обходить.
  - Топь что ли? - уточнил Немир.
  - Не топь, но и не проторица. Зажился лишеник, человек, на весь белый свет ополчившийся. Я летами стара, что замшелый вяз, его же земной срок и вовсе не считан.
  - От ваших он, отселенец? - любопытствовал Радогост.
  - С Заозерья, погорелец, - отмахнулась старуха. - Ни родичей у него, ни знакомцев. Один, как перст, да еще и слепец, что крот. Зато могуты в нем на двух косолапых. В земляной нырище окопался.
  - Чем же страшен слепой старик? - не понимал Радогост.
  - Без ума совсем. Под руку его попасть - худое дело. С буестью ни днем, ни ночью не разлучается. Видать, ратич былой. Вы не глядите, голубчики, что темен очами, а власьями бел. Мимо него и синица не пролетит неузнанной, и белка не проскочит. Чуток перестарок, а уж прыти в старых костях - словно в дюжем одинце!
  - Диковинное сказываешь, матушка, - Радогост призадумался. - Не слышал прежде о подобном.
  - Ох, сынок, - вздохнула старуха. - На белом свете много всякой всячины творится. Вы уж не ходите к перестарку. Изуметился ветхий вой, быль с небылью спутал. И чудятся ему всюду вороги, которых надо бороть. Порой кричит-трубит туром на много верст. Даже у нас половицы вздрагивают в избах. А как загудит-затрещит лес за долом, значит дерева принялся мечом терзать. Ох, лютый он... Все зверье округ разогнал.
  - Мы сами вои, мать, - заметил Немир. - Пуганных не напугаешь. Что нам лесной безумец!
  - Эх, сыночек, - старуха укоризненно покачала головой. - Не отрок ты, омужел давно, а простого не разумеешь. Небывалая сила в нем, особенная. Так Зуй наш говорит. Не может, мол, человек в такой силе быть. Не иначе, дрековак в деда вселился. Уж не будите лихо.
  - Благодарим тебя, матушка, - отвечал Радогост. - Пребывай в здравии.
  Отряд встал на луговине. Коней расседлали, напоили. Пустили пастись, охомутав ноги. Люди расстелили на земле плащи, устроились, как кому по нраву.
  - Что мыслишь, брат Радогост? - Немир не преминул подступиться к товарищу.
  - О старом вое?
  - О нем.
  - Не знаю, брат Немир. Несусветица.
  - Но ведь не уйдем, не изведав, а? Ужели правду бают местные?
  Радогост невольно рассмеялся:
  - Вот ты куда клонишь...
  - Пошли, витязь! - подзадоривал Немир. - Переглянемся с грозой этого края. Глаз в глаз.
  - Вдвоем?
  - В этом деле нам спутники не нужны.
  Радогост пожевал губами, закинул взор вдаль.
  - Уговорил, - сказал, отринув сомнения. - Без коней пойдем, тут близко. Обожди, лишь с Поладом перемолвлюсь. Да Горду велю напоить...
  На миг оба побратима посмурнели. Но пытливый ум уже подгонял обоих. Столкнувшись с невиданным, ученики Везнича не могли пройти стороной, не приняв вызова жизни.
  К Седой Пустоши дорога вела сперва лужками желтых и розовых цветов, дальше перелесицей из молодых березок, потом - яруг, опять перелесица, но из елок. И вот просвет - лядинами прикрыта плешь земли. Будто тишь, забытье, лишь пчелы вьются над головками горицвета. Но нет забытья на Седой Пустоши, нет мертвой дремы.
  Побратимы придержали шаг. С оглядкой ступали меж травяных стеблей, меж кочек и корней. Плюхалось что-то рядом, копошилось в жиже. Ветер принес запах ила. Радогост и Немир шли оружно. Прикрывались от подбородка до бедра щитами с окованным краем, десницы лежали на черене мечей. Прислушивались. Вроде никого, только комары ноют над ухом. Тропы попрятались, побратимы выгадывали межевые стежки. Шаг, другой. Стой! Словно шевельнулось что? Коростель вылетел из кустов звонца, мелькнул бурым пером. Переглянулись и уже искали ступней ровную пядь. Редкие травы не прятали обзор. Земля сделалась заметно суше, впереди - овражцы, кущи лещины, одинокий явор...
  - А ну, осадите-ка, мальцы! - оклик грянул прямо из-за спины. Будто молонья в земь стукнулась. - Осадите, покуда головы на плечах.
  Радогост и Немир замерли. Не было прежде, чтобы хоть кто-то сумел подобраться к умудренным ратной наукой росленям. Впервой пропустили за спину чужого. А голос у чужого звучал полуденной грозой, эхом пещерного зева, сумраком предсмертия.
  - Полно, - молвил Радогост. - Не гневись, мил человек, кем бы ты ни был. Мы не ратиться пришли. Ни нам, ни тебе не нужно это обстояние.
  - То решу я, - не то угрожал, не то раздумывал незнакомец. - Ужель не постигли еще, что в моей полной воле? Станете щетиниться или зубы показывать - лежать вам бездыханно, пиявок да мошек кормить. Поминай, как звали... Али сомневаетесь, что за мной будет верх?
  - Нам бы сперва узнать, с кем речь ведем, - высказал Немир. - Воем с Седой Пустоши тебя кличут?
  - Кличут. Невежды, привычные всем назвища раздавать. От роду нарекаюсь иначе.
  - Позволь узнать, как? - испросил Радогост. - Хотим выказать тебе уважение. Мы тут младшие. Назовемся в свой черед.
  Старому вою такие слова пришлись по сердцу. Так поняли побратимы.
  - Угрюмом зовусь, - смягчился он. - Прежде все вороги от звука моего имени дрожали, как осиновый лист. А ныне и нет никого, средь живых, кто бы его помнил. Увяла слава...
  - Ратная слава искони нетленна, - возразил Радогост. - Лишь у иных память коротка. Кому ты служил, отважный?
  - Князю Людевиду. Под его рукой обошел половину белого света. И везде была нам удача. Тех дней давным-давно и отзвука не осталось...
  Побратимы вздрогнули.
  - Тогда знай, славный Угрюм, что пред тобой ближники Руян-князя, Людевидова сына, - объявил Радогост звучно. - Встретить тебя - честь для нас. А еще - дар богов.
  Кузнечными мехами заворочалось дыхание в груди старого воя.
  - Поворотитесь! - велел. - Дайте вас разглядеть.
  Побратимы послушались. Обернулись и диву дались - не человек, кряж! Таких среди дружинных людей им видеть не доводилось. Широкий, хоть росту чуть больше обычного, в поясе неохватен, что крепкий дуб. Ручища будто ослопы, ноги - корневища древесные. Одет Угрюм был просто: криво скроенная доха из меха росомахи, потертые холщевые порты, сбитые чоботы. Волосы и лопата бороды резали взор белизной. Точно снегом обсыпало сухое, костистое лицо с выступами лба и скул.
  - Очи давно потухли, как искры костра, - вздыхал Угрюм. - Да ведь душа на что? Забирая одно, боги дают взамен другое. Темнец я, а все одно зрячий. Различаю-разумею каждого человека, зверя и любую вещь.
  - Что же видишь в нас, витязь? - вопросил Немир.
  - Не солгали, - Угрюм вложил в ножны тяжелый меч. - Пойдемте в мою землянку!
  Жилище старого воя не угадал бы и самый чуткий глаз. Земляная кровля проросла травами, как волосами, затерялась в кущах лебеды и журавлиного гороха. Высотой доставала до колена, да и лаз в былие тонул, что кротовая нора. За Угрюмом побратимы вползли внутрь жуками. Ложе землянки сидело глубоко. Надышавшись прелью, Немир чихнул с непривычки.
  - Хе, - хмыкнул Угрюм, зажигая лучину. - Вот моя берлога. Ни ветер, ни вода житью-бытью не помеха.
  Добротной смотрелась землянка. Стены держали сосновые сваи, кровлю - еловые плахи, протыканные мхом. Пока Угрюм возился с очажной ямой, оживляя еще горячие угли, побратимы огляделись. Много звериных шкур было в жилище. На них, видно, и почивал старый вой. Устроились Радогост и Немир поближе к распускающемуся цветком огню. От угощения отказались, а вот корчага с медом пришлась к месту. Занялось багряное пламя, покусывая древесные сучья, потек и душевный разговор.
  - Налегайте на медок, юные, - потчевал Угрюм, наполняя берестяные ставцы. - С дудником он: и кровь, и мысли чистит. В меде сокрыта превеликая сила. Недаром вещий Волос из меда сварил нектар вечной жизни. Пчелки ведь пересыльницы меж людским и дивьим миром.
  Побратимы благодарили. Мед бодрил. Слово за слово, удалились беседой в давнее.
  - А ведь и прежде жизнь была не шибко красна, - припоминал Угрюм, неспешно сея слова. - Хоть при Круте, хоть при Буяне. Помина нет о сладких годках. Напасти же паводком подмывали землю дедову. Инородцы ополчали на нас рати, братские раздряги глодали ост рода-племени. В тех спорах каждый второй из родичей был заводчиком по слабости своей души.
  - О том слышали от старших, - признал Радогост. - Читали в книгах. Среди людей согласие встретишь не часто. И кровные братья порой грызутся пуще волков, - он коротко перекинулся взглядом с Немиром. - Но жизнь поучает, наказывая за ошибки.
  - Люди слепцы, - Угрюм ощерил рот. - Всякий вольности для себя ищет, а истую вольность-то и не видит, ибо темен разумом. Вольность для всех - в Родоладе. Он, как влага, целую пашню напитать может.
  - Скажи о былом, славный, - попросил Немир. - Много сеч повидал?
  - Не перечту. Младые ведут счет по-первости, тешат тщеславие. Мужея, отбрасывают забаву. Память держит главное - лица, судьбы, дела...
  - Нынче неметы, рекущие себя франками, нам самый лютый недруг, - заметил Радогост. - Прежде, знаю, худшие язвы терпели от ромеев.
  - Правду говоришь, - согласился Угрюм. - Фряги, что петухи клюючие - цапнул и отскочил. Ромеи - змеи подколодные. Тяжко с ними дело иметь. Сила ихняя не столь в ратном умении, сколь в коварстве. Ловко разбрасывая семена раздора меж нами, пожинают плоды. Старая слава их гаснет. Больше именем своим стоят, да наукой разобщать супротивников.
  - Неметы злее, - сказал вдруг Радогост. - От них ждать главной беды. Не только за славу, за земли радеют. Им еще души наши подавай...
  Угрюм заворочался, белые брови нависли над очами еловыми лапами:
  - Крест несут неметы. Всех чают поставить на колени словом своей веры. А слово то - яд. Светлые души людские пленяют мороком рабских оков. Эх, юные... Ваш путь еще в самом зачине. Я бьюсь с тенями былого, что осаждают меня день и ночь навьими сонмищами. В том моя доля и недоля. Вам биться не с отзвуком иноплеменной кмети, но с тенями слабостей, сомнений и страхов, что нынче поселились в сердцах наших родичей...
  Немир подпер кулаком подбородок:
  - Народ судачил, будто безумен ты. Вижу теперь, что ты мудрее многих.
  Радогост же молвил иное:
  - Речи твои, отец, вторят думам нашего князя. Свады червем точат ветви нашей силы. До корня еще не дошло, но - лиха беда начало... И ждет нас погибель, коли отречемся от себя, презрев Исконное, что носим в сердце. О том мечты ромейских василевсов и неметских королей.
  Угрюм не ответил. Недвижно взирал на княжьего подручника пустыми очами. Будто бы затуманился его лик, сместились и ослабли черты, как бывает на водном отражении, колеблемом ветерком. Может, чудилось это в едком дыме костра, может, навеяло игристым медом. Радогост не разумел. Чуял только, что ветхий вой вчитывается в его душу. Шевелились жилы и узоры его морщин, катались желваки. Витязь хмурил лоб сначала, затем - сам размяк мыслями и телом. Дозволил чтецу-судьбоведу познавать затейливые извивы дорог, еще только намеченных высшим промыслом. Почти телесно ощущал, как Угрюм бродит в перелесках его души.
  - Высоко поднимешься, - изрек тот, отирая чело ладонью. - Сдается мне, воин, князем будешь.
  Радогост недоверчиво улыбнулся:
  - Такого, отец, мне еще никто не прочил.
  - Вспомнишь меня, - обещал Угрюм, - когда придет час твоей воли. Ты только сторожись злохитрых недругов.
  - Немчинов, ромеев?
  - Ближних людей. От них жди беды. Не чужой сгубит тебя, но тот, кто будет рядом.
  Радогост наморщил переносицу. Немир сопел, глядя на пляшущие языки огня.
  - Я помогу тебе, воин, - Угрюм запустил пальцы за ворот, снял с шеи что-то блестящее. - Мой срок исчерпан, а тебе это послужит, вызволяя из паутины невзгод. Прими мой сердечный дар!
  Радогост рассмотрел бронзовый гойтан на нити, однако выбитый узор на нем показался незнакомым.
  - Что за рисунок? - спросил Угрюма.
  - Духобор, Огонь Жизни. Одень, воин. Мне достался от отца, тому от деда. Из ветхой старины дошел от позабытых вождей. У меня нет потомства, на мне мой род кончится. Хочу, чтобы ты стал моим переемышем. Пока Духобор боронит тебя - любая язва обойдет стороной. Никогда не снимай его с шеи. Я носил его с младенчества, оттого дожил до сих годов. Ни стрелы, ни пики, ни мечи не смогли оборвать нить моей жизни. Мне пора на покой.
  Радогост покачал головой с сомнением, но Угрюм настоял:
  - Не отказывай, воин. Так желали Боги, приведя тебя в Седую Пустошь. - Владей, и живи с честью.
  Радогост поклонился старому вою. Гойтан был как живой. Взяв его в руку, витязь ощутил приятное тепло.
  День за днем отряд близился к Велеграду. Рябило в глазах от смены красок. Текли, бежали, брели перед взором вершников дубравы, пашни, веси и городцы. Когда земля давала волю - разливалась ширь луговая. Тянулась свежо, неутомимо, покуда лохматые холмы или рукотворные валы не запирали ее порыв своими крепкими плечами. Расходились без удержки и леса, но уже соперничая меж собой. Лучезарные березняки тягались с хмурым ельником, боры, оседлавшие взгорки, насмехались над неразборчивостью черневых подлесков.
  Хватало и воды, что в силу своей природы довлела над воображением человека. В блистающей прыти речных излучин, в дреме озер и затишье стариц угадывалась душа неба. Вода вещала о сокрытом. Однако для Радогоста сейчас не было тайн меж горным и дольним чертогами. Знаки богов читал, как письмена на дощах, отличая отеческий взгляд Световида, баюкающие напевы Лады, назидающий шепот Волоса. Богомирье жило вокруг него, дышало и поучало, в каждом блике и шорохе являя незыблемость небесного Закона.
  У городка Греж ночь застигла отряд. Вои с избытком разжились снедью у городских. Становище же разбили на крутом обрыве, под которым струил резвый ручей. Радогост остался верен своему правилу - держаться открытых мест даже в родном краю, есть у костров, спать на земле.
  Обойдя людей, витязь дошел до травяной гривы откоса. Замер, наблюдая мерцающий внизу поток. Тут его нагнал Немир.
  - Почему не поговоришь с Гордой? - в голосе товарища слышалось беспокойство. - Я видел его глаза. Он ждет, и давно. Жаждет обменяться словами, чтобы отворить свое сердце.
  - Нет, - сухо выцедил Радогост.
  - Боишься понять его и простить? - Немир не отступал.
  - Простить? У меня нет к нему злобы, нет обиды. Его судить я не в праве. Это дело иных. А понять?.. Еще недавно хотел. Ныне вижу это ненужным. Для чего? Всколыхнуть в груди чувства? Подобрать оправдание свершенному? Человек вершит мир, подгоняя под свою меру вещей. Мир Горды уже не станет прежним. Он сотворил свою правду, слепил свою судьбу. Нам никогда больше не идти рука об руку.
  Побратимы помолчали, поглядывая на качающиеся кувшинки. На глади воды заиграло золотистое сияние. Выплыла луна.
  - Посмотри-ка туда, брат Радогост! - Немир вдруг ожил. - Ты видишь? Что-то белеет у самых камней.
  Побратимы пригляделись. Над искристой поверхностью ручья гуляли белесые тени. Они колыхались беззвучно, но движение их обретало ритм, очередность. Словно в танце покачивались и парили, завершая круг.
  - Это девы вод, - смекнул Радогост. - Бродницы.
  Впрямь - дивный узор теней заплетал хоровод. Теперь глазу стало доступно редкое: фигурки в долгих платьях с распущенными волосами, в которых запуталось лунное серебро. Берегини ручья порхали легко, словно стрекозы. Босые маленькие ножки не касались воды. Зачарованные зрелищем, побратимы забыли обо всем на свете. Внезапно их встрепенул шум позади.
  - Что это? - Радогост резко обернулся.
  Со стороны становища расползались крики. Побратимы бросились туда со всех ног.
  - Тревога! - повестил Полад. - Пленник сбежал!
  - Как сбежал? - Радогост побледнел. - Кто его сторожил?
  - Истр и Склов. Их вина...
  Радогост озирался.
  - Запалите витени! - приказал громко. - Всех на ноги! Ищите всюду, осмотрите каждый куст.
  - Прости, боярин, - Полад стоял мрачнее тучи. - Горда переловчил моих ребят, подгадал миг. Истру он разбил голову кувшином, когда тот принес ему пить. Шмыгнул куда-то с обрыва - только его и видели...
  - Значит, друг наш не сломлен, - проронил Немир в задумчивости. - Воистину, он продолжает вершить судьбу своими руками...
  
  Глава 6. Зеркало сердца.
  
  В Велеграде Радогост винился перед князем. Понуро сказывал о походе, о каверзе побратима, о своей оплошности. Беглеца так и не сумели изловить - канул без следа. Руян выслушал, не перебивая. Лицо его даже не подернулось тенью. Помолчав, закрутил ус пальцем, глядя на витязя с ободряющей улыбкой:
  - Боги дали человеку разум - право мыслью узнавать простор жизни, дабы деять и судить себя и прочих по плодам дел. Право это священно. Но оно рождает выбор, как поиск своего имени на стезях Яви. Одним это имя светлое, другим темное. Горда обрел себя в немыслимом прежде. Его человеческая, личная правда чужда благу рода. Ныне он одинокий волк-израдец. Его доля - бродить меж людских дорог, искать добычу, таиться в глухих убежищах. И быть не приверженным ничему и никому.
  - Мы росли вместе, - напомнил Радогост. - Бок о бок.
  Руян покачал головой:
  - Твоей вины тут нет. Ни кровный родитель, ни я, ни премудрые жрецы не угадали в душе Горды чревоточины, явившей зверя. Не упредили час, когда повернулось колесо его выбора...
  Он с силой хлопнул ладонями по фигурным подлокотникам стольца:
  - Довольно об этом! Ты не в ответе за судьбу своего былого побратима. Дело же исполнил достойно. Я тобой доволен.
  - Рад служить тебе, князь, - Радогост почтил Руяна поклоном.
  - Отдыхай. Вдосталь вкуси покоя и радостей городской жизни. Потом же - послужишь мне на новом поприще. О том скажу особо и в свой черед.
  - Как повелишь, князь.
  Витязь покинул княжеский терем. Солнце грело тесовые кровли Велеграда. Словно бы нежилось само, найдя удобное место. Некуда торопиться, незачем убегать за перевалы бесчисленных облаков. Радогост понимал, что так мнилось ему лишь сейчас, после вереницы исхоженных верст. Особое приволье ощущала душа в тиши родных стен. А на улочках града - все, как всегда. Полузабытое течение жизни в скрипе колес проезжающих телег, в шуршании людских шагов, в перекличках собак.
  Будто гость-странник или сторожей-приглядчик прохаживался витязь подле бревенчатых житниц и амбаров. Все рублено-ставлено на совесть - радость для глаза. У конюшни придержал шаг. Чуткое ухо воина разбирало, как жуют овес довольные кони, как хлопают хвостами, отгоняя назойливых мух. За мовницами оку открылось место дивное, священное: Дуб-Пращур взирал на Радогоста свысока, налитый исконной силой. Дремлющий с виду, но вековечно бдительный исполин далеко развел надежные руки-ветви. Тени от него с избытком хватило бы на дюжину человек. Дуб-Пращур слыл древнее самого града. Городские испрашивали его о судьбе, князь и жрецы внимали шелесту его потаенных советов.
  Радогост встал у опашки из гранитных валунов, что обносили древо широким коло. Кланялся старожилу, коснувшись перстами земли. В ногах Дуба-Пращура бился ручей. Тут закаляли ключевой водой мечи и секиры. Запела душа, вознеслась к раскидистой кроне в плеске водных струй. Омывшись чудеснейшей чистотой, сбросила гнет худых дум. Древо забрало бремя человека. Радогост расправил плечи, как мотылек крылья - легкий, свободный. Ясным сделался взор. Возблагодарив стародуб, повернул к Холму Четвероликого. Пришла пора почтить Световида.
  Восходить на холм полагалось с восхода и двигаться посолонь. Витязь начал путь по тореной тропке, стоптанной почти до белизны. Поднимался к вершине, оставляя за спиной человеческие слабости и страсти. К Огневищу приблизился во цвете духа. Ох, хорошо дышалось наверху! Воздух, что сладкий мед - ласкал гортань, лелеял сердце.
  Внезапно Радогосту открылось, что скоро он повстречается с Везничем. Чувство близости наставника пришло будто из ниоткуда. А под ступней уже говорили знакомые ступени. Остов Огневища плотью имел сосновую твердь: столбы-опоры роднились с поперечинами обтесанных брусьев. Ступеней было двенадцать - по числу Небесных чертогов. Каждая - в пол аршина высотой. Чудилось, что все ступени звучат по-своему, на особицу. Одни - голосисты, приветливы. Другие - скупы на отклик, сухи голосом.
  У бронзовой требницы девяти аршинов шириной вольно разгулялись ветрогоны. Радогост не обманулся в своем предчувствии - жрец Везнич был тут с двумя своими юными потворниками. Отрок и отроковица в белоснежных рубахах, обернутых синими поясками, возложили дары по случаю успешного возвращения отряда. Все по обычаю: запеченный до смуглой корочки каравай, являвший образ земли, и пенный квас, воплощавший небесный дождь. В круглой ложнице полыхал цветок яри - неугасимый Знич. Жрец взирал на него полуприкрытыми очами.
  - Подойди, - позвал полушепотом.
  Радогост повиновался. Встал рядом, поклонился наставнику, поклонился огню.
  - Ждал тебя, - молвил Везнич. - Не без тревоги на сердце. Ведал, что встретится в пути разное, прежде непознанное. Ты же - перескочил камень, брошенный тебе в ноги.
  - Я был не готов, - признался витязь. - Но Световид хранил меня. Я шел за его лучом, находил дорогу в потьме. Справил, что мог, хоть рана души ноет посейчас.
  - Боги любят тебя, юноша, - глазами Везнич отпустил своих потворников. - Есть в тебе редкое - искра небесного огня. Упав в твою колыбель, она отличила твою стезю от многих. Взор Предвечных прикован к твоим шагам. И все же... Не сумею сказать, что будет дальше. Знаю одно: коли не сложишь голову на путаных тропах жизни - искра станет кострищем. Когда-нибудь. Позже. Потом.
  - Могу я спросить тебя, отец? - Радогост выждал. Получив позволение, заговорил: - Из чего человек берет свою силу?
  Брови Везнича качнулись:
  - Я не понял тебя. О какой силе речешь?
  - Я про силу жить своим почином. Силу предавать. Гнуть свое, как гнут закаленной рукой тугой, непослушный лук.
  - Вот ты о чем...
  - Объясни мне, отец! Меня отпустило до поры, да знаю, скоро мысли вернутся - изъедят в конец, что корогубцы древо. Есть опыт книжный, - перечислял витязь. - Там сказы о былых людях и их делах. Они часто будоражат ум, но забываются легко. Ведь это тени чужих судеб. Есть опыт ближних людей - родичей, знакомцев. Такое больше правит душу. Торит тропу поступкам. А все-таки жизнь каждый узнает мерой желаемого, через себя пропускает ее поток, как через русло. И расширить можно, и сжать. К своей воле силится пригнуть белый свет, а там - как повезет...
  Радогост перевел дух, продолжил спокойнее:
  - Хочу понять, где берется сила преступить через родное. Разорвать ближний круг, дабы оседлать жизнь под себя, как своенравного скакуна. Желания, алчба, порыв - мало! Что-то растит гибельную волю без меры, давая ей ломать деревья чужих судеб. И нет зазрения совести пред богами, родом, именами предков. Где корни такой черной силищи? Прости, отец, - оговорился он. - Путаюсь в словах. Стремлюсь догнать свою мысль, а она убегает вперед, что тень. Теряю нить в ослеплении чувством... Не выучился покуда излагать чисто и стройно, без сердца.
  Везнич с пониманием качнул головой.
  - Ответ в природе человека, - пояснил терпеливо. - А еще вернее - в самом истоке разума. Будь разум наш цельным, однородным - не знали бы горестей и невзгод. Не было бы войн, раздоров, перевета. Но из века в век губят других и себя люди. Почему так, спросишь? От зачина времен разум наш имеет две кромки - как день и ночь, как ярь и марь, как солнце и луна. На двух долях держится и сам белый свет. Убери одну - рухнет другая. Полновесностью стоит все живое. Это исконный закон. И на мир смотрим мы двумя очами, а длани наши - десница и шуйца - распознают явное и навное. Тако же и в разуме нашем с изначалия соседствуют две силы. Мы именуем их Птаха и Змея. Денная, ярая сила ведет человека по стезе доблести, правды и чести. Нощная, тихая сила правит стезей самолюбия и корысти. Птаха и Змея в неумолчной брани меж собою. Душа, захваченная безраздельно одной из них - кренит ладью жизни на свой край. Поверь: неоглядная отвага, слепое служение старшим и безликое подражание предкам тоже ущербны. Нет в них блага для человека. Есть лишь жажда самолюбования или боязнь самому искать свой путь. А дружец твой Горда...
  - В нем победил Змеиный зов, - выделил Радогост.
  - Да. И ныне зов сей влечет его к порушению любых преград, что стоят перед ним. Это пагубная стезя, ядовитая. Но я желаю сказать о твоей стезе. Ты получил суровый урок жизни. Дабы вновь не упасть в тенето чужих каверз, надобно преизмениться. Излишне веришь ты людям. Не всегда отличаешь подлинное от ложного.
  - В этом моя беда, - согласился Радогост. - Как быть, отец?
  - Я подскажу тебе. В учебе я вел тебя шаг за шагом к раскрытию вещего ока. В чем-то ты успел, однако многое покуда тебе не дается. Ты лишь во вратах сей науки. Как помочь тебе - знаю.
  - Говори, говори, отец! - в глазах Радогоста заблестела надежда.
  Везнич благожелательно улыбнулся тонкими губами:
  - Далее поводырем тебе станет сам Стриба Ветровод, хранитель троп Межмирья. Ему ты доверишь свое сердце.
  Радогост не выказал удивления, хотя волнение колыхнулось в груди.
  - Как порешишь, отец, - ответствовал кратко.
  - Пока есть у нас время, трудись, радарь. Приучись видеть то, что не видят другие. Зыбкие тряпицы, облекающие вещи, пусть сделаются тебе прозрачными. И тогда любую угрозу, едва зреющую в уме ретивого злочинца, сумеешь узнавать наперед. Да не станет пределов зрящему оку, вещему сердцу. Странствие ждет тебя, радарь. Не дрогнешь?
  - Не сомневайся, отец. Реки, что деять.
  - Пойдем в Дом Мудрости! Я все уже подготовил. В остовице, под Хранилищем, пробудешь три дня и три ночи без пищи и воды. Место это искони было перевалом Ветровода, замыкающего кружной путь по кромкам. Отыскали его жрецы позабытого народа. Мы же превратили это гнездовье в укреп потворников духа. Убежден, Стриба коснется тебя крылом, наставив в особой премудрости.
  Простора в подклетье, именуемом остовицей, хватало с лихвой - шагов двадцать в глубину угадывал глаз. Волю рассмотреть даль давали светцы на стенах - железные прутья с зажимами. Огонь лучин в них дрожал и бился. Сделав шаг, другой, Радогост подивился. Земляной пол словно колыхался под подошвами. Такое было впервые. Без тверди внизу и идти, и стоять получалось тяжко.
  Холодило. Ветряные струи трепыхали птичьей стаей, разбивались о лицо. Здесь они хозяйничали без помех, всюду имея свободный ход. Не иначе, вырывались из незримого зева. Радогост сыскал ответ быстро, подсказка жреца не понадобилась. В самом центре остовицы высилось инородное: скамья не скамья, стол не стол. Походило на древесную колоду. Оказалось - малый челн. Витязь приблизился, оглядел со вниманием. Челн загораживал днищем ямину, из которой воздымались будоражащие потоки, дыхание хлада. На диво было и весло, лежащее поперек: обточено под стрелу с рожоном и раздвоенным хвостом.
  - Забирайся в струг, - повелел Везнич. - Весло-стрелу бери в руки. Стриба Ветровод подхватит тебя и унесет туда, куда ляжет его воля. Справной тебе дороги, радарь! Желаешь что спросить?
  Радогост вспоминал:
  - Стриба - владыка троп времени, водитель по далям премногих миров и управитель животоков духа.
  - Так, - удостоверил жрец. - Стань при нем вестовым Изродного, ступай путями, заказанными для прочих. Пусть возвеется сердце твое, обратив лик к зернам вещей, укрытым за покровами.
  - Да, отец, - Радогост без спешки залез в челн, воссев на скамью. Принял весло. - Исполню все, что должен.
  Последнее напутствие Везнича витязь слушал, смежив веки.
  - Лети за семь лесов, за семь морей. За горы ледяные и реки огненные. Ведет тебя Вихорь-Круговей по хлябям дивьим, по нивам иносторонним. Расточи страхи, преобори земные тяги! Пусть станет оком твоим Предвечное Око. Назад воротись зрячим, объяв все запретные чертоги, разметав тлю морочную...
  Слова жреца затихли под сводом подклетья. Радогост остался один. Едва затворилась дверца, на миг окатило тишью. Но - ненадолго. Вновь зашуршали, защебетали, закипели ветряные струи. Голосов - не перечесть. Струи ворочались над головой, облизывали щеки, толкались в грудь. И шептали, шептали в уши. Насказывали непонятное.
  Радогост сидел скала скалой. Дышал, умерив огонь сердца. А хлад кутал его в свои одежки, втягивал в свою круговерть. Необорим был витязь. И вдруг - поплыл. Струг тронулся с места. Как побежал, как полетел по волнам-бурунам неявного! Замерла душа Радогоста. Не дорогой людскою, не водою стремячей, не облаками сивыми торил путь утлый челн. Стремил-струил туда, где ни верха, ни низа, ни боков, ни краев, ни середины. Уводил от понимаемого.
  Так было, пока само время, точно добыча, не поглотилось пастью потока. Настало безвременье. Пришлось витязю, позабыв себя, довериться Несказанному. Плыл-тек-греб в ускользающе-смутном. Темнее темного сделался мир - так глубоко забрался Радогост. Словно бездну торил. А что за бездной? Не видать ни зги... Не познать ликов, не разобрать звуков. Будто даже задремал витязь. Пробудившись же, осерчал на себя, разминая члены. Сколько спал? Часец? Седмицу? Год? Изголодался безмерно, губы пересохли от жажды.
  Совестно стало Радогосту, что одолевают его слабости, переупрямить хотят. Что же это? Дух немощнее плоти? Не бывать такому! Собрал скупью волю, сердце обратил к Стрибе-Батюшке. Наконец - заслышал. Катился клич-зов над глубями, над далями. Расстилался равнинами, множился эхом горных долин. Ветровод трубил в свой долгий рог.
  Воспрял духом Радогост. Отверзлось сердце на божеский поклик. Узрел вмиг, что земли уже не земли, воды не воды, воздух не воздух. Рассвет и новолуние народились на Безымянных Лугах. За пустошью белого света, в неузнанных чертогах, встретил... себя. И - удивился. Он вновь - младой отрок. Коло поворотило вспять? Ждал нового - откатился к давнишнему, позабытому. Делать нечего, пришлось принять дарованное. Побрел за собою, возрожденным из отжитого. Постой! Это уже было! Вот отцов дом с подворьем. На воротах медное кольцо, створцы прорезаны знаком Светича - женский круг внутри мужского. Спесивый конек на охлупени вновь скалит деревянные зубы, раздувает ноздри. Суета во дворе, мать и сестра квохчут наседками.
  Радогост припомнил день, когда отца поранил зверь. Домой его привел чужак - борода и космы топорщатся кустищами. Брови тяжелы, залегли орлиными крыльями. Глаза - бучила. Еще и голосом гулок, аж собаки хвосты поджали. Но - как не уважить благодетеля, вызволившего из беды. Все домочадцы кланялись чужаку в пояс.
  Вот ведь как вышло: пошел отец на косулю, а попал под секача. Хоть попятнал ему холку сулицею, да все одно был сверзнут наземь. И пропадай совсем на клыках-секирах, если бы не сторонняя подмога. Откуда рядом взялся чужак? Только богам ведомо. Положил секача первой же стрелой. Потом под руки доволок горемыку до слободы. Из незнакомого рода, из дальних краев. Вся тканина обшита вихревой заплетенью. Седой, но телом жилист, что гордый ясень.
  Потчевали гостя верченой уткой да вяленой стерлядью. На сверхосыток - курники. А уж бражки на вишенках было - разливанное море. Поздно легли почивать. Домашние не могли наслушаться чудных сказов чужака. Вещал гость о делах богов: о побратимстве и разладье, о бранях с Темновидом и его ратью девятисаженных великанов да змеищ, о любви и разлуке. Себя чужак назвал Стрыем.
  Поутру всем двором проводили его до слободских ворот. Радогост старших обхитрил - увязался за Стрыем хвостом, хоронясь в луговой траве. Крался по пятам, тихорился, как заяц. Немудрено: могутный чужак с луком почти в человеческий рост любого напугает до смерти. И сила его небывалая, и власть - не только там, где люд и зверье бытует. Такое манило. Хотелось совлечь покров с великой тайны.
  Вот уж лес дремучий, темища несусветная. Дерева гривами прядут, лапы расставляют. Как быть? Не потерять бы след ходока-стрельца... Радогост поспешал. Где ходок? Не видать, не слыхать. Идет, будто по воздуху. И земля не дрогнет под ним, и ветка не скрипнет. Отрок озирался по сторонам. Душа уходила в пятки от каждого шороха. Ни с того, ни с сего, громадина-вяз загородил путь. В буром тулове - дуплище, смотрит черным оком. Эх, упустил! Пропал Стрый. Верно, в дупло нырнул. Только это приходило на ум. Радогост заглянул в древесную утробу - глубь, конца-края не знающая. Страхи смертные...
  Пригорюнившись, поворотил назад, не солоно хлебавши. Не далась тайна. Но как же? Радогост весь встрепенулся. Разве не в его воле переиначить старое на новый лад? Ноги чует, руки чует. Пора наверстать упущенное! Эх, горе не беда: юркнул в дуплище белкой. Провернулся в темноте, наружу упал перевертышем. Глядь - снова лес вокруг. Не тот, другой. До макушек дерев не достать глазом, в небо уходят. Ай да лес!
  Отряхнулся да пошел-побрел новой стороной, глаза выпучив. Сторожным шажком простукивал землю перед собой. Какая она, твердь-земля в дивном лесу? Вроде такая же, как дома. Только дерева-исполины незнаемого имени пугают. Еще нет ни купин, ни былия. А тропы? И их нет, хоть надобы в них не много. Ходов меж стволами с избытком - и конный проедет. Так и крался отрок, влево-вправо глядел, до маковиц древесных тщился досмотреться. Пустое!
  Вдруг лес расступился. Что впереди? Скопище валунов. Все друг на друга похожи - серые с просинью. Лоснятся круглыми головами. Радогост с недоверием приблизился, изучал каменное стадо, словно ожидая подвоха. Ахнул: валуны-то меченные! Иные продавлены глубоко следами-оттисками. Не иначе, меты от великановых пальцев. Представил Радогост, какой величины должна быть пятерня, чтобы так далеко растопыриться, и вновь поддался страху. Побежал со всех ног туда, где были свет и простор.
  Вылетел к полянке олененком. Тут перевел дух. Травы густо колосились, позвякивали чистыми голосами. Радогост замер, как вкопанный. Говорливые рощелья были дивом дивным. Их широкие стебли отражали небо, облака, деревья, точно озерная гладь. Отразился в них и Радогост. Еще фыркнул сердито, рассмотрев свои поджатые в тревоге губы, сдвинутые брови и неспокойные глаза. Травы-зеркала так переливались, что мешали глядеть вдаль. И все же отрок увидал: вдали, у холма, резвился белоснежный конек, играя пышной гривой, вскидывая ноги в задорном перескоке. Шею выгибал лебединую, привставал почти на дыбы, притворно ярясь. А главное - во лбу его не то зуб, не то рог торчал острым шипом. О таких конях Радогост отродясь не слыхивал. Единорожец тоже усмотрел отрока. Заржал заливисто, скосил один глаз. Забыв обо всем, Радогост пошел за ним. Пять шагов сделает - конек на один скок отпрыгнет. Так и игрались, покуда не забрались на холм. Отрок побежал стремглав, решив во что бы то не стало нагнать насмешника, а тот вдруг - как в воду канул. Радогост оказался у избенки, торчащей на двух толстых сваях. Бревна рублены в лапу, но с косыми опилами. Крыша соломой застелена, придавлена для верности тесовыми гнетами. И одно оконце глядит тусклым глазом. Радогост гадал: что за затейник догадался поднять дверь над землей так, что не шагнуть, не дотянуться? Обошел избу кругом - древесина почернела от времени, лохматым мхом поросла. Худое жилье. И ни клетей вблизи, ни хлева.
  Отроку бы стороной пройти, да обуял его немилосердный голод. Жажда сушить нутро принялась, что лютый зверь. Куда деваться? Ужели откажут ему, мальцу, в такой пустячине? Закликал хозяина - раз, другой, третий. Тишь в ответ. Подобрал тогда камушек, кинул в оконце. Опять не шелохнулся никто в избенке. Раздосадовался Радогост. Изловчился и сам вскарабкался жуком на приступок, толкнул дверь и завалился внутрь.
  В сенях темно, хоть глаз коли. Ощупью пробирался Радогост. Шарил руками, будто слепец. То корыто его в бок боднет, то ведро под ногу прыгнет. С трудом протиснулся к свету. Хоть мало проку было от гляделки, бычьим пузырем затянутой, а печь с полатями, стол да лавицу распознал по очертаниям. Дальше больше - приноровился, точно совенок. Стал отличать нутряное убранство: где что разложено, развешено, расставлено.
  Эх, хоть бы хлеба кус да воды глоток! Ступки кругом, туезки, бочата. У печи - ухват и садник, а над полатями низки протянуты. На них пучки трав сушатся, лягушачьи лапки, крылья летучих мышей. А тут что? На краю стола? Человечий костяк. Еще - коровьи рога, желтый, с аршин, зуб не то зверя, не то рыбины. Сжался Радогост со страху, затрепетал. Вот так нашел себе прибежище! Место-то недоброе. Где уж тут о еде-питье думать... Надо уносить ноги, пока беды не накликал на свою голову.
  Радогост пятился. Выползал из чужого логова ужом, да как на зло везде натыкался на углы и края. Стой! Лубяная ендова в форме селезня. Из нее так и сочит вкусным ягодным взваром. Густое питьецо, в самый раз промочить горло. Не сдержался Радогост. Отхлебнул - сладко! Опорожнил, сколь смог. Вмиг полегчало, а страхи словно ветром сдуло. И так блаженно сделалось на душе, что забыл обо всем на свете. Отчего бы не отдохнуть? Свернулся калачом на лавице. Прикорнул.
  Разлепив веки со сна, Радогост не в раз вспомнил, что делает в чужой избушке. Едкие запахи трав и настоев кольнули нос. Пора вставать! Но приподнявшись, отрок опал на лавицу сорванным стеблем. Что за невидаль? Нет силушки в теле - ни в ногах, ни в руках. Ушло все, не вернуть. Радогост кое-как скатился на пол, гусеницей прополз до стола. Кого бы на помощь позвать? Нет никого в избе. Еще недавно был спор, как сокол, и вдруг разбила немощь резвеца! Небывалое дело...
  Глянул Радогост на свои руки и закричал страшным голосом. Длани скукожились, отемнели, будто дубовая кора. Наваждение? Замотал головой, сбрасывая морочный дурман - где там! Тронул лицо и отдернул пальцы, словно обжегшись. Кожа ороговела, усохла от морщин. Вот так: был отрок, стал старик.
  - Ай-ай, беда мне старой, - оцарапал слух скрипучий голос. Нежданно - как ворон прокаркал. - Что за проказник ко мне забрался? А ну, покажись, беспутник, чтобы глаза твои света белого не видели. Все расшвырял-разбросал...
  Радогост понял, что в избу воротилась хозяйка.
  - Бабушка! - позвал сипло. - Тут я, помоги!
  В полутьме зажглись белые светцы глаз. Согбенная фигура шевельнулась над Радогостом.
  - Ты что же, постреленок, натворил? - укорила старуха. - Али не выучили тебя отец с матерью, что нельзя брать чужое?
  - Прости бабушка, - Радогост не узнавал своего голоса, бормотал как ветхий дед. - Очень пить хотелось.
  - Ну, напился с избытком. Теперь назад не повернуть - к закрадникам пойдешь. Живы в тебе осталось на день-два.
  - Помоги! - повторил Радогост. - Богами прошу!
  - Богами? - старуха хихикнула. - А ежели помогу, чем отплатишь?
  - Всем, что в моей воле.
  - Тогда будешь служить мне, покуда сама тебя от службы не освобожу.
  - Согласен! Только исцели!
  Поворчала старуха, посетовала, да за дело принялась. Застучали под ее рукой поставцы и плошки. Что-то резала, крошила, мешала. Зачерпнула ковшом из кадки. Совсем сивая волосом, спина - как тележное колесо, нос - крюк. А все же проворства в дряхлых костях было не занимать.
  - Как тебя звать, бабушка? - спросил Радогост.
  - Почто тебе? Замеренью величают. Ох, несмышленок. Не понял ты, куда попал. В этот дом приходят по сроку или по великой нужде. Иным - ни посуху, ни по воде, ни по воздуху до меня не добраться. Вот и смекай.
  - Что смекать, бабушка? - не понимал Радогост.
  - По какую надобность ко мне сосватан, - пробурчала Замерень, взбалтывая настой в кандюшке. - Солнце тут не греет. Месяц белехонек, несет на рогах птиц да зверей, людей да великанов. Огонь же черен, ибо белый свет в нем, как в печи сгорает, а потом нарождается из угольев новым.
  - Не разумею, бабушка, - совсем сник Радогост. - Пожалей ты меня, невезучего. Совсем мне худо...
  - Ох, дитя. Выпей, - она поднесла ему кандюшку. - До дна испей, да не расплескай!
  Радогост принял кандюшку двумя руками. Влил в себя до капли. Сразу побежала-поструила кровушка по жилам, разлилась огнем яропламенным. Точно пересохшее русло наводняла сила угасшую плоть.
  - Ну, скиталец, вот и вернул ты облик, - Замерень поднесла к лицу Радогоста железное зеркальце в костяной оправе.
  Дед снова стал отроком - розовощеким сорванцом с шустрыми глазами.
  - Побывав у порога ледяного покоя, омыл сердце знанием, смысл которого поймешь позже, - молвила старуха. - А теперь - подымайся! Пора работать.
  Что тут возразишь? Уговор есть уговор. Так и пришлось Радогосту трудиться, не покладая рук, в услужении. Дрова колол, печку топил, носил воду с ручья. И зерна с листьями толочь в ступке приходилось, и помогать варить смолистые взвары.
  Ни разу не посетовал на свою долю отрок. Ел-пил, сколь дают, почивал, сколь дозволено, с вопросами не лез. Мало-помалу сердце Замерени смягчилось. В морозных хрусталиках глаз, бывало, мелькало одобрение.
  - Служи, служи, юный, - говаривала она. - Каждым часом работы мостишь дорогу своей судьбинушки.
  Удивительное творилось с Радогостом. День ото дня, ночь от ночи раскрывались его глаза. Стал замечать непонятое прежде. Всюду-то, оказалось, обретается диковина. Больших и малых существ - рой. В траве, в воде, в воздухе. Повидал отрок и гостей своей хозяйки, хаживавших к ней с дарами да просьбами. То болотняк заявится, князь трясинный, то долгоухий вазила, конский поводырь, то витриник, владыка ущелий. Нагляделся на страшенных великанов с пылающими очами, от поступи которых содрогалась земля, на лохматых волколаков, скалящих острые клыки. А потом вдруг разузнал, что прямо под избушкой живет себе своей змеиной жизнью огненный полоз! Выбираясь из лежбища, летал по горам-по долам. Замерень обмолвилась, что полоз приходит в людские дома через дымоход, дабы принять облик едва ушедшего в Навь закрадника. Зачем? Тайна.
  Не сказывала старая и про то, что ворочала в большом чугунном котле костяным пестом, не допуская отрока близко. Гадая о том втихоря, Радогост ежился, словно от мороза. Так и текла неспешная, но яркая жизнь под крышей старухи Замерени. Главной и нечаянной радостью отрока стала дружба с коньком-единорожцем, что наконец смирил перед ним свой норов. Прозывался конек Световиком. Выгадывая свободные часы, Радогост бегал с ним наперегонки по полям-по лугам, теша душу.
  - Запомни, детушка, а лучше - заруби себе на носу для верности, - поучала Замерень. - Железные цепи томят дух живого в рабстве плоти. Оттого глаза его привычны к плотскому, явному, близкому. Видят наряды вещей, не сами вещи. Зачарованность плотским - хвороба духа. Вспомни мои слова, отроче, как приспеет пора. Люди - слепцы. Но такими делают себя сами - из страха перед бездной мира. Гляди на мир Оком Глубины, узнавай неявное, вычитывай нарождающееся. Тогда пребудешь неуязвимым на путях жизни, а исчерпав свою долю, взойдешь на Ладью Вечности гребцом.
  Радогост внимал рекомому, запоминал.
  - Не всякий горазд распахнуть в себе Око Глубины, - поясняла Замерень. - Для такого потребно разворошить Навьи травы и испить отвара Смерти, закалить свои кости в Черном Огне. Вот почему ты здесь волей Рода. Преступил мой порог белым лебедем, оборотился черным враном, а ныне одно тебе прозвание - Птаха Ветра.
  Сколько минуло дней, месяцев или лет на службе у хозяйки избы, Радогост не ведал. Но настал день, когда Замерень явила ему милость.
  - Был ты мне исправным помощником, - молвила она. - Теперь - твоя жизнь в твоих руках. Ступай на все четыре стороны. Ты уже нигде не пропадешь.
  Радогост кланялся старухе до земли.
  - Так и быть, - Замерень оскалила беззубый рот. - Одарю тебя напоследок. Поглядишь на Луг Багряный, самосиянное дивушко. Зреть его отпущено не всем.
  - А что там, во лугу, бабушка? - оживился Радогост.
  - Каждый день на закате распускаются цветы неземной красы. Всего на несколько кратких мгновений. Но времени сего хватает, дабы чудный багрянец преобразил белый свет, да оставил лепесток своего огня в сердце смотрящего. Пресветлая тайна предночия, светоярое действо под темянными покровами.
  - Ого, - восхитился отрок.
  - Запомнишь незабвенное, сынок. Омывши душу живым багрянцем, шагнешь в Новое, Непроторенное. Зачнешь свою высокую стезю.
  - А как мы туда попадем, бабушка?
  Замерень рассмеялась:
  - Ножками, отроче. Но не своими - деревянными.
  Она с силой притопнула:
  - Ну-ка, родимая, просыпайся! Довольно сны глядеть. Порастряси-ка мои старые кости. Послужи своей хозяюшке на совесть!
  Заскрипела, затрещала, заворочалась изба. От неожиданности Радогост сжался комком, как ежик.
  - Не боись, детушка, - ободрила его старуха. - Избушка моя ладно шагомерит. И яругу перескочит, и на гору вползет, и через реку бродом сплавится. Нет ей преграды, нет противления.
  Затаив дыхание, слушал Радогост, как изба вырывает из земли толстые столбы-ноги. Качнулась в один бок, в другой. Встала. А отрок уж собирал заплясавшую по полу посуду, грянувшую с полавошников, поставцов и запечника. Чу! Новый толчок. Аж заскрипела-застонала своим нутром избенка.
  - Ну-ну, - поговаривала Замерень. - Не плачь, не сетуй, родимая. Обе мы старушки, летами, как златом богатые. Ты дело делай, да меня не срами перед гостем.
  Двинулась вроде изба - не ходко, примеряючись. Одной ногой переступит, другую занесет. Шумна поступь деревянного дома. И птицы разлетелись округ, и звери разбежались. А избушка поймала свой шаг. Ступала ровнее, ловчее, хоть тряски хватало с избытком. Радогост чуть ужин недавний не выплюнул.
  По долу, через бор, меж холмов и краем болота несла изба старуху и отрока. Вдоль поймы речной, древесных ног не замочив, через околок напрямки. Глядел Радогост в оконце и виделось ему, что дерева перед избушкой сами расступаются. А вот ложбины лежат тишком. Да и куда бы им деться? Прыг-скок - дом Замерени одолевал их, играючи. Разгулялся вволю, почуял прыть.
  Отшумели кроны кленов, откричали в заводи утки - тишина. Замерла избушка. Видно, на месте.
  - Выйди, отроче, - сказала старуха. - Полюбуйся чарующим, подиви сердце.
  Радогост уже давно наловчился спрыгивать с порожка. Кузнечиком сиганул в медвяную мураву. Раздвинул стебли и ахнул, что дух перехватило. Посреди сизых разводов - необъятный луговой простор. До окоема размахнулся, шелестя ручейком. Поспели в самую пору: только дрогнули круглые головки цветков, затрепетали, потянулись к небу. Еще миг - раскрылись лепестками, явив миру алое сияние. Заиграл, зарумянился багрянец. Будто сотни языков пламени взвились в волнительном танце. Даль озарило ярчайшим сочивом.
  - Ух ты! - Радогост разинул рот. Такого он еще не видал.
  А сияние силилось, пламенело. Вот уж и на лицо пали блики.
  - Что же это за цветы, бабушка? - обернулся отрок.
  Замерень стояла за его спиной.
  - Не догадался? - голос прозвучал незнакомо, словно искаженный эхом. - Кровь-руда мертвых.
  Радогост вздрогнул, а старуха продолжила:
  - Прах исчерпанных судеб на окалине земли пророс жар-цветом новой зари. Запомни, отроче: былое и грядущее связаны кровью и огнем. Они пресуществляются друг в друга в чертоге Предвечного. Так было, есть и будет. Прими этот завет и храни в сердце лепесток нетленного огня.
  Сияние облекло Радогоста целиком, укутало с головы до пят трепещущим багряным плащом...
  
  Глава 7. Прочица.
  
  - Очнись, радарь! - кто-то настойчиво толкал и тряс за плечо. - Вынесите его во двор!
  Радогост вовсе не чуял тела. Лишь краем глаза смотрел, как подымают его из челна двое крепких потворников. Мелькали стены, бревна, балки. Полусвет в огоньках лучин, световые всполохи перехода и, наконец - солнце. Витязь зажмурился.
  Положили на что-то мягкое, а вверху колыхнулись ветви. Закрыли тенью родные сливки.
  - Помнишь ли, кто ты? - теперь Радогост отличил голос Везнича. - Имя тебе - Радогост, Сияна сын. Ты - ближник князя Руяна.
  - Помню, помню, отец, - витязь захлопал губами, но беззвучно, как рыба. Только сам себя и понял.
  Ему влили в рот воды. Растерли лицо, кисти, ступни. Сердце забилось сильнее.
  - Стриба Ветровод направил тебя к Маре-Морене, в костяной удел, - вестил жрец. - Ты учился у самой Смерти, радарь. Надеюсь, не скоро с ней свидишься вновь...
  Радогост трепыхнулся телом.
  - Лежи! - осек его Везнич. - Наберись сперва силы. Три дня и три ночи гулял по Заземелью. Не всякий после такого в Явь воротится. Вот откормим тебя, выходим. Тогда и поговорим. Ты пока, что новорожденное дитя, едва в мир шагнувшее.
  Радогост блекло улыбнулся. Его подняли в боковушу, уложили на ложе, накрыли плащом. Малую столешницу от коника подвинули к нему поближе. Поставили на нее парящий кашник и кувшин с водой.
  Лежал витязь, глядел в потолок. Еще без рвения сгонял в одно место думки, образы, догадки. Не выходило пока цельной отары - разбредались мысли по углам-сторонам. Иные терялись вовсе. Образов виденного хватало, чтобы двужильный дом возвести, а все одно - путались порядком, меняли очередность. Без меры сведал Радогост за три вековечных дня, за три неизмеримые ночи. Переварить все тяжко - как яства после изобильного пира.
  За витязем приглядывали потворники Везнича. Разговорами не утруждали, носили еду-питье, убирали порожнюю посуду. Креп Радогост, живой наливался. Скоро стал выходить во двор, гулять по саду, омываться в купальне. С восторгом ребенка радовался каждому шевелению, звуку и запаху мира Яви. Как же он от этого отвык!
  Князь Руян не забыл своего обещания. Не прошло и седмицы, как затребовал витязя пред свои очи. Радогост сыскал его в кладовой - подклети хоромины, со счетоводом и ключником. Дворовые отроки водили витенями над резными ларями.
  - Множим запасы, друг сердечный, - Руян порадовался витязю, улыбался широко. - Волохи меха прислали, моравы - серебро. Пока крепка наша воля. Пойдем-ка, поделюсь с тобою сокровенными думками...
  Запахнувшись в теплый корзень с беличьей оторочкой, вывел Радогоста на свет. Встали у ступениц. Витязь ждал, не торопил князя. Краем глаза заприметил в его руке свиток, схваченный бичевой.
  - Будем рядить с тобой о порубежных делах, - молвил Руян, заворочав бровями.
  - О недругах? - смекнул Радогост.
  - О них, заклятых, - утвердил князь. - А кто нам нынче злейший ворог? Не ромеи, нет. Ихняя сила усохла, что пашня без влаги. Выдохся и дух. Греческая земля как змея, кусающая свой хвост. Медленно пожирает себя со всеми потрохами. Раздоры и замятни сделали больше, чем все клинки агарян и парсов. Отшагала свое империя василевсов. Ноги, руки потеряла, теперь бы главу сберечь. А вот на закате сосед у нас дюже зубастее...
  - Немчины?
  - Они. Земля Фрягов нагуливает жир не по дням, а по часам. Этот зверь пока молод и голоден. Да и век его еще в самом зачине.
  - Знаю, князь, - принахмурился Радогост. - Люто придется сечься с людьми фряжского имени. Битв хватит и сынам нашим, и внукам...
  - О том и толкую, друже, - подхватил Руян. - Шибко нужна нам стена на закате. Нужен щит, дабы заслониться от неметов. Вот гляди, - он скинул обвязку, раскатал свиток, расписанный созвездием меток. - Гудон расчертил мне, что я просил. Здесь - пределы нашей земли. Закат вон, - приложил ноготь, - на пол перста входит во фряжское брюхо. Тут и быть щиту. Крепость возведем.
  - Крепость?
  - Да, - глаза Руяна заблестели. - И дело это хочу возложить на твои плечи.
  - Постой, князь, - озадачился витязь. - В подобном не смыслю. Крепостей отроду не строил.
  - Знаю, - успокоил Руян, потянул ноздрями. - С тобой будет Кочет, наш лучший городчик. Подмастерьев он поверстает под себя, по своему нраву. Твоя воля и твой глаз - все, что потребно. Это наш самый крайний рубеж. Не раз уже неметы перешагивали его, как лужу, и шарпали по весям да слободкам. Паскудили без меры, не зная удержания. Положим тому конец. Глянь-ка! - он снова уперся пальцем в левый край начертанья. - Урочище Обловь. Изучи его, как свою ладонь. Выбери, где удобнее поставить укреп.
  - Когда ехать, князь? - Радогост отвечал с готовностью.
  - Обожди малость. Надо собрать людей. Комонников дам тебе полсотни. Извиняй, друг мой, больше не могу. Поедут вольные, дабы ростки родов пустить на новом месте. Еще сотню копейной подмоги исполчай сам. А уж в Облови наберешь сторонников из мужиков, коли склонишь их сердца.
  - Стало быть, - рассуждал Радогост, - мне и порубежье обживать?
  - Тебе, - Руян нагнул голову. - Заведи там порядки по уму. Люд правь под себя, но оратаев и бортников не обижай. Твоим подспорьем станут. И соседа стерегись. Немчин тебя быстро прощупать захочет. Вот пусть и обломает клыки о прочный засов. Тем засовом запрем кон нашей земли.
  - Благодарю за доверие, князь. Мне бы Немир в такой затее ох как пригодился.
  - О Немире забудь, - отказал Руян. - Его я приставлю к иному. Попробует себя на посольском поприще.
  - Немир? - витязь не скрывал удивления.
  - Он душой давно к тому стремится. Будет посредничать в делах с иноязыкими. Уж взялся со рвением познавать чужие обычаи, иноземный говор.
  Радогост обдумывал слова Руяна:
  - Ты знаешь сердца людей, князь. Тебе и направлять судьбы. Еще хотел спросить тебя...
  - Спрашивай, - ободрил Руян, заметив колебания витязя. - Не томи помыслы в клети разума.
  - О Горде не слышно ли?
  Руян покачал головой:
  - Весенним снегом растаял. Искали его всюду, он же - как игла сквозь сито выскользнул. Ну, может так к лучшему для всех.
  - Позволь мне идти, князь. Забот много.
  - Ступай, друже, - Руян скатал свиток. - От дурного, как от паутины, освободи душу. Радей о нашем деле!
  Радогост кланялся.
  Совет князя был верным, но как отсечь-отрезать приставучие думы о побратимах? Сами лезли, без спросу. Словно черви вгрызались в древо. Спасался витязь в делах, благо их хватало на десятерых. Об урочище Обловь из велеградских толком никто не слышал. Если же припоминали такое назвище, то морщились. Неласково говорили о дикой стороне, о неторном крае.
  Со старшиной городчиков Кочетом Радогост имел беседу в тот же вечер.
  - Место сыскать не трудно, - просвещал тот сипло, трепал мочку уха, - дородный телом, глазастый, чубатый, как жаворонок. - Выберем соломень покрепче, чтоб не оползал.
  - На просторе?
  - Да, боярин. Толку-то в лесу таиться? Укреп-смотрильня пускай свысока глядит, все на много верст примечает. И не у воды. Не нужно нам, чтоб ворог водный ход к нам знал.
  - Ты сказал, место найдем, - вникал Радогост. - В ином загвоздка?
  - Материал нужен, - Кочет расправил грудь. - Ладить будем Коло по дедовым заветам, как со времен Буяна строили. Надежнее твердыни еще никто не измыслил. Грады немчинов каменные, их таран ломит, как скорлупу ореха. Восточные тыны из древа - разжиги люто жгут. Но мудрый Буян был голова, - городчик присвистнул в восхищении. - Догадался свести вместе древо, камень, песок и глину. Вот и вышла необоримая заграда. Грызи-гложи - не дастся твердь!
  - Поясни мне еще, - попросил Радогост. - В сцеплении рядов кладки дерево все одно будет первым?
  - Будет остом бревенчатым. Поперечины лягут на продолины и так - за венцом венец. Получим сцепление, что крепко-накрепко свяжет глина и дикий камень. Смекнул ли, боярин?
  Радогост кивнул:
  - А толщина стены?
  - В шесть аршин. Такую не прободит никакое железо. Окромя того - бревна венцов друг за дружку зацепятся неопиленными сучками. Это тоже секрет наших умельцев.
  С довольством смотрел на витязя городчик, лучезарно улыбался из-под жидких усов.
  - Хитро, - воздал должное Радогост.
  - И еще, боярин, - поспешил дополнить себя Кочет. - В такой крепости нужен колодец. Чтоб была своя вода в достатке на случай облежания.
  - Найдем водоносную жилу, - обещал Радогост. - Ты давай, присмотри пока себе подмастерьев посмышленее.
  - Есть такие, - заверил городчик. - Будын и Лех - головастые робята. Знаю, как улестить их, чтобы доброхотно в дорогу снарядились. Уж с этими - будет тебе твердь-твердище на страх супротивникам. К ней и вески сами прилепятся.
  - Добро, - подвел черту витязь.
  Сложнее оказалось вспахать жнивье согласия с ратными мужами из городской подмоги, да с росленями, которых причислил к Радогосту князь. Не вышло плодоносного разговора. Для этих людей сын Сияна стал воеводой. Принимали его по положению, ждали от него наказов. А Радогост искал советов, пособления от бывалых воев. К их опыту взывал, их мысли желал слышать.
  В день отбытия из Велеграда витязь прощался с князем Руяном, с Везничем, с товарищами и знакомцами. Расставание с Немиром вышло сухим. Лишь пожелали друг другу удачи, переплетя запястья, обменялись взглядами. Не желали вторгаться в запретное - переступать удел личной доли, доставшейся промыслом богов и людей. Каждому своя дорога.
  Оставляя за спиной стольный град, Радогост знал, что на сей раз разлука будет долгой. Спутники-соратники младого воеводы были под стать ему - не обремененные семьями и нажитками. Что им, их стезя вольная! Отправляясь на поиски нового, не сожалели о старом.
  Конечно, нашлись среди ратников и мужи в летах - вдовцы, сполна отдавшие долг роду сыновьями. Эти тоже ждали иного, желали расширить межу жизни, увидеть на окоеме солнце удачи. Сотником над пешцами надстоял Хват. Полусотником над росленями - Паркун, известный Радогосту по походу на Линц. С собой везли два обоза необходимого на первую пору: зерно, одежду, инструмент. Имелся запас сулиц и стрел, секир и копейных рожонов.
  Путь на закат ложился мягко. Тек-журчал ручейком. Округ - свои, родные виды: грады в обрамлении весей, слободки, огнища. Еще - раздольная земля, ластящаяся к взгляду полями, дубравами, рощами. Находили себе место и лохматые гребни гор, и тугие русла рек, и чаши озер. От обжитого люди шли к мало насиженному, а мысли постремляли к еще незнаемому. Из всего отряда лишь двое бывали на порубежной стороне. Куда править, знал Хват. Радогост же имел берестяное черчение с отметинами.
  Воздух уже становился стылым, хоть едва заступил серпень. Ночью от хлада спасал костер. Скупы голосом сделались птицы, перестали радовать слух песнями-закличками. Радогост понимал: нужно спешить. До холодов поспеть сделать многое - оглядеться, окопаться, утвердить хребет порубежной заграды. Потому торопил людей, а коренных скакунов-бегунов неустанно менял на заводных коней и обратно. Мастеровые сетовали.
  - Ох, загонял! - кинул попрек на привале Кочет, хлебая варево из котла. Раскраснелся как рак, дышал натужно. - Право слово, загонял, боярин. Мы ж не жеребцы. Умучишь насмерть, некому будет укреп городить. Вон на Леха глянь. Прозеленел весь, аки купина. Ему от такой ездьбы живот крутит. Не жалеешь ты, боярин, княжьих работников...
  - Полно жалобиться, Кочет, - возражал Радогост. - Время на пятки наступает. Не поспеешь оглянуться - Овсень будем встречать. Там и коло на зиму повернет.
  - Так-то оно так, боярин, - без охоты соглашался городчик. - А все ж побереги нас. Не вои...
  День ото дня менялись краски. Это не обошло внимания Радогоста, познавшего меру сравнения. Если пути на восход тяготели к простору, свету, яркости оттенков, то запад обкладывал тенями, был скуп и строг ликами наблюдаемого. Исчезли лесополья, кущи сделались жидки. Повылезали и горные гривы, меж которых отряд шел долинами. Радогост видел, что земля на закатной стороне не жирна, побита яругами, буераками. Дерева меньше, речные берега каменисты. На склонах мелькали полуземлянки.
  Теперь держались русла Дравы. Ил запятнал отмели, однако рыба бурлила на мелководье. Окунь сам бросался на песок. У островка, забившегося в ворох бурого камыша, увидали каменный столб. Прозеленевший от мхов, искусанный сколами, он все же не смог скрыть от всадников рукотворные резы.
  - Что там вверху? - привстал в седле Паркун. - Будто глаз на нас выпучился...
  - И верно, око выбито, - откликнулся кто-то зоркий из росленей.
  Встали, разглядывая диковину.
  - Прежде этой землей владели Долгобородые, - пояснил Радогост. - Видно, ихняя святыня. Долгобородые славили одноглазого бога-старца. Лихое было племя.
  - Слыхали о таких, - подхватил Паркун. - Родичи наши когда-то прогнали лихарей с этих краев.
  - Прогнали, - Радогост подтвердил. - Такой сосед-союзник - хуже ворога. Немало язв узнали от Долгобородых наши деды. И женщины у них были - мужам под стать. Бились с ними заедино - зло бились и побежденных не миловали. Свои волосы зачесывали на манер бород, отчего мнилось, будто Долгобородых очень много. Предки наши пересилили упрямцев. Владычица Долгобородых Ромильда склонилась пред стягом Серебряного Волка.
  Из века в век - одно... Как семена падают людские рода на широкую грудь Сырой Кормилицы, да уверенно прорасти всходами удается немногим. Еще меньшим дано пустить надежные корни. Ветра сдувают побеги, не сумевшие прижиться. Почему так? Одни исхитряются зацепиться за землю, других земля будто отторгает, как инородное.
  Не иначе, особое согласие потребно меж человеком и приютившей его стороной. Не обретя опоры в земле, род-племя становится перекати полем. Радогост помыслил о судьбе Долгобородых. Озливши округ себя былых друзей и соседей, утекли в италийский край. Там впились в землю зубами - некуда дальше идти! Позади кровники - варны, ярулы, гепиды. Не пустят.
  Но как стать земле Своим? По сей день стоят грады, что держатся за насиженное место тьму тьмущую лет - никаким бурям не сломить, не выкорчевать. Первым на память приходил Царь-город гречинов, Константинов град. Солнце его еще в зените. Упомнил Радогост и италийский Рум, менявший хозяев, что дерево листья, а все одно - нерушимо вросший в земную твердь, будто ее часть.
  Какая судьба ждет укреп, что предчертано ему заложить на перекрестье путей? Прорастет ли семечко деревом? Сотрется ли под пятой неметского сапога, не сохранив для истории даже имени? Если бы знать!
  Урочище Обловь предстало потаенным укрывищем боязливых. Проходя через мелкие вески, сидящие в глухомани болот или рощ, свившие гнезда на горных склонах, забившиеся в озерную паутину, Радогост всюду толковал со старейшинами. Вещал всем, что зачинается новый ряд. Ныне тут будет прочный оплот Велеграда - защита и опора людей варнского языка и близких по крови родов. Княжьему ближнику внимали равнодушно. Дальний рубеж жил своей жизнью. Слову тут не верили. Смотрели на дела.
  - И под моравами были, - поминали Радогосту сельчане. - И хорутане прежде набегали. А еще - трепали нас баваре-находники, что нынче в подколениках у фрягов.
  - Старого нет, - заверял Радогост. - Забудьте, как было. Теперь я вам тудун, смотритель края. Буду вершить княжью волю и служить вам, своим родичам, честью и правдой. Со всеми бедами и невзгодами - ступайте ко мне! Любую тяжбу вместе осилим. Пока же - пособите с главным. Трудовые руки нужны, дабы возвести нерушимое Коло. Мы стан разобьем за ручьем Крупь, у токовища. Всех крепких мужиков засылайте туда. Сообща сладим твердыню на страх ворогам.
  Старейшины кивали. Обещались помочь.
  Местечко под укреп высматривали долго. Радогост с Кочетом округу изъездили-избороздили вдоль и поперек. Спорили до хрипоты, доказывая свое. Старшине городчиков все было не по нраву: то кивал на тесноту, то мешал кочкарник, то вовсе клял заболоченный угол. Радогост прислушивался к мнению искушенного мастера, хотя его рьяное упорство утомляло. Витязю глянулись уже три места. Ни одно из них не одобрил Кочет.
  Устав от поисков и друг от друга, внезапно увидали то, что пришлось по душе обоим.
  - Полюбуйся-ка, боярин, - потирал руки городчик, поедая глазами показавшуюся из-за дерев земляную гряду. Встала она не слишком широко, но добротно. - Ишь, прям тебе Световидов Крест! На росстани холмец. Вот оно! Видать, нам богами прочено.
  Радогост и сам понял, что пред ними - совершенное седалище укрепа. До дубняков - два перелета стрелы. С полунощного конца - подковой гнутый овраг, ершащийся лещиной. А с полудня глаз уличал блеск старицы.
  - Оттуда вытянем водоносную жилу, - указал перстом витязь. - И соломень сыпать не надо. Природа за нас потрудилась.
  - А ты представь, боярин, Коло в завершенном виде, - предложил Кочет. - Отстрой силой воображения! Окольцуй холмовище тарасами высотой в три сажени. Под склоном - ров и надолбы.
  Радогост пожевал губами. Подобное было делом не сложным. Контуры укрепа сами лепились в воздухе.
  - Давай подъедем к ополью, - витязь тронул поводья. - Обернем округ холма.
  Но и вблизи ощущение незыблемой основы сохранилось. Глаз не обманул.
  - Завтра начнем разметку, - Кочет чесал затылок. - А бревна возьмем с дубравы. Далеко ходить не нужно.
  Довольные вернулись в стан. Весть об удаче стрелой разнеслась среди людей. Вои обсуждали ее, обжаривая на огне мясо, лакомясь рыбой и яйцами, запивая молоком. Все это щедро носили сельчане с ближних весей. Ходили до княжьих ратников и мужички, и бабы, и молодняк - всем-то было в диковину поглазеть вблизи на зельных Велеградских кметов, а то и посудачить с ними о том-о сем. Потихоньку начали подтягиваться и трудники. Оглядев их - коренастых, плечистых, жилистых руками, Радогост просиял. Все как один - сильники, привычные к тяжелой работе.
  - Благодарю, что откликнулись на зов мой, - сказал им. - Завтра, други, сослужите службу нашему князю.
  Среди всех выделил дюжего кудлатого сельчанина с глубоким взглядом. Радогост смекнул, что он имеет вес среди прочих.
  - Как звать тебя? - спросил.
  - Так Желыбой, - ответствовал мужик.
  - Будешь старшим над ватагой, - решил Радогост. - А вам всем - слушать его!
  Трудники кланялись.
  Поутру ватага ушла лесовать в дубняки. Без малого - три десятка работников-сельчан с большими топорами и хомутами, чтобы валить, обсекать и волочь стволы. К ним Радогост приставил дюжину своих ратников в голове с Хватом.
  - Заготавливайте лесины с крепким комлем, - ватажников напутствовал Кочет. - Дерева выбирайте мокрецкие.
  - Не боись, мы в этом толк знаем, - заверил Желыба. - У нас все избы строены-рублены в лапу. А дубки тут богатырские, место нетронутое. Отродясь вблизи них никто не селился, дерева не брал. Так они и разрослись до неба. Будешь доволен!
  Словно накликал несчастье своей похвальбой Желыба. Не успели уйти, а скоро воротились назад. Да не просто воротились, а прибежали со всех ног - испуганные, растерянные.
  - Беда! - голосили мужики. - Ой, беда!
  - В чем дело? - Радогост вышел вперед. Ответ ждал от Хвата.
  Тот брел, понурив голову. Подняв смутный взор на витязя, развел руками:
  - Извиняй, воевода. Дубняки ихние - окаянные. Видно, какая зловредина под ними обретается...
  - Скажи путью, - нахмурился Радогост.
  - Мы двоих потеряли - мужичков. Оба живота лишились.
  - Как это вышло?
  - Так не понял никто... Одному яремную жилу распахали, другому - потроха выпростали.
  - Человек?
  - Врать не буду, - Хват потупился. - Лишь мельком его видали. Шмыгнул раз, два - пропал. Он быстрей белки. Иль человек, иль зверь, иль нежить какая...
  - Вас была там дюжина обученных воев, - надавил голосом Радогост. - И не сумели сладить с одним лесовиком?
  - Я в него сулицу кинул, - поведал один из ратных. - Прямо передо мной был и - как растворился. Сулица в ствол вошла.
  - Опиши его, - потребовал витязь.
  - Так неброский он. Вроде как землей перемазан, а одежа - что листва.
  - Если двоих загубил железом, то не лешак, не аука, - размышлял Паркун. - Человек.
  Хват заговорил быстро и суетливо:
  - Ловили душегубца по всей дубраве - нету! Я сам с молодцами все прочесал. Как в воду канул!
  Радогост перевел взгляд на сельчан:
  - Ну а вы что скажете? Или утаили от меня правду про эту дубраву?
  Мужички сжались в комок.
  - Помилуй нас, боярин. Не знаем, что за лихо. Этот израдец не из наших. Не карай нас за него! Мы княжьей воле верно служим. Супротив не пойдем.
  - Изловить надо головника, - молвил Паркун. - Тогда и суд свершим. А пока - лишь гадать будем, что за лиходей в дубах хоронится. Сбег он, грабастик или полоумный...
  Тела крестьян принесли на скрещенных копьях, положили на траву. Радогост осмотрел со вниманием. Глубокие раны были оставлены острым ножом или кинжалом. Не звериными когтями, никаким иным способом. Человек из плоти и крови забрал две жизни. Почему? Нужно было понять, хотя догадка уже шевелилась в голове Радогоста.
  - Ждите меня в стане, - наказал воинам. Взял лишь щит и меч.
  - Постой, воевода! - всполошился Паркун. - Куда ты один?
  - Не ходи, - упрашивал и Хват. - Он скор, как молния. За ним не поспеть.
  - Ждите! - настоял Радогост. - Сам управлюсь.
  И зашагал к дубнякам, провожаемый недоуменными поглядами ратников и сельчан. Радогост знал, что делает. В нем не было неукротимой горячности, не было слепоокой спеси. Иное вело витязя в лоно недоброй дубравы. Сердцем чуял, что лишь ему по силе убрать с пути преграду. Он - в ответе за всех. За тех, кого привел с собой. За тех, кого взял под свое крыло в новом краю. Не было права оплачивать ошибку людскими жизнями.
  Вблизи смотреть - дубрава как дубрава. Не темна, не гола - леторосли вьются кругом. Дубки все ладные, ровнехонькие. Ни пней, ни коряг, ни кочек - ступай себе вольно! И взор можно далеко закинуть - просветами прорежен древесный строй.
  Радогост изучал дубы, дивился добротности их плоти. Вот уж изрядный остов для постройки вышел бы. Да незадача: кто-то не пускает к лесному богатству. Витязь уже подметил, что не один в дубняках. Близко-близко тот, кто мнит себя здешним володетелем. Покуда лишь глядит. Не зверь, не дрековак, не переруг. Лесовик, силу которому дают древние дубы. Он с ними - одно.
  Приостановился Радогост. Ветерок-тиховей облизал лоб и щеки. Принес привкус чистоуста и сныть-травы. А дубы шумели, покачивали большими головами-маковками. Сбросили желудь прямо в ноги. Чуть нагнулся витязь - за плечом метнулось что-то. Не обманул Хват: лесовик в быстроте потягаться мог с ветром. Неуловимый, легконогий, вездесущий. Вот и теперь - вел княжьего ближника, как добычу. Прилип тенью едва не вплотную, а сам - незрим.
  Про себя Радогост усмехнулся. Отмерил пяток шагов. Листва в верхах шелестела, нижние ветви слегка вздрагивали. И световые всполохи разбегались зайчиками. Витязь не спешил, ступал мягко. Слух его был остер, словно рожон. Вот муха прогудела, вот трепыхнул кусок древесной коры. Вдруг резко упала ветка слева. Радогост повел шеей - тут же тень шмыгнула за спину. Но был готов витязь. Качнулся вбок, пропуская зигзаг светового луча. Второй удар кинжала принял на щит. Лесовик отпрыгнул назад. Нет! Не отступился. Хоть понял, что непросто взять умелого воя. Вот он уж с другой стороны. Прыгнул, чирканув наотмашь. Радогост сбил его выпад. Вновь тишина.
  Лесовик таился за стволами. Поймать его глазом Радогост и не мыслил - тщетно! Отвечал на движения телом. И - чуял сердцем, где угроза. Новый прыжок грянул сверху. С высоты сорвался противник, целя под ключичную кость. Радогост не оплошал - щитом сшиб лесовика наземь. Острием меча прижал ему горло, не давая поднять головы.
  - Не шевелись! - предупредил строго. - Иначе жизнь твоя порвется, как травинка.
  Перед витязем лежал человек в потертой рогоже землистого цвета, лохматый, чумазый. Бородища разметалась во всю грудь. Только глаза блистали ярко-ярко - непокорные, злые.
  - Брось поясник, - Радогост надавил клинком.
  В душе поверженного шла борьба. Лесовик явно не привык проигрывать. Промычав что-то невнятное, разжал кисть.
  Витязь ногой отшвырнул его оружие - односторонний кинжал с рукоятью в виде головы ворона. По клинку рассыпался незнакомый узор: круги, завитки, ободки крыльев.
  - Вот так лучше, - молвил, приглядываясь к побежденному. - Не люблю, когда на меня кидаются зверем. Ну! Назовись, что ли. Имя есть у тебя?
  Лесовик вновь замычал-зарычал. Радогост смекнул: его речь была чуждой слуху. В этих местах ее не слышали уже несколько поколений. Уловить-угадать суть рекомого не сумел сразу. Пришлось искать мосток понимания. Радогост шел со своего края: запинаясь за жесткое былие звучаний, пробовал на язык говор немчинов. Лесовик сгребал воедино укрохи варнской речи, что где-то прилепились к его уху. Мало-помалу - сложился разговор.
  - Кто? Хмар? - переспрашивал витязь.
  - Хмар, - каркал лесовик, подтверждая.
  - Так ты из Долгобородых? - осенило Радогоста. - Страж дубравы?
  - Винулами зовем себя сами, - показал поверженый. - Я - жрец рода.
  - Постой, - Радогост убрал меч в ножны. - На этой стороне уж давно остыл след твоих родичей. Кому же ты служишь?
  - Дубам. Как отец, как дед, как прадед. В том - вся моя жизнь. Эта дубрава - угодья Годана.
  - Одноглазого бога? - уточнил Радогост.
  - Всеотца, - поправил Хмар. - В его честь вершили действа наши предки. Тут, на этой земле. Годан наказал нам стеречь дубы от чужих, не давать губить свои деревья. Мы верны его воле.
  - Потому ты убил моих людей?
  Хмар в ответ не моргнул и глазом.
  - Убил, - сказал просто. - Чтобы прогнать остальных. Пока дышу - дубрава не будет поругана. Забери мою жизнь! Освободи от долга!
  Радогост не спешил с решением.
  - Скажи мне другое, страж дубов, - спросил он. - От твоих соплеменников здесь уцелело лишь имя. Но жрецы по сей день сторожат свой заповедный удел. Как возможно такое?
  - Ибор, мой предок, остался служить Всеотцу, когда весь наш народ ушел вслед за вождем. И он протянул нить через века. В каком-то из ваших, венедских, сел нашел женщину, с которой зачал преемника. Ребенка забрал в лес, вырастил и наставил на путь стража. Ибору вторили все, кто шел от его крови.
  - И у тебя есть сын?
  - Есть. Но ты его не увидишь.
  - За то не тревожься, - Радогост присел рядом с лесовиком. - Однако же кровь потомков Годана не раз и не два мешалась с нашей. Ты Долгобородый лишь по древним своим пращурам.
  - К чему ты клонишь? - насторожился Хмар.
  - Я оставлю тебе жизнь, если мы поладим, - Радогост смотрел в глаза лесовика.
  Губы Хмара дернулись:
  - Чего ты ждешь от меня? К дубам не пущу никого.
  Витязь махнул рукой:
  - Сторожи их и дальше. Никто не тронет ни их, ни тебя. Мало ли рощ в округе! На ином воздвигнем соглашение.
  - Скажи же! - требовал Хмар.
  - Если в этот край придет враг моего народа - ты встанешь на его пути и не пустишь через дубраву. Там, на просторе, - Радогост показал рукой, - будет наша твердыня. Отныне ты - не только потворник своего бога. Ты мой союзник, ограждающий порубежье, пока бьется твое сердце. Согласен ли?
  Хмар думал, покусывая губы.
  - Будь по-твоему, - отвечал угрюмо.
  - Клянись именем одноглазого бога! Пустое слово легковесно.
  Лесовик поднялся и подобрал в траве свой нож-сакс. Надрезал ладонь, окропив кровью землю.
  - Всеотец слышит. Слышат дубы. Клянусь стеречь угодья предков от врагов венедов, не щадя себя. Не будет хода чужеродцам через этот предел.
  - Быть сему, - Радогост встал на ноги и закинул за спину щит. Ушел, не обернувшись.
  На другой день вместе с Паркуном и Кочетом витязь изучил окрестья пядь за пядью. За старицей обнаружился боровой лесок, а в нем - смолистый бревенчак. Решили брать дерева там. Успокоились люди в стане, закипела работа. Под призором старосты городчиков и его подручных сельчане и вои прокапывали кольцо-колею, укладывали в него ряж из валунов, скобелями чистили от коры лесины. Радогост решил назвать крепость Прочицей, дабы твердью своей она надежно заперла рубеж родной земли.
  
  Глава 8. Испытание.
  
  С восхода до заката стучали топоры и тесла - городчики трудились, не покладая рук. Подгоняли сосновые кряжи, обмеривали, обсекали, прорубали желоба и чаши. Радогост с волнением взирал, как день ото дня набирает силу костяк укрепа. Как мысль обрастает плотью, находя себя в могучих, уверенных формах. Трудники намесили глины, навезли камня, уровняв края долотом. Добавив в замес песка, полнили сцепку прямослойных древесных пород. Старания трудников направляли Кочет, Будын и Лех. Окликали, указывали, сверяли меты жердями-замерами. Дело спорилось.
  Становищем-присельем ныне стало ополье холма. Тут справили и жилища-времянки, и жердяные клети, чтобы уберечь от дождей припасы и оружие. Здесь же уместили коновязь и очажные ямы для обжарки мяса.
  - Коли так и дальше пойдет, к середине вересеня довершим остов, - похвалился Радогосту Кочет. - Тогда и свободных рук прибавится. Начнем обживать нутрянку.
  - Добро, - согласился витязь.
  Сам ходил вокруг, глядел, как набухает большой венец твердыни, опоясывая холмище по склонам. Смотрел на людей. Объятые огнем созидания, вдохновленные идеей, вершили значимое. Радели для себя, для земли, для рода.
  - Как мыслишь, Паркун? - справился Радогост у полусотника росленей. - Не пронюхал ли немет о том, что затеваем?
  - Наверняка уже знает, - Паркун не усомнился и на миг. - Есть на той стороне глазастые видоки. Есть ловкие послухи. Небось, дивятся. Гадают, что затевается.
  - Что же, пускай гадают, - Радогост усмехнулся.
  Не подвело чутье витязя. Вскорости к крепости явился человек из сельца Верх. Радогосту поклонился, испросил беседы с глазу на глаз. Радогост увел его в одну из хижин. Перед ним был молодец в опоясанной красным пояском свитке - весь рябой, с золотым пухом над губой, но синие глаза смотрели сметливо.
  - Послушай, воевода, скажу важное, - зашептал сельчанин. - Меня старейшина к тебе отрядил.
  - За какой нуждой?
  - К нам вчера чернохвостые пожаловали.
  - Это монахи что ли?
  - Они, лукавые. Из тех, что своего Мертвого бога всем сватают. Двое их, болтунов плешивых, в избу к моему дядьке напросились - ночь скоротать.
  - Эти могут, - кивнул Радогост.
  - Вот-вот! - подхватил парень. - Знают, что нигде ихнюю братию не жалуют, а все одно ужами лезут. А как запоют свою песню - хоть кушаком им рот затыкай. Их со двора прогонишь, они с заднего хода прут. Их в дверь вытолкаешь - в окно лезут. Эх, дядька мой приютил по доброте души...
  - С неметской стороны пришли? - уточнил Радогост.
  - Ага. Только чернохвостые эти не сороками пустобрехими оказались - лисами злохитрыми. Суди сам, воевода. Их, долгоязыких, и накормили от пуза, и постель постелили. А они? Принялись меня под вечер на худое умасливать.
  - Что хотели?
  - Старший у них, носач лупоглазый, мне серебро сулил. Прям в руку совал монеты! В служки поверстать пытался. О крепости, что строят княжьи люди, выпытывал. О тебе.
  - А ты?
  - А что я? Не будь дурак, дядьке сказал. Мы чернохвостых в баньке затворили. До тебя Лагач, старейшина наш, велел не трогать. Страсть как хотелось этим змеюкам подколодным бока намять! Чтоб меня, Мураша, в переветчики обрядить?
  - Охолонись, парень, - унял горячего молодца Радогост. - Все верно вы порешали. От немчинов засланы монахи, дабы вестями разжиться. Давай-ка на них поглядим! И песни их послушаем. Ты в седле умеешь? Так быстрее выйдет.
  - Держусь, - отвечал парень. - Не шибко ловко, но уж с коня не сверзнусь.
  - Вот и славно. Пошли!
  - Я, коли надо, воевода, и из лука могу стрелить, и топориком позвенеть, - похвалился Мураш.
  - Сегодня это не понадобится, - Радогост потрепал густую копну его волос.
  - А потом? - не отступался молодец. - В дружину свою возьмешь? Отца, матери у меня нет. У дядьки в захребетниках засиделся.
  - Поглядим, - отозвался витязь. Бойкий паренек ему понравился.
  До вески Мураша долетели ветром. У заплота из толстых прутков, стоящего по грудь, привязали коней. Едва отворили калитку - трое взъерошенных псов сорвались было на Радогоста, скаля крупные зубы.
  - Прочь пошли! - прикрикнул Мураш. - Заходи, воевода! - пригласил внутрь.
  Шесть поземных избенок-невеличек под дерновыми крышами глазели оконцами и дымницами. Дворы, амбар, хлев. На задворках - баня, возле которой толкался люд. Видно, вся весь собралась. Навстречу Радогосту шагнул стар-человек в овечьем зипуне с двуцветной, желто-серой бородой. Хромал, опираясь на сучковатый посох.
  - Я Лагач, - назвался старейшина. - А тебя мы знаем. Тут про тебя мышей чернобрюхих держим. Уж больно те мыши глазасты и ушасты. Разберись, сделай милость.
  - Показывай, отец, - отвечал Радогост.
  Люди гудели пчелиным роем. Осерчав, Лагач ударил оземь посохом.
  - А ну, расходись по домам, шалопутные! Не мешайся!
  Ретивые мужички и отроки в раз присмирели.
  - А вам, бабы, заняться нечем? - напустился Лагач и на женщин.
  Те надули губы, однако поперек старейшины никто не пикнул.
  Возле бани остался только один - краснощекий сельчанин в рубахе враспояску.
  - Ты чего это, Вяхорь, столбом стоишь? - сморщил лоб Лагач.
  - Так это, - мялся мужик, чесал затылок. - Кто чернохвостых-то будет стеречь? Утекут, паршивцы! Червяками уползут - не отыщешь.
  - Без тебя управимся.
  - Ну, - проворчал Вяхорь недовольно, - тебе виднее...
  - Отворяй, - велел Радогост.
  Мураш убрал вилы, которыми была подперта дверь.
  - Эй, выходи на свет! - позвал витязь. - Где вы есть?
  Вылезли два нахохленных сыча, втягивая головы в плечи. Обритые макушки, сидящие кулем черные рясы, костистые лица цвета плавленного воска - привычный облик служцев Христа. Таких Радогост уже повидал на своем веку. Больше всего его подивляло умение чернецов расползаться саранчей по белу свету. Как куда проникали - не постичь умом. Но и в самых дальних уголках находились эти остроязыкие потворники распятого бога, промышляющие не зверя, не птицу, не рыбу - людские души.
  - Мир тебе, добрый человек, - заговорил один из монахов складной варнской речью. И правда был он глазаст - хрусталики навыкате. Носом же орлист, как большинство людей фряжского племени.
  - Да хранит тебя Создатель, единосущий на небесах, - не преминул прибавить второй, сдвигая чужие слова в столь же ровный ряд.
  - Ишь, - хмыкнул старейшина, отворачиваясь на сторону. - Закаркали. Ну, ты толкуй с ними, воевода. Мы мешать не будем.
  И увел за угол упиравшегося Мураша.
  - Скажите мне лучше, гости залетные, что забыли в нашем краю? - выспросил Радогост требовательно, не став размениваться на суесловие.
  - Господь наш велит нам просвещать сердца людей, томящихся в плену неведения, - ответствовал старший видом монах. - Всем страждущим несем слово истины. Сей святой долг побуждает нас ходить по дорогам земли, не различая стран и народов. Ведь что может быть важнее дела спасения душ человеческих?
  - Дела ваши мне ведомы, - молвил витязь сухо. - Выглядывать, выслушивать, вынюхивать. Этому тоже учит ваш бог?
  Монах помладше будто бы даже трепыхнулся плечами. Но другой успокоил его жестом.
  - Клевета на слуг божьих - большой грех, - сказал выразительно. Голос так и обдал холодом. - А за грехи в посмертии каждый будет держать ответ перед Господом. Строго спросит он на Страшном Суде за дела, слова и мысли. Отмолить тяжесть грехов сможет лишь тот, кто обратит сердце к истинной вере, покаянием спасет несчастную душу. Помогут же в том - пастыри Христовы. Не возводи хулу на праведных, радеющих о твоем благе!
  - Ну, о каком благе вы, гости сладкоречивые, печетесь, тоже знаю, - Радогост встретил немигающий взгляд монахов. - Окрестить всех инородных в свою веру, дабы стали покорным стадом под вашей рукой. Потом принудить склонить голову перед неметским королем, отказавшись от воли, имени и памяти предков. Ведь правитель у вас - божий подручник, так я слышал.
  - Ты неверно понимаешь смысл проповеди Христовой, - отказался старший монах. - Не принуждением, но любовной заботой о ближних живет Христова церковь. Государь же наш - помазанник Господа на земле. Управляет людьми для мира, вершит согласие между ними во имя божественной справедливости.
  - Хороша справедливость, - откликнулся Радогост едко. - Ваш король Дагобер крепит власть на костях. И родная кровь ему не помеха. Где уж толковать о презренных соседях! Сколько растоптанных судеб за ним? И не просто людей - родов, племен! Но разве ведет счет жизням ваш боголюбец-властитель? Косит, будто сорняк, именем вашего бога...
  - Остановись, сын мой! - остерег старший монах, вскидывая палец. - Не прилагай мерило мирских чувств к тому, чему не знаешь цены. Блистающий, как день - так звучит имя благосердного нашего государя. Однако лишь добрым словом и мягкой рукой не защитить души людские от диавольских козней. Чтобы вызволить заблудшего из лап лукавого, а то и за волосы вытянуть грешника из огненной бездны, нужна железная хватка! - почти кричал монах в полный голос. - Без насилия не одолеть зло! Денно и нощно осаждает каждого из нас нечистый. По слабости своей природы, человек сам готов стать ему пособником. Господь строг к заблудшим, строг и вершитель его воли на земле, карающий мечом. Избавление от жизни, в которой нет места покаянию - тоже милосердие. Но постичь его сумеет не каждый...
  - Довольно, монах! - оборвал Радогост. - Ты сказал достаточно. Теперь услышь меня. Бог, чья сила держится на страхе и подавлении непослушных, худой бог. Властитель, вершащий суд его именем - злодей. Мы - варны, связаны с нашими Богами через сердце. Путь наш с ними един. И в нем нет насилия - бича рабов, нет понуждения и попрания воли. Да и откуда бы им взяться? Кровь богов-родичей стремит в наших жилах, дух их полнит смыслом нашу жизнь, их могута дарует нам власть бороть тяжбы. Так повелось от самых первых Пращуров, от истока Рода небесного, воплотившего себя в родах земных. Потому, служцы Христовы, ваша Правда нам - зло. В этой земле не найдете тех, кто своей волей захочет вдеть шею в хомут робича. Властитель же ваш - нам враг, с которым не будет согласия, ибо не видит он нас себе равными. Ищет холопов подколенных, на чей хребет водрузить ногу. Такому не бывать, пока Правда наших Богов подпирает наши спины. А теперь - уходите! Уходите, откуда пришли, и сюда не возвращайтесь. В иной раз не сумею спасти вас от людского суда. А дубцы в мужицких руках ох как тяжелы...
  Монахи раскраснелись, как вареная свекла. Сверкали большими глазами, сопели - а все же не раскрыли ртов. Остереглись пытать судьбу упрямым словом.
  Их выпроводили за околицу. Радогост народ утихомирил.
  - И что, просто так отпустим? - огорчился Мураш.
  - Мы не воюем с неоружными словоблудцами, - подмигнул ему витязь. - Побереги силу для другого. Не за горами - война.
  Крепко призадуматься пришлось Радогосту. Почуял сердцем: недалек час, когда фряжский стервятник расправит крыла над порубежьем. Делу пособят и чернецы, изгнанные с позором - донесут злые слова-вести до уха державцев власти. Придется сойтись с немчинами кость в кость. Время собирать дружину!
  Меж тем, работа по возведению укрепа не прерывалась и на треть дня. Усердствовали городчики и их помощники, зная - стараются для жен, сынов, дочерей. Для потомков. Все были при деле. И все же, Радогост отделил малый отряд самых опытных росленей. С ними объезжал весь за весью урочища Обловь. Зазывали крепких мужей и отроков в ряды сторонников. Желающих хватало. От трех больших и четырех малых весей набрали почти девять десятков охотчиков постигать ратную науку. Были среди них и бывалые промысляне, ходившие на медведя и тура, были ополченцы прежних лет, знавшие с какого боку подступиться к мечу и топору. В половину их пришлось зеленых юнцов, о ратоборстве наслышанных по рассказам старших. К ним Радогост приставил головастых пестунов, дабы обтесать боевую породу. Еще горсть людей дали слободка Захолмье и два сельца мораван-присельников на сиверской стороне.
  Теперь прямо у соломеня, где нарастало костями и мясом Коло, разметался ратный стан с боевищем. Так и повелось: наверху плотники стучали стругами да топорами, внизу - звенели клинки и чеканы сторонников. И все же - неспокойно было Радогосту. В сердце гнездилась тревога. Укрепил ее и недавний сон.
  Привиделась витязю лунная тропа. Шел он по ней меж елок колючих, меж калин скрипучих, за коряги и шишки запинаючись. Поспешал, что было мочи. Тропа петляла заячьим следом, а позади - дрожали купины. Свора черных теней настигала лохматой тучей. Радогост чуял их, не поворачивая головы. Псами голодными стремили переруги. По земле стелясь, ухали-гукали.
  И понял Радогост: не оторваться от злобного полчища. Не обхитрить, не пересилить. Куда же деться? Глянул вверх: звездочки по всему небу разбрелись. На дерево! Полез живком на высокий явор. Вершок за вершком одолевал ствол шершавый, за ветки цепляючись. Уронил взгляд вниз - черное скопище явор облепило, да за ним не торопится. Где там отродью рыскучему такую силу взять! То не брюхо яругам и балкам царапать.
  Витязь все вверх карабкался, покуда до маковки не добрался. Ух ты! Отсюда Млечную Стезю видать. Средь небесных лугов колосистых, средь лунного злата стежка-дорожка искрит. К себе манит, да так, что нельзя противиться. Отважился Радогост на предерзкое: шагнул с высоты. На миг захватило дух - пустота кругом! Но ничего - пошел, как по мягкому ковру. А звездочки светят ему, путь озаряют.
  Легкость небывалая окрыляла витязя. Плоть - как пушинка! Идет себе, ступает. Над ним, за иссиня-черными хлябями полуночной Сварги, пробиваются блики - чертоги Ирийские. Птахой чуял себя Радогост. Млечная Стезя ровнехонька, словно стрела. И на душе спокойно: угроза растаяла, будто не было вовсе. Но скоро стало интересно: а что там, вдали? Дыбится на холме? Оказалось - зеленая вежа. До нижней кромки небес доставала зубцами. Радогост не совладал с искушением: пошел к красавице-тверди. Дальше - соскочил вниз. Вот он уже на боевой площадке. Вокруг - поля, леса, ручьи. Лепо! И вдруг заурчало, зашипело, застонало. Глянул: вежу смрадными кольцами обвили исчадные сонмища, которым и числа нет. Ревут, скрипят, когтищами кладку норовят разворошить да наверх тянутся. Благо, высока вежа - не достать злобинам!
  Но встревожился Радогост. Черная сила все пребывала, набухала паводком. Вот уж клубится со всех сторон. Лезут снизу загребущие лапы да длинные язычища. Долго ли так продержится витязь? Рассвет не близок, лихо полунощное множится с каждым мигом. Послал тогда клич-зов Радогост в Ирийские чертоги. Пособления испросил у богов. Не оставили его в тяжкий час: яркая птица заалела над вежей. Пригляделся витязь: да это же сам Семаргл Огнебог! Размахнул крыла в вышине, полыхнул багряным цветком. И грянуло вниз кипучее пламя, поражая чудищ несусветных. Палило, жгло немилосердно, побивая семя зловредное. Как тлю порожнюю изничтожил огонь. Просветлело небо. Заря-зареница улыбалась новому дню...
  Долго думал Радогост о смысле сна. Постиг, что сон не сон, но предвестие-упреждение. И не ошибся. Вновь пожаловали гости-вестники от вески Верх. На сей раз с Мурашом, управлявшимся тонконогим жеребчиком вороной масти, доехал до стана и дядька его Пискун, неловко погоняя крапчатую кобылицу.
  - Во как оно поворотилось-то! - загутарил сельчанин, переваливаясь с лошадиной холки на землю. Кланялся. - До тебя мы, воевода-свет. Слушай, что было! Незванные по твою душу заявились.
  - Кто? - вопросил Радогост, мельком подумав, что пора ставить в крайнем сельце заставу.
  - Немчины! - выпалил Мураш, округлив глаза.
  - Цыц, пащенок! - Пискун пригрозил кулаком парню. - Поперек старших рот не разевай.
  Мураш виновато понурил голову.
  - Их два десятка, воевода-свет, - продолжал сельчанин. - Я трижды перечел, чтоб без оплошки. Разряжены красно, рожи важные. При них служки, да оружная кметь в бронях. И стяговник есть.
  - Что хотят неметы?
  - Чего же им еще хотеть? - удивился Пискун. - С тобой съехаться. Для толковища. Добро, что ряд блюдут - дальше кона не тронулись.
  - Кто у них главный? - справился Радогост.
  - А я почем знаю? - Пискун пожал плечами. - Не назывался он, воевода-свет.
  - Дай я скажу, дядька! - взмолился Мураш.
  - Фу ты, леший, - осердился Пискун. - В каждой бочке затычка. Ну, говори уж, коль начал.
  - Немчин главный важен, как фазан, - тараторил парень. - А усища у него - как у сома. Только пышнее. Сам по-нашему не лопочет, зато при нем пересказчик. Ох, ловок! Нашу речь на языке вертит, что родную. Норовом правда ершист. Проще березу разговорить, чем из него вытянуть путное слово.
  - Где встали неметы? - продолжал распросы Радогост.
  - Так подле села, - отвечал Пискун. - Мы их к себе не звали, они не напрашивались. Ждут.
  - Ты уж возьми с собой самых гойных удальцов, воевода, - распалился Мураш. - Чтоб немет остерегся даже дышать в нашу сторону.
  - Ишь ты, советчик выискался, - пожурил парня Пискун. - Желторотый глуздырь воеводе указывает, что делать! Виданное ли дело?
  - Я воин, - надул губы Мураш.
  - Полно вам, - урезонил сельчан Радогост. - За вести благодарю. Возвращайтесь в село! Неметам скажите, скоро буду.
  Пискун и Мураш поклонились витязю, взобрались на своих неоседланных лошадок.
  А Радогост уже закликал Паркуна, Хвата и Кочета. Велел работы до поры отложить, всем быть при оружии. Распорядился ополчить и сторонников, а на холм поставить сигнальщика. В сопровождение себе отобрал десяток росленей и столько же метких стрельцов с луками из турьих рогов.
  Неметы прибились за полверсты от сельского заплота - на голом поле, где и травинки не уцелело, не слизанной коровьим языком, не срезанной серпом, не смятой человеческой стопой. Из копий сложили прикол для лошадей. Растянули и шатер, перед которым, из чести, утвердили стяг: прошитый златом цветок колыхался по белому полотну, шевеля тремя лепестками.
  Съехавшись на десяток шагов, Радогост остановил свой отряд. Верховые спешились, как того требовал порядок. Спустились с седел и неметы. Взор Радогоста сразу уперся в усатого вожака, небрежным жестом бросившего поводья. Их шустро ухватили отроки в желтых куртках и желтых голицах, отведя под уздцы звенящего сбруей дымчатого коня.
  Вожак немчинов встал по-хозяйски - закинул за правое плечо край темно-синего плаща, руки упер в бока, далеко раскорячил ноги. Мелкие глазки смотрели с прищуром: кожа розовая, волосом рус, но коротко стрижен, шея бычья. Из-под плаща выглядывал малиновый кафтан с вычурным шитьем, зеленые порты колыхались парусами, понизу схваченные шнуровкой, громоздкие башмаки походили на клешни краба.
  Подле вожака вились двое: рослый вой в броне двойного плетения, тяжеленные наручи и ногавицы которого ослепляли блеском, и хлипкий человечек в распашном наряде с сутулой спиной. Ну а кметь растянулась позади шеренгой. Ратники - как на подбор, будто близнецы-подберезовики на лесной опушке. Шишаки, обернутые обручами и меченные заклепками, начищены до белизны. Шеи укрыты бармицами, тела - кольчатыми рубахами, щиты с желтым полем щедро обиты круглыми бляхами.
  Сошлись еще на пару шагов.
  - С кем имею честь говорить? - вожак немчинов вздернул бритый подбородок.
  Пересказчик донес его слова, сказанные гортанно, переложил на язык варнов. Думал продолжить, но Радогост остановил жестом:
  - Не трудись. Вашей речи я обучен. Будем толковать напрямую, без лишних ртов. Я - Радогост, сын Сияна. Ближник владыки всех варнов. По-вашему, наместник этого края.
  Вожак немчинов чуть шевельнул головой, изображая почтение.
  - Мое имя Магнебод, - назвался сам. - Центенарий графа Реции Абовальда.
  - Вот и свели знакомство, - Радогост тоже качнул головой. - Позволь спросить тебя, почтенный гость, что люди Франконии делают на земле Руян-князя?
  - Твой вопрос справедлив, - признал Магнебод, всхрапнув горлом. - Я имел дерзость преступить предел аварских владений. Сие сделано по наказу сиятельного графа Абовальда. Граф встревожен. С вашим князем у нас мир. Однако авары строят укрепления и стягивают войска прямо под нашим боком! Все мы, верноподданные короля Дагоберта, хотим знать: чего ожидать от соседа? Наши пастухи, землепашцы и рыболовы желают спать спокойно, не страшась набегов.
  - Я понял тебя, почтенный Магнебод, - отвечал витязь. - Готов заверить тебя именем князя Руяна: мы, варны, не умышляем супротив вас. И дальше будем жить в мире - столько, сколько отпущено свыше. А укреп ладим для пущей защиты своих рубежей.
  Лицо посланника графа выражало недоверие.
  - Ты не веришь моему слову? - сомкнул брови Радогост. - Подозреваешь в лукавстве?
  - О нет, благородный наместник, - поспешил отговориться Магнебод. - Твои слова я передам моему графу. Все наши разногласия в прошлом. Король Дагоберт и князь Руян замирились после битвы под Линцем. С той поры между нами не пролито и капли крови. Надеюсь, согласие сохранится и дальше. Я был рад лицезреть тебя сегодня и прошу о малой милости: прими скромные дары, которые прислал тебе граф Абовальд.
  Центенарий обернулся назад и сделал знак слугам. Отроки в желтых куртках зайцами поскакали к шатру. Подняв полог, рьяно взялись вытаскивать обитые позолотой ларцы, атласные мешки, свернутые ковры. Извлекли большой литой кубок, шелковые подушки, серебряную конскую сбрую. Сложили все одной горкой.
  - Это - знак почтения, - заявил Магнебод. - Пусть изделия наших искусников и заморское шитье радуют твою душу. Да не будет между нами вражды вовек. Прощай, наместник!
  Неметы проворно заскочили в седла. Служцы столь же расторопно разобрали шатер, а ратник в громоздких наручах подхватил стяг. Скоро чужеродцев и след остыл. Осталась лишь груда даров.
  - Велишь забрать в крепость? - спросил один из росленей, Турак.
  - Нет, - отказал Радогост. - Все сжечь! Что не сгорит в огне - закопать глубоко в землю. Руками не касаться ничего.
  Сородичи переглянулись в недоумении. Витязю пришлось объяснять:
  - Племя фряжское злокозненно. Не умея сломить могучего соперника, часто прибегает к средствам презренным, низменным. Не просто сеет смуту в соседском стане, подкупая слабых душой, но стремится извести на корню самое людское семя, изжить чужую силу. Худому этому делу служат смертоопасные дары. О подобном я слышал не раз. Низкие сердцем неметы изводят вражьих вождей гостинцами, влекущими погибель.
  - Как это? - изумились рослени.
  - Заражают дары язвами.
  Рослени побледнели, нахмурили брови. А витязь продолжал:
  - Страшнее всего ткани. От них приходят не просто хвори, но черный мор, разъедающий плоть до костей. Противиться такой неминучей недоле человек не властен. Мне был знак богов, - Радогост коснулся гойтана с Духобором на груди. - Вышние уберегли нас от каверзы фряжских мизгирей, от злой пагубы, что могла выкосить наши ряды Мариным серпом.
  Собравшиеся вокруг Радогоста вои разом перевели дух. Поняли, чего избежали. Витязю кланялись сердечно.
  - Воевода-то наш - вещий, - шепнул Турак остальным. - Волосов избранник.
  Совсем иным, новым взором поглядывали на Радогоста ратники Прочицы, пока полыхал багряный костер, чистой силой огня сокрушая подношения с неметской стороны.
  
   Глава 9. Урочный час.
  
  Из Велеграда долетела птаха-весть: Горда сыскался. Обрел приют-лежбище в краю ромеев. Так повестили доглядчики с южного рубежа. Вот дела! Люди греческого языка приласкали мятежного сбега. Будто даже обрел Горда покровителя при дворе василевса.
  Радогост только головой качал. Ромеи ничего не делали просто так, без далеко идущего умышления. Видать, решили пристегнуть бывшего княжьего ближника к своим затеям. Эх, трудно счесть года, века, полнимые неистощимым соседским противоборством. Эта сцепка двух миров щупальцами на порубежье то обмякала хваткой, то вновь наливалась крепью, дабы перемочь-переломить характером, Образом Пути.
  Давнишний спор железом и словом превратился в привычку, стал естественным рядом вещей. Омывая руки кровью врага, соперники целили раны медом временных соглашений. Пытались ладить, насколько дозволяла жизнь.
  Но как поладить заре с сумраком? Сумраком была империя василевсов - ветхо-замшелая гряда высокого имени, извилистой судьбы. Полдень ее остался в книжных буквах. Чтобы стоять, не сутулясь, не подгибая колен, она цеплялась за тех, кто рядом, дрожащими руками. Одной громкой памятью, как щитом, не отмахнуться от молодых хищников, грызущих ее пределы.
  Вот и стоят бок к боку Страна Гречинов и Земля Верных, словно дубы-вещуны. Как соседи по лесной роще соприкасаются ветвями, перешептываются - без любовной приязни, без братской заботы. Опираются друг о друга силой привычки, постоянством места. Каждый сохраняет чистоту породы, но и от подспорья не отрекается, дабы не треснуть стволом под натиском новых бурь.
  Еще князь Крут в годину лишений пристал к ромейскому порогу, подпал под крыло василевса на кратное время. Но - ватажиться с ромеями дело хлопотливое. Заботу и помощь оплатил службой против врагов империи. Ходил на вятов, усмирял Бунтарей, бодал Франконию зубами своих дружин, да так рьяно, что повалил самого Сигиберта-вождя.
  Буян не пошел по стопам отца. С ромеями спорил на полях бранных, соглашался и дружил -по необходимости. А все же пору суровых побоищ завершил союзом с Фокой, утвердив надежный мир-сотоварищество.
  И в годы Большой Смуты не обходилось без ромейской руки, ромейского слова, ромейской мысли. Так раз за разом замыкался круг, повторяя узор событий. Узор ложился чирами и буковицами в летописные строки, оставлял след-оттиск в устных сказаниях. Не поменялся сей ряд и ныне. Ромеи и варны ступали каждый своим путем, но путь тот включал в себя и путь соседа. Ох уж это заклятие двух связанных судьбой берегов!
  Радогост понял, что о прежнем своем побратиме еще услышит - и не единожды. Пока же витязь был поглощен заботами. В веске Верх подрядил сельчан собрать вышку-смотрильню из сосновых лесин. Смастерили добротно, от души. Теперь можно было пересылаться с укрепом дымами. Первым вестовым напросился Мураш.
  - Ты малый не промах, - одобрил Радогост. - Коли вызвался - будет по твоей охоте. Я спросить тебя хотел, - он вскользь прошелся взглядом по пушистым волосам, закрывавшим весь лоб отрока, курносому носу и подбородку с выемкой под нижней губой. - Где родичи твои? Отец, мать?
  - Мать померла давно, - поведал парень бесцветно. - Батя - пять весен назад. Чужие лихари посекли.
  - Где? - удивился витязь.
  - Да ведь отчина моя не тут, воевода, - признался Мураш. - Дедово село к сиверу на шесть ден пути. Там уж персть одна, все погорело. Налетели чужеядцы, пограбастили. Нас пятеро сельчан тогда уцелело от всей верви. Разбрелись по разным сторонам - у кого где родная кровь. Я к дядьке подался. Глядь-ка, воевода, - парень вытащил из-под ворота рубахи льняную ладанку на нитке. - Вот вся моя память - пепел с родного очага.
  - Ремесло какое знаешь? - спросил Радогост.
  - Батя учил порезку делать по бересте и лубу - на туезах, пестерях, опарницах. Но я воем хочу быть! - глаза Мураша полыхнули. - Себя уметь защитить, близких.
  Радогост понятливо положил ладонь ему на плечо. Подумал, покусывая губы.
  - Приставлю я тебя к воинскому делу, - пообещал. - Сам подучу кое-чему, когда время будет. Коли дорожку не забыл к укрепу - приходи.
  - Бегом прибегу, - просиял Мураш. - Еще одно скажу, воевода... Среди мужичков тутошних есть трое ловкачей, что давно с лесом побратались. Все звериные тропы знают, людской след читают без промашки, тихориться умеют кротами.
  - К чему ты это? - Радогост приподнял бровь.
  - Так ведь можно собрать отряд скрадников, еще щепоть таких же умельцев к ним прирастив. Глаза у нашей заставы есть, будут уши. И ноги. Скрадники на вражью сторону тишком ходить сумеют. Вести собирать.
  - Толково придумал, - похвалил Радогост. - Не ошибся я в тебе. Ты парень с головой. Будет с тебя прок.
  Коло росло. Твердело, полнилось новыми ребрами, новыми жилами, новыми хрящами. Венец за венцом восходило к небу, набирало силу. С разных сел нахаживали теперь любопытные, дабы хоть одним глазком увидеть диво творения, а потом поведать о нем сородичам.
  Приселье вблизи холма меж тем обращалось в посад - столь же верно, неуклонно. Все больше появлялось охочих присуседиться к надежной твердыне. Радогост не препятствовал. Следил лишь, чтобы жилье рубили не вразнобой, как придется, а чином - двор ко двору, оставляя проулки.
  Крепла и дружина. Спела, как яблоко. Примерившись к роли полководителя, ратного старшины, Радогост искал, как вернее вскормить воинскими радениями свою боевую семью. Будто пахари и жнецы трудились в поле ратники, только сеяли усердие, а пожинали опыт. Бездоспешные сторонники поспешали догнать в умельстве бронных княжьих кметов - достойное соперничество!
  Пестуны однако приглядывали, чтобы в боевом угаре не повредились телесно еще не заматеревшие на брани сельчане. В нужный миг разделяли пары, разбрасывая по сторонам супротивников, как кусачих щенят. Зрелое око и верную руку растили и вкопанные столбцы-чурбаны, в которые целили стрелой, сулицей, чеканом.
  - Плечо к плечу, бок к боку стоит ратич, - назидал ратоборцев Паркун. - Соединые плоть, кровь, разум - вот укреп боевой мощи. Слушайте старшего по ряду, дабы в сече была одна голова, одна воля. На слом - Стеной! В охват - Коло! А коли отвернется удача и порушится ряд - на особь!
  Радогост сдержал слово, данное Мурашу. Взял парня под свою руку. Но рек ему строго:
  - Быть воем - честь высокая. Однако и ответ строг: перед богами, перед князем, перед людьми. В воле старших пребудешь, о самочинстве забудь! - заметив, что отрок нахмурил чело, пояснил: - То не ярмо понуждения, дабы смирить норов таких недоростков, как ты. Нет! Обуздание себя - ради общего, ради жизни родовичей, что зависит от дружинного единства. Приучись слушать пестунов, не прекословя. Их опыт - сокровище. Тогда ратная наука тебе покорится. Если же личная воля тебе милее - лучше воротись к дядьке и живи на селе рукодельником.
  - Обидеть хочешь, воевода, - Мураш надул губы. - Чай, не несмышленок. Понимаю. От решения своего не отрекусь - клянусь Световидом!
  - Тому быть, - приговорил Радогост. - Пойдешь мечником в полусотню Дива. Постигай уклад воинской жизни. Учись настойчиво. Истый вой - волк и кречет в одной породе. Еще: могутою - бер, смекалкой - лисица, упорством - одинец.
  Мураш кивал, соглашался.
  Сотоварищами новичок был принят с радушием. Прижившиеся у боевища удальцы носы от успехов не задирали. Пустое соперничество оставили в детских своих годах - не петушились, не насмешничали. За это парень был им благодарен. Нагоняя сноровистых, набивал шишки, сдирал кожу. Не сетовал. Голодный до ратного дела, усердствовал без жалости к себе. Так занялся - не остановишь! Однако капля за каплей наживал опыт, прибавлял силу.
  Приглядываясь к потугам парня, Радогост угадал в нем редкое чутким оком.
  - Искусный вой мечом боронит себя вернее, нежели щитом, - открыл ему секрет. - Два клинка - вдвое страшнее для ворога, ибо две смерти держит в руках. Верю, быть тебе двуруким витязем!
  Мураш распахнул очи:
  - Взаправду?
  Радогост подтвердил. Отдал отрока в науку к Хвату. Тот сбил с парня стружку, обуздал суетливость. И преподал умение трудиться на брани парным железом. Умение стародавнее, первородное - от Пращуров сбереженное. Мураш аж пунцовел от оказанной ему, голощекому огальцу, чести. По-первости крутил-вертел деревяшки, потом - затупленные мечи.
  - Веди клинки, как живые руки, - наговаривал Хват. - Чтоб не мешали друг дружке, делали дело и сообща, и порозь. Сперва солоно будет, потом - приноровишься!
   Семью потами исходил Мураш. Фырчал, что жеребец, ан не сдавался, хоть выходило косолапо. Как же у сотника так ладно получается плести железное кружево? Стрижет воздух зубьями Мары вдоль-поперек, через голову и наотмашь - засмотришься! Мураш вторил пестуну раз за разом. Будто приручался своевольный метал, хоть не было пока мелодии, песни боя.
  Радогост порой сам вставал против юного ратича, желая спытать его навыки. Смотрел, чему выучился сирота-сельчанин. Подсказывал по мелочам, чтобы не портить работу Хвату. Меру усилия Мураш уже понимал, меньше увлекался. Однако входя в раж, прыгал вперед козленком, открываясь для чужого удара. Радогост указывал ему на это, звонко выбивая мечи. Губила парня и тяга к броскости, вычурности. Как начинал плести завязь из махов, тычков и обводок, так путался в руках. В погоне за внешней красой, забывал о смысле. Радогост терпеливо напоминал про умный сплав воли и железа, положенный на язык движений.
  - А все же, воевода, - выспрашивал Мураш, отирая пот рукавом. - Гожусь я уже в дружинные, али как?
  - Подучись еще, друже, - отвечал витязь. - В сече с ворогом за каждую оплошность кровью платит воин. А то и животом.
  Не забыл Радогост и подсказку отрока о скрадниках. Сложил отдельно дюжину лучших лесоходов-стрелков. Засылая их за кон, вызнавал, что за ветры дуют на порубежье. Скрадники и впрямь были диво-людьми. Поступь их не ловило ухо даже на горбылье, на стружках-опилах. 'Тихоногими' прозвал лесоходов Мураш. Старшина ихний, Вязга, завел порядок докладываться витязю-воеводе каждую седмицу. Однажды разворошил словами.
  - Стронулось что-то на чужой стороне, - поведал, почесывая острый кадык. Был он подобен ловчему псу-следоведу - поджарый, плечи выгнуты внутрь. Лицом сер, а бурые волосы, схваченные кожаным ремешком, тронуты серебром на висках. - Еще путью никто не знает из ломкоязыких. Но будто бы бродит, шурует где-то за озерьем оружная орава. Кажись, дружиной грядут.
  Радогост сузил глаза:
  - Фряги?
  - Не могу сказать, воевода, - честно ответствовал старшина скрадников. - Да кому еще быть-то?
  - Мыслю, иных гостей нам ждать, - Радогост мрачно пригладил усы. - Мир нарушать неметам не с руки. Нашлют бавар иль тервингов - племена, что в их воле. А с них самих и взятки гладки. Мол, наскочили бродячие набежники, поди разбери, отколь свалились...
  - Ну? - засопел Вязга.
  - Потрогать нас хочет Адобальд, - растолковал Радогост. - Узнать, сколь мы шерстисты. А может, кто поважнее удумал наш рубеж раскачать-растрясти. Тот, кто за графской спиной стоит. Нам же, друг мой, отдуваться. Найти, как малой силой дать гостям укорот.
  - Коли баваре придут - худо, - Вязга облизал сухие губы. - Злыдни они. Жадные глазом, черствые сердцем. Палом пройдутся по нашей сторонушке, избы целой не оставят - памятливы мы на такое... Да что там! - махнул жилистой рукой. - Все тамошние рода лютые.
  - Стало быть, волей померяемся, - Радогост поднял взгляд на крепостные стены, вымахавшие в три человеческих роста. - Благо - поспели в срок довершить твердыню. Боги нам помогли.
  - Да ведь в людской силе мы немчинам не ровня, - возразил Вязга. - Куда горсти супротив кома?
  - Сдюжим, - молвил Радогост убежденно. - Своим вели смотреть зорко, слушать чутко. Как шевельнется порубежье - пускай сельчане уходят под защиту стен. Припасов наготовлено много. Через день-два - рвы начнем рыть.
  Расставаясь со старшиной скрадников, заверил его:
  - Прочица легко на зуб ворога не ляжет. Немчины под ней пуп надорвут. Ну а мы глянем, сколь они сноровисты.
  Кладовые-ледники воевода устроил внутри Коло: с пяти весей свезли зерна, муки, солонины и меда. Еще - в толщу холма велел прокопаться. Сделали скрытни - потайные землянки, куда могли хорониться неоружные.
  Перечел Радогост и свою боевую силу, готовясь к срече с недругом. С новоходами-сельчанами добрали до трех с половиной сотен. Но - больше и не вместить слоеным, добротным стенам укрепа. В ратном умении вои поднаторевшие. Есть слаженность, есть родство дум, сцепка сердец. Ему же, верховоду, рядить как приложить боевой люд к делу. Не растратиться на бранной ниве, а сберечь больше родных жизней. Вот уж задача...
  Радогост возрос на образцах былого, ступал в след старшим, достойным. Стремился уподобиться Славным. И - незаметно сам стал старшим для других. Права на ошибки не осталось.
  Может седмица, может больше минуло со дня разговора с Вязгой, прежде чем желтый дым с заставы Верх дал знать: чужие в десяти верстах от кона. Установленный над воротами щит-било с высоты холма повещал окрестные веси железным голосом: - Бам! Бам!..
  Далеко с высоты уходил звук, лился полноводной рекой, петлял рукавами проток. А Радогост и Паркун глядели со стены, дышащей едкой смолой, как ползет вдали желтое марево. Ветер сбивал сигнальный дым на сторону и тот зацеплялся за древесные гривы. Било звучало в лад с сердцем витязя-воеводы, с сердцами всемногих людей, что в разных концах порубежья слышали этот грозный гул-призыв.
  Для верности Радогост велел железный зов усилить ревом боевого рога - долго, протяжно.
  - Отворяй ворота! - крикнул, перегнувшись с заборола, воям-створникам.
  К этому дню готовились, его ждали. Угроза не застигла врасплох, а все одно заставила вздрогнуть. И спросить себя: как? Уже? Сколь не готовься к важному, всегда будешь удивлен, когда оно свалится на твои плечи.
  Изучив даль дальнюю и, словно бы, получив отклик от желтеющих рощ, оголенных пастбищ, прореженных балок и загустевших в синеве ручьев, Радогост подтянул взор ближе. Ожил посад, прилепившийся к Коло с полуденного края. Раздувшийся рядами изб, дворов, амбаров - задвигался, зашумел, задышал. Крепко обжившиеся на ополье сторонники, перетянувшие сюда и свои семьи, выходили из жилищ. Завязывали пояса округ стеганок, к ременным петлям цепляли чеканы и ножи, водружали на головы кожаные шеломцы. Все сходились к воротам тына из кленовых столбов, где разбирали щиты и копья. Не было пустой поспешности движений, суетливости языка. Делали то, что руки, ноги, голова приучились делать безупречно за дни и седмицы ученья в боевом стане.
  Звено к звену ладилась цепь - ратники вставали по своим десяткам, строили полчный ряд. Не заставил себя ждать и сивовласый сотник Пяст. Вышел из проулка, придерживая рукой подпрыгивающий на перевязи меч в оплетенных ножнах. Бывшего старосту веси Олонец Радогост выбрал головным над ополчением за былые заслуги. Доводилось Пясту и в походы ходить, и исполчать родовичей. Почитали его достойным мужем - ясным головой, полным телесной силы вопреки годам. Прозывали еще Дедом-Сохом - не в глаза, за спиной. Ноздреватый, высоколобый Пяст и впрямь походил на сохатого. Даже шагал похоже на длинных, как жерди, ногах.
  Сотник поспел дать наказ посадским бабам и детворе, услав к мосткам через крепостной ров. Махнул рукой - дескать, поспешайте, врата Коло для вас отворили! Угрюмолицый, повернулся к воям, меря каждого строгим оком. На груди, поверх начищенных блях панциря, вздрогнул гойтан из желтых волчьих зубов. Сторонники ждали его слова. Среди них Радогост углядел и Мураша. Боевое облачение преобразило сельского парня. Стоял ладный молодец с глазами-светцами, сжимая стружие пики с четырехгранным рожном. Над плечами торчали яблоки клинков, сидящих на его спине взахлест друг друга. Уже не отрок - пасынок дружинный.
  От опольной стороны Радогост повернулся, дабы обозреть днешнюю. Рослени собирались подле конюшни - долгой постройки из сосновых бревен под дерновой кровлей, отстоящей от стены на шесть шагов. Дружинные Хвата шли к оружейне. Не было слов-перемолвок - в молчании сберегали полноту духа. Только шелестели шаги.
  - Что скажешь? - Паркун повернулся к витязю-воеводе. Брови изогнулись в ожидании, карие глаза смотрели в упор.
  - Каждый пускай делает свое дело, - указал Радогост. - Как уговаривались. Ждите от меня вестей! Я выведу чужаков на засеки.
  Паркун открыл было рот, но удержал на языке возражение. Спросил другое:
  - Сколько людей возьмешь с собой?
  - Десяток. Твоя забота - боронить Коло с росленями. Ты - последняя наша заграда, если дела пойдут худо. Хват со своими ратными и сторонники Пяста - на посадском тыне. Див - на первом валу. Коли все справим по умысленному - переможем неметов.
  Паркун согласился, наклонив голову.
  Вдвоем спустились по боевому ходу. Рослени уже выводили фырчащих коней - оседланных, обряженных в сбрую. И сами сверкали чешуей облачения. Одно слово - могуты! Будто омытые россыпями небесного света, взирали на своего воеводу из-под выпуклых шеломных ободов. Кроме глаз - искрящих, вострых - ничего нельзя было рассмотреть за железными заплотами. Лица воев надежно скрыли наличники и бармицы. Тела заперты твердью пластинчатых броней, как скорлупой ореха, обернуты в талии наборными поясами. Наручи и поножи дополняли ратное убранство. Щиты - за спинами на ремне. Луки и тесные от стрел тулы - приторочены к седлам. На поясе есть место мечу и чекану. Копья же нынче лишние.
  - Турак! - звал Радогост. - Бодень, Радогой, Изеч...
  Боевой десяток выдвинулся на шаг по слову воеводы.
  - В седла! - грянул наказ.
  Рослени передового чела беркутами вспорхнули на холки коней, будто и не довлел над ними вес доспеха. Родогосту подвели длинноногого, поджарого скакуна именем Вестрень. Поднявшись в седло, воевода еще раз огляделся.
  - Пора! - сказал витязям. - Да поможет нам Световид!
  Выехали через ворота умеренным шагом. По увозу холма спустились друг за другом. Дальше - по ивовым мосткам-настилам через ощеренный иглами ров. Все же изрядно постарались городчики и их поплечники - и крепость, и заградные кольца на подступах к ней были слажены по всем правилам воинского искусства. Силу мысли, силу души вложили в дело. Ныне же - судьбе пытать на прочность плоды людских трудов.
  За спиной Радогост чуял дыхание людей и лошадей, сродненное неделимо. Минуя посадские избы и клети, слышал напутствия в след.
  - Удачи, воевода! - кричал мужи, женщины, детвора.
  На дороге, проторенной к сельцу Верх, повстречались с вереницей сельчан. Под старшинством Лагача брели к укрепу. За собой тянули скотину.
  - Здрав буди, воевода! - кланялся старейшина. - Идем под твою защиту.
  - Добро, - кивнул Радогост. - Вас ждут. Кто в веси остался?
  - Один дозорник на вышке и еще сигнальщик. Как ворог в округу заявится - красным дымом повестят всех на даль. А сами - в ближний лесок уйдут.
  - Добро, - повторил Радогост, подхлестнув коня.
  Рослени стронулись вперед.
  Земля присмирела, ожидаючи - сухая, прилизанная языками ветров. Радогост гляделся в узорье ее кожи, выщербленное тайнописью логов, увалов и лощин, увлажненное соком стариц, отороченное щетиной перелесков. Для себя собирал знаки-признаки. Нет, не молчала земля! Вещала ему по-своему: неявно, исподволь. Сердцем понимал воевода ее глас. Отряд спорой рысью побеждал сажени пути, поедал пространство, а в ушах Радогоста звучали поступь и скок рати с чужой стороны, только осилившей порубежную грань. Слышал, сколь много людей, коней шло навстречь. Веяло бурей, корчующей жизни, сшибкой судеб.
  Вот займище, сжимающее русло дороги. За камышами и тростниковым ворсом - дым. Дым не сигнальный - черный. Дым пожарища. Все рослени передового чела поняли это, привстав в седлах. И - послали коней дальше твердой рукой. Ясным остался ум. Чувства не мешали видеть, не препятствовали дышать.
  За ивняками место было открытое - желто-бурая луговина с жухлой травой, продавленная овражцами. Облака наверху разбрелись, светлое небо давало рассмотреть каждый листик, каждую ямку. Но рослени глядели туда, где волочился клубящийся хвост дыма. Встали, ожидая. Сначала пришел звук - скупым шорохом, путаным гомоном. Затем гул - покатился-побежал по земле, как зверь. Дребезжание металла, говор, шелесты. Скоро в прорехах дальних кустов замелькало белое, красное, рыжее. Ломались ветки, брели голоса.
  Рослени не шелохнулись. Из завесы рощелий вынырнули первые вершники. Громко всхрапнул чей-то чужой конь. Перемолвка людей оборвалась на полуслове, словно натолкнувшись на преграду. Пришлые сразу увидали отряд Радогоста. Колыхнулись. Следом же сыпались на луг новые и новые вои. Набухала горстка, обращаясь в груду. Сигнальный крик рога пробасил под пологом ветвей.
  У передних вершников щиты были большие - белые, с глазом-умбоном и красным ободом. Поверх доспехов - серые вотолы. Шишаки срощены с кожаными бармицами, длинные пики в руках. Пешники из-за спин конных расползались саранчой. Тут уже не было единообразия - разброд щитов разных расцветок, вперемешь кожаные шапки и железные шлемы с широким краем. Что за род, что за племя? Не понять сразу. Но речь явно неметская - чавкающая, лязгающая и шершавая к слуху.
  - Ух ты, да у них с пол тыщи копий будет, - нашептал Турак. - Видишь, воевода?
  - Уверен, много больше, - отозвался Радогост. - Это еще не все.
  - Кто они?
  - Стягов не кажут, - Радогост повел плечом. - Мыслю, баваре. Приглядись! Все вислоусые, у пешцев секиры в два локтя длиной, чтоб в обе руки орудовать.
  Турак и другие рослени согласились. Ждали приказа воеводы.
  - Давай, други! - Радогост отмахнул своим. - Расшевелим этот улей. Уж больно немет робок...
  Чужаки и впрямь медлили. Верховые гарцевали на месте, пешие перетоптывались. Одиннадцать крепких рук в кожаных рукавицах до уха оттянули сыромятные жилы тяжелых луков. Ухнули с рубящим звуком, вытолкнув ввысь одиннадцать зло шипящих стрел. Одиннадцать тел уронили чужие кони с красных седел.
  - С зачином, воевода, - ухмыльнулся Турак.
  Пришлые загомонили, спешно сдвигали щиты, тела. Второй вал стрел выхватил из нетвердого еще ряда пять свежих жертв. Прочие не нашли верной цели, отклоненные деревом и железом. Баваре ответили с заминкой, но их стрелы уткнулись в землю за пять шагов до росленей. Витязи Радогоста только оскалились по-волчьи, а длани уже клали новые - длинные, пышноперые стрелы на тетиву.
  Немного ума нужно было, дабы понять: тягаться с многочастным луком росленя людям с неметской стороны не по чину. Не были ровней и стрелки. Промедление - опять потери в баварской дружине. И битые насмерть, и меченные ранами.
  Когда спохватились, подались вперед всей верхоконной оравой. Рослени обернули коней. Но, обученные слать стрелы на ходу, в пол оборота, вновь выцепляли вражьих вершников. Бухали тугие луки, точно молоты били. Летящие в ноги коней баваре, стали помехой своим же, идущим в затылок головным. Так ценой немалых жизней оплатили неметы встречу с защитниками кона Варнии. Первый горький урок. Но не последний.
  На своем хвосте рослени тащили вражью конницу. Не отрывались далеко, но и не сближались, дабы не попасть под неметские стрелы. Оглядываясь, Радогост видел: далеко растянулся верший баварский ряд. Да уже и не ряд - цепь-змейка, что юлит меж взгорков, яруг и рощ. Дрожит-трепыхается щитами, пиками, плащами. Неуклюжая, подслеповатая. Хромает на буераках, сваливается с тропы. То на руку воеводе. В горячем порыве чаяли ретивые неметы нагнать обидчиков, наказать за дерзость. Сквитаться за своих желали пуще всего на свете. Оттого и потеряли голову. А без головы воевать - себе дороже. Повезло с ворогом, понимал Радогост. Будь на месте бавар фряги - десять раз подумали бы, прежде чем кидаться на рожон.
  Рослени заскочили в перелесок на меже ручья и увала. Пролетели юркими куропатками. Недруг - во след. Чуть подпустили его ближе, дабы облизнулся в последний раз на добычу. Ярились неметы, дышали в спину. У росленей поспешности не было: делали все по-замысленному. Вели за собой бавар, как раззадоренных бычков.
  - Труби! - Радогост глянул на Турака.
  Витязь поднес к губам длинный рог с бронзовыми накладками. Подал знак ватаге засадников, притаившейся в лядинах по обе стороны тропы. Заработали тяжелые топоры, освобождая от опоры уже подрубленные по комлю дерева. Сельчане Желыбы все рассчитали без ошибки: смерили угол, длину, вес. Да разве же есть равный в засечном деле матерому древотесу?
  Опамятоваться баваре не поспели. Конь к угрозе чуток, раньше человека провидит беду. Завертелись скакуны под пришлыми. И на дыбы взлетали, и голосили - пустое! Комонники уразумели неладное, лишь когда небо закрылось большой тенью. Захрустело, затрещало, загудело. Это обвалились лесные исполины, дробя некрепкие кости, сокрушая живую плоть. Эх, жалко невинных коней! Люди же получали заслуженное - не в помощь ни щит, ни доспех. Кто увернулся от древесного тулова - все одно повержен наземь долгими ручищами-ветвями.
  За криком-ревом человечье-конского скопища Радогост не слышал, что делали дальние неметы. Умом смекнул, что отвернули в сторону, бросив своих. Раз путь отрезан, будут искать обходные дороги, проглотив вторую за день неудачу. Теперь еще упорнее начнут пробиваться к посаду, к крепости, дабы смыть позор вражьей кровью.
  Когда крики и визги сменились хрипом и стонами, сельчане и рослени подступились к завалу. Древотесы-засадники добили еще копошащихся людей - больше из жалости, чем из злости. Избавили от мук и калечных коней. Топоры и ножи довершили дело. Радогост перечел: шестнадцатью жизнями оплатили чужаки свою торопливость. Изрядная жатва!
  - Ноне немчин озвереет, - сказал кто-то из росленей.
  - Пускай, - молвил Радогост. - На нашей земле воли ему не дадим.
  И похвалил ватажников Желыбы:
  - Славно поработали, мужички! С пришлых возьмите себе оружие по сердцу. Все - ваша добыча.
  Сельчане оживились.
  - И брони?
  - Коли не шибко покорежены. Крутить железо неметы умеют. А вам оно еще сгодится. Вы ж теперь ратаи!
  Поверженых бавар оглядели со вниманием. Кольчуги двойного плетения, наборные пояса с накладками, мечи в фигурных ножнах - видно, именитых витязей привел зов войны в землю Руян-князя. Тем почетнее успех! Сельчане стаскивали с коченеющих уже неметов боевое облачение. Отирали от крови клинки и кинжалы, вздыхали о смятых шеломах и порванных сучьями кольчужных боках.
  Однако нельзя мешкать! Рослени Радогоста мчались к посаду. Воевода разгадал, как пойдет ворог, норовя избавиться от злой воли незнакомого леса, забирающей жизни, от неизвестности, томящей душу. Краем полезет, обводной стежкой-тропой. Не лучший путь для лошадей. На буграх, раздутых жилах земли и корневищах потеряет драгоценное время.
  Не просчитался Радогост. Поспел перенять недруга еще до Козьего Вражца. Рослени пересекли первую скрадную черту обороны - гуськом перешли в месте, ведомом только своим. Дальше, через двадцать саженей, вставал насыпными боками крепкий вал. Тут ждал отрядец сторонников Дива, заготовив огниво для обернутых просмоленной паклей стрел-разжиг.
  - Ну как, воевода? - еще издалече окликнул Див. - Все ли целы?
  - Все, - утвердил Радогост, подмигнув выглянувшему из-за плеча полусотника Мурашу.
  Рослени спешились. А жданный ворог был уже близок. Слышали его перескок-перебежку от Бобровой Заводи. Следом - увидали, как перебирает лапками туча-гусеница по горбам холмов. Глядели, дивились. Будто прибыло чужаков. Видно, и впрямь не всю свою силу показали баваре в самую первую встречу. Приберегли запасный полк.
  Скатившись с взгорков, пришлые рассыпались малыми частями, точно пригоршни камней. Ждали каверзы? Не иначе. Однако тут жди-не жди - один ляд не избежишь глубокого, в полтора человечьих роста, рва-рвища, утыканного вострой поторчей. Застеленная кошмой из сушняка, лоскутами волосатой от травы и стеблей земляной кожи, притаилась западня.
  Чужаки смотрели на вал, косились на росленей. Не в разгон шли, без спеха. Однако передние вершники обвалились в прореху, словно коней дернули за ноги невидимые пальцы подземных великанов. Не успели понять баваре, отчего вдруг потеряли опору. Рваный крик людей и коней вновь слился в один звук. А Радогост уже махал стрельцам Дива. Зашипела горячая смола. Десятки ярко-алых стрел вырвались вперед с треском. Падали в оголившийся ров, сдобренный дегтем, метили огнем сушняк, пробивали вражьи тела.
  Радогост не сомневался: вновь скрипели зубами вожаки пришлых. Еще не поломана, не покорежена, а лишь покоцана неметская рать. Набежали чужаки волками, а ступить им вольно не дают. Куда не плюнь - ловушки! Попробуй изловчись добраться до добычи: видит око, да зуб неймет.
  Алое марево заволокло ров. Вал людских и конских тел пропал за валом кипучего, злющего пламени. Огню все равно, кого терзать, когда дана ему полная, безграничная власть. Трава, древо, живая плоть - нет различия! Свирепея, не разделяет жертв. И нет в лютый час его торжества более ничего - слабеет людская воля, еще недавно мнившая себя всемогущей.
  Отскочили, отбежали, отползли баваре. Тяжкий дух паленого мяса долетел до насыпи, где не прекращали трудиться стрельцы. Быстрей, еще быстрей пальцы рвут жилы, таскают из тулов длинные стрелы за хвосты, зажимают в зубах. И - кидают в очередь. Беда лишь, что из-за огня теперь ничего толком не видать. Стрелят на удачу.
  Выглядывая сквозь завесу пламени и дыма, Радогост отличал, как волокут раненых и обгорелых неметы, накрывая плащами, как строят щитоносную стену, загораживаясь тесно-тесно. Верховые укатили вглубь, из-за щитов пешцев забили баварские луки.
  - Отходим! - распорядился воевода.
  Оставляя первый рубеж, рослени и сторонники торопились к посадскому тыну. Там предстояло встретить недруга соединой мощью защитников. Пока неметы одолевали ров и взбирались на вал, вои Радогоста поспели к тесаным острякам без потерь. Хват и дружинные приветствовали сородичей радостным гулом.
  Посадский тын был ставлен косым острогом с наклоном наружу и подпирался изнутри плотно сбитым помостьем. Заняв его верховину, воевода с соратниками видели все подходы к тыновой насыпи. Изучали ворога во всей его не скраденной, не утаенной силе, в совокупной дружинной величине. Уже потрепанные, но не потерявшие боевого голода чужаки, обжимали укреп полукольцом, метясь глазами в столбы и переклады. Крались полушагами, завесившись щитами в три ряда. За копейной стеной, с разрывом в пяток шагов, подбирались баварские стрельщики.
  Все свободные руки воев-затынщиков пошли в работу. Ухали луки по всей длине палисада. Стрелы падали вниз густо - одна черная стая за другой. Однако приноровились неметы. Сами побивали цели в прорехах тынин. Каждая потеря больно отзывалась в сердце Радогоста. Упорный перестрел затянулся. Все чувства вложили противники в этот яростный, непримиримый, но расчетливый спор. Тесно стало от стрел. Птичьими косяками носились они с особым, будоражащим клекотом, обдавали дождем каленого металла. С обеих сторон лучники старались не плошать. Неметы прятались за щитами пешников, варны - за древоколием. Кому какой жребий выпадал - зависело и от своей ловкости, и от судьбы. Подчас случайная будто бы стрела негаданно тюкала под ключицу или лопатку, перескочив надежную заграду. Досада...
  Обмякающих плотью затынщиков товарищи бережно оттаскивали в сторону. На лесенках-сходах передавали мужикам и бабам, что помогали ратным. И снова - стрельный бой. Рыком, хрипом пособляли себе стрельцы, раз за разом терзая тугие крученые жилы. Даже верещали звериными голосами, стремясь задавить недруга изобильностью летучей смерти.
  Первыми охладели баваре. Отхлынули далеко, к самому первому валу.
  - Чего они? - подивился Мураш. - Ужель наелись?
  - Не жди, - хмуро просветил Хват. - Днесь станут мастерить лестницы, чтобы изгоном нас взять. Всем скопом напрут.
  Передышка нужна была всем. Самое время позаботиться о раненых, перечесть павших. Радогост же не отрывал глаз от вражьей линии. С полсотни бавар потопали к ближним дубнякам с секирами и волосяными арканами. Воевода улыбнулся краем губ неведению чужаков. Непростая лесовка ожидала их в угодьях жреца Хмара. Об этом затынщики узнали уже скоро по крикам и занявшемуся среди пришлых смятению.
  - Видать, шибко напугал немчинов наш лесовик, - заметил Хват. - Глянь, воевода! Изуметились со страху. Может вдарить, пока они не ждут?
  - Нет, - отказал Радогост. - Нас мало. Многих потеряем, даже если возьмем верх. Всему свой срок.
  А чужаки растерялись не на шутку. С помостья было видно, как таскают в свой стан на занятом валу мертвые тела. Древесиной в дубраве Годана так и не разжились. Новый отряд отрядили уже к логу у заводи. Это дало отсрочку перед приступом.
  - Вот и Хмар сослужил службу нашему общему делу, - прошептал Радогост раздумчиво. - Будет потом сказов у бавар про лютых варнских лешаков...
  Оправившись от урона, уняв трепет, неметы утвердили порядок в своих рядах, дабы вернуться всей боеспособной дружиной. Вернуться и смести досадную помеху на пути к главной тверди недруга - деревянную оградку с горсткой защитников. Лестниц осадники наготовили с запасом. Под прикрытием стрельцов покатили на слом тына.
  Замерло на миг дыхание в груди затынщиков. Не от робости - от предвкушения ближней сречи с чужаками. Хищно оскалились рты, заполыхали очи.
  - Вот и поглядим, чья нынче пересилит, - донеслись до слуха Радогоста приглушенные слова Хвата.
  Грянул бой, закипела схватка. Дорого платили баваре, чтобы дойти до подошвы насыпи - шли по телам своих. Но когда сумели наставить лестницы - удивили прытью. Мурашами побежали-полезли наверх. Затынщики охлаждали их пыл валунами, сулицами и стрелами. Тех, кто прорывался на помостье - сбрасывали пиками и палицами. Железным звоном звенел палисад, словно одна большая кузня.
  Напирали баваре, толкались, мешали друг другу. Лестницы, наскоро связанные из ивовых лесин и жердей, ломались под весом оружных людей. Бились сторонники Пяста - свежеиспеченная дружина порубежного края. Бились ратаи Хвата - многоопытные княжьи воины. Полоская клинками, секирами, отражали натиск за натиском. Брызги крови охлаждали горящие от гнева лица. Хлюпанье рубленой вражьей плоти ублажало слух. Стояли горой затынщики. А умирая - не выпускали оружия из каменеющих дланей.
  Секлись порывисто. Метили наверняка, дабы забрать чужую жизнь. В споре доблести с доблестью число сторон не так уж важно. Проиграет тот, кто первым дрогнет, в ком колыхнется малая тень сомнения. Пересилила доблесть затынщиков, умноженная мужеством сынов, отцов, братьев - оплота своей земли.
  Исчерпав полноту бранного исступления, баваре отступились. Выдохлись. Слишком трудным оказался день, непривычно жестоким к находникам, верившим в легкую победу. Откатывала от измаранных красным сочивом тынин оскудевшая рать. Порубанные, исколотые, покореженные тела облепили насыпь грудой. Не достало твердости духа пришлым, чтобы одолеть.
  Радогост видел, как сникли баваре. Решение пришло само.
  - Ну-ка, протруби им! - повернулся к Тураку. - Дважды.
  Рослень протяжно загудел, привлекая внимание чужаков. Сдвоенный клич - приглашение к переговорам. Зашевелились дальние всадники, задвигались. Не трудно было понять - перешептываются. Радогост не стал ждать, чем завершатся словопрения неметов. Сняв плащ, отдал Тураку. С помостья спустился, прихватив с собой два меча. По его жесту воротники сняли тяжелые бревна-запоры, приотворили тыновые створцы.
  Воевода встал на склоне насыпи, чтобы его хорошо видели. Стоял недвижимо. Скоро оборвались колебания в стане бавар. К насыпи выдвинулся всадник в желтом плаще, подбитом лисьим мехом. Крупного, гнедого коня посылал шагом. Радогост уже отличал выпяченный вверх шелом из железных полос, крепленных поперечинами пластин, выпуклые науши, прилегающие к щекам, мелкую чешую доспеха. Когда баварин приблизился к насыпи, Радогост зычно окликнул его неметской речью:
  - Ты вожак над пришлыми? У меня есть к тебе слово.
  Баварин ответил не сразу. Косил разными величиной глазами из-под венца шелома. Будто рубленными смотрелись резкие черты его лица. Под глазами набухли жилы, большой рот внутри вислых, пшеничного цвета усов походил на прощел-ямку.
  - Имя мое Ибелард, сын Горста, - прокричал всадник. - Прозвище - Медвежий Зуб. За мной - моя боевая дружина. Теперь ты назови себя!
  Баварин говорил с вызовом, однако в приглядке его глаз сквозила опаска. Будто тревожился, что строптивый ворог птицей кинется на него с насыпного холма.
  - Изволь, - согласился воевода. - Я Радогост, сын Сияна - опора этого края. Ты на моей земле, Ибелард Медвежий Зуб. Чужак, хоть ведешь себя, как хозяин.
  - Это все, что ты хотел мне сказать, вождь авар? - сглотнул баварин, недобро морща губы.
  - Не горячись, - Радогост покачал головой. - Дослушай до конца. Быть может, тебе это пригодиться. Ты нынче не в лучшем положении.
  - С чего бы? - притворно удивился Ибелард. - Вот она, моя дружина, - он указал за свою спину. - И она - все еще крепкая сила, не разбитая в бою.
  - Ты потерял многих, - напомнил Радогост. - А потеряешь еще больше. Может даже все. Ради чего? Ты бьешься за чужую волю, Медвежий Зуб. Пришел сюда чужим словом и за чужое льешь кровь сородичей. Али не так?
  Ибелард молчал, сдвинув брови.
  - Добыча тут для тебя ничтожна, - продолжил Радогост. - Но может, ты польстился на славу? Невелика будет и она, даже если сломите нас - горстку защитников пограничной межи. Об этом недолго будут помнить люди. Об этом не захотят повествовать сказители.
  - К чему ты хочешь склонить меня, вождь авар? - прикрыл один глаз Абелард. - К миру? Зовешь отступиться и повернуть назад, имея под рукой отменных воинов? Этого не будет. Я не покрою свое имя позором!
  - Ты не понял меня, Ибелард Медвежий Зуб. Я предлагаю тебе иное. Меж нами уже в достатке крови. Но твои храбрые вои утонут в ней, если пойдут дальше. Не веришь? Тогда взгляни на эти стены, - Радогост шевельнул головой в сторону плотно сбитых тарасами боков Прочицы, маячащих на высоком холме. - Там укрепились лучшие княжьи ратники. Они будут держаться за это место зубами, покуда жив хоть один из них. Ужели мыслишь, что сокрушишь такую твердыню? Ты еще не осилил даже нас с нашей малой оградкой.
  Ибелард смотрел черным, тяжелым взглядом. Сопел.
  - Куда ты ведешь? Чего ищешь?
  - Хочу предложить тебе простой выход в нелегком деле, - отвечал Радогост. - Пускай наш спор судят боги.
  - Поединок? - догадался Ибелард.
  - Спор чести. Сойдемся с тобой там, где ты стоишь. Один на один.
  - Если я убью тебя, твои воины сдадутся на мою волю? - расправил брови Ибелард.
  - Нет, - признался Радогост. - Но ты сам знаешь, что такое дружина без вожака. Если удача тебе улыбнется, ты обезглавишь мою рать. Твои люди вновь воспрянут духом и поверят в тебя.
  Ибелард кусал губы.
  - А если ты свалишь меня? - спросил глухо.
  - Твои вои уйдут на свою сторону. Им никто не станет чинить зла, позволят забрать павших и оружие. Дружина вернется домой, не побитая на рати. Решай, Ибелард Медвежий Зуб! Грядущее в твоих руках.
  Вождь бавар думал, глядя куда-то вбок.
  - Будь по-твоему, - бросив повод на шею коня, слез с седла. Пальцем поманил кого-то из своих, видно, оружника. - Только биться будем пешими. Я знаю, сколь вы, авары, ловки верхом.
  - Согласен, - Радогост уже спускался с утоптанной насыпи, походя изучая противника. Ибелард ростом был невысок, но ладно скроен и явно силен руками, плечами, поясницей. Угадывалась в его теле и сноровка.
  Молодой ратник из вражьего стана забрал коня и плащ своего хозяина. Ему вождь бавар передал и условия схватки. Скоро противники уже стояли друг против друга. Их разделял едва ли десяток шагов. Ибелард прикрылся щитом, перекинутым со спины. Радогост вышел против него налегке, с двумя клинками. Скинул и шелом. Лишним он был, скрадывал обзор. В пешном бою важно подмечать все мелочи, слышать все звуки. Воевода придвигался к недругу без торопливости, прочно ставил ноги. Баварин еще больше обратился к нему боком, за зеленым щитовым полем с выступом умбона и медной обводкой пряча свой клинок в полтора локтя длиной. Выжидал, слегка подсев коленями.
  Радогост клюнул его легонько, проверяя. Шваркнул метал, упала искра - Ибелард отклонил выпад умбоном. Тут же далеко загреб в ответ, обдав лицо Радогоста воздушной струей. Отпрянул воевода. Покрутился влево, вправо, выискивая подход. Запутав своими нырками, поймал миг - упал на противника, молотя в обе руки. Застонал, заплакал баварский щит. Хоть хитер был Ибелард - ставил его наискось, подставлял краем под острие мечей, а все одно три сквозных гнезда-прорехи уже зияли в деревянном поле. Пахло раскрошенной щепой.
  Бледен сделался баварин. Глаза сжались в две узкие щелки. Не желая терять преимущество защиты, толкал Радогоста щитом, мечом же тыкал-колол поверх него с напрыга. Дальше, ближе - скакали супротивники, будто два рьяных жеребенка. Аж взопрели от напряжения. Так бывает, когда глаза неотрывно следят за шевелением чужого булата, боясь моргнуть. Дышали тоже громко, запаленно.
  Всей плотью давил Ибелард. Отпихивал, приседая на ногах, словно стенобитный порок. Радогост оскользнулся было, но баварин не поспел воспользоваться своей удачей, набежав вперед. Воевода перекатился вбок, избегая погибели. Вскочив на ноги, грянул всей мощью так, что не выдержала древесина - хрустнула сухо. Осколки щита повисли на локте Ибеларда. Теперь уже баварин спасался, судорожно отмахиваясь клинком. Пятился. Вдоль-поперек рубил, как дровосек. Мечи Радогоста гонялись за ним двумя молниями-жалами. И вроде все видел Ибелард, вроде ни разу не зевнул, а сила вдруг ушла из дланей!
  Радогост смотрел, как ширится-бухнет красная черта под кадыком баварина. Всхрапнул, забулькал горлом Ибелард. Из раны потекло густым потоком. Воевода не стал добивать после удачного удара. Отошел на шаг. Баварин свалился перед ним сперва на колени, потом на бок. Дернулся раз, другой. Застыл. Вишневое пятно растеклось вокруг головы.
  - Все видели? - прибавив голоса, обратился Радогост к пришлой рати. - Ваш вожак мертв! Забирайте его тело. И - уходите с нашей земли. Преследовать не станем.
  Гнетущая, стылая тишина повисла меж баварскими рядами. Вои сникли головами, точно ивы под ветром. А ветер и впрямь ожил - заревел, поднимая с земли палые листья и жухлые стебли, долго завыл волком. Пахучий, влажный, он принес с собой дыхание близкой зимы...
  
  Глава 10. Решение.
  
  Едва просыпалась первая снежная крупа, как оголодавшего зверя потянуло к человечьему жилью. Лисы-плутовки шуровали вблизи посада, искали поживы. В дневную пору исхитрялись проникать за полисад и хорониться во дворах. И горе тому хозяину, кто прозевал незванную гостью. Добычей рыжих разбойниц становилась домашняя птица.
  Вслед лисам поспевали другие лесные промыслицы - росомахи, ласки. Ухо сельчанам приходилось дежать востро. Но худшей напастью сделался серый волк. Прогоняли дерзкого лихаря от коровьих загонов. Отбивали и при заготовке дров в рощах - слабеющий волчий молодняк в отчаянии пытал удачу, кидаясь даже на человека.
  Забот-хлопот хватало с лихвой. Посад шибко разжился новолюдьем, набух изнутри свежерубленным жильем. Исчерпав свободное место за палисадом, строились снаружи. Как иначе? Дружинные брали себе жен, заводили семьи. Оженились и многие из росленей Паркуна, решив прочно сесть на порубежную землю. Велика ли трудность сыскать по весям суженых по сердцу? Зачали свое хозяйство. Новым семьям - новая изба. А где изба, там и двор. Так и шагало вдаль и вширь житье-бытье укрепа Прочица со всем присельем.
  Своему воеводе дружцы-соратники тоже досаждали заботой, стремясь завести его вольную жизнь в русло насиженного быта. Не отставали в этом деле и доброхоты из сельских знакомцев, расхваливая красных дев округи. Потуги их были излишними. С недавних пор Радогост слыл самым завидным женихом урочища Обловь. От невест и без того не было отбоя. Вот только сердце витязя-воеводы полнилось памятью о Милаве. Да и не горел он жаждой приростить себя надежно к новому краю. Чутье подсказывало, что скоро сменится старый ряд. Впереди - иные дороги.
  Победа над фряжскими засланниками прибавила весу тиуну-ратоборцу в глазах соседей. Присмирели вороги. Сам же Радогост уже сведал: грозы нужно ждать с иного конца. Давно не было вестей с Велеграда. Причины никто не знал, однако тревогой осязаемо веяло в стылом воздухе.
  Снежным пухом покрылись поля и склоны. Мороз начинал ковать землю, но пока еще не запер в своей тяжелой броне, давал дышать сквозь поры оврагов, ручьев и озер. Люд обогревался печным теплом, жадно спеша приникнуть к спасительному Яр-огню, грызущему сухие поленья. Еще проще стало читать следы: дымов в голом и пустом от птиц небе, человечьих и звериных мет в криулях-вмятинах жидкого наста. Издалече было видать, где прошел пеший, где проехал ездок.
  А насельники Облови, по-первости еще приглядываясь-прислушиваясь к каждому шевелению округи, все больше начинали льнуть душой к покою. Такое есть в природе человека. Слабеет внимание разума к мелочам, сердце тяготеет к отдохновению. Нет! Не к праздной беспечности, что сродни безумию для живущих на порубежье, а к умеренности чувств, к притуплению остроты слуха и зрения. К хорошему, как водится, привыкают быстро. Оттого старожилы и новоселы урочища, едва сведав вкус благополучия, морщили лбы и чесали затылки, наблюдая сигнальный дым. Дым вещал об опасности. Отколь? Почему? Не разумели люди, хлопая глазами. Только гадали вразнобой.
  А еще диковиннее было другое. Угроза кралась не с напольной стороны, подступала-подбиралась с восхода. Ошибки быть не могло. Белый дым глаголил: оружный отряд идет из самого сердца Варнии. Только когда нежданные гости одолели редколесье в полуторе верст от Прочицы, волнение улеглось: свои. Ратники поспешали к крепости под стягом Серебряного Волка.
  Радогост встречал их возле посада. Бронных вершников вел сотник Полад.
  - Здравствовать тебе, воевода! - прокричал еще издали.
  Говорили наедине. Радогост увел своего знакомца в оружейную камору за воротами Прочицы, смекнув, что для простого вестника у того слишком большое сопровождение.
  - Не ждал тебя здесь увидеть, - заметил, рассмативая порозовевшее от скачки лицо Полада. - Каким ветром тебя к нам придуло?
  Въедался взором в линию его бровей, ходивших вверх-вниз, в напряженные, сухие губы. Желал пробиться к оплоту его дум, выгадать узорье вестей. И понял суть до того, как сотник заговорил, откашливаясь и выпуская струйки белесого пара.
  - Тебя искал, воевода, - Полад стянул голицы, шмыгнул ноздрей. - В Велеграде не ладно...
  Поневоле он перешел на шепот.
  - Что с князем? - витязь-воевода тоже убавил голоса, затаил дыхание.
  - Почил, - прошелестел ответ, в котором были бессилие и пустота.
  - Как?
  - Упал с коня на охоте. Зашибся сильно, потом хворал. Летами Руян-батюшка был не молод, да и ран не счесть... Ушла былая сила. Еломер долго над ним бился, да видно срок княжий приспел. Забрали Боги кормильца нашего. Решили даровать покой старому вою. Куда уж нам супротив высшей воли, - Полад развел руками.
  Радогост хмуро смотрел на серые, обшарканные половицы, думал. Был князь-владыка, делами своими восхищавший сородичей и подивлявший соседей. Был благодетель, заменивший младому витязю отца. Ныне осталось лишь имя - громкое имя, которое будет звучать на просторах земель неумолчным эхом. Обширное имя, в котором умещается слава целого народа. Вот и все.
  - Наследков у князя-батюшки нет, тебе ведомо, - говорил Полад, насупившись и словно сдавливая слова. - Ну и занялась круговерть...
  - Кто же взял власть в Велеграде? - распахнув глаза, Радогост на миг объял собеседника ярким огнем.
  Полад дернул плечом:
  - Княжий стол пока пустует. До поры. Но нашлись пятеро самочинцев, вставших над градом и народом, - он растопырил пятерню, разлядывая свои кривые ногти. Потом повернул руку ладонью к себе. - Все - бояре именитые, поплечники Руяна. Нарекли себя Кругом Первых. За ними ноне сила.
  - И что дальше?
  - Объявили, что будут рядить дела всех варнов до поры, покуда не изберут в князья одного - достойнейшего. Хотя, обратно сказать, не верит им люд. Порядок сей не нов, у многих племен в головах бывали такие резвецы-властолюбцы. Как не зови: Круг, Совет, а суть известна. Заполучив высшую волю, не уступят уже никому.
  Радогост покачал головой, закусил губу:
  - Без крови вышло?
  - Покуда обошлось, - отвечал Полад. - Самых ретивых, кто слово сказал супротив Круга Первых, закрыли в порубах. Их участь еще не решена. Другие - поспели по-шустрому из Велеграда утечь. Как и мы, - он косо усмехнулся. - А самочинцы ополчают бойников округ себя. Эх... - сотник тяжко вздохнул. - Неуемна людская жажда власти. В ней и могута, что реки поворачивает вспять, в ней и яд самолюбства. Видать, с давних пор так урядилось на свете, что свою волю каждый норовит поставить поперед чужой. С младых ногтей ведем эту тяжбу. Все-то нам важно другого обойти...
  - Не только среди людей так заведено, - дополнил Радогост. - И у зверей, и у птиц. Сосны спорят меж собой, кто поднимется выше. Цветы - чей наряд краше. А реки? Тягаются с полями, отбирая ихние угодья. Леса - со степью. Пески - с долинами.
  - Твоя правда, воевода, - подтвердил Полад. - Ну а тут такой кус! Княжий стол, что дурман-трава... Трудная пора настала для нашей земли. Грядет буря великой смуты!
  - Ты-то сам что решил? - Радогост спросил напрямик. - Куда качнулся?
  Полад потер висок. Посмотрел выразительно.
  - Средь бояр Круга Первых нет того, кому должно встать над потомками Велемира. Барсуки, трясогуски, еноты и горностаи не заменят могучего волка. За мной почти три сотни бывалых воев, но ни один из них не поклонится самочинцам. Нам надобен иной вожак.
  - Кто же?
  - Ты, воевода.
  Радогост уже был готов к подобному ответу. И все же замер, точно обратившись в камень.
  - Только ты, - увещевающе толковал сотник, не отводя взгляда. - Так мыслят многие. В Велеграде, в других городах. Люд в тебя верит. Тебя поддержат, если ты заявишь свое право на княжий стол. Меж ближников Руян-князя ты был первым.
  - Ты призываешь меня к сваде с единокровниками? - вскинул брови Радогост. - Развязать войну и идти на стольный град оружно?
  Полад не повел и глазом:
  - Дабы не увязнуть в пучине безвременья, водчим народа должен стать лучший. Твое это поприще, воевода. Поверь моему чуткому сердцу. Знаю не я один: Руян-батюшка видел тебя своим преемником. Лишь тебе по плечу сплотить братьев, удержать люд от пожирания друг друга, а землю - от погибели. Это твоя судьба.
  - Я не княжьего рода, - возразил Радогост.
  - Ныне то не важно. В тебе же княжий дух, он свет родит вокруг себя! В груди твоей княжье сердце бьется. А имя? Ужели это не ветер, влекущий стрелу твоей жизни? Был в седую старину вождь Радогост, что разметал ромейские рати и едва не поставил старый Рим на колени. Небось, слыхал о нем? По сей день того витязя почитают, как бога. А второй вождь сего имени, из борусов? Помнишь? Тот, что скрепил союз племен, да поломал кметь Царь-города. Ты - третий, наследник Славных! Твое имя для наших родян - как яропламеный знич. Твои свершения - боевой зов.
  Радогост наморщил лоб, подпер подбородок кулаком.
  - Думай, воевода, думай, - наговаривал Полад, точно заклинание. - Время не ждет. Вот-вот земля наша раскрошится на щепы, как битый молнией дуб. Уж многие отложились от Велеграда и на восходе, и на сивере. Коль не явить волю, от наследия Руян-князя уцелеет лишь звук. В каждом городке заведется свой князь аль подкняжек. И братским распрям не будет конца-края до заката времен...
  Радогост прошелся по каморе, сбирая мысли в горсть.
  - Немного нас пока, - продолжал Полад. - Но то не беда. Едва народ прознает, кто в голове дружины - от желающих примкнуть к тебе отбоя не будет. Сбирай своих ратников, воевода. Веди к Велеграду!
  Речь сотника звучала то вкрадиво-певуче, то будоражуще-надрывно. А перед глазами Радогоста бежали тени, звенели блики, чудили образы - все смутно-текучее, изменчивое. Слово за словом рождали зримый ряд, зачинали движение имен, личин, знаков еще не случившегося, а лишь пред-явленного, пред-чаянного, пред-реченного. Смыкая круг, все рассыпалось частями, оставляло следы.
  - Это какое же бремя ты манишь взвалить на себя? - Радогост будто говорил сам с собой. - Княжья стезя! Есть ли на всем белом свете что тяжче? Судьбовод родов и племен. Ответчик пред Богами за долю и недолю родичей. Устроитель земли...
  - Эта стезя прочена тебе с искона, - вставил Полад. - Ты рожден для нее. Так видел и Руян-князь, подводя тебя шаг за шагом к вершине. Так видели другие, зрячие мужи. Взгляни-ка вот, коль еще сомневаешься, - он запустил руку за подкладку плаща. Достал струганную дощечку со свежими резами.
  - Ты виделся с Везничем? - понял Радогост, с волнением принимая послание от жреца.
  Полад подтвердил глазами.
  'Некончаем бег за северной звездой. В годину пожинания плодов только волку быть проводником незрячих'.
  Радогост трижды перечел наказ-напутствие наставника. Завязь вещих знаков вертела свитни перед его мысленным взором: скользила змеей, раскрывалась крыльями сокола, струила языками пламени. Когда витязь-воевода постиг смысл, он закрыл глаза. Зыбкая тишь на несколько ударов сердца поглотила его естество. Затем Радогост уловил неспокойное сопение сотника. Полад ждал.
  - Где сейчас Премудрый? - Радогост повернулся к нему.
  - Верховный жрец покинул Велеград с двумя потворниками. В какую сторону лег его путь, знают только боги.
  Вновь наступило молчание. Ненадолго. Радогост уже не искал затишья, паузы, пустоты. Холодная ясность народилась в нем, как молодой месяц.
  - Мне нужно три дня, дабы собрать соратников, - сказал сотнику твердо. - Заставой пренебречь негоже. Тут оставлю малую силу с толковым вожаком.
  Полад шевельнулся, желая возразить, но Радогост остановил его движением головы.
  - В поход же возьму тех, кто примет сердцем правоту нашего дела, - договорил-дожал он почти железным голосом. - Неволить, понуждать никого не стану.
  - Ты воевода, тебе и рядить, - неохотно смирился сотник. - Прими лишь совет. Коли чаешь обрести крепкую опору - сперва наведи лад с Сивыми. Смекаешь? - и покосился на Радогоста, сощурив один глаз. - Без таких помощников у нас вряд ли что сростется.
  - Это те, кого еще Утесными Волками величают? - воевода легко припомнил оборотное назвище древнейшего рода с Верховья.
  Полад кивнул:
  - Без их слова князей не утверждали со времен Буяна. Сивые бытуют будто бы отреченцами. Сидят на своей Волчей Горе мелкой вервью, света белого не видя, своим укладом стоят. Ан нет! Обо всем ведают, все знают - исстари по сию пору. Поверь, воевода: с судьбой нашей земли сроднены живой плотью - поди расторгни! Еже князь - голова, ближники - руки, воины - ноги, то Сивые - сердце. Они - хранильщики наших исконных законов.
  - Правда ли, что за советом до Утесных Волков хаживали не только бояре, но даже князья и вожди? Такое я слышал.
  - Люди зря не скажут, - удостоверил Полад. - И Видан, и Дражимир, и Могарь ходили. Сивые всякому варну - Старшие Братья. Но не одним именем сильны мужи-мудрословы. За душой у них своя ратная ватага - Волчья Сотня. Там вои превеликой могуты и редких умений. Уж исхитрись, воевода, найди согласие с Сивыми. Честь по чести.
  - Я услышал тебя, - отвечал Радогост.
  Меньше всего он желал раньше времени сеять смуту среди насельников Облови, пытать их души худой вестью. Однако шила в мешке не утаишь. Слухи, что ветер, просачивались под крыши жилищ, будоража умы. Не стало покоя ни мыслям, ни языку. О доле князя горько сетовали. Скорохватам из Круга Первых перемывали кости. И - вздыхали-причитали, гадая: плоше или лучше станет жизнь ноне?
  Перво-наперво свои думы-замыслы, еще сырые, как свежевзбитое тесто, воевода приоткрыл ближайшим товарищам: Паркуну, Хвату, Диву, Тураку и Изечу, собрав их в малой горенке.
  - Что скажете, други? - закончив, обдал прямым взором, сердечным кличем их будто бы потемневшие и даже состарившиеся под весом известий лица.
  Решился Паркун, густо выдыхая в усы:
  - То и скажу: пока земля наша едина - варнам жить. В чести жить, в мире с собой. Коли утратим единство - не нам, так нашим детям ходить в ярме робичей. Иноземцы растащат мясо и кости Варнии, аки коршуны.
  Его поддержали остальные. Толковали без суеты, без разброса в мыслях, опаленных огнивом страстей. Точно в ответе были за каждое слово, явленное слуху соратников. Поток речи исторгался скупо, но находил свое верное русло, не виляя по порожним протокам.
  - В нашей воле отстоять уклад предков, - удачно вклинился в ход беседы Див. - Загубить дедову землю легко. Отдать на откуп, на растерзание своим и чужим. А как после того смотреть в глаза друг другу? Не срам ли пред богами, пред памятью пращуров?
  - Но и построить нынче согласие меж родичами - дюже мудреная задача, - напомнил Хват. - Есть те, кто твердо встанут за спиной Круга Первых. Не усомнятся, что у них Правда. Есть другие - те, что всегда тянутся к малой вольности малых родов. Этих держала в узде железная княжья хватка. Есть и просто малые сердцем, что пойдут туда, где им выгода.
  - Еже Утесные Волки удостоверят нашу Правду - полдела сделано, - напомнил Паркун. - Их слово - глыбина. Слова сварников - трава.
  - Мыслишь, что самочинцы из Круга Первых склонятся пред волей старейшего рода? - Хват усомнился. Ответил сам: - Едва ли. Взявши власть, не отдают ни своим желанием, ни чужим понуждением. Это как кость в зубах пса - поди заставь его разжать пасть! Без крови порешать не выйдет...
  - Пусть, - Паркун резко обрубил рукой. - Народ не стадо. Увидит, за кем искон нашей, варнской жизни. Придется воевать - умоем булат рудой упрямцев. У кого Правда, того и верх будет.
  Радогост слушал. Давал высказаться всем - излить наболевшее, явить потаенное. Ждал, когда его соратники обнажат души, не оставив ничего припрятанного. А уж там можно делить сказанное, очищая зерна здравых думок от шелухи наносных чувств.
  - Я вижу, все вы сходитесь в главном, - воевода подвел черту. - Зовете, собравши силу, идти к Велеграду. Идти через Верховье, благословясь напутствием Сивых, разжившись ихней подмогой?
  - Да! - почти рыкнул Хват. - Время такое настало, сумрачное. Надобно отстоять порядки старых князей. Ведь те, кто встал ныне в головах народа - повернут коло нашей жизни на новую колею. Это разумеет даже отрок.
  - Изменить наши законы под себя наладились самочинцы, - проворчал Паркун. - Порчены их души алчбой, тщеславием. Хотим ли такого себе и своим потомкам? Пять голов, пять лбов-чурбаков... Эти и меж собой не договорятся, зубы до десен сотрут в грызне. Извор вон на ромеев давно заглядывался, тамошние порядки ему любы. Прочие четверо - ему под стать. На уделы раскромсают землю, станет как в давности, до Крута.
  - Что же, други, - молвил Радогост. - Коли готовы доверить мне свои судьбы - свершим то, чего от нас ждут истые потомки Славных. Всем вам ведомо, я никогда не искал власти. И, тем паче, не хочу подняться к ней на ваших клинках, на крови родовичей.
  - Знаем, воевода, - прогудели соратники. - Верим в тебя, как верили в Руян-князя. Веди нас! Мы с тобой до конца.
  - Быть сему, - приговорил Радогост, будто перешагнув незримый рубеж.
  Ратным старшиной в Прочице оставляли Пяста. С ним - два десятка воев и полусотню сторонников, уверенно поменявших былое житье в своих весях на порубежную службу. Малая дружина Радогоста покидала урочище Обловь.
  В поход шли люди разных родов, разных умений, разного прошлого. Их соединила одна судьба - сплотила крепче, нежели обряд побратимства. Единое стремление сердец прокладывало путь, закалив волю в горниле цели. Забылось, кто прежде ходил в оратаях, кто в промыслянах, кто в потомственных кметах. Какая разница? В дружине Радогоста, как в семье, не было лиших, не было чужих.
  Шли, впрочем, медленнее, чем хотелось воеводе. Снежные заносы - изрядная преграда и для конного. Пешных ратников пришлось ставить на короткие лыжи. Только тогда начался отсчет пройденным верстам. Омелица, Забродье, Враны, Взломень - сельца и городцы мелькали перед взором дружинных. Все - одинаковые в свеже-белых одежках, неотличимые по былым признакам. Радогост поспешал, не забывая кормить слух и разум словами встречных людей. Из них сделал вывод: в Велеграде назревала замятня. Самочинцы пролили первую кровь, подавив бузу городников.
  Верховье слыло исконной вотчиной Верных. Сказывали, сам Буян, сын Крута, обрел там свое последнее пристанище. Вот и получалось, что Утесные Волки, эти Сивые старейшины, сторожили ветхую память народа. Как водится, Сивых почитали во всех краях варнского языка, однако уважение не всегда защищает от невзгод в лихолетье смут и раздоров. Потому древний род укрепился добротно. Лесистые холмогорья, щербатые отроги и ворсистые топи прятали Верховье от любопытных глаз. Дружину вел Полад. Он знал тут каждую тропку.
  - Вот я дурень! - спохватился сотник. - Главное запамятовал, воевода. Обычай нужно соблюсти.
  - Какой обычай? - не в раз понял его Радогост.
  - Так дедов. Мы с ратными у Лисьего Яра встанем, а ты дальше один тронешься - без коня. Как отыщешь Волчью Гору, карабкайся на нее, покуда до верха не долезешь. По-иному - нельзя.
  Радогост согласился:
  - Ну, коли обычай...
  Ершистое раменье быстро напомнило людям, сколь велик разрыв меж желанием и реальностью. Истоптав ворох троп, ходоки почти не приблизились к цели. Пыл отряда сбивали лесины нерукотворных палисадов, волю пытали провалы яругов. Нога и копыто искали клочка твердой земли, но как редки они были! Терпением и только терпением вершился нелегкий путь.
  К Лисьему Яру вышли поутру, когда окоем разметала поземка. Пока соратники Радогоста обживали скороспелое становище, воевода времени даром не терял. Выступил налегке, оставив при себе лишь меч. Полад обсказал, как и где лучше идти, дабы не заблудиться, не кануть в худодорожной сети ловушек и гибельных закрадин.
  Умело выбирал путь Радогост. Избегал разброса низин с черной жижей, пупырей кочек, которые ныне оседлали мокрые кряквы. Гнилого древостоя тоже было не перечесть: ветлы и осины, дубки и клены острели поломанными мослами. Колючий сушняк хлестал щиколотки. Однако воевода как-то чуял тропки. Угадывал по наитию? Скорее, ветер вел его. Будто каждый раз легонько подталкивал в спину, когда он начинал теряться в море бело-рыже-черных бурунов и отвалов обледеневшей земли с пучками мертвого былия. Эту ненавязчивую, но верную ладонь Стрибы меж своих лопаток Радогост примечал постоянно.
  На ходу подхватил горсть ноздреватого снега, растер лицо. Кругом - прель-нежиль избытого мира. Исчерпанная старь, выеденная зубами времени. И только где-то глубоко в ней зачиналось новое: не просто незрелое, а совсем предрожденное... Не увидеть глазом. Зыбь простора жила своими снами. Дышала под вретищем ветхой плоти.
  Радогост подвигался средь раздутых кряжей и древесных сколов. Сквозь думы земли и возню теней. Погружал ступни в шевелящийся ворох истраченных судеб, омывал пеленой забытого. Правил свой путь к лохматым взгорьям, хлюпая промокшими сапогами. Наконец зацепил взором нужное: загривок Волчьей Горы.
  Совсем спорым сделался шаг. Ноги, наевшиеся вдосталь кривых верст, опять ожили. Вспорхнули над скудоцветием полей, пошутрили, презрев усталь. Радогост перескакивал рытвины и обступал валежины. Сырь липла к лицу. Отирая ее дланью, воевода моргал. Перед взором плясала легкая рябь, корежа даль. Будто алый глаз вспыхнул среди седин земли. Костер? Да ну, примерещилось... Прошел еще немного, встал, разлепляя очи от пелены. И впрямь костер! Кто же сложил его тут, на пусте?
  Дойдя до кома-увала, опутанного сушняком, Радогост взгромоздился наверх, подгоняемый ветром. Ноздри защекотало смолистым дымком. Кострище было большим. Подле него, на широкой колоде притулились двое. Потрепанные полушубки, лисьи треухи - первое, что бросилось в глаза воеводе. А вот над чем склонились незнакомцы, слабо отличил. Кажись, плоская плашка? Так и есть. Лежала меж ссутуленными людьми на буром, раскисшем стволе. Струйки белого пара гуляли вокруг увитых бородами лиц. Старожилы. Уж больно темными кожей - изрытой морщинами, поеденной пятнами - показались незнакомцы в блуждающих лиловых отсветах.
  - Поклон вам, отцы, - приветствовал Радогост. - Здравствовать на долгие лета.
  Ответа он не дождался. Не дрогнули сухие веки, не трепыхнулись лохматые брови. Зато воевода чуть лучше разглядел плашку, подчинившую внимание старцев. Плоская, размеченная резами. Вдоль просмоленного поля расступились малые кумушки-кругляши желтого и черного цветов. Радогост припомнил: на севере в чести игра фигурками, зовущаяся тавлеи. Видать, хмурые деды уединились в такой глуши, дабы посостязаться в остроте мысли и силе везения. Вот уж, не без чудаков на белом свете...
  Один из старожилов резко отмер, выпростав худую руку из-под полушубка, надвинутого на плечи. Переместил желтый камушек.
  - Ты бы присел что ли, погрелся, - ломкий голос оцарапал слух. Воевода смекнул: слова обращены к нему.
  - Так ты, стало быть, вождь Радогост? - второй старец изломил бровь, удостоив воеводу беглым взглядом. Глаза у него были ясные, большие. Как будто с бирюзой. А борода - как лебяжийпух. Сморщенные губы на миг оттаяли, отогнув края. - Слыхали, ты на Рум ходил? Василевсу Гонорию забот доставил...
  Воевода хотел возразить, ответить, поправить, однако не вытолкнул из себя ни звука. Глаза приклеились к плашке. Второй старец сместил черный камушек. Сместились и мысли Радогоста. Он будто ушел чуть дальше - за полированное, копченое варом деревянное поле. Куда? Да и не понять сразу. Фигурки что-то отомкнули в разуме. Точно лопнуло несколько слоев зримо-телесно-явленого, впустив в иное поле. И - малое стало большим. В такт ударам сердца менялись цвета с тонами и полутонами - от желто-бело-бурого шли к голубому, зеленому, алому.
  Раздалось поле с фигурками - вширь, вглубь. Они вроде как остались. Или же сменились другими? Ожили? Радогост зрел фигуры воинов в броском облачении под высоченным сводом-шатром. Музыка текла - тягучая, хоровая. На стенах - пестрые фрески. Ум ловко подобрал ответы. Вои-разноплеменцы в бронях из пластин и шеломах с серебряными пупырями - свита вождя. Просторный зал - храм. Радогост уходил очами вверх - к стрельчатым окнам, лепнине и хороводу свечей, потом бродил среди балахонов жрецов, искрящих каменьями и златыми накладками, возвращался к суровым лицам ратных мужей. Невольно зацепился за одного. Ужели? Выступающий подбородок с черной бородкой, заостренный нос, взор беркута. Горда! Бывший побратим - в ряду охоронцев ромейского василевса...
  - Эй, не грусти, вождь Радогост, - качнувшаяся длань разорвала зримый простор. Это один из старцев двинул камушек. Вмиг пропало другое, далекое поле. Осталась только малая просмоленная плашка на древесной колоде.
  - Ступай-ка на гору, - велели старожилы. - Там тебя развеселят.
  - Благодарствую, отцы, - к Радогосту вернулся голос.
  Он поклонился в пояс своим нечаянным знакомцам. Покорно побрел, спускаясь со склона. Метил оком в щетину Волчьей Горы. Вдруг хлопнул себя по лбу. И ведь не спросил, с кем довелось сведаться прихотью Судениц! Кому сказать - засмеют. Ушел, не узнав имена вещунов-старцев. Воевода оглянулся, но не нашел костра. Тот пропал, сгинул вместе со старожилами, будто проглоченный матовой дымкой. Радогост усмехнулся в усы. До Волчьей Горы осталось рукой подать. Уже можно было наблюдать не только гребенку ограды, а даже кровли жилищ.
  Сама же гора, служившая гнедовьем старовременному роду, предстала вблизи настоящей глыбиной - дремотной звериной. Прошарив глазами склоны-изломы, Радогост нигде не уцепил и намека на тропу. Неукротимой глядела гора, запорошенная снегом, изросшая колкой порослью. Ждать милости от судьбы не приходилось. Воевода начал взбираться там, где сумел подступить, не рискуя разодрать всю одежду о сучья.
  Ускользала земля из-под ног, вырывалась, как строптивая лошадь. Богатая летами и славой громада презрела первые потуги чужака одолеть ее твердь. Будто показывала свою волю. Вдобавок - сверху закрапала белая крупа, а небеса сделались то ли мглистыми, то ли зыбкими. Радогост не унывал. Хватался мокрыми насквозь голицами за каждый бугорок и ложбинку, цеплялся за каждую ветку или сухой стебель. Пядь за пядью подвигался к вершине. Сам не поверил, когда осилил.
  Теперь перед воеводой темнел тын из сосновых крепышей-остряков. Доходил он всего до бровей, так что не стоило труда подняться на цыпочки и заглянуть за ограду. Ничего необычого: вереи дворов из горбылья, тесовые крыши избенок.
  Укрепище-укрывище Сивых будто ничем не отличалось от прочих в земле Верных. Сколь таких видел за жизнь Радогост? Пальцев не напасешься счесть. Стоят эти крепостьцы-вески и в горах, и в межлесье, и у воды. Островки жизни родовичей. У каждой - свой уклад, пусть подобны люди обликом, обычаем, речью. У каждой и своя тайна есть - где малая, а где большая. Окольцована древоколием, скреплена обережной печатью человеческой воли. Тайна же Волчьей Горы и вовсе неподъемна, накрывает своей тяжелой тенью. Радогост едва приоткрыл ее полог. Вроде все, как у всех. Хотя... Темный столб, что он принял сперва за смотрильню, не имел ни мостков, ни площадки. Почто он здесь? Дальше воевода не поспел разглядеть.
  - Ну? Что в гляделки играешь, мил человек? - над остряками шевельнулось бурое пятно, утекло к дубовой воротине. Бухнул запор, скрипнули створы. - Заходи что ли!
  Радогост не заставил себя упрашивать.
  
  Глава 11. Утесные Волки.
  
  В воротах встал, кривя губы под рыжим мхом усов, то ли страж-створник, то ли дозорный ратич. Из оружия при нем была лишь секира, за кожаный ремень-петлю подцепленная к поясу. Душегрея из куньего меха натянута прямо на стеганку, меховой колпак нахлобучен на лоб по самые брови. Радогост подметил, что вой не молод. Прямоносый, крупный лицевой костью, был он богат и морщинами, и шрамами.
  - Замаялся к нам карабкаться? - зеленые глаза открыто насмешничали.
  - Да нет, в самый раз, - отговорился воевода, заступая внутрь тына.
  Пошли вдвоем по двору, едва воротник затворил створы. Под навесами возле стен грудились беретьянницы.
  - А ты один что ли в сторожении? - решил вызнать Радогост.
  - Еще трое есть, - скупо ответствовал воротник. Вдруг перехватил взгляд воеводы, зацепившийся за одинокий столб. Ощерился всем ртом. - Рядишь, что за невидаль?
  Радогост кивнул.
  - И то верно, - воротник говорил в лад его мыслям. - Не для дозора рублен. Спросишь, к чему пустоколье тыкать? Это Посох Ветра. Так его зовем. Да ты сам ухо навостри и поймешь!
  Радогост прислушался. Стройный, десятисаженный столб шумел верхушкой. Постукивал, подрагивал, пошептывал.
  - Посохи Ветра исстари любили пращуры, - пояснял воротник. - За чуткость ценили. И наш вещает о всяком-разном: как далеко чужие, чего ждать вскорости. В роду у нас есть Линь. Он язык столбяной не плоше людского ведает. Говор богов через него разумеет, ихнюю волю. Такой вот у нас переведыш с небом.
  Похвалившись, воротник аж зарделся. И тут же запоздало назвал себя:
  - Осьмун я.
  - А где вся ваша ратная братия? - поднял брови Радогост.
  - Узнаешь в свой черед, - ушел от ответа Осьмун.
  - Тогда веди до старшин ваших, - мысли разного толка осаждали Радогоста со всех концов. Не сдержавшись, спросил провожатого снова: - Я тут недалече стар-отцов повстречал...
  - Это каких? - Осьмун, видно, был заядлым насмешником. Глаза зашлись шалыми огоньками.
  - Не знаю. Были, потом сплыли.
  - Э, мил человек, - Осьмун подначил взглядом. - А скажи-ка мне, кого принято поминать в Навьи седмицы?
  - Так я Навьев видел? - оторопел воевода.
  - Их самых. Посчитай, Вешние Деды тебя приветить явились с самых кущ Ирийских. То были обережцы нашего рода - Провид и Угост. Ишь, до тебя снизошли... Похоже, важный ты гость.
  Избы с клетями, амбары с закутами - все собрано было к середке веси, а не растаскано по краям, как велит негласный закон. Ставлено не поперек и вдоль, а полукружием. Глазами Радогост рыскал отчаянно. Все пытался угадать большой общинный дом. Но его не нашлось. Мовница, хлева с блеющим и мычащим скотом, на особицу - землянка, в которой воевода признал кузню.
  Петляя меж плетней, Осьмун наконец встал. Встал и Радогост, уняв биение сердца. Вмиг уловил важность момента. Под дощатым навесьем, держащемся на двух столбах - мерцала угасающими углями требница-зольник. Возле нее, шагах в пяти, взирал на доживающий огонь старец. Восседал на лавице, крытой шкурой косули - ровно, степенно. Черная доха облекала большие, расправленные плечи. У ног старого устроился лохматый пес.
  - Привел, отче, - издали еще уведомил Осьмун старожила.
  Тот поднял голову, отбросив ло лба снежные пряди. Глянул на Радогоста в упор серо-карим правым оком и пустой глазницей левого. Пес, чуть подвизгнув, облизал сухие длани хозяина.
  - Ближе подойди, - велел старец Радогосту. - Я Сивояр, водчий рода Сивых.
  Воевода повиновался, отвесив глубокий поклон. Пахнуло сладким дымком и перемолотыми травами.
  - Ну, вещай гость-странник, почто в нашу глухомань припожаловал, - говорил Сивояр медленно, точно раздвигая слова.
  Радогост не сробел, не отвел глаз:
  - Прости, отче. Да ведь такое мимо тебя по-любому не прошло. Верно, знаешь, по какой корысти я здесь.
  Сивояр нахмурил зрячее око. Вдруг сделался строг, грозен:
  - Чей сын ты? Чей брат?
  Радогост ответствовал смело:
  - Сын земли Верных. Брат всех родичей варнского языка.
  Сивояр вроде бы смягчился.
  - Вольной доли чаю земле и родичам, - продолжил Радогост. - Грядущего во чести, во славе.
  Сивояр запустил костистые пальцы в густую собачью шерсть. Голосом стал легок, просторен:
  - Шестеро нас, верших. И все - молочные братья. Я - водчий рода по старшинству. Радожар - первый коваль среди варнов, да и мечник умный. Душу железа ведает. Колос - травник и чаровник. Знает тайну великого взвара, рекущегося Сурьей. Светобой - диво-стрелец, разящий любую цель. Науку свою от старобывших скитов выводит. Линь - обавник, разумеющий говор живых и мертвых. Шелест - баян сладкогласый. Все сказы и былицы давних лет хранит.
  Радогост внимал старейшему молча. Лик Светояра теперь виделся еще более древним, почти ветхим. Лучи морщин легли друг на друга внахлест, прободив желто-бурую кожу. Белизна волос, бороды давали резкий контраст. Впалыми были губы, едва различимые в пышновласье. Конопляные шнуры наузов обвивали очень тонкую шею.
  - Тут, на горе, - продолжал Сивояр, - род наш век векует. Не изгои мы, не отселенцы. Все - кровь от крови Верных, потомки Ария, Папая. Но, ты и сам знаешь, жизни сведал, верность - она от сердца, а не от привычки иль обычая. Верность своим, как себе. Преданность от первого до последнего вздоха - как родителям, как Богам. Сила же - не в бряцании железом. Сила в умении, а шибче того - в знании. Без знания сила мелка и скоротечна.
  - Понимаю тебя, отче, - соглашался Радогост.
  - Мы созидаем свою стезю сами, воин, - око Сивояра словно поменяло цвет, налилось лазурью. - Наша главная стезя - служение Роду. Без рода человек ничто - сорванный лист, отломанный стебель. Нет пути на Белом Свете одиночке, отторгнувшему родительский корень. Сгинет без чести. Забвение - его кара. Ты знаешь, что есть сила рода?
  Радогост утвердил взглядом, но старейший растолковал:
  - Представь себе столбище, вдоль которого вьются-крутятся вихри. Столбище - Родовой Ост. Вихри - полозы времени. Сей ост коренится комлем в Навных Чертогах, цветоносит в явленных землях людей, птиц и зверей, а верховиной уходит за Край, туда, где перстами Богов размечены Узоры Сокрытого. И все это одна телесная твердь. Ост Рода - вековечный союз с Пращурами. Мы пребываем в них, они - в нас. Вот в чем сила.
  - Значит, я могу расчитывать на твою помощь? - отважился спросить Радогост. - На помощь Утесных Волков?
  Сивояр удивил ответом:
  - Если окажешься достойным своих предков.
  - Говори, что делать, отче. Осилю любое.
  - Не сейчас, - покачал головой Сивояр. - Отдохни с дороги. К вечеру я сведу тебя в наш Каменный Лес. Пока же - ступай за Осьмуном.
  Радогост поклонился, не выдавая своих чувств. Не ждал, что здесь, в вотчине Сивых, столкнется с испытанием. А в тягости его сомневаться не приходилось.
  Воротный страж привел воеводу в свою избу. Уютное жилище членилось пополам стенкой-загородкой. На одной половине бытовал сам Осьмун с женой и сыном-шестилетком, на другой нашли пристанище две его молодших сестры. Заботой гостя не обделили. Накормили от пуза пирогами и блинами, пустили выспаться на полати. Завесившись лосиной шкурой, Радогост скоро разомлел от сытости, тепла и вкусного печного дыма. Растекся душой, отринув думки-тревоги. Осьмун растолкал его, когда в избе уже горели светцы - каганцы на сале. Бабы заквашивали в кадках капусту, отрок игрался в углу с деревянными безделками.
  - Я провожать тебя не буду, - нашептал Осьмун. - В сенях корчага с водой. Ополосни лицо со сна. До ворот дорогу помнишь.
  Воевода благодарил. Простился с домашними, прицепил меч. Когда вышел из избы, накинув свой полушубок, чуть задержался на приступке, разглядывая посмурневшее небо. Во дворах веси на все лады переликались собаки.
  К воротам Радогост поспел прежде Сивояра. Пришлось дождать старейшего, любуясь серебряными крапинами звездочек. Сивояр заявился со своим мохнатым псом. Ступал древнец крепким шагом. Посох ему был явно не нужен.
  Перекинулись взглядами без слов. В речах пока не было толку. Сивояр заговорил много позже, когда свел гостя укромной тропкой к подножию горы. Подивиться пришлось, как воевода не усмотрел ее раньше.
  - Вот что я тебе скажу про место, куда идем, - шелестел старейший. - Каменным лес прозван не зря. Там и впрямь окромя камня нет ничего. Дерева не растут. А вот малых и больших каменюк - тьма. Эдакие выворотни, подобные обломам столбов. Одни верят, что они - венцы небесных хором и пали на землю с самой Сварги. Другие клянутся, будто камни прежде были живыми чадами, да стали жертвой Чернобоговых чар. Где правда - судить не возьмусь.
  - Далеко ли идти? - справился Радогост.
  - Полверсты.
  Шли мелколесьем. Обесцвеченная даль уже путалась краями-концами, зато вблизи - на десять-пятнадцать шагов - глаза вполне отличали хоть пень, хоть сук, хоть древесный корень. После теплой избы Радогосту было зябко. И не мудрено: дневная сырь ныне осела на коре тонким ледком. Благо не кусал щеки ветер.
  Пес Сивояра бежал впереди, будто это он, подлинный водчий, вел двух людей своими волей и желанием. Шорохи и возня еловых ветвей оборвались резко. Выдохлось мелколесье. На смену ему из серо-сизой пелены выкатило что-то грузное, волнующее. Вот он, иной лес. Глыбы, навалы фигур, раскрашенные бликами и тенями. Молчаливые, но не сонные. И вдоль, и поперек распластались груды, точно поверженные тела. Иные как бы пытались дыбиться, но никли, придавленные железной рукой судьбы. Далеко разошлись, разгулялись. И в каждом из припорошенных развалов сквозило нечто ускользающе-далекое, неявное.
  - Зачем мы здесь? - Радогост остановился, изучая диковинное сборище. Он видел, что даже псу старейшего неуютно в Каменном Лесу.
  - Ты примыслил возложить на себя княжий венец, - негромко напомнил Сивояр, - дабы блюсти честь всех Варнов. Достоин ли ты сей доли? Узнаем. Для того и пришли туда, где привычные человеку ум, воля, телесная могута не имеют веса. Тут иной закон. Чтобы сдюжить на поприще Инородного, потребны силы, о которых пока не мыслишь ты.
  - Что же это за силы? - в вопросе Радогоста не было робости. Он только желал понять.
  - Бездна сокрытой могуты. Сыщи в себе необычайное. Простых человеческих умений не хватит, дабы выжить в Каменном Лесу. Придется пробудить в себе волю и силу Рода. Возрадеть седцем, воскружить над тщетой телесных потуг. По-иному не совладать с Нездешними.
  - Кто такие Нездешние?
  - Тутошние владыки, духи камней. Чуть позже я оставлю тебя с ними. Не берусь сказать, как они поступят с тобой. Власть Нездешних не нашего, не людского ряда. Однако милости от них не жди.
  Воевода еще более цепко оглядывал притихшие каменища.
  - Ты можешь отступиться, - перехватил его взгляд Сивояр.
  - Я свой выбор сделал, - Радогост покачал головой. - Скажи, отче, князь Руян тоже бывал здесь за той же надобой?
  - Бывал, - подтвердил Сивояр. - По юности лет. Это - первое посвящение. Водчий Верных обязан превосходить людей во всем, дабы иметь право направлять их жизнь. Быть носителем образа богов и вершителем несокрушимой воли.
  - Я услышал тебя, отче, - Радогост вновь стал решительным. - Ступай. Я все справлю, как должно.
  Сивояр подозвал пса, повернулся было, но сдержал шаг. Досказал еще:
  - Воды Забыть-реки смывают жизни, не судьбы. Судьбы остаются мерцать в свете полуночных звезд. Имена выныривают из толщи ушедшего, вспыхивают искрами надежд. По ним находят тропу идущие за славой, за величием. Плоть недолговечна, однако мыслимо ли сведать возраст души? Не сумеешь даже начать, поставить исходную мету. Душа никогда не спит. Продирается сквозь дебри встреч и разлук, обретений и утрат. Рождаясь новой судьбой в трепете и муках, умирает, выбивая руны на костях вечности. Так и вертится в жерновах перемен, Великая Странница...
  Старейший ободрил воеводу взглядом:
  - Из лона Нетленного вышло немало имен волнительной силы: Крут и Влодарь, Велимир и Атай, Скилур и Идайтур. Вдыхая ветер жизни с такими именами на устах, человек хочет расти, как дерево. Томимый голодом свершений, усердно правит себя. Может и тебе прочено остаться в веках образом неистребимого величия?
  Медленно затихали шаги Сивояра, поворотившего к мелколесью со своим верным псом. Радогост остался лицом к лицу с незнаемым. Теперь он больше прислушивался, нежели доверялся глазам. Не хотел пропустить ничего, что могло свершиться поблизости. Холодало. Воевода стронулся в обход развалов. Меркнула явь. Ее выдавливала клейкая пелена сумрака. Посеребрели будто каменища. Что там? Скрипнуло за спиной? Почудилось. А это? Точно чужое дыхание облизало кожу... Ветерок, как вор, прокрался над землей.
  Вроде все оставалось, как всегда. Но нет. Откуда-то взялась и расползалась по всем членам неуместная вялость. Да и ум, подобно пологу небес, утерял в ясности. Радогост усилием сжал длани в кулаки, встряхнулся. Плотская сила была при нем, вот только меж умом и телом будто вклинился кто-то чужой. Мешал делать то, что еще недавно казалось самым простым.
  Такое чувство было новым, неизведанным доселе. Радогосту мнилось, что он возится в гуще водоворота - непомерная тяжесть ломила. Развернулся, поднял очи к небу: из мглистых туч вынырнул месяц, уронил на землю серебряные снопы лучей. Прозевал! Прямо у ног шарахнулась тень. Метнулась столь шустро, что едва не опрокинула воеводу. А вот теперь толчок - со спины. Устоял, но качнуло. Что еще за наваждение?
  Меч! Как же он забыл о нем? Никогда еще Радогост так долго и трудно не извлекал клинок из ножен. Рука не слушала хозяина. Взмах, другой - боль! Пытался отмахнуться от рыщущих по низам всполохов, а вместо того ранил себя в плечо. Аж взрыкнул от досады и бессилия. Еще одно усилие и - новая рана. Радогост разжал пальцы. Неуправляемый, странно враждебный меч неохотно вывалился из руки.
  Так вот, в чем сила Нездешних... Они исподволь проникают внутрь, в самый разум. Воевода шатался, как во хмелю. Слабел. Неуловимый враг пытал его цепкой хваткой. В этом неправильном бою Радогост был беспомощен, как малосильный отрок. Воля его усыхала. Но ведь это бренная, людская воля? А если пошарить там, глубоко? Совсем глубоко? В колодце без дна и краев, в скрыне потаенной могуты? Мысль легка, она может протиснуться и в щель скальной тердыни, и в мышиную нору. Может докопаться до корней Сырой Кормилицы, до истоков Предвечного.
  Дыши, воин, дыши! Радогост восполнял траченные силы. Сызнова отлаживал равновесие, которое губили перехожие тени. Выходило у него уже лучше. Чуял кровоток в руках и ногах, прогнал муть, слеплявшую думки в ком. Что с воздухом? Точно в отместку за упрямство, начал неприяно виснуть на коже. С чего бы? В поплечники подался к Нездешним? Так и норовил склеить очи и уста. Слойный, тесный. Кыш! Радогост хищно оскалился, готовый противостоять любым тяжбам хоть навзрячь, хоть втемную. Не взять его ни немощью, ни сомнением, ни лукавством. Пусть брыкаются язвы беснучие хоть сорок сороков, пусть глумятся недопутные...
  Нездешние вроде попритихли. Оскудели мощью? Израдный, порченый воздух вновь сделался чист. Радогост мельком осмотрел порезы на плече и кисти. Черная кровь. Ох, натешились господари Каменного Леса. Но это еще не конец. Радогост поднял свой меч и вложил в ножны. Кто там вещает? Каменища ожили? Он подошел ближе, силясь разобрать слова. Язык был ему незнаком. Будто звали его, закликали. Воевода в упор рассматривал одну из глыбин.
  Измеченная узорьем бугров-вмятин, ответно пялилась на него порами заиндивелых щелок-гляделок. Живое, сопящее чудо. Радогост разумел каменище, внимал его волению. Не замшелое, не усопшее духом за давностью лет, а невещное - донесшее до слуха сердца невесть кем вложенную в твердь идею. Смотришь, человече? Постичь хочешь, о Неявном поспорить? Так поди ближе - от груза вечности получишь толику. Получишь, сколь сумеешь понять. Очи отверзни! Уши распахни! Длани расправь!
  Зов и отклик. Грудью, плечами, ладонями приник Радогост к вещающей старине. Это он сознал позже. Ныне же глыбина вливала в него свою силу. Будто от Моря-Окияна питала малое озерце через протоки. Или от полноты и изобильства Сырой Земли кормила млечный остров, потерявший и вновь нашедший себя?
  Радогост стал един не с каменищем, не со всем Каменным Лесом и его Нездешними стражами, а с Далеким, с Бескрайним, с Заимянным. Сколько раз вдохнуло-выдохнуло это просторье, столько вторил ему он. Нетворимое, исторгающее время, деяния, знаки. Стой... Но кто в ком помещается ныне? Радогост в каменном урочище или каменное урочище в Радогосте? Неведомо, с какого края придуло вопрос. Важно, что он пробудил воеводу. Торопись! Нужно без промедленья отделить малое от большого. Не то будет поздно. Очертить свои пределы, обозначить свою волю, отличить и отлучить свою душу от безбрежной души Чужемирья.
  Как же больно отрывать свою плоть от иной плоти! Не вышло сразу. Не вышло и на десятый раз. Почему? Да ведь Радогост не разбирал, где его руки, ноги, голова. Что является им, а что им не является в силу изродной судьбы. Упорству совершавшейся среди глыб брани позавидовали бы ратоборцы любых поколений. Воеводу трясло, как осиновый лист. Колотило, как извергаемый утесным зевом водосток. Кончилось все резко. Радогост лежал на стылой земле. Поволочь небес сдвинулась, забрезжила зареница. Ужели ночь минула?
  Когда воевода колыхнулся, воздымаясь на ноги, закрапал мягкий снежок. Слабость схлынула прочь без остатка. Радогост был свеж, бодр и переполнен безукоризненной ясностью. Отряхнув одежду, потопал к мелколесью.
  В поле, за путанками замочаленных липняков, воевода увидел старейшего, любующегося огнивом занимавшегося утра. Пес же порыкивал рядом. Расшвыривая грязноватый снег, выискивал сухие корни.
  - Совладал таки? - Сивояр даже не повернул головы.
  - Разве ты сомневался, отче? - спросил Радогост с полуулыбкой.
  - Если бы сомневался, не привел бы тебя сюда. Сила в тебе и впрямь добротная, надежная. Дар твой - от Вещего. Могута - от Стрибы-Иноликого. Руян бы гордился тобой.
  - Стало быть... - Радогост пытал старожила выжидающим взглядом.
  - Да, - упредил его старейший. - Будет тебе поддержка. Нет нынче на земле Верных человека, более достойного стоять у кормила власти, наследовать предкам. Радожар и Светобой наших витязей соберут. С тобой пойдут в Велеград - соратниками во брани и вестниками нашей родовой воли.
  - Благодарю, отче. То - честь для меня.
  - Давай-ка возвращаться, - Сивояр огляделся по сторонам. - Пора и согреться!
  
  Глава 12. Спор мечей.
  
  Как же ладно, сродненно текли-катились вершники малой Радогостовой дружины! Воевода сердцем радовался. Не плошали и пешцы - доспешные и бездоспешные, бывалые ратники и младени-сторонники. Аж воздух прогрелся от дыхания настоящих, рьяных мужей, твердо вставших на путь доблести. Походные ряды - любо-дорого глядеть! Каждый ратный голова своих подручных выпестовал изрядно. Вои не рассыпали строй, не пустословили на ходу. В середине - гордость и душа всего ратного братства, сотня кметов с Волчьей Горы. За спиной каждого - щиты с темно-синим полем, заместо умбонов меченные меднолитыми бляхами в виде волчьей главы.
  Оба старшины Сивых гляделись суровыми на вид. Радожар гарцевал сбоку на мышастом скакуне - острый лицом, резкий глазами и шумный голосом. Светобой шагомерил рядом, выделяясь громоздким луком из турьих рогов за плечом - плосконосый, лобастый, жилистый шеей и руками. С такими почетными, весомыми именем витязями и дорога казалась шире, и небо выше. Общность с Сивыми окрыляла, сулила верную удачу.
  Шла дружина. Стремили вперед люди, поверившие в своего вождя. Зачиная большое дело, как бы вершили свою, личную волю. В одночасье возмужав сердцем, искали права жить так, как просила душа.
  Брегом черной, незамерзшей реки Слыть правили путь на восход. Где-то там, на островке, удобно упрочнился городец Новоселица. Его Радогостовы вои не увидели, отвернув обок с большой дороги. Стремясь выгадать время, подались напрямки - краем Шелепской гряды. Торная тропа широка - два вершника проедут, не коснувшись плечами. Рощицы и лески тут отбегают вниз, точно страшась тени грозного, поседевшего хребта дремлющих гор.
  У звенящего родника напоили коней, заполнили кожаные фляги сладкой водицей.
  - Ведаешь ли, витязь-вождь, что за тайну берегут Шелепы? - допытался Светобой у Радогоста, струясь взором по зыбким вершинам. Продолжил сам, не дожидаясь ответа. - То каменная Волосова Книга.
  - Никогда не слыхивал о таком, - повел бровью воевода.
  - Ежели глядеть на хребет с высоты птичьего полета, оку откроются письмена, рубленные с заката на восход. Волосовицей именуются у знающих мужей.
  - Послание потомкам от Ветхих? - предположил Радогост.
  - Так, - согласился Светобой, переведя на него взор чутких глаз. - Ныне мало кто помнит тот язык. Его время - быль Колоксаевых дней.
  Радогост призадумался.
  - Наш край стар, - вторил его мыслям Светобой. - Без меры древен. Земля неспящих сердцем...
  - Но ведь прежде люд был крепче духом, выше помыслами? - заметил Радогост.
  Светобой отрицал, качая головой:
  - Человек всегда человек. Хоть в благую годину Таргитаевой славы, хоть в наши смутные времена. Пенять на скупую долю, возносить старобытное - в нашей природе.
  Слышать подобное Радогосту было ново.
  - Образ чудесного нужен, как соблазн, как вызов для духа, - внял сивый стрелец невысказанному вопросу воеводы. - Без него не пробудить в себе порыв. Не заставить превзойти Нынешнее, дабы сравниться с Истекшим. Мы сотворяем свою стезю. Человеку большого сердца пребывать в обыденном тесно. Хочется разорвать узы блеклого бытья, как мрежу. Мотыльком взлететь к самому солнцу.
  - Правда твоя, - признался Радогост.
  - Да ведь взлететь высоко мало кому по силе, - сам же и оговорился Светобой.
  - Было бы для чего, - Радогост пожал плечами. - Тешить себя и холить добытую славу? Ребячество. В такой славе чести не много.
  - Иные положили на это свои жизни, - напомнил Светобой. - Куруш, владыка парсов, Александр из гречинов, Кезарь из старого Рума...
  - Куруш радел о своей земле, - отделил Радогост. - Растил-лепил свою вотчину ради потомков. В том - честь, заслуга перед пращурами, перед наследками. Взрыхлил борозду, которую довершили другие. Потому уродилась его слава, точно спелое жнивье. Вящая, неколебимая слава. Александр и Кезарь любили себя, пуще богов. Самопевцы своей гордыни. Как волки-самоглоты давились добычей, торопясь жить, презирая своих и чужих. Их помнят - да. Их восхваляют по незрелости чувств.
  - Я знаю твое сердце, витязь-вождь, - прикрыл веки Светобой. - Ты - оплот своей земли. Ради нее живешь. Обвенчанный с дедовой памятью, не разделяешь себя и свой народ. В том - великое благо для всех нас.
  Похвала сивого стрельца стоила дорогого.
  - Срамно жить для себя, - только и нашел, что вымолвить Радогост. - Мелко. Да и где он, этот самый человек, отличный от прочих? В чем его суть? В чем его цена?
  - В тебе говорит сила знания, - Светобой словно высверлил воеводу глазами. - Ты не ведаешь, ты не помнишь. Не сумеешь уже обсказать, что есть сам себе человек, лелеющий свою долю. Верно?
  - Сила знания? - переспросил Радогост, искренне недоумевая.
  - Да. Его исток - в твоем Закрадном странствии.
  - Вот ты о чем, - только сообразил воевода. - И такое про меня знаешь...
  Светобой счел должным растолковать обстоятельно:
  - Странствия по Иномирным чертогам - не просто посвящение. Глубже зри. Это - отыскание утраченных долей своей Души. Ведь душа наша - пленница Судьбы. Мы высвобождаем ее из заточения, собирая персти, искони бывшие Цельным. Ты потерял себя, но ты себя нашел - не раз, не два, не три. Нашел себя Иного.
  - Сколь же в одном человеке крупиц и зерен?
  - Сам считай, - предложил Светобой.
  - Нет одного, незыблемого чада, рекомого Человеком, - выводил Радогост. - Есть сонмище разноликих, разновидных созданий. Лишь прилагая усилие, мы крепим их узлом своего имени. Но - как Имя не принадлежит нам, так не принадлежат нам всемногие существа, в нас бытующие.
  - Ты постиг, - удостоверил Светобой. - Истый Человече - тот, кто собрал себя из трепещущих сколков, однако так и остался Неузнанным. Собрал в полынных дебрях Нави, в Дивьих мирах, в каплях небесной Сурьи и в россыпях соли Земли. Из кудели обличий соткал одеяние для Заревого Человека, того - кто ведет остальных по праву избранника Рода.
  Сивый стрелец и воевода умолкли. Все слова были сказаны. Нечего прибавить. Остались думы, чувства, которые Радогост затворил в клети своего сердца.
  Пройдя вдоль Шелепской гряды, дружина спустилась в низину. Еще через день зашли в слободу Злотица, что возле озера Свищ, населенную крепким людом исконного варнского корня. Скорняжики, углежоги и древотесы встречали гостей с почетом. Потчевали из своих запасов, вымыли и накормили коней. А потом - девятеро рослых слобожан из молодых упросили приставить их к ратному братству.
  - Этих бери, - слободской голова Путарь сипел, хмуро кивая Радогосту. - Будут ладные бойники. Плечом и руками сильны, аки косолапый шатун иль одинец. Добро бы и другим под твоим стягом идти, тем паче, рвутся и седые, и хромые. Да как пережить зиму без работных рук? С одним бабьем да недорослью ноги протянем. Стало быть, винюсь за всех пред тобой, князь золотой.
  - Не в чем виниться, - ответствовал воевода. - Да и не князь я покуда. Парней твоих верну, коль сохранят их боги. Пускай нынче пособят не мне - земле нашей, раз сами вызвались. Еще и сторону поглядят, щедрую до красы. А то, небось, дальше своей округи и носа не казали?
  - Где уж нам, - откашлялся Путарь. - Я вон отродясь окромя ближних сел нигде не бывал. Родяне наши дальше Новоселицы не ходили.
  Новых ратоборцев снярядила слобода. Копьями, секирами да сулицами, щитами да поясниками снабдила, как пристало. Нашлись даже два шелома с наглазниками, а заместо броней сгодились кожаные куртки с роговыми нашивками.
  И - опять дороги. Голые поля, обветренные взгорья и гостеприимные селища, что с охотой вливали свежую кровь в ряды Радогостовых витязей. Плотнела дружина. Полнела, как река, разживаясь силой с новых рукавов. Густеющий с каждым днем поток вбирал с себя твердые руки, рьяные сердца, окрыленные души. Охочих мужей-новиков Радогост разделял по своим сотням, крепя союз старших и младших - побратимов по булату.
  Вески сидели теперь глубоко - меж прореженных балок, обмелевших запруд и припорошенных гатей. Воевода шел не наскоком - от ума, засылая вперед сторожу. Вызнавал, чем дышит край, в который ступала нога его воев. Опасения его однако были напрасны. Ни словом, ни делом насельники обширной варнской стороны не спешили поддержать Круг Первых. Радовались, точно дети, едва заслышав его, воеводино имя. Вот она, сила славы...
  Радогост и не подозревал, сколь любим в народе. Знали о нем и стар, и млад. Не чудо ли? Знали о заявленном праве на княжий стол. Ликовали, как будто он уже победил.
  Опушками перелесков, закрадиной замшелого бора добрались до перевалочной заимки промыслян возле старицы. Тут скоротали ночь, а поутру не увидели белого света. Посмурнела даль. Закрылась зыбью, закрасилась хмарью, занавесилась бесцветицей. Туман. Не подобрался робко, как это часто бывает, а рухнул сразу, встал стеной.
  Дружина тронулась дальше по большой дороге полушагом-полускоком. Крадучись. Зато яснее, острее и звонче сделались звуки вокруг. И шорох бурундука, и возня полевки отдавались в ушах, множились эхом. А уж постук чужих копыт ударил не хуже колотушки по медному билу. Комонники шли дружине навстречь!
  Вмиг перестроились головные. Челом рати стал прочный щитный ряд. Стрельцы заняли свое место за его спиной. Ждали. Кто там? За каким лешим переняли путь?
  Первыми кликнули Радогостовы вои, осадив катящий на них гул:
  - Эй! Кто вы? Назовись по добру-по здорову, а не то - пеняйте на себя! В мечи встретим. Стрелами побьем.
  - А вы-то сами кем будете? - грянуло с той стороны. Без вызова, но и без страха.
  - Тут воевоина дружина, - упредил Полад. - Витязи Радогоста, сына Сияна.
  - Хвала Волосу! Вас-то мы и ищем! - отвечали ему. - Как звать тебя, ратный? Уж больно голос твой знаком...
  - Поладом, - отозвался сотский.
  - Ба! Да я ж тебя помню. Я Иверень, из княжьих росленей. Со мной три десятка верховых.
  - А ну, подойди ближе! Покажись!
  Радогостовы стрельцы не спешили убирать в тулы приложенные к рукоятям луков стрелы, а щитоносцы - размыкать тесный строй.
  - Не ловушка ли? - Полад отыскал воеводу. Ждал его воли.
  - Едва ли, - усомнился Радогост.
  Наконец захрустели перевязи бронных вершников, звякнула чешуя блях. Смутно прорисовались и шеломные темляки.
  - Их горсть супротив нашего, - приметил Хват. - Страшиться нечего. Даже если они - холопы самочинцев и лукавством хотят отвести очи.
  Из рыхлой пелены наростал передовой вершник, ведущий коня шагом.
  - Подойди один, - велел ему Радогост.
  Тот спешился.
  - Не признаешь меня, воевода? - заговорил еще издали. - Видались мы с тобой не раз в Велеграде по прежней поре. До смуты.
  - Помню тебя, Иверень, - рек Радогост. - Что скажешь?
  - До тебя пришли. Кляняться, как новому князю.
  - Под боярами, стало быть, жить не сладко? - съехидничал Хват. - Не слюбились?
  - А ты попробуй сам ужиться с чужеядами, - огрызнулся Иверень. Вроде искренне, от сердца. - Слыхал ли, что нынче творится? Примучили всех ропчих, города и веси укладами обложили. Скоро живьем начнут шкуру драть с нашего люда.
  - Давно из Велеграда? - выспрашивал Радогост.
  - Давненько. Мы из Деженя идем, сбегами. Почти сотня наших была, да покромсали белгоряне...
  - Сказывай все! - потребовал Радогост.
  - Что сказывать? - Иверень упал голосом. - Бояре-самохваты на родян давно не надеются. Сперва зазвали до себя нериван с восхода. Сам знаешь ихний лютый норов. Привыкли с меча жить. Их руками присмирили Велеград. Вожаком у нериван Даврич.
  - Слышали мы о резне в стольном граде, - обронил тяжкое слово Полад.
  - Дальше толкуй! - торопил Радогост.
  - А дальше Круг меж собой собачиться принялся. Чадогость, что сам белгорянин по крови, ловко столковался с белгорянским князьком Стушем, его дружину притянул. Теперь Чадогость вроде как головной в Круге. За ним воля. По ближним градам расселил белгорянских воев, старшими сделал над местными. Вот и меня отдал под руку Трегубу. Это ратный старшина в Дежене. Я ведь Руянов рослень, ты знаешь, воевода. А пришлые что ни день то меня срамили. Согнули в дугу родян наших, аки робичей. Негож стал мне такой ряд. Я бузу поднял, кто сумел - меня поддержал. Вот токмо силы не равны оказались. Покосили кметы Стуша и моих содружцев, и многих из градской чади. Те, кто спасся - все со мной. Лошадьми мы уж по селам разжились, пока к тебе шли. Думали, ты еще в Прочице. А ты, вишь ли, сам к Велеграду оружно идешь. Не разминулись волей богов.
  Радогост подозвал и спутников Ивереня. Толковал с ними. Вершие вои удостоверили слова своего вожака.
  - Что приуныл, воевода? - Полад первым почуял горечь в душе Радогоста. - Глянь, туман почти рассеялся.
  - Я сожалею, друже, что теперь без крови не порешим, - лег сухой, безликий ответ. - Со своими мы бы договорились. Достучались бы до их сердец, не обнажая клинков. А ноне все иначе повернулось, другим боком. Люди соседских родов, которыми огородили себя самочинцы, послушают только булат.
  - Пойдем по телам неразумных, - Полад явно не знал, что еще сказать, чем таким веским разрушить сомнения воеводы.
  - Не хотел этого, - Радогост опустил взор себе под ноги. - И нериване, и белгоряне - от одного нашего корня. Не чужаки они.
  - Эти да, - вынужденно утведил сотник. Помялся, покашлял в кулак. - Яви твердость, воевода, - нашептал чуть слышно. - Другие на тебя смотрят. Худо, еже прочтут колебания на твоем челе.
  Радогост внял совету. Сделался непроницаем, будто свежевыпавший снег. Сбегов из Деженя пустили вглубь дружинных рядов. Для верности воевода все же велел ратным Хвата присматривать за ними краем глаза. Мало ли? Ох уж это смутное время...
  Дружина прянула дальше ходко, с малыми передыхами. Почти бежала матерым волчьим наметом, а притихала - лишь сбирая свежие вести. Соратники воеводы теперь знали, что Круг Первых ополчается всемощно. Наскочить на супротивную кметь можно было в любой миг. Не знали лишь, сколь велика сила под рукой самочинцев. Про то не умели ведать даже Радожар со Светобоем. Еще меньше знали, сколь у них силы верной, ретивой, а сколь - порожней. Выйдут ли на рать в чистое поле или же сперва призовут на толковище? Поди угадай.
  Пока гадали, позади остались Желань, Побужье, Видигощ, Устье. Без малого двадцать верст отделяло от Палехи, крайней к Велераду веси по прямому пути. Но этот путь как раз заложили Радогостовым воям живой преградой. Дружина Даврича! Такое узнали не от сторожи - доброхоты округи упредили воеводу. Первый слух подтвердили слова вторых, третьих людей.
  - На нас вышли чужеяды, - скалил зубы Див. - Не пустят-де в стольный град!
  - Так мы их не спросим, - отрубил Полад.
  Радогост собрал ближних соратников на совет-беседу, желая донести до них свои думы.
  - Мыслится мне так, други. Пускай ворог стоит на дороге, нас ожидаючи. Не дадим ему воли взять верх. Большой дружиной я в лоб ему пойду, а малая - кружной тропой по Черноречной долине пролезет. Если удача ей ляжет - прямо в бок самочинным выйдет. В нужный час это решит дело.
  - Здравое слово изрек, воевода, - одобрил обычно молчаливый Радожар. - Светобоя отправь с нашей Волчьей Сотней.
  На том уговорились. Сивые ушли первыми. Их ожидали нелегкий переход верхами обледеневшего нагорья, где по этой поре почти не осталось торных троп, спуск-сход к реке и бездорожье ветряной долины, зажатой кручами-осыпями. Радожар остался с Радогостом. Воевода до конца лелеял веру в благой исход - без лютой брани, без потерь. А в словесной схватке сивый старшина мог сыграть не последнюю роль, защищая права и правду наперстника Руян-князя.
  Поумерив прыть, остудив предратный порыв, дружинные текли дальше. Мельком воевода оценивал настрой самых зеленых отроков-сторонников. О чем их думы-тревоги? Про нериван слышал каждый. Отпрыски знаменитых лешаков-лесовиков, еще в седую сколоткую старину вводивших в великие страхи соседей, и по сей день не утеряли в лютизне. Ратиться с ними сродни охоте на дикого зверя. А белгоряне? Эти ловки умом. Не раз, не два пытались встать в головах союза племен, заставить солнце славы светить себе в лицо.
  Нет, не страшились охочие хлопцы нериван, белгорян и прочих инородных! Радогост ясно видел. Не страшились и смертушки на полях бранных. Боялись лишь подвести старших, облечь бесчестьем свои имена. Удача и неудача во власти богов. Важно лишь свершить все, доступное человеку - его плоти и разуму.
  Проскочив мокрецкий яр, поднялись на всхолмье. Поседевшие, сникшие кущи, навалы гиблых лесин, промоины чернее воронова крыла. Зато выше - предгорье. Радогост осмотрелся, придержал дружину. Вперед заслал трех дозорных, которые воротились, кривя скулы и сверкая почти бешеными очами.
  - На чужих налетели, - объяснился Туча, старший сторожи. - Там, возле ручья, - он уколол даль рукой, как мечом. - Коли бы не твой наказ, воевода, схватились бы грудь в грудь. Только вода нас разделяла.
  - Бранятся, - прибавил другой дозорник. - Зубоскалят, псы кудлатые...
  - По виду не наши, - почти успокоился Туча. - Не знаю, что за род. Пятеро их было и все на конях.
  Радогост сделал знак - повел соратников на встречу с судьбой. В такие мгновения не только разум, но даже плоть ощущает пересекаемую черту, предел, отделяющий от нового. Нет ни тревоги, ни ожиданий. Пора вершить дело!
  Однако ратная нива не прощает оплошности. Воевода правил свои сотни, глотая стылый воздух. Каждому - свое место. Пусть слабые сделают сильных еще сильнее, дополнив их опыт и мощь своим усердием. Пусть копейный строй чувствует за плечами подпорку из дюжих рубак с секирами, готовых корчевать бурелом вражьих полков. Все просчитано, что можно просчитать наперво. Дальше - сеча покажет.
  Умелый верховод силен властью менять лад и ряд ратей в пылу боя. Убирать лишнее, добавлять недостающее. Знать меру свойств, не исчерпывась до срока. Так знает свое ремесло плотник, каменотес, резчик, разумея с чего начать, чем продожить, как подправить неверное и убрать изъян. Верховодец дружины обязан оставить запас, уловить час своей высшей мощи, выгадать нужное усилие. Радогост видел по лицам людей - каждый вверил свою жизнь его воле. Ни один не сомневался в его успехе.
  Дошли. Супротивная кметь - в трех перестрелах. Россыпь черных точек. Будто воробьиные стаи кучкуются у русла замерзшей реки. Где гуще, где жиже. Те, что подвижны - конные. Застывшие гурьбой - пешцы. Удачно встали, забрав верх предгорного поля. Оттуда равно удобно и борониться, скидывая недруга, и идти в боевой накат с разгона. Радогост уже разумел, что придется тяжче трудиться, прилагать лишние силы. Подметил он и другое - дружина Круга Первых почти окопалась меж кустошами слева и увалами справа. Закрепилась толково: попробуй обойди! Видать, начальные там не зря едят свой хлеб.
  По ходу воевода ровнял, прямил, скруглял своих. Верших отодвинул на крылья. Стрельцов выпростал вперед. Стой! Привстав в седле, Радогост сдержал рать. Теперь смотреть надо в оба глаза. Смекнуть, что к чему. Забыть о чувствах - без скороспелости, без бахвальства. Ратные поняли. Смотрели и сами. Нет ли каких тайностей на поле? Не готовит ли ворог коварную затею? Да и смолвиться положено сторонам, прежде чем начинать железную жатву. Таков обычай.
  Радогост зазвал Полада, Радожара и Паркуна. Вчетвером отделились от рядов. Навстречу стронулись пятеро. Тоже верхами. Сближались медленно. Коней вели полушагом. Изучая чужих, Радогост хотел разобраться, кто перед ним. Взор сразу цеплялся за широченного в плечах гологолового вершника, укутанного волчьей шкурой поверх кожаного доспеха. Косматый, с длинными кручеными усами, лежащими на высокой груди, он зыркал из глубин глазниц хищно, выжидательно. Очи светились янтарем на медно-сером лице. Заместо меча на поясе дрожала узловатая булава. Справа ехал вой статный осанкой, в броне двойного плетения и посеребренном шеломе, из-под личины которого высовывался лишь вздернутый подбородок с коротко стриженой рыжей бородой. Прочие боевым облачением походили на сородичей - шеломцы с пышными темляками и колчьчатыми бармицами, скругленые пластины лат и долгие мечи на боку в ярко-алых ножнах.
  - С кем говорю, люди степенные? - спросил Радогост первым.
  Супротивники не торопились отвечать. Высматривали Радогоста с головы до пят - вымеривали, высчитывали. Кто с хмурым сопением, кто с показным безразличием, а кто с неприкрытой неприязнью, железом звенящей в глазах. Речь завел вой в посеребреном шлеме, точно пристреливаясь словами.
  - Вот это - неревский вождь Даврич, - качнул головой он. - Я же - воевода белгорянского князя именем Хотовид. Других ты сам помнить должен, твоего рода мужи: Тешибор, Слубый, Борай.
  Единородцев Радогост и впрямь узнал, хоть с опозданием. Видел прежде в Велеграде. Стало быть, присягнули самозванным главатарям...
  - О чем говорить? - брякнул-грянул сиволапый Даврич. Не стаил нериван спеси или желчи. - Разоружай своих строптивцев и жди решения своей участи! Будешь держать ответ перед Первыми.
  - Не тебе с меня спрашивать, - Радогост остался ясен духом. - Мой князь - всеславный Руян, сын Людевида. Ныне князь в светлом Ирии с пращурами. Но не завещал он суд на земле Верных вершить проходимцам-словоблудам.
  Даврич налился кровью. Хотовид ухватил его за плечо, смиряя.
  - Велеградский стол пока пуст, - отвечал Радогосту. - Однако воля над землей Верных по праву принадлежит первым ближникам Руяна - нарочитым мужам-боярам: Славеру, Извору, Боговиду, Всечесту и Жиздору. Мы - исполняем их наказ. Всякий же ослушник слова Первых - израдец и злочинец.
  - Признаешь ли меня, воевода Хотовид? - взгремел Радожар, вынудив белгорянина дрогнуть и прикусить язык. - Мы - Сивые, старейший варнский род. Наше слово - выше боярского.
  Хотовид с Давричем бегло переглянулись.
  - Так вот, - продолжил Радожар зычно, - послушай меня, белгорянский воевода! Да и вы тоже слушайте, - он одарил взором спутников Хотовида, зябко втянувших головы в плечи. - Толковал ты прилюдно о княжьх ближниках. А первого средь них и запамятовал. Как так? Еже память тебя подводит, то глаза почто? Меж тем - вот он, выученник и переемыш Руян-князя, Радогост, Сиянов сын. У нашего князя-батюшки не было сына по крови, но был сын по духу. То ни для кого не секрет. И мы, Сивые старейшины, нынче речем свое соединое слово - Радогосту быть новым князем Варнии!
  - Обожди, старик, - стрелы складок вмиг избили лоб и переносье Даврича. - Тебя тут уважают, без спора. Да не тебе и таким, как ты, скаженикам, править ряд на толковище. Высшая воля явлена. За плечом Первых - и народ, и боги.
  - Лжешь, нериван, - исказился губами Полад. - И в одном лжешь, и в другом. Народу самозванные вожаки не любы. А богам нашим - наипаче.
  Янтарные глаза Даврича потемнели. Цепкие пальцы скользнули на оплетенную рукоять булавы. В ответном порыве Полад схватился за меч.
  - Стойте! - вскинутая ладонь Радожара встала как бы стеной меж готовыми схватиться недругами. - Пролить кровь на бранном поле поспеем всегда. Токмо помните, что это кровь людей, общих языком, предками и исконом жизни. Не срам ли пред Богами?
  - Чего ты хочешь, Сивый? - Даврич сопел, густо испуская пар нодрями.
  - Предотвратить спор стали. Решить словом. Коль вам, услужникам новых вождей, мало воли старейшин - вызнайте волю народа. Под чьей рукой желают жить Верные? Кого видеть на княжьем столе Велеграда?
  Тешибор, Слубый и Борай кусали губы. Полад видел, что в сердцах их зародились сомнения.
  - Коль еще не слыхали, знайте: верховный жрец Везнич признал Радогоста Руяновым преемником, - возвестил им. - Так ужели повернете клинки на своих? Пойдете супротив братьев, старейшин, жрецов? Как тогда посмотрите в глаза своих детей?
  - Хватит! - взъярился Хотовид, с такой силой стеганув коня, что тот вздыбился с жалобнымкриком.
  Следом поворотил и Даврич, что-то несвязно бормоча сквозь сжатые зубы.
  Трое варнов вроде как колебались. Тенями дум изошли бледные лица.
  - Радогост! - Борай отважился поднять голову. Голос прозвучал твердо, - Клянусь Световидом - мои вои не обнажат мечей против тебя.
  Слубый и Тешибор смолчали. Пряча взор, тихонько тронули своих коней.
  - Что теперь? - Полад и Паркун возрились на своего воеводу.
  - Будет сеча, - объявил Радогост. - Так ведь?
  Радожар мрачно кивнул:
  - Мы сделали все, дабы пробудить сердца, объятые пламенем вражды, меченные ядом давних обид.
  - Попытаемся обезглавить ихнюю рать, - рек Радогост. - Скосить вожаков нериван и белгорян с их ближниками.
  - Кабы это было так просто... - вздохнул Паркун.
  Воротившись к притихшей в ожидании дружине, воевода раздал наказы сотникам. Переднюю линию подвинул на пяток шагов.
  Время точно затаилось. Для Радогоста во всю ширь распахнуло себя настоящее: каждая доля мгновения цеплялась за его душу. Видел он сам, видели его соратники: супротивная рать зашуршала. Но не так, когда за рядом ряд стройнеет воинский строй, обретая завершенность в глубине и длине. Колыхался людской поток, путался сам в себе. Радогост не отрывал глаз от мельтешения конно-пешего скопища. Ждал. И понял вдруг - часть дружины, явившейся под стягами Первых, покидает поле без боя. Их силятся сдержать. Без успеха. Смешение, сутолока, брань.
  - Может, пора? - от нетерпения на висках Полада взбухли вены. - Вдарим, покуда у них неразбериха. Разметаем в пыль!
  - Нет! - отказал воевода. - Падут те, кто не должен пасть. Пусть уйдут все, кто не хочет сражаться. Мы в ответе за их судьбы.
  Ждали дружинные. Раздували ноздри, напружинившись плотью. Следили за чужой стороной. Там звякнул булат. Кого-то порубили, кого-то помяли. Когда улеглась свара, стало видно, что на треть убыла вражья сила. Удалялись прочь пешцы и комонники, не пожелавшие класть животы за новых вождей.
  - Наш час, - решил Радогост. Махнул.
  Боевые рога разом выдохнули накопившийся порыв. Следом ратники ударили в щиты мечами, секирами и сружием копий. Грянул звучный клич Верных. С другого конца ответили воем нериване, а белгоряне уронили надсадный рык.
  Сближаться же стали без лишнего пыла. Обдуманно, пядь за пядью. Знали, сколь уязвимы даже бронные вои на первом рубеже стрельного боя. Напряглись копейные цепи, предощущая гудение множества крученых жил, треньканье летящего железа. Вот и они - туча на тучу, аж рябью задернуло небо. Бам! Застучало в поднятые щиты. Кляц! Загвоздило в живую плоть, продирая слоеную кожу стеганок и ломая кольчужные кольца. Стрелопад обдавал волнами, просеивал ряды с обеих сторон. Едва поиссяк - метнулись бегом ратоборцы, готовя размах смертоносного удара. Пики на пики. Хрясь! Скорлупой затрещали вскрытые рожонами щиты. Мощь разбега делает копейный выпад страшным. Но и не каждое копье переживет такой удар. Иные ломятся в щепу, уступая очередь мечу и топору. И уж тут пощады не жди - в рубке верх возьмет тот, кто крепче плечом. Важно и умение, опыт не распылить себя рано. А ратное чутье? Без него не сдюжить в гуще врагов, когда цельность рядов нарушена. Крутись, вертись, не надеясь, что кто-то прикроет тебе спину. Борони себя сам и тогда останешься цел.
  Внахлест нашли друг на друга дружины. Плотно, густо поначалу. Точно две бури столкнулись. Но скоро размякла твердь людских слоев. Издали и чуть сверху глядеть: узорьем разбегалась-расходилась теснина голов, щитов, рук. Не сохраняя себя и на три удара сердца - закручивала новые свитни. Плотное делалось полым, полое наливалось живой гущей. Прорубались в толще чужой рати Радогостовы вои. Проталкивались, хоть не везде. Порой запинались о цепкий вражий булат. Застревали, едва не пятясь назад. По скругленным шлемам с бугорками на маковке и длинными наносниками отличали белгорян. Хотовидовы мечники держали середину полчного строя. Числом они были обильнее прочих, да и выучкой хороши. Не увлекались боем, как хищные нериване, не выжидали, желая этого боя избегнуть, как подневольные отряды варнских родов. На них возлагал свои надежды воевода князя Стуша.
  Схватились наконец и конные. Крылья-клинья наскочили шустрее птичьих стай, роняющих перья, треплющих добычу. Такие наезды-сшибки скоротечны. Оттого Радогост придержал свою вершую силу до часа, пока пешие рати не пресытятся первой яростью, не войдут друг в друга, как рубленные в лапу бревна - стык в стык. Комонников на чужой стороне было больше. Воевода не желал давать им преимущества времени, оберегая дружинные ряды от обхода. Правое крыло повлек сам, левое отдал Радожару.
  Конный поток - как кипящее масло, обжигающее все, до чего доберется. Лютая сила. В этой смертельной круговерти жарятся тела, сердца, души. Пики шибают не хуже стеноломных пороков, сдувая с седла неудачливых. Тут и щит не подспорье. Мечут с коня и стрелы, секут мечом, если размочалилось или треснуло копье. Прыгают темляки, звенят фалары. Прополов чужой строй, возвращаются назад, дабы косить живой бурьян, отдавая всего себя бранному труду. Лобовая среча обращается в коло. Теперь на все стороны разит комонник, вертясь вьюном. Коли потерял коня или сверзился сам - худо. Затопчут в кашу, поломав кости. Тут уж пытай судьбу, силясь завладеть чужим скакуном. Иначе - не увидишь завтрашнего утра.
  Вроде бы поистомились вои, опалив тела и души ратным угаром. Не различить пока было, кто кого гнет. Но бас турьего рога с ближних холмов-скатов изменил дело. Тропой меж запорошенных горбов земли стекала Вольчья Сотня. Вел ее Светобой.
  Вид Утесных Волков лишил Велеградскую дружину воли. Едва ли не первым повернул коня Хотовид, торопясь убраться прочь по еще свободной дороге. Примеру его вторили и белгорянские кметы, и варны, державшие сторону Первых. Им не мешали. Сбившись в круг, остались самые упрямые в голове с Давричем. Истрепанные, истраченные силой и норовом, нериванские вои стояли лишь словом своего вожака.
  Пешим бился Даврич. Зигзагами молний взлетала тяжелая булава, окованная железными накладками. Падая, ломила противников, как неокрепшую лещину. Даврич дробил шлемы, щиты и кости, истово скалясь кривыми зубами. Кровила щека, рубленная чьим-то скороспешным ударом, но рана не мешала ему, как не мешали порезы на плече и лодышке. Нериване тщились не отстать в усердии от вождя - усердии обреченном, роковом, однако неистребимом, покуда хоть капля жизни теплится в теле. Горстка непокорных осталась от всей немалой дружины, явившейся под стягами Первых. Часть бежала, часть легла на растопленный снег, еще часть - отдалась на милость Радогоста, побросав клинки и копья. И только малый, обмелевший островок все трепыхал, не надеясь уже ни на что. В этой последней схватке пал Див, пали другие соратники Радогоста.
  Воевода верхом пробивался к нериванскому вожаку. Видел, как рушатся те, кто стремился до него дотянуться. Вот пришел черед и Ивереня, неудачно возжелавшего добыть славу. Булава Даврича вбила ему голову в плечи. Однако не поспел Радогост. Тяжелый шлепок - и только охнул лютый ратоборец, когда длинная стрела, пройдя всквозь, разворотила его собственный череп. Не зря нахваливала молва мастерство Светобоя.
  Мгновенно потерявшиеся, согбенные смертью вождя нериване дрогнули.
  - Кладите мечи! - выкрикнул Радогост. - Довольно крови. Всем сулю жизнь!
  Побежденные смирились.
  - Одолели, - выдохнул Паркун, отирая глаза.
  Радогост был мрачен. Спустившись с седла, угрюмо рассматривал поле, где еще копошились и стонали поверженные.
  - Не хотел я такой победы, - проронил бледными губами.
  - Боги не оставили нам выбора, воевода, - донесся голос Светобоя. - Таков жребий Макоши. Прими плоды свершенного, не отягощая свое сердце.
  Как узнали позже, успех в сече на предгорье дружинники оплатили жизнями сотни и еще дюжины товарищей.
  - Низкий поклон вам, братья-соратники, - Радогост обнимал своих воев. - Не мне вы сегодня служили, не щадя живота своего, но нашей древней земле, спасая ее от увядания и распада. Завтра - возвращаемся в Велеград. А пока - будем целить раненых и готовить погребальную краду для павших - и варнов, и белгорян, и нериван.
  Тихо стало на поле. Словно присмирела Сырая Кормилица, опечаленная судьбой сложивших головы ратаев. Прояснело и небо, раздвинуло тучи, готовясь принять в Ирийские кущи души тех, кто залужил покой.
  
  Глава 13. На княжьем столе.
  
  Вновь дорога вела-влекла Радогоста. Дорога-судьба, неизменно вовращающая к началу. Вволю наскитавшись, душа витязя-воеводы пыталась вспомнить себя. Кто же ныне шел во главе победной дружины в стольный град? Не мог внятно ответить Радогост. Рассыпанный властью перемен, точно снежный ком, он сам собирал-лепил себя по-новому. Из воя-росленя перекинулся в ратного старшину, вождя для ближних, а теперь переоболокся в предводителя целого народа. Вот так стезя легла тебе, Сиянов сын...
  Привыкнуть еще не сумел. Непросто было всем собой врости в этот новый, громозкий образ. Радогост только лишь по капле насыщал его своим дыханием, мыслями, бликами своей души. Уже не страшился, не чурался того, что мнилось непосильным совсем недавно.
  - А вот скажи, воевода, - гадал Полад, баламутя себя и других, - затворятся ноне самочинцы, иль разбегутся?
  - С чего бы им разбегаться? - ответил ему Турак. - Слуш белгорянский никуда не делся. А скоро и подручник его Хотовид к нему прибежит, поскуливая, как битая собака. Там еще Келагост к делу приставлен, сотник Первых. Знатная ватага...
  - Мыслю, белгоряне восвояси уберутся, - высказал Радогост. - Род сей хитрее лисиц. Без верной выгоды головы подставлять не будут.
  - А верно, воевода, - Полад вдруг согласился. - Дюже плутоватое ихнее племя. Делают все только наверняка.
  С каждым днем дружина ближе поступала к Велеграду. Радогост кормил очи видами: стылыми руслами рек, запорошеными полями, малыми и большими селищами родян, где неизменно чествовали идущих победителей.
  Удивительно, но нутро воеводы бередил образ, сохраненный почти без потерь и искажений. Радогост вновь и вновь переживал душой самую первую встречу с Велеградом в обществе своих названных побратимов. Это было нескончаемо давно и это было так недавно. Ныне же - возвращался в стольный град, дабы взять его под свою руку со всей варнской землей и вершить на ней закон по завету предков. Таким завязался узелковый узор Судениц.
  За день пути до Велеграда пришла весть, которая не удивила: народ изгнал белгорян. Защищать город осталась лишь местная Келагостова дружина. Тут бы и дух перевести, да мысли худые отринуть, но нет - негоже было давать послабление уму в предверии решающего часа. Всякий понимал: стольный град сложен безупречной твердыней. Даже малой силой держать его можно долго. А тут еще и обильные хранилища, с заботой устроенные покойным Руян-князем. Потому не дастся на меч изрядная крепость, особо труднодоступная по холодной поре. Да и не привычные были варны воевать родные грады. В глазах соратников Радогост читал сомнения.
  Поутру увидали темноватые венцы Велеградских веж. Смирным, притаившимся мнился город. Дружинные уже оставили за спиной Священную Рощу, обряженную белоцветьем снежных хлопьев. Над головами вытянулись косяки птичьих стай. Глаза же людей так и пристыли к тяжелым градским валам, поблескивающим в лучах скупого солнца.
  Радогост не любил гадать. Уже хотел дать наказ стороже вблизи поглядеть, что да как. Не поспел. Дрогнули створы ворот. Отворившись, выпустили малый отряд. Что там? Переговорщики? Первыми ступали пятеро воев, высоко держа пики перед собой. На рожонах - сочащиеся сукровицей головы с остекленевшими глазами. Вот значит как. Кончилось время Круга Первых. За воями шагал витязь в буром плаще. Наличник шлема был поднят. Келагост, сотник градских кметов.
  Радогостовы дружинники окаменели. Никто не ждал того, что свершилось. Келагост упредил всех, дабы успеть купить себе милость. Умертвив вожаков, отсек самый корень смуты.
  - Поспешил ты, воин, - хмуро бросил Радогост сотнику, въезжая в ворота. - Самочинцев должен был судить народ.
  Келагост смолчал, низко кланяясь воеводе. На Становой Площади уже скопилась толпа, дабы приветствовать нового князя. Глядел Радогост и светло становилось на сердце. Лица людей открытые, чистые. Глаза огнем горят, а на устах - улыбки. Взволнованный душевной близостью с сородичами, что кланялись ему до земли, воевода вдруг соскользнул с седла. Повинуясь порыву, сам кланялся горожанам. Притихли люди, пораженные невиданным. Очи наполнились слезами.
  - Чествую вас, славный народ Велеградский! - громко сказал Радогост. - Не править вами я пришел, но служить вашей правде и вашим обычаям.
  Загудела толпа. До самого терема провожали воеводу горожане. Едва снял доспехи Радогост, как принялся за дела. Паркуна отрядил провести сбор градской дружины и принять над ней власть. Турака с Изечем - на склады и хранилища, сверять добро по росписям. Хвата - открыть порубы и вызволить тех, кого заточили самочинцы. Полада - проверить стены. Со рвением торопились исполнить наказы Радогостовы соратники.
  Уже скоро воевода знал, что градская казна оскудела на треть. Не досчитались золотых гривен, монет в серебре, латыря и жемчугов. Видать, щедро платили за службу Первые белгорянам и нериванам. Обмельчал и пушной двор. Но Радогоста сейчас больше волновали житницы - зима стояла на пороге. Счетоводы проверили каждый куль с пшеном, рожью и ячменем, намолотыми посадскими мельницами. Спустились в закрома-погребницы, где скопились обложенные льдом звериные туши, окорока и копченая дичина, масло, мед и соленья.
  Пришлось разбираться Радогосту и с жалобами горожан. Нарочитые мужи сетовали на пограбленные подручными Круга Первых дворы и амбары. Родичи несправедливо казненных в дни смуты требовали виры со злочинцев. Пришлось открыть целую судебную хоромину, дабы вести разбор всех тяжб. В помощь такому делу Радогост приставил Светобоя и Радожара, ибо приспела пора готовиться к возведению на княжеский стол. По обычаю новый князь должен был пройти посвящение в верховоды народа.
  В предверии обряда Радогост упорно, но безуспешно разыскивал Немира. Желал о многом с ним потолковать. Излить свои мысли и чувства. Увы, прежний побратим как сквозь землю провалился. Кто-то помянул, будто еще до смуты тот отрядился послом к фрягам, да так и не вернулся назад. Правда ли то, иль нет - воевода не узнал.
  Зато в Велеград наконец воротился Везнич. Встреча с ним вызвала несказанную радость Радогоста.
  - Вот и свершилось, - едва затворив тяжелую дверь, верховный жрец цепко оглядел шагнувшего ему навстречь воеводу. Ворон Рекун с плеча старца взирал столь же придирчиво. - Ты нашел в себе мужество завершить свою стезю.
  - Во-многом, благодаря тебе, отец, - ответствовал Радогост. - Пошли! Угощу тебя с дороги добрым олуем.
  Везнич согласно шевельнул белыми ресницами, расстегивая медвежью доху. В стольном зале Радогост усадил его на лавицу, поднес чару.
  - А ведь ты всего-навсего замкнул круг, - отерев усы после нескольких глотков, молвил жрец. - Тебе от роду, по предчертанному, даждено править ход чужих судеб, плести их кудель. Я всегда это знал.
  Радогост желал было возразить, но сдержался.
  - Оставь мысли о былом, - напутствовал его Везнич. - Живи днем сегодняшним. Зри в грядущее.
  Воевода согласился глазами. Вдруг весь словно встрепенулся:
  - Давно хотел спросить тебя, отец. На чем зиждется величие народа? Стороны людей общего языка?
  - Мыслю, на широте духа, - рек Везнич. - Обладающий такой широтой народ имеет счастливую долю и бытует долгий век, а плоды его свершений не боятся ветра забвения. Подобное, впрочем, бывает не часто.
  - Где же взять меру этой широты? - стремился понять Радогост. - В чем она заключена?
  - Широта духа народа питает не только его, но всех ближних и дальних соседей, - разъяснял жрец. - Она как целебный нектар. Вспомни древних гречинов. Эти люди имели большое и чуткое сердце. Дух их источал благость, к которой мечтали припасть племена других языков. Учиться у гречинов было высшей честью. Каждый соседский народ жаждал перенять хотя бы крохи их обильных знаний. Иначе вышло с Римом. Ромейская держава стояла идеей своего превосходства. Свой уклад жизни она пыталась навязать другим. В итоге это стало причиной погибели. Сходным путем идет ныне Франкония. Она не может дать света сердцам иных племен, напитать от кладовых своей премудрости. Просвещение мечом и насаждение своего ряда - вот ее стезя. Потому фряги тоже обречены. А ведь на белом свете есть народы старины несказанной, которые по сей день облагораживают людские души и способны в самом грубом сердце возжечь светоч чистого знания. Я говорю о Стране Серов.
  - Я слышал о ней, - откликнулся Радогост. - Широта духа рождает сопричастность единому Пути, делает народ не просто могучим, но великим. Такой путь предложил некогда вождь-предок Велимир, изменив обветшалый мир. Дорога Юных стала для многих заветной целью. Пока люди верили в нее - они были неодолимы.
  - В чем же крылся самый корень силы Юных? - вопросил Везнич и сам же ответил: - Старые гречины сулили приобщенность к Тайне. Этот манок возвышал человека, побуждая его вершить дивные творения. Далекие серы вещали о Священной Могуте своих предков, которая насыщает сосуды жизни ближних и дальних племен. Ромеи ухитрялись увлечь разум совершенством и обилием своих умений. Фряги, за неимением другого, искушают образом своего бога, прячущего силу в слабости. Что же Велемир? А он просто провозгласил веру в вольность человеческого духа. Быть может, сей путь был не нов, однако в дни славы Юных почти стерлась память о пращурах наших скитах, первыми протоптавших эту тропу средь бездорожья эпох.
  - Гречины тоже ценили вольность в давнюю пору, - припомнил-возразил Радогост.
  - Верно, - согласился жрец. - Но то была вольность отдельного человека, служившего своим желаниям. У скитов-сколотов возобладала вольность целого народа, роднящая сердца всех людей одного языка и обычая. Ее и возродили Юные.
  - Я понял, отец, - Радогост наклонил голову. - Благодарю за урок.
  - Готов ли ты к обряду? - справился Везнич строго.
  - Готов, отец. Не сомневайся.
  - Тогда завтра поутру и начнем.
  Едва рассвело, Радогост начал свой путь от теремного двора. Сопровождением ему стали жрец Везнич с тремя помощниками и первые ближники. Держались они в отдалении. Радогост шагал, набросив на плечи рысий полушубок поверх грубой посконной рубахи - все по обычаю. Дорога-тропа вела к Дубу-Пращуру. Там изобильно скопился городской люд. Все жаждали зреть новообретенного князя.
  Сурья небес рекой разлилась над Велеградом. Люди смотрят. Боги смотрят. Мир раскрыт, как разжатая ладонь. Нигде не сыскать ни уголка, ни закоулка, дабы укрыться от бесчисленных глаз. Ни даже тени. Да и почто они? Радогосту нечего скрывать. Вот она - тропа-стезя. И малая, и большая одновременно. Он идет по ней смело. Те, что за спиной - как блики заревого мира. Нет волнения у Радогоста. Он вершит то, что даждено, что отмерено. Вступает в пределы своей воплощенной судьбы.
  Ночью Сиянов сын потрудился в кузне - сам сковал-справил ковш-черпало. Его несли теперь помощники жреца на расшитом бегущими волками рушнике. В этом тоже был дедов завет-обычай. По теплой поре новому князю предписано было вспахать плугом клочок пашни. Ныне же, когда земля уснула крепким сном, а морь витала над полями и яругами, ступивший на поприще верховода обязан был иным почином явить свою заботу о народе. Князь - созидатель Блага. От родника своей Силы делится с сородичами. Так было, так есть.
  Ровно, степенно идет Радогост. Народ полушепотом-полугомоном вторит каждому его движению. Довольны люди. Всем уже объявлен итог ночных жреческих бдений. Как положено, ведающие мужи следили за сумеречной Сваргой перед обрядом. Удостоверили: звезд было много. К удаче. Чигирь-звезда и Кол-звезда были ясно видны. Стало быть, власть нового князя сулит варнам счастливую долю.
  Встал Радогост. Вот Дуб-Пращур - Древо Рода варнов. Поклонился до земли будущий князь. Поклонился дубу и весь честной народ. Бесшумно приблизился Везнич. Из рук его Радогост принял горящий каганец в подставке с самоцветами. Поместил в ногах у дуба. Тихо мерцающий знич станет дорогой к небу.
  - Предки видят тебя, - шепнул верховный жрец.
  Радогост скинул полушубок.
  - Моя треба - моя жизнь! - громко молвил, прижимая ладони к груди. - Всю ее без остатка отдаю земле родной и своему народу.
  Он извлек поясник и надрезал шуйцу, скрепляя рудой-живой священную клятву. Три взмаха и вышла руна Жизни. Капли крови пали на корни Дуба-Пращура.
  - Очисти сердце и гряди! - возвел голос ввысь Везнич. - Гряди стопами Праотцов, что ныне в небесных чертогах. Волей Световида будь волен. Светом Лады светел. Могутой Яровидовой могуч.
  Двое подручных жреца посыпали главу Радогоста зерном, третий окуривал его полынью.
  - Как рассвет восстает, так восходит твоя сила, - продолжил Везнич. - Ныне ты - владыче! Податель благ, хранитель земли. Чаем славных дел твоих. Даруй лад людям. Справно пестуй судьбы. Словно солнце сияй. Крепок будь, как вековечный дуб. Разумей правду, нисходи милостью, а худа и лиха - избывай. Пусть будет чист твой путь на ниве Рода! Твое торжество днесь - торжество всех вервей варнских. Величая тебя, величаем свою грядущую долю. С нами пребудь от срока и до срока!
  Гулом откликнулся люд. Радогост успокоил горожан жестом. Заговорил:
  - В старобытные года Божичи ниспослали предкам нашим великие дары: плуг - раять землю, молот - ковать железо, секиру - боронить себя и свой край, а также чару - пить Сурью, восславляя пращуров. Расплодились с избытком наши рода, широко рассеяла их жизнь. Но все мы - варны, дулебы, велеросы, борусы, сиверцы, ополяне, лядичи и другие верви - побеги от самого первого древа Рода. Все живимся сродным укладом-обычаем. Пока блюдем его - мы есть.
  Народ одобрительно зашумел.
  - Много минуло времен, - толковал Радогост, - но и посейчас плугом добываем себе пищу, булатом сокрушаем ворогов, чтим память о Богах-праотцах и храним свои устои. Идем по жизни стезей Прави. Как будет дальше? Зависит от нас. Все в нашей воле, други-сородичи.
  Когда Радогост замолчал, велеградцы будто перевели дух. Потом грянули соедино:
  - Здравия князю Радогосту! Владыке нашему хвала!
  Обряд завершали жреческие гадания. В широкий чан с заговоренной водой подручники Везнича бросили три плоские плашки с чирами, в очередь доставая их из кожаного мешочка. Смотрели, каким вышел узор. Толковал знаки сам Везнич.
  - Руны говорят нам так, - озвучил он люду: - 'Страж не собьется с дороги'. А значит это, что благосердный наш князь будет надежным щитом-оплотом всей Варнии. Слава богам родным!
  Вновь откликнулась толпа. Теперь уже громовым ревом. А Радогост надел полушубок, который подал ему Полад, и повернул к терему, провожаемый звонкими здравницами горожан. Утреннее действо завершилось. Князю нужно было побыть в одиночестве.
  Прогнав друзей, слуг, он затворился в горнице. Накатили думы - обширные, как плеяда ползущих по небу облаков. Эх! Не достает простора разуму вместить давность, не виданную собственными очами. Когда-то бродили по земле вольнолюбивые предки Радогоста скиты. Не одну, не две сотни лет назад - целую пригоршню. Воображение, этот верный поплечник ума, поспешал набросать образ помянутого в мысли народа. Вот он - крепкорукий, плечистый муж с обветренным лицом и острым, как рожон, взором. Безупречное воплощение людской породы. Телом могуч, но и разумом сметлив. Много поучительных историй записали книгознатцы о сноровке скитов. Понимали древние вои, что не всегда голая сила ведет к успеху. Против большей силы куда уместнее хитрость. Так - мудрено, изощренно - одолевали скиты-сколоты заклятых своих ворогов, что пребывали в зените могуты. Несчетные рати парсов водили по степям и солончакам, забирая их волю. Ученых ловкому бою греков-эллинов изнуряли ложными отходами, дабы в нужный миг подвести под гибельную стрельную тучу.
  Вот так. Не клали животы понапрасну, без ума. Скиты стремились длить свои рода. Идайтур и Томруз, Атай и Скилур взвешивали каждый свой шаг, избегая ошибок. Величие своих родичей эти вожди вознесли на сияющий небосклон. Славу их сделали Песней. Не забыты другие имена. Ишпак первым прободил крепь неодолимых некогда ашуров. Мадий с дружинами доходил до песков Черной Земли. Савлий и Ариант чтимы своей мудростью.
  Неуловимые, как ветер. Неуязвимые, как скала. Непостижимые для чужих, как звезды. Все это - о них. И хоть писано-насказано множество нарицаний разноликих родов-племен - будины и агатурсы, арихи и сигуны, нервы и саки, дахи и тохары - все вели свой век от Таргитая, все шли одним Путем.
  И ведь не одна ратная наука покорилась предкам. В ремеслах рукодельники вольных людей затыкали за пояс чванливых гречинов и азийских искусников. Подвластно скитам было даже умение выносить мудроречивые суждения и одолевать остротой дум в словесных бранях. В том особо преуспел Анахар, сын Гнура.
  Однако пришел день и скиты будто бы пресытились лихой вольностью. Устали от собственной силы. Захотелось привязать себя к родной стороне с курганами дедов и меньше скитаться по свету. Так отпрыски Таргитая начали строить города. Атай Великий собрал целую державу, соединив в одну семью людей степей и долин, лесов и моря.
  Кому-то желание приростить себя к родной земле видится началом конца скитов. Радогост был иного мнения. Оседлость не размягчила волю предков. Не в том была причина заката. Да, вожди новых родов Ясов оказались куда голоднее до славы. Сумели не обуздать скитов, но увлечь за собой, вдохнуть в уставших людей свежую кровь. Благо, были они родичами. Ясы не хотели жить в городах. Они возбудили разум скитов возвратом к скупой вольности первых пращуров. Седая старина всегда манит сердце. Старина, но не ветхость. Ветошью стали лишь последние сколотские вожди с их узкими целями и утратой огня жизи. Они осыпались, как палый лист. Сменив верховодов, повернулось коло времен. Над землей взошла заря ясов-сарматов.
  Новые герои не растеряли наследия старых. Также не уступали им ни в доблести, ни в умениях, а само ратное мастерство вознесли на заоблачную вершину. Едва зачатое скитами ныне оформилось в безупречно зрелом воплощении. Ясы довели до ума ломовой удар бронных вершников, собранных в клинья. Мало кто мог противостоять такому напору. Походы и победы аорсов, сираков, языгов и алан превратились в пищу для размышлений современников и стали почвой для сказаний потомков.
  Не один век толкались союзы ясов с всемощным Римом. Не один раз сотрясали его твердь. Да и ромеям было чему поучиться у вольных наездников. Тяжелая броня, таранное копье и долгий меч - лучшие помощники на ратном поле. Увы, за давностью лет увяла сила ясов, хоть по сию пору блюдут варны науку войны своих лихих предков. Виной упадка стали распри племен. Сточили некогда крепкую породу. Ни Рим, ни новоявленные Готы не сумели сломить сарматскую кость. Братские раздоры забрали куда больше жизней. Время сделало круг: вновь оскудели кровью и волей вольные люди. Вновь не нашлось достойных вождей, изчезла цель, забылась Правда. Тут и возникли Юные.
  Юными нарек свою дружину вождь-родич Велемир из восточных лесов. Он положил зачин новой вехе Пути для всех отпрысков Таргитая. Сплотил и скитов, и ясов, и вятов, и даже готов. Заставил гордиться своим родовым корнем, поднять главу и ступать по стезе великих Пращуров. Следом шел другой вождь - Влодарь, довершивший большое дело. Эти две глыбы человеческой воли и сейчас будоражат воображение людей. Размах их деяний не дает покоя иноземцам, копошащимся в пыльном ворохе отшумевших событий.
  Жаль, звезда Юных сияла ослепительно ярко, но недолго. Снова братские обиды и размолвки расщепили могучее древо. Распалась цельная держава. Последними поборниками дела Юных были Верные. Наследники Славных, хранители опыта и устоев предков. Крут и Буян упрочили хребет народа, наростили свежую силу, удержали коренные земли. Потом началось лихолетье смут, череда утрат. Минули годы и вот теперь ему - Радогосту, сыну Сияна надлежит продолжать древний путь. Вести сородичей дорогой праотцов, избегая недоли и бесчестия. Сбылось пророчество темнеца Угрюма. Сумеет ли он? Сладит ли с вызовом мира, не осрамив чести? Ответ на этот вопрос даст только время.
  
  Глава 14. Узоры грядущего.
  
  Четвертый день пребывал в Велеграде Пелагий. Загостился посланник василевса Ираклия, силясь выгадать-вычитать душу нового князя Варнии. Не ладилось пока дело, показавшееся сначала простым для бывшего магистра оффиций, управлявшего имперской канцелярией, а ныне возведенного в ряд патрикиев Константин-города.
  Ходил за Радогостом тенью, сиживал с ним и на званных беседах, и на трапезах, сопровождал на облавные охоты, на ратные ристания. Разговоры порой обращались в сечи мыслей, но поворачивал Пелагий из славного рода Непотов обыкновенно к началу.
  - Мира желает с тобой наш христолюбивый автократор, - убеждал-увещевал, повторяя, точно молитву. - Долгого, прочного мира.
  - Мира со мной или со всем варнским народом? - прищурился однажды Радогост, рассматривая высокий лоб патрикия, отчерченный межой-челкой каштановых волос, узкий нос, чуть скошенный горбинкой вправо, выпуклые черные глаза. Непривычный к холодам, посол кутался в шерстяную вотолу. Шмыгал носом.
  - Прости мою оплошность, архонт, - уже спешил оговориться Пелагий. - Конечно я вел речь о всей твоей державе.
  Радогост усмехнулся про себя.
  - А ведь давно посланников Романии не видали в столице Варнии, - заметил, будто невзначай. Будто размышлял вслух. - Посчитай, с той поры, как Буян-князь разорвал союз с василевсом. Помнишь? Большим затейником был Буян. И так, и эдак пытался склонить его сердце владыка Царь-города, а тот лишь посмеивался. То просил привезти ему на потеху слона, то справить ложе из чистого злата. В итоге просто обязал выплачивать по восемьдесят тысяч золотых в год.
  Пелагий покусывал губы.
  - Благодарю, великий архонт, что напомнил мне эту поучительную историю, - сказал, как мог, мягче. Проглотил насмешку. И остался рад, что князь варнов отказался от продолжения. Не помянул, как Буян взял на свой щит Сирмиум, Сингидон и Анхиал.
  Радогост же уже обернул думы к делам не столь далеким. Наставник его Руян-князь умел ладить с ромеями. Уроки его стоило ценить. Не дружился, нет. Василевсу Фоке пособлял в малом, дабы сберечь свое, большое. Не трогал рубежи Империи, осаживал беспокойных волгарей. И получал справно щедрую дань. А еще - сговаривался о том, что имело смысл. Кто же не помнит, как ловко Буян-батюшка избавился разом от всех ненадежных людей в своих владениях? Убедил Фоку принять с миром рода ленян, борусов и враган. Дать волю поселиться в Мезии и Далмации. Те же саранчей брызнули на земли Империи, добравшись до самого Пелопонесса и став головной болью тирана. Обратный ход вечным смутьянам и захребетникам был заказан.
  - Позволь мне, ясный мыслью архонт, вернуться к вопросу о мире и союзе, - попросил Пелагий осторожно. - В Константинополе слышали о тебе. Ты - человек больших умений и необычных качеств. Это ведомо благословенному автократору. Тебе по плечу многое. А подданные твои верят в тебя, как в бога, да простит мне Вседержитель мое ненамеренное кощунство.
  - Не захваливай меня, патрикий, - Радогост сделал отрицающий жест. - Не забывай, что я не только князь, но воин. Мне любы прямые речи. А цену себе я знаю. Поведай лучше, чего ждет от меня василевс Ираклий? На чем мыслит воздвигнуть наш союз?
  - Как изволишь, архонт, - согласился Пелагий, однако колебался.
  Радогост решил помочь ему:
  - Василевс задумал большой поход на парсов?
  Пелагий вздрогнул плечами.
  - Правду о тебе говорят, - молвил, качая головой. - Ты мысли людей знаешь.
  - Не мысли, сердца, - поправил Радогост.
  Распря с Сасанидами досталась Ираклию Капподокийцу в наследство от свергнутого им Фоки. Неудачи в бранях с ратями царя Хосрова привели к потере почти всех восточных земель Империи. И стали приговором тирану, которого ненавидел весь ромейский народ. Не мудрено, что в час мятежа даже экскувиторы - личная Гвардия, не пожелали защищать сластолюбца, насильника и душегуба, годами терзавшего подданных с подлинно звериным рвением. Парсы ныне попирают Сирию, Фенехию и Палестину. Грозят Царь-городу. Дабы удержаться на троне, Ираклию нужно сломить их силу. Впереди - лютые сечи. Вот потому ко двору вождя варнов заслан не просто посол, но именитый патрикий. Василевс ищет союзников и жаждет прикрыть свою спину. Ничего нового.
  - Наши предки умели заключать удачные союзы, - уже смелее заговорил Пелагий. - Примеры их не преданы забвению. Почему бы теперь не прийти к согласию двум деятельным владыкам? Согласием можно добиться большего, нежели разладом. Не сомневайся, архонт, - посол вскинул увитые перстями пальцы: - Империя все еще в зените. Мощь ее не исчерпана.
  - Василевс предлагает сообща бороться с врагами? - вновь предвосхитил слова собеседника Радогост.
  - Да, - признал Пелагий. - Сейчас трудое время для Империи. Но с божьей помощью мы преодолеем невзгоды и сделаем шаг к возрождению нашего величия. Тогда те, кто протянул нам руку помощи, будут с лихвой вознаграждены. Багрянородный автократор Ираклий не останется в долгу. Он - человек слова и чести. Как и ты, благородный архонт.
  - И василевс просит у меня воинов?
  - Он желал бы на это расчитывать. Иметь в своей армии хотя бы отряд грозных аварских всадников - залог удачи в восточном походе.
  Радогост поджал губы:
  - Такие решения требуют глубоких раздумий.
  - Разумеется, архонт, - Пелагий склонил голову. - Не смею тебя торопить. Если ты будешь снисходителен ко мне и позволишь задержаться в твоем славном городе, я подожду изъявления твоей воли. А пока - хотел бы поднести тебе особые дары - книги из библиотеки Палатиума. Только дай знак: их доставят в твои покои. Это старые трактаты эллинских и римских авторов, а также некоторые сочинения наших недавних предшественников, включая труды Приска Панийского. Прекрасная пища для ума. Я слышал, ты ценишь подобное.
  - Книги приму, - ответил Радогост.
  - Тогда я распоряжусь незамедлительно, - Пелагий откланялся.
  Два десятка свитков, уложенных в лакированные коробы-футляры, принесли князю служки патрикия - невиданные в землях Варнии смуглоликие, курчавовласые отроки с рыбьими глазами и пухлыми, розовыми губами. Отпустив их, Радогост с волнением обратился к драгоценному подарку Ираклия, извлекая папирусы и пергаменты, развязывая крепящие их шелковые завязки.
  Глаза его заблестели при виде трудов Платона, заботливо переписанных кесаревыми трудниками пера и стилоса. 'Государство', 'Законы', 'Послезаконие' выстилали стройные борозды буковиц вдоль желтеющих полей. Послания древних. Судьбы давно ушедших людей. Но эти люди живы, пока есть те, кто готов внимать их неумолчному гласу, впустить в сердце их настойчивый зов. Стародавние мудрознатцы говорили сейчас с Радогостом, хотя ему стоило усилий разбирать чужое письмо. Одни книги были писаны по-латыни, другие - греческим языком, ставшим в правление Ираклия главным для всей Империи.
  Речь древних звучала в ушах князя, будто он внимал говору собеседников. Стагирит: 'О небе', 'О душе'. Сколько мужей ученого звания восторгались обширостью ума сего мыслелюбца, собравшего весь виденный им мир без остатка в свод-дом речительств-идей, уложивший его в ряд значений, в связанные, словно балки здания, соотношения словесных форм.
  Всякий знает, что ум человека вмещает в себя Всемирье с его светилами, небесными и земными телами, многообразием рек и морей, странами и городами. Все это живет в голове смертного, пока он видит, слышит и мыслит. Но как непросто перенести такое пространство вещей в тело пергамента, уместить в писаные строки! Разложить на звенья, взвесить и измерить, сопоставить и вынести итог о каждой частице Целого. У Стагирита получилось почти безупречно. Почти, так как полноты истины не дано выразить человеку. Всегда найдется то, что выскользнет из-под пальцев, из-под пера. Тайна сущего, вот ему имя. Она должна остаться невысказанной, ибо иначе нет смысла в человеческой жизни.
  Идти к Тайне, приближаясь и почти настигая, озарять разум радугой знаний, омывать душу вечно новым, но все равно упускать Главное - вот цель живущего. Ведь познав Главное, человек перестанет быть человеком. Он станет Богом - не-вещным, не-предельным...
  Радогост ревностно разбирал книги. Имена одних авторов были ему ведомы, другие новы. Замшелые груды сказаний о ветхих днях терпели соседство с летописями недавно отзвучавшего. Фукидида и Плутарха князь знал. О Зосиме и Олимпиодоре даже не слыхивал. Видто, то были засказчики былиц новой Романии, певцы-скоросказы последних василевсов.
  Вот и Приск Панийский - 'Византийская история и деяния Атиллы в восьми книгах'. Радогост вздрогнул. Этот человек воочию видел его славного пращура. Слышал его, свидетельствовал его свершениям. И записал так, как запомнил. Сохранил образ Влодаря для латынян и гречинов, просвещая их умы.
  Князь со вздохом отодвинул свитки к краю резной столешницы. Надо разобрать на досуге без торопливости. Увидеть быль дней Юных глазами врага-соседа. Тем самым, лучше понять ромеев и лучше понять себя. Не теперь. На плечи давит груз насущных дел...
  Туча большой войны уже нависла над миром. Остаться в стороне наблюдателем или вклиниться в ход чужой игры? Радогоста ждал сложный выбор. В тот же день он свиделся с верховным жрецом в Доме Мудрости.
  - Из сказов старины я помню, что ромеи - чужаки, вековечные вороги, - князь искал отклика наставника, говорил пылко. - Наследки тех, кто веками убавлял дни наших праотцов-скитов, жаждуя извести самый их корень. Парсы мне ближе, хоть земли их далече - за морями, за горами, за долинами. Есть такое чувство, зовется сродством душ. К парсам душа моя обращена. Знаю, что и кровью мы близки. От Ария-Яровида ведем счет своим родам, а вот верви наши откачнулись друг от друга столь далеко, что не всякий глаз отыщет родство. Разве лишь герб-знак Сасанидов вещает зрячему о исконном: крылатый Семаргл источает пламень внутри обережного коло.
  - Ты надумал держать сторону Хосрова? - понял Везнич, умеряя блеск очей.
  - Склоняюсь к тому, - признался Радогост.
  - Тогда скажу о важном, дабы укрепить твою волю, - решил жрец. - Благородный Крут, зачинатель дела Верных и отец Буяна, явился в наши края прямиком из Парсы. В том восточном краю он бытовал, набирался знаний и опыта жизни, был выученником Людей Огня - асраванов. Ты молвил верно: наши народы связаны меж собой. Связаны не нитью - цельным канатом из множества волокон. Парсы хранят древнюю мудрость, доставшуюся от общих наших богов.
  Князь слушал Везнича молча, выдавая удивление только живостью глаз.
  - Трудная судьба легла Круту, сыну Яреня, - рек жрец. - Лихолетье раздоров выжало всю кровь из потомков Влодаря, оплавило их души. Ярень был из ряда последних, высоких именем вождей. Дружину его растрепали вороги. Сам чудом избежал погибели, хоть недоля, пометив чело человека, все одно настигает в свой час. Лишь дает отсрочку пред лютым итогом. Сам знаешь, князь: коль отроду писано пасть от вражьего клинка - юли-крутись, а не избегнешь своей судьбины. Так вышло и с Яренем. Сыскал укрывище у седонов, давних друзей - на восходе. Не гордым вождем явился к ним, но пошарпанным сбегом, почти зверем-подранком. При нем - семья и горсть соратников, таких же горемык-недобитков. Седоны предали Яреня. Его голову продали за серебро и обещание спокойной жизни. Ушла сила Юных, как вода с высохшего русла.
  - А семья? - спросил Радогост, увлеченый сказом жреца. - Жена? Сын?
  - Им повезло, - успокоил Везнич. - Их хранили боги. Брегом Тиль-реки бежали на полудень. Блуждали-плутали, терпели суровые страсти-напасти, боролись с невзгодами. Так и достиги Уваразмии.
  - Эта сторона под рукой Парсы? - припомнил Радогост.
  - Верно. Царь парсов Хосров, первый носитель сего имени, взял сбегов под свое покровительство, зная о их высоком роде. Уже под жарким небом Тисфун-града распустились цветы талантов юного Крута. Наш предок обратил на себя взоры благородных пехлеванов. Хосров оказал ему высокую честь: даровал звание Асварана-Вазурга, Именитого Всадника. И Крут эту честь оправдал.
  - Крут служил Хосрову?
  - Исправно. Его цепкий ум, волчье чутье и ратная сноровка открыли перед ним большие пути. Начав с малого, Крут укреплял свою удачу в большом: в походах на врагов шахиншаха, в подавлении мятежей, в изобличении заговоров. Он отбил набег дикарей-абделов и даже заложил крепость в Медии, получив звание Аргбеда, Смотрителя Твердыни. Высоко поднялся сын Яреня и мог бы снискать еще много милостей, много славы возле трона Хосрова. Да только душа его тянулась назад - на закат. Сколь ни полна свершениями жизнь человека, но не может он быть вечно в разлуке с мечтой. Мечтой же Крута было сотворить новый мир, новый уклад, новую державу, ногами стоящую в прошлом-исконном, а руками обживающую дали грядущего. С парсами Крут условился: его земля станет острым мечом против Романии.
  - Теперь я понимаю, - молвил Радогост в раздумье. - Плечи Страны Парсов оказались достаточно широки. Крут смог опереться о них, дабы встать в голове степных и лесных племен заката. Заботливая рука Хосрова снарядила его в дорогу.
  - Все так, - признал Везнич. - Однако без чудесных умений, явленных новым вождем, ничего бы не вышло. Скажу тебе еще вот что. Только тот, кто понял Жизнь, может облечь себя правом решать судьбы других и держать за них ответ. Крут, сын Яреня, был зрел умом и сердцем, создавая Землю Верных. Часто власть достается по наследству тем, кто не умеет ей правильно распорядиться и не разумеет ни небесных, ни человеческих законов. Крут же был искушен. Он ведал, что делает. Сберег правду Старого и вдохнул в нее огонь Нового. В его рачительном усердии рождались простор степей, твердь гор, краса звезд...
  - Я приму завет своего предка, - уверенно вывел Радогост. - И заключу союз с Хосровом Вторым. Ведь если Ираклий поломает парсов, мощь Романии вернется в прежднее, уже позабытое русло. Такой сосед под боком нам не нужен. Капподокиец будет искать пути пережать нам горло. Это пока он любезен и податлив, как воск. Страшится неудачи, ждет от меня пособления. Уверовав в величие своей воли и свою счастливую звезду - обратиться зубастой ехидной. Тогда не избегнуть настоящей беды.
  - Ты сделал верный выбор, князь, - одобрил Везнич. - Союз с парсами послужит на благо народу Варнии.
  Радогост однако не спешил сообщать о своем решении ромейскому послу.
  Тот же - не терял надежд добиться расположения могучего варварского вождя. Заискивал, угодничал, а потом удивил дарами, отложенными на последний черед. В терем Радогоста принесли фигурно исполненное седло с полной конской упряжью и броню всадника. Положили на расстеленную парчу прямо перед стольцем князя.
  - Это седло справлено для тебя, архонт, Феогеном - лучшим константинопольским мастером, - доложился Пелагий. - Надеюсь, оно будет под стать твоему жаркому скакуну. Багрянородный автократор Ираклий шлет его тебе с пожеланием новых побед. Пусть звезда твоей удачи сияет на зависть людям.
  - Передай мою благодарнось василевсу, - ответил Радогост, изучая подношение.
  Само седло состояло из двух боковин и двух резных лук с аметистовыми вставками. Боковины пестрели узорьем, ласкали глаз тонким тиснением. К седлу прилагалась подушка из яркого атласа, позлащеная подпруга, грудной и подвижный ремни с серебряными накладками и подвесками в виде птичьих фигурок. Прочие части утвари блестели начищенными бляхами, вставками с изумрудными глазками и златыми заклепками.
  Показная броскость и изящество боевого снаряжения всегда претили нутру князя. Радогост ценил простоту. Однако ромейскую работу похвалил, дабы не обижать посла.
  - Тебя, архонт, почитают могучим воином, - вмиг приободрился Пелагий. - Взгляни теперь на этот доспех. Его изготовили для тебя по воле нашего благословенного автократора. Зовется такой доспех Клибанион. Он необычайно прочен, но при этом - гибок и легок, чтобы не стеснять движений тела.
  Со стороны броня увиделась Радогосту большой рыбиной в сияющей чешуе, эдаким сомом, выпрыгнувшим на берег. Пластины тянули за рядом ряд - круглые поверху и спрямленные внизу. В середине каждой - выпуклый глазок в виде головы волка. Задумано было ловко - такие пупыри могли и выщербить вражий клинок, и сбросить его с себя, мешая точному удару. К броне прилегали наплечники - чашевидные, с узорочьем. А еще имелась злащеная перевязь и наручи с выбитым на них дивным зверем единорогом.
  - Изрядно, - отметил Радогост. - Ваши умельцы знают свое дело.
  Пелагий и его слуги склонили головы перед князем.
  - Автокатор будет счастлив узнать, что его скромные знаки внимания пришлись тебе по вкусу, - с торжеством в голосе сказал патрикий. - Владей ими в знак нашей великой дружбы.
  Радогост спрятал усмешку. Торопился Пелагий Непот. Желал скорее выдать желаемое за действительное. Покуда в вопросе заключения союза он не продвинулся ни на пядь. Что же еще приберег в рукаве посол? Чем потешит?
  - Отправляясь в дорогу, я имел беседу с одним человеком, - отважился Пелагий. - Ему выпала честь знать тебя лично, архонт. Отзываясь о тебе с превеликим почтением, он повествовал о твоем мужестве, проницательности и великодушии.
  - О ком ты говоришь? - справился Радогост, уже догадываясь, каким будет ответ.
  - О Гордии, комите этериотов, - пояснил Пелагий. - Это гвардия автократора, которая собрана из воинов разных племен. Преобладают в ней скифы, но есть и люди из других земель. Я знаю, что комит Гордий одной с тобой крови, благородный архонт.
  Радогост понятливо прикрыл глаза. Преждняя гвардия Экскувиторов не сумела защитить василевса Фоку. Не захотела защитить, предав в трудную пору своего властелина. Ираклий Каппадокиец принял услугу столичных охоронцев. Неотделимые от жизни Империи, с которой были связаны нитями душ, экскувиторы привыкли играть роль в ее судьбе. Не единожды они пособляли добраться до вожделенного пурпура новым охотчикам. Разнеженные роскошью и благами двора, опьяненные собственной значимостью, охоронцы давно перестали быть опорой державной особы. Ираклий положил этому конец. Он распустил экскувиторов и сотворил новую силу - Этерию, дружину. Служить в ней могли лишь воины варварских народов. Чужие на земле Романии, эти богатыри-сильники всецело зависели от своего господина. Без василевса им не было жизни в Царь-городе.
  - Хочу признаться тебе, архонт, - заверял Пелагий, - великий автократор ценит авар, особо выделяя их среди прочих племен. Комит Гордий тому пример. Этот человек сумел пробиться наверх багодаря своим высоким дарованиям. Ныне, осыпанный милостями, он благодарен судьбе, приблизившей его к державному властителю и открывшей дороги больших свершений. Во главе этерии Гордий также отправится на Восток. Уверен, он еще прославит себя в персидском походе. Однако автократор хотел бы расчитывать, что соотечественники комита не останутся в стороне от столь грандиозных событий. Эту войну запомнят потомки. После нее мир уже не будет прежним.
  - Возвращайся домой, патрикий, - велел Радогост после недолгого молчания. - Передай василевсу Ираклию, что свое слово я скажу позже. Я пришлю ему ответ. Пока же дела и заботы Варнии не позволяют мне сунуть голову в жерло чужой вражды. Не дают и грезить о будущих сечах. Всему свое время.
  Пелагий сник.
  - Да пребудет с тобой удача, архонт, - выдавил, низко кланяясь князю и шелестя одеждой.
  
  Глава 15. Милава.
  
  Словно в воду глядел Радогост. Тяжбы своей земли сердцем чуял. Едва отбыл восвояси Пелагий Непот, как постучалась в двери худая весть: вновь взбеленились розмовляне. На сей раз бузу затеял Варунов сын Будута - младой летами, но дерзкий нравом вождь. Проводив родителя к праотцам, растревожил души сородичей. Сызнова поднялись розмовляне на дулебов. Видно, ударила в голову кипучая кровь, опьянила по весне, как брага.
  - Не ко времени это, - вздыхал Радогост, делясь думой-тревогой с Поладом. - Нынче за морем дела затеваются нешуточные. Нам бы мечи точить на ромеев, да мыслить, как прижать василевсу хвост. А тут опять соседские споры-раздоры...
  - Позволь мне уладить эту разрягу? - предложил Полад. - Коль уж ты поставил меня воеводой. Только дай мне людей - малую дружину, я наведу порядок на восходе!
  - Нет, друг мой, - отказал Радогост. - Я мирил тот край, да что-то попустил. Мне исправлять огрехи. Мне и Будуту вразумлять. А на тебя я Велеград оставлю.
  Полад нехотя принял волю князя:
  - Эх, - сказал, морща лоб. - Выкормыш старого волка Варуна пробует на прочность молодые зубы. Чванится. С такими всегда хлопотно...
  А перед взором Радогоста уже колыхался зыбкий, волнующий образ. Все же слукавил князь. И себе, и своему воеводе. Рвался в леса дулебские, рвался рьяно. Но зачем? Огонь межевой распри тушить, или чтобы снова увидеть ее - незабвенную, желанную? Милава. Как же сложилась е судьба? Радогост обещался вернуться за ней, и он сдержит слово. Раньше не мог. Теперь - назрела пора.
  - Надеюсь на тебя, воевода, - молвил Поладу. - Блюди мир в стольном граде. Оберегай покой варнов.
  - Можешь на меня положиться, князь, - заверил Полад.
  Конец березеня стоял на дворе. Только завязались почки на деревьях, птахи пробовали голос. Подсохла и грязь на дорогах, давая путь конному и пешему - удобное время для похода. Князь сбирал дружину. Решил, провидя наперед - пешцам вершить судьбу дела. Вершие же - даже не подмога им, а ему, водчему народа, степенное сопровождение. Для чести. Взял лишь три десятка комонников с Тураком во главе, да еще Изеча. Прочие - безлошадная сила. Удобно лазить по лядинам да леторослям, выковыривать из нор лесовиков-розмовлян. Не сомневался Радогост: лисами и росомахами забьются в кущи Будутовы вои. Попробуй достань!
  Выступили третьего дня, с рассветом. Памятной Радогосту дорогой шагнула дружина. Бодро шли, с песнями. Да и как не петь, когда дышит земля, вдосталь напившись влаги снегов? Небо чистое - ни тучек, ни крапинок. И солнце балует яркими лучами, от которых отвыкли.
  Не везде был удобен путь. Реки раздались далеко - вдвое, втрое против преждней своей ширины. Кое-где мешала хлипкая жижа. Но разве это повод для грусти? Дорога перышком стелилась. Ратичи князя шустрили по ней почти рысцой - ходоки легконогие! Версты не считали.
  Скупой покуда глядела земля - не убранная, не украшенная первоцветом. Где серая, где бурая от прошлогодней травы. Убрел на сивер Студенец, дух зимы. Оскудевшее поприще его былой власти отошло под руку Лели - людям на радость. Ведь даже краткая зима забирала жизни, кормилась плотью смертных. По старине, дабы обмануть Студенца, варны выбрасывали из домов куски коровьего мяса. Отводили от порога недолю. Ныне же человек ликовал, забыв о худом. Славил солнце, славил Яровида. Скоро зазеленеют пастбища, оденутся новой одежкой голые рощи.
  Дружинные слушали, как звенят ручьи, как деловито обживают гнездовья вернувшиес с полудня грачи и дрозды. А воздух? Пробирал до самого нутра похлеще хмеля. Запах проснувшейся жизни. Его хотелось пить-вдыхать еще и еще, пока голову не начинало кружить. Сколько дивного волнения! Аж мурашки бегали по спине.
  Во встречных селах чествовали князя. Воев угощали пирогами и блинами, сбитнем и квасом. Радогост нигде надолго не задерживался. Стремил вперед, как барс. Дружинные не отставали. Никто не казал усталости, каждому мечталось, чтобы его усердие заметил княжий глаз. Все же ладных молодцов воспитал Радогост! Один к одному, как желуди могучего дуба.
  В горах шли перевалами, леса огибали закраиной, а вот речные преграды приходилось одолевать порой, мастеря плоты. Высоко стояла вода, далеко разгулялась там, где в другую пору не была хозяйкой. Так верста за верстой, день за днем подбирались к кону дулебской земли. К восходу было прохладнее, ветра носились шумной стаей. Пришлось ратным мужам укрыть плечи шерстяными плащами и рогожей.
  Первая дулебская веска и сразу - сполошный люд. Клянут беду-войну, бабы слезы льют. Князю рады - Защитник! Радогост допытался у старейшины Жереха, что да как.
  - Да уж худо дело, князь-надежа, - вскряхтел тот - косоглазый, брови торчком, а кожа красная, будто ошпаренная. - Ко времени ты поспел. А то ведь замаялись в конец. Лихари-то соседские, паскудят! Уже привольно по нашей земле лазят, разор чинят. С продавних пор о таком никто не упомнит - ишь, тропу протоптали... Это Будута приучил своих на нас в разгон ходить. Младень младенем, но вожак ретивый. Отцова хватка у него, а прыти - того поболе. Не волк - волчище!
  - Что же вождь Гудим? - подивился-озадачился Радогост. - Отчего не заступится?
  - Так избил его ратных Будута в Медвяном Яре, - пояснил Жерех. - Ловок огалец. Перемог наших большой силой.
  - Где же он людей взял?
  - Говорят, задружился с могучими племенами, что в лесах на восходе, - уже шептал Жерех, приложив палец к губам. - Будто силища преогромная у него за спиной.
  - Что за силища? - гадал князь. - Вольцы? Вяты? Ополяне?
  - Я слышал о земле Белозерье, где народа больше, чем шишек в сосновом бору. А еще о земле Вышегорье, что еще дальше - за пятью реками. Толкуют, Будута нашел согласие с тамошними вождями.
  Радогост перекинулся взглядами с Тураком и Изечем.
  - Что скажете?
  - О таких краях не знаю, - Турак почесал шею, подвигал бровями вверх-вниз.
  - И я не слыхал, - Изеч развел руками. - Эти имена и писалом не писаны, и молвой не насказаны.
  - Ладно, - Радогост хлопнул себя по бедрам. Призадумался, но ободрил Жереха и его родичей: - Разберу вашу тяжбу, люди дулебские. Не кручиньтесь.
  - Уж сделай милость, князь, - кланялся старейшина.
  Дружина шагнула дальше. Радогост сопел в седле, отчаянно скреб по подлазам памяти. Что за дивные племена объявились на восходной стороне? Числом не меренные, могутой не обделенные? Дабы начать с чего-то, поставить мету - зацепил мыслью сколотскую старину. Ведь как там было до нее - не узнать. Все сгинуло в пучине мира, стало безымянным прахом. А сколотские года сберегли немного имен. Будины, тиссагеты. Обретались эти народы где-то за коном дубрав розмовлянских. Прибавить к ним стоило ирков - отцов берендесов. Исчерпавши свой срок, будины сменились седонами, тиссагеты - вятами. Считать дальше было просто. Считали и готы, и ромеи. Записывали, оценивали. Вот только молчала память летописцев о белозерцах и вышегорцах. Не сказано о них даже скупых слов, не сложено даже беглых сказаний. Так откуда вынырнули на свет незнаемые содружцы Будуты-вождя?
  Князь вел своих ратных к Древнице, вглубь дулебских земель. Какой же знакомый путь! Трепетала душа после каждого конского шага. Торными тропами меж дубняков и околков пронырнули к главному дулебскому граду. Радогост рыскал глазами. Лезли воспомнания, стучались в сердце. Луг раздольный к закату от тына. За ним - чистое, как слеза озеро, а дальше - бор-господарь. Будто совсем недавно бродил тут юный витязь Радогост и вот - уж нет его и в помине! Едет владыка народа - благочинный, суровый. За ним - его дружина.
  Возле ворот собрались первые именем дулебские мужи. Встречали хлебом-солью. Да и как не встретить? Князь! С почтением склонили головы. Гудим здесь же. Постарел еще больше: потускнели глаза, морщины глубже вгрызлись в вяленую кожу, а плечи завернулись вовнутрь. Нелегка доля лесного вождя.
  Радогост спустился с седла, взялся за повод. Уважил седины старых.
  - Вот и свиделись, князь-государь, - голос Гудима звучал незнакомо надтреснуто. - И года не прошло. Рады видеть тебя в нашем краю. Уж прости, что снова зазвали тебя по худому делу. Но сами не смогаем свою беду-печаль одолеть. Ты, верно, уж знаешь про Будуту?
  - Где он теперь? - спросил Радогост.
  - Восвояси обернул. Потрепал-пощипал нас по весям. То тут цапнет, то там отхватит. Воев у нас ноне мало - не отмахнуться. А Будута дюже рьяный, предерзкий юнец. Вот ведь как боги судили! - Гудим всплеснул руками. - Варун летами был меня моложе, а уж и нет его с нами. От водянки исчах, помер по зиме. Я же - жив-живехонек... Токмо не удачи, не последыша.
  - Как Милава? - Радогост затаил дыхание.
  - Что с ней станется? - Гудим пожал плечами. Предвидя вопрос, успокоил: - До сих пор не засватана.
  У Радогоста словно камень скатился с плеч. Перевел дух:
  - Ну, веди в дом, вождь. Будем рядить, как Будуту обуздать.
  Князь повернулся к Тураку через плечо:
  - Вели расседлать и напоить коней. Людей рассели по избам, по дворам - местные примут.
  - Сделаю, князь, - откликнулся тот бодро.
  В жилище Гудима ничего не поменялось. Все: как сохранила память Радогоста.
  - Да нет ее тут, - махнул желтеющей дланью дулебский вождь, видя, как зыркает князь по углам-сторонам, выискивая-выглядывая. - Живет на Ловчем конце, у Солохи. Это свояченица моей закрадной супруги. Ты садись, князь дорогой - не побрезгуй. Не по тебе убранство, знаю. Не по твоей чести. Но - чем богаты. Али угостишься сперва с дороги? Велишь подать медовины с калачами?
  - Оставь, пустое, - Радогост снял корзень, снял и тяжелую перевязь.
  Гудим принял их с почтением, перенес на кованый сундук в углу.
  - Что ведомо тебе о союзниках розмовлян? - князь в лоб спросил о главном, присев на крытую тулупом скамью. - Молва уж больно цветаста. Насочиняла небылиц.
  - Да как сказать, князь милый, - замялся Гудим. - Быль иль небыль - не знаю. Но задумщик Будута знатный. Умыслы его идут далеко. Не пойму токмо, сам ли к тому пришел иль его кто-то подучил...
  - О чем ты?
  - Сын Варуна чает возродить древнюю землю Арсанию. Сказители бают, была такая в старь. Но где? Никто не укажет. Вроде как, от неревских лесов до самого брега Студеного Моря тянулась. Молодец наш от кого-то про ту давность наслушался. Чую, подначивают его не то свои, не то чужие. Ежели чужие - еще плоше. Коли с кем-то из дальних краев столковался - увязнем мы, князь-благодетель, в затяжной войне.
  - Ты сам-то видел витязей, что бьются на его стороне? - пытал Радогост.
  - Не пришлось, - сознался Гудим. - Скопом навалился на нас Будута, задавил числом. Где было разглядывать? Хотя...
  - Что? - напрягся князь.
  - Мои вои запомнили, что на щитах вражьих - голова врана. У нас не в обычае такой знак. Да и в других землях тоже.
  Радогост нахмурил чело, подпер подбородок. Нет! Не просто замятня назрела на восходном рубеже. Не забавы молодецкие охочего до власти Будуты. Тут что-то другое. Надо понять причину...
  - Что пригорюнился, князь-государь? - Гудим заглянул ему в глаза. - Скажи, как быть. Что деять. Воли твоей ждем всем дулебским людом.
  - Наперво собери свою рать, - решал Радогост. - Сюда, в Древницу. Всех, кто остался. А я пока выпытаю, какой зверь бродит в розмовлянских лесах.
  С собой князь привел обловских скрадников с Вязгой в голове. Знал, что без них не обойтись. Ловкачам-лесоходам препоручил: изведать, чем дышит розмовлянская сторона и что за дивина пустила там корни.
  - Вы уж, братцы, постарайтесь, - просил Радогост. - На остроту вашего слуха надеюсь. На зоркость вашего ока уповаю, да еще на чутье ваше пречудное.
  - Будь спокоен, князь, - ответствовал Вязга. - Мы люди перехожие. Где лес-батюшка стоит - там нам воля. Ни один след от нас не спрячется, ни один звук не утаится.
  - Только зазря головы не подставляйте, - предупредил Радогост. - Розмовляне тоже не простаки. В лесу рождены, лесом воспитаны.
  - Не пекись о нас, князь-заступа. Хорониться от чужих пока не разучились. А лес не выдаст.
  - Ну, тогда снаряжайтесь. Волос в помощь.
  Отпустив скрадников, Радогост собрался с мыслями. Поколебавшись всего мгновение, отправился искать Милаву. По счастью, долго блуждать не пришлось. На Ловчем конце града, вотчине промыслян, нужную избу показали сразу. Дом был не велик - крыша из драни, на охлупени журавлик. Князь ступил на крылечко в одну ступень, собранное из темного горбылья, толкнул дверь с железным кольцом.
  Со света не в раз осмотрелся в избе. Качнулась фигура, повернулась на звук. Нет, не Милава - дородная женщина в летах. Смекнув, кто перед ней, кланялась, прошелестев пестрядевым подолом.
  - Где дочь Гудима? - вопросил Радогост. - Позови!
  Хозяйка избы повернулась к запечью, скрытому перегородкой-плетенкой.
  - Покажись, Милава, - позвала полушепотом. - Отложи шитье. К тебе сам князь припожаловал.
  И поспешила в сени, набросив на плечи душегрею. Дожидаясь, Радогост уронил взгляд на прислоненные к печному боку ухват и хлебную лопату, потом увел глаза к узкой полке, заставленной чугунками.
  Где же Милава? Появилась. Рубаха с обручьями, вязаный пояс с бахромой. Черемное увяслокрепило густые, расчесанные волосы.
  - Ты? - она округлила очи. Потом, скрыв удивление, спросила неласково: - Как звать-величать-то тебя ноне? Князь-владыка?
  - Как прежде звала, так и зови, - Радогост ждал тепла, но его объяло хладом с головы до пят.
  Смотрел на нее и не узнавал. Вместо лучиков в глазах - льдинки. Лицо будто даже удлинилось - ушла легкая округлость щек. Ушел и румянец. Бледна, строга. Не солнце, а морозная луна. И голос не звенел уже колокольчиком, а лился неспешным ручьем. Словно разом на несколько лет повзрослела дочь вождя Гудима.
  - Что так разглядываешь, княже? - Милава прищурилась. - Не нравлюсь? Схлынула былая краса? Поблекла?
  Радогост покачал головой:
  - Давно не видались. Насмотреться хочу на тебя.
  - Кто же мешает? - девица повела плечом. - Смотри, коли смотрится.
  - Ты не рада мне?
  - Рада - не рада, велика ли разница?
  Князь чуть прикусил губу. Все же задела нелюбезная, холодная речь. Окатила, как из ушата.
  - Я обещал вернуться, - напомнил робко. - Помнишь, у озера?
  - Ну, обещал - Милава осталась равнодушной. - Как не вернуться, когда вновь разлад у нас? Кому-то нужно карать смутьянов, злочинцев поругаемых. Вершить княжий суд железной рукой.
  Говорила умышленно резко, с вызовом. Будто хотела сильнее уколоть.
  - Я обидел тебя чем-то? - Радогост попытался взять ее за руку.
  Дочь Гудима отстранилась. Вдруг посмотрела в его глаза - прямо, твердо.
  - Когда ты здесь, всегда жди несчастья, - молвила, не отводя взора.
  - Ты винишь меня в несчастьях дулебов? - удивился Радогост. - Или не можешь простить мне Златана? Осуждаешь, что спутал нить твоей судьбы?
  Она едва заметно смутилась.
  - Нет, не так, - поправила и себя, и его: - Но ты тянешь за собой боль, кровь. И сейчас, чую, будет много горя - дулебам, розмовлянам. Ведь не уйдешь, пока не замиришь нас, да так, что долго помнить будем твою волю. Тебе закон, честь важней всего. А люди, чувства... Ты ведь ничего не знаешь, кроме своего долга.
  В глазах Милавы блеснули слезы. Радогост вновь взял ее за руку. На этот раз она ее не отдернула.
  - Я за тобой приехал, - теперь он развернул ее к себе за плечи.
  Дочь Гудима фыркнула:
  - А раньше не мог? Пока война не полыхнула? Небось, и не вспомнил меня ни разу.
  - Прости меня, - князь вздохнул. - О тебе не забывал с самого первого дня. Не раз порывался приехать. Не мог, Ладой-матерью клянусь. Сперва князю Руяну служил во славу всего имени варнского. Ныне же сам князем стал. Дел-забот было, что звезд на небе.
  - Дел-забот, - Милава не передразнивала его, просто повторила задумчиво, бесцветно. Напряженные ее плечи обмякли. Почти поникнув, она вдруг прижалась к нему, спрятав лицо у него на груди. Силы будто ушли совсем, излитые без остатка в отповеди-упреке. Ушли возмущение, недовольство, копившиеся так долго. Сейчас это была слабая дева, ищущая крепкого мужского плеча.
  Радогост обнял ее.
  - Все будет иначе теперь, - убеждал-уверял непреклонным тоном. - Усмирим розмовлян, и я заберу тебя с собой, в Велеград. Пойдешь за меня?
  Милава отодвинулась почти рывком. Еще пристальнее вгляделась в его глаза влажными очами. Словно впервые увидела.
  - Ты берешь меня в жены?
  - Беру, - отвечал Радогост. - Сегодня же спрошу согласия у твоего отца, если позволишь.
  Она молчала, точно утратив дар речи, и князь поспешил прибавить:
  - Свадьбу справим в стольном граде - честь по чести. Пригласим и Гудима с твоими родичами. Не отвечай сейчас. Подумай. У нас есть время.
  Радогост отвернулся, словно боясь услышать отказ. Быстрыми шагами вышел из дома Солохи.
  В Древницу меж тем сбирались ратные мужи дулебского края. Из них князь наново составял десятки и сотни. Ставил новых начальников, если преждние ославили себя неудачами в недавних схватках с Будутой. Перво-наперво Радогост желал устроить заставы против розмовлян. Ждал и возвращения скрадников с вестями.
  Вязга воротился, как обещался - невредимым. Не было потерь и среди его видоков-следопытов, хоть одного привели под руки со стрелой в бедре.
  - Помогите ему, - распорядился князь, сделав жест Гудимовым людям. - Пусть вынут стрелу и прижгут рану!
  Вязгу увел с собой в дом вождя.
  - Ну, сказывай обо всем, что было, - Радогост усадил старшину скрадников на лавку напротив себя.
  Тот потрепал усы, кашлянул.
  - Что сказать, князь? Прав ты был, ловки розмовляне. Матерые еноты, не чета фряжским фазанам. Всеж учуяли нас, Стребора попятнали. Едва ноги унесли...
  - Этого и боялся, - свел брови Радогост. - Узнали что?
  Вязга размял в улыбке сухие плоские губы:
  - А как же? Будута нас за нос водит. Нет за ним никакой особой силы. Нет и неисчислимой рати.
  - Как нет? А белозерцы? Вышегорцы?
  - Отряд пришлого рода-племени со знаком ворона на щитах видали. Но не велик он. У самого же Будуты - дружина, как дружина.
  - Не обхитрил ли вас Варунов сын? - усомнился Радогост. - Не припрятал ли лукавец главное, не скрыл ли? Да и по домам могли разбрестись союзные рати. Не век им на пограничье сидеть.
  - Едва ли, князь. Мне повезло: слыхал, как толковали меж собой его ближники. Нахваливали своего вожака. Весть о грозных сотоварищах Будуты - его придумка. Присочинил, чтоб, мол, и дулебы, и вары страшились на него идти. Ни Белозерья, ни Вышегорья на белом свете нет.
  - Удивил, так удивил, - Радогост покачал головой. - Недооценил я волчонка. Головастый у Варуна сын. Не в отца. Словить в силки эдакого звереныша - постараться надо.
  На другой день князь послал розмовлянам весть-призыв: кликнул вождя Будуту на встречу для толковища. Будута отказал. Передал-переслал, что вместо него с варнами будут говорить лишь стрелы. Угрозу сдержал. Крайнюю заставу на кону у ручья Притыка стрельцы Будуты закидали разжигами. Налетели шустро, сумели уйти. В скороспелой стычке пали вои с обеих сторон.
  - За эту кровь сын Варуна даст мне ответ, - пообещал Радогост. - И за былые свои подвиги тоже.
  
  Глава 16. Розмовляне.
  
  Вознамерившись наказать задир розмовлян, князь не суетился попусту. Кто же не знает, что лесная война - дело хлопотливое? Это известно даже мальцам. Хочешь одолеть - не гонись за скорой удачей, готовь ее с умом, не то сам попадешься в сети пагубы. Примеров тому - тьма. Наука глупцам.
  Потому Радогост начал с простого. Подле себя скопил самых смекалистых воев Гудима - тех, кто изведал хляби соседских лесов и чужую сторону понимал, как свою. Из таких мужей князь слепил сторожу.
  - Не боись, княже, - объяснялся дулебский сотник Журба. - Из моих робят любой наскажет тебе, где у Будуты слободки, городцы, починки. Чтоб не мытарились твои дружинные без толку. Кивнут, где худые углы, где топи, а шибче всего - засеки. Ушлые засечники розмовляне! Измежевали дубоколием свою землю. Но - лиха беда почин - есть дыра, будет и прореха.
  Радогост спросил Журбу о другом:
  - Как мыслишь? Что готовит Будута?
  - Да тут и думать не о чем, княже, - сотник распахнул руки. - Экая тайна! Коль погорел с затеей запутать тебя слухами о содружниках, дюже страшных числом, примется теперь отступать. Заманивать вглубь своей стороны. А там спытает долю-недолю в удобном месте, ежели конечно поймает в западню. Ведь в чистом поле толкаться ему с тобой - в огорчение. Раздавишь.
  - Помнится, еще Будутов отец грозился мне острой поторчей, - усмехнулся Радогост.
  - Ну, княже, ты сравнил! - присвистнул Журба. - Варуна почитал и свой, и чужой. Будуту бояться, не ведая, куда повернет. Хоть и горяч порой был Варун, а головой жил, не сердцем. Как бы с ним не зарубались по давней поре, но опосля всегда мирились. Этот же... Старые законы не чествует. Метит высоко, а кровь для него - что вода.
  - Обуздаем, - жестко молвил Радогост. - Для того я здесь. Ну и глянем, чего стоит Варунов сынок в мужском взрослом ратании. Одно дело изподтишка клевать соседские рубежи, другое дело - осилить крепкую дружину, закаленную в сечах.
  - Твоя правда, княже, - согласился Журба.
  Пока готовилась рать, Будута еще раз возмыслил боднуть супротивника. Сызнова заслал ловких набежников, но их легко переняли вои с межевых застав, расставленных Радогостом. Вернулись восвояси розмовляне, не солоно хлебавши. Этот урок убавил им пыла.
  Перед походом князь выгадал час, дабы проведать Милаву.
  - Хотел видеть тебя, прежде чем переступить вражий рубеж, - заявил ей отрывисто. Заглянул в ее чистые глаза и увидел там небо - без краев, без берегов.
  Дочь Гудима молчала, поджав выпуклые губы. Думала, что сказать.
  - Облик твой хочу оставить в сердце, твое отражение, - продолжал Радогост. - Едва ли долгой будет война с Будутой. Как ворочусь - исполню обещанное! Твой отец дал мне свое согласие.
  - Но я еще его не дала, - возразила Милава, завесив очи ресницами. Неприступная, гордая.
  - Как? - удивился князь. - Я совсем не люб тебе?
  - Я тебя совсем не знаю! - она выдохнула почти со стоном. - У тебя на уме война, заботы о земле, походы. Где же сам человек? Тот, кто радуется первому лучику солнца на рассвете и засыпает, улыбаясь месяцу за окошком? Не вижу, какой ты есть за всем тем, что окружает тебя.
  - Я весь тут, перед тобой, - объяснялся Радогост пылко. - Смотри! Мое сердце открыто тебе. Разве не видишь, как ты нужна мне?
  Милава облизнула губы, глядела в пол.
  - А вот я тебя знаю, - осмелел Радогост. - Сердце твое вижу. И вижу, что в нем есть для меня место.
  - Может и так, - вдруг признала она. - Только для тебя я навсегда останусь второй. Первая твоя жена - доля княжья, и ей ты будешь предан до исхода дней. Ужели не понимаешь, что не по нутру мне так? Что это жалит честь мою девичью?
  - Мою судьбу решили Боги, - помрачнел голосом Радогост. - Против их воли идти человеку негоже. Да разве же оттого нам не дано быть счастливыми вместе?
  Милава устало качнула головой:
  - Я не знаю.
  - Так скажи свое слово! - настаивал Радогост.
  - Изволь, - отважилась дочь Гудима. - Пойду за тебя, коль докажешь, что я и впрямь тебе дорога.
  - Чего ты хочешь?
  - Возьми меня с собой в поход на розмовлян.
  - На войну? - изумился князь.
  - Да, - утвердила Милава голосом и глазами.
  - Невиданное дело, - Рагодост не знал, что ответить. - Так не принято. Это против наших законов!
  - А разве ты, князь, не есть наш закон? - пришел черед удивиться ей.
  - Я лишь вершитель законов нашей земли, - он счел должным поправить. - Пример для прочих. Да и как воевать, когда мысль и сердце мои будут спутаны заботой о тебе?
  - В лесу я рождена. Розмовлянский край мне тоже не чужой. И тебе буду полезна, и не загину, коли Макошью мне такая судьбина не отмерена. Я и с луком дружна, меня воевода Елень учил...
  Милава запнулась. Поняла, что сказала лишнее. Вновь волна памяти обдала обоих.
  Прогоняя тень, Радогост попытался вразумить дочь Гудима:
  - Негоже юной деве быть там, где льется кровь, где мужи бьются за победу, не щадя живота.
  - Я не прошу тебя брать меня на поле брани, - оговорилась Милава. - Только лишь оставь при дружине. В ратный час я буду в стороне. Дай мне охоронцев, ты ведь можешь!
  - А если недруг захватит тебя в полон или шалая стрела зацепит? - сомневался князь.
  Глаза дочери Гудима полыхнули огнем:
  - Я верю в удачу - свою, твою. И ты верь.
  Сейчас перед Радогостом вновь была отчаянно бойкая горлица, какой он ее впервые узнал.
  - Придется терпеть невзгоды и лишения, - увещевал он с меркнущей надеждой. - Спать на походном ложе, есть скудную пищу. А еще - проходить за день по многу верст. Готова ли ты к такому?
  - Не считай меня слабой девочкой, изнеженной домашней опекой, - Милава вздернула голову. - Отец сызмальства брал меня с собой на ловы, на облавные загоны. А по лесу я могу бродить хоть день-деньской и даже не присесть. Мне путь не в тягость!
  Радогост помолчал.
  - Если с тобой что случится, я себе не прощу, - проронил глухо. Помыслив, выдавил бесцветно: - Будь по-твоему. Собирайся! Подыщу тебе справных ратаев в охранение.
  Придавленный новой заботой-обузой, вышел из дома Солохи. Вот ведь как с девицами! Влетел к ней бодрым гоголем, а выпорхнул смурным филином. Поди уразумей женское сердце...
  Уже через день дружина была скатана-собрана. Дулебская сторожа Журбы вкупе со скрадниками Вязги - голова. Варнская кметь - тулово. Спешенные рослени - запасный полк, хвост. Как водится, князь в сердце-середке. Тут же и его ненаглядная - Гудимова дочка под оком трех охоронцев да за их щитами. Дулебский вождь едва не спятил, когда прознал про Милавину затею. Не сумел и он разубедить своевольницу.
  - С ней сам Леший не сладит, - посетовал в бороду. - И Лихо Одноглазое отступится. Вот уж норов, так норов. Не знаю, в кого такой уродилась. Послали боги радость-усладу, токмо эта услада порой горче полыни...
  Радогост не стал долго слушать причитания старика. Пора было действовать. Взяв с собой припасов на первое время, рать перешла кон в урочище Березняки.
  - Никто не знает, сколь выпадет прыгать за розмовлянами по болотищам да логам, - ворчал Турак. - Чай не отощаем с голодухи.
  Хотел прибавить что-то - не стал. Смолк под княжьим взором. Нынче не до пустословия. Единой струей лился ратный поток, навостривший путь в Будутово логово. Дружинные крались мелким шагом, зыркали по сторонам. Скосив глаза на Милаву, Радогост не заметил на ее лице следов волнения. Как будто на лесную прогулку снарядилась дулебская дева. Только облачена была не в платье, а в утепленный стеганый кафтан, да в кожаный шеломец вместо начелья. Придачей к наряду стал легкий меч, подвешенный к поясу с бляхой в виде трилистника, и небольшой щит с оковками, закинутый за спину. Не узнать красу синеокую. Прямо поляница!
  Не просто было князю пойти на такую уступку любимой. Мыслимо ли подобное? В полчном ряду забраться на чужую сторону, где бедой грозит каждое дерево, каждая кочка? Но - верил в удачу Радогост. Ведал сердцем, что не придется жалеть о своем решении.
  Сырь стояла в лесах и подлесках. Не просохла земля в тесноте еще голых, но обильных кущ. Благо, дулебы знали удобные тропы. Тянули ступающую во след рать на ровное, сухое. Яруги, буреломье, заводи оставались обок. Избегали и близости к розмовлянским селам.
  На первой стоянке Радогост заслушал сторожу. И Журба, и Вязга говорили одно: Будута идет впереди со дружиной.
  - Еже глядеть по следам - на полдня пути, - прибавил старшина скрадников, от бывалого ока которого было не спрятаться ни поцарапанной древесной коре, ни подломленной ветке.
  - Это нам на руку, - признал князь. - Будута тянет нас за собой. Не надо рыскать по всему краю, дабы сыскать ворога. И дальше пойдем его метами.
  Про себя же Радогост смекнул: не все видят матерые лесоведы. Не все замечают, будто кто-то отводит им глаза. Вертелось противное чувство, что ворог совсем рядом. Что дышит то в затылок, то в щеку. Наваждение? А если нет?
  Скоро дружина уперлась в засечный ряд. Вал-валище, цельный укреп, завесившийся остроколием-остросучием. Прорех не видать глазу.
  - Ба! - подивился Журба. - Эко залатали дырища! Законопатили намертво все ходы-лазы. Еще надысь эта груда сохла брошеной, ветхой. Посчитай, в пяти местах без труда прошел бы пеший. Да и вершник бы проехал. Мда...
  Засечный ряд подымался выше человечьего роста. Ежился грозно - где земшело, но не хлипко, а где свеже кучно, прирощенный колодами ясеней и лип. Сучья-клинья внахлест, как надолбы. Отменный рубеж, дабы встать за ним ратной силой. Тут и малый отряд отразил бы большую дружину. Так отчего не держит укреп Будута? Зогородился и ушел? Пусто было за валом.
  - Как далеко идет засека? - справился Радогост. - Как обойти?
  - Так это, - Журба поскреб рыхлую бороду, - далече. Огибать токмо по восходному краю, чтобы в топи не слететь. Полверсты пройдем и дальше - большой лог. Через него опять на тропу влезем.
  Вот оно что, понял Радогост. В суходоле уготовил встречу-ловушку Будута. Там решил закопать его рать! Затем и подновил древнюю засеку. В обход пустить, значит.
  - Путь ершист, да не шибко тяжек, - наговаривал меж тем Журба. - Времени вот токмо уйма уйдет...
  - Мы не пойдем в обход, - распорядился князь. - Эй, други! - он повернулся к воям. - Готовь секиры! Разворошим-разломаем вал в одном месте.
  Журба и другие дулебы поразевали рты.
  - Ну?
  Ратники принялись за работу - терпеливо, напористо. Перво-наперво обсекали вострые пики-колья, чтобы подобраться к стволам. Разворотить затвердевшие завалы, сдобренные землей и мхами, стало нелегкой задачей. Трудились до седьмого пота. Усталых сменяли свежие руки. Наваливались плечом, грудью. Прощелы делали пиками, мечами, а потом вбивали туда клинья наготовленных жердин. Не желал поддаваться засечный ряд. Держался упрямо. Дулебы сопели, замысел князя виделся им чудным. Жалели траченного времени.
  Радогост поглядывал на стороны. Снова овеяло лоб близостью чужих. Что же скрадники не чуют?
  Мало-помалу поддавался розмолянский заслон. Прободили его варны. Расширяя брешь, ладили путь-ход. Первые вои переступили покоренный предел. Но прежде чем полился вперед дружинный поток - средь слизских разломин, средь осыпей землистого корья - князь остерег:
  - Закрыться щитами! Сразу стройте стену на той стороне!
  Сказанное ратники исполнили без заминки. Вскорости за засекой уже набухал не мертво-древесный, но цельно-людской ряд, обретавший форму боевого строя. Этого было мало. Радогост велел заслониться со спины, с боков дружине, что еще не поспела одолеть преграду. Наказ совпал со злым посвистом позади. Однако вовсе не Стрибожичи исторгали воздушные струи под сводами сухих крон. Стрелы, розмовлянские стрелы. Их ярый клекот многих застал врасплох. Отколь взялись недруги за хребтом рати? Как их проглядели?
  Вражьих стрельцов было немного, сообразил Радогост. Горсть или две горсти. Прячась за стволами дерев, терзали жесткие жилы луков. Не иначе, дозорники Будуты обошли какой-то тайной тропой. Засланы вождем узнать, почему мешкают варны, почему не идут к логу. Не сдержали порыва мятежные души. Хоть в малом покоцать супротивную силу дерзнули лесные вои. Ведь и малый успех почетен.
  Княжьи ратники смыкались плечо к плечу. Опамятовались. Щелкнули в ответ варнские луки - сухо, хрипло, точно вороний грай царапнул слух. Вспорхнули и сулицы. Радогост же поспешил оберечь Милаву - махнул охоронцам, чтобы увели ее вглубь дружинного ряда. Все, закрылся строй. Теперь так просто не выцепить беспечные жертвы.
  Перестрел сторон прекратился. Розмовляне взяли несколько жизней - будет чем потешить гордость. Своих павших унесли. Князь не велел догонять, дабы не рассыпать ряд. Лес не поле, в таких делах не помощник. Чужой же лес и вовсе враг, к гостям нелюбезный. Хозяев не выдаст, прочих - запутает, заморочит, а то и загубит.
  - Испугалась? - бегло спросил Радогост Гудимову дочь, пока дружинные сбирали мертвых и пособляли раненым.
  Милава лишь покачала головой. Но князь видел ее большие глаза, чуял, как учащенно бьется в груди девичье сердце. Не подал виду, ободрил лишь взглядом.
  Рать оставила позади засечный вал. Вновь ушагала вперед сторожа. Прочие - пробирались по тропе росомахами. Ни шума, ни говора. Лишь в мыслях-думах вели беседы сами с собой витязи. Розмовлянская сторона - край недобрый. Это уразумел каждый.
  О себе Будутовы удальцы-сорви головы напомнили уже ночью. Дружина встала привалом, подобрав хорошее всхолмье. Огородилась кострами, дозорными. Но крепкий сон уставших за день людей нарушило злое щебетание железа. Вновь прыгали к небу вражьи стрелы, чтобы развернуться хищным клювом вниз, искать поживу. Розмовляне стрелили и навзрячь, и наугад. Метили за мерцающие цветки пламени. Вновь поднялась варнская рать - без суеты, без гомона. Вои кидали свои стрелы - во мглу, в чрево ночи. По крикам внизу узнавали, когда находили цель.
  Наметом наскочили розмовляне. Отпрыгнули столь же внезапно. Не захотели долгого боя. Или и не искали его? Шибко же разбередила сердце Будуты незадача с западней. Не мог забыть, не умел остыть.
  Поутру дружина скатилась со всхолмья, минула малую рощу и - встала в недоумении. Меньше чем в сотне шагов впереди, на лугу, топталась розмовлянская рать. Не пряталась, казала себя в полный рост и цвет. Закличка на битву? Похоже. При виде варнов рать извернулась, как жужелица, подергала многочисленными лапками. Сравнялся первый ряд, завесился не броскими бурыми щитами. Рослые вои, емкие плотью. Наголовья из бычьей кожи с наглазниками, кожаные рубахи, облепленные кругляшами блях. И длинные, памятные Радогосту, мечи за спиной.
  - Все пешные, - обронил Турак, изучая непривычно доступного оку недруга.
  - Это у них в обычае, - пояснил князь. - Верхами не любят биться.
  - Мы их и без коней растопчем, - с легким пренебрежнием скривил губы Изеч.
  - Обождите, други, - остановил князь. - Охладите свои буйны головы здравым размышлением. Мало тут розмовлян. Сотен пять. Не вся это Будутова дружина. Да и иноплеменцев со знаком врана на щитах я тут не наблюдаю.
  - Что это значит? - Турак нахмурился.
  - А то, что снова в ловушку пытается увлечь Варунов отпрыск, - у Радогоста не было сомнений. - Глянь-ка дальше, за их спины!
  Позади растянутого строя лесных воев ворсились чахлые кущи. Подлесок. Дерева казали себя в половину - стало быть, стояли в овражине.
  - Змееныш лукавый, - собразил Турак, проследив за княжьим взглядом. - В яругу нас потянет. А там - или поторча, или что похуже...
  - Сечу примем, - Радогост повернулся к своим дружинным. - Но преследовать ворога запрещаю! Сколь бы не раздухарились боем. Трубите!
  Зарычали боевые рога. Княжьи визязи колыхнулись. Цельно, складно, без заминок и лишней возни прямили ратные сотни - точно растили стену из камней одного веса и формы. Каждый знал, где ему место. Дружинный строй - глыба.
  Росленей князь не пустил в дело - отодвинул назад. Не настал еще их черед. К ним, под призор Изеча, отослал Милаву.
  В срече на лугу обошлись без привычной переклички-перемолвки стрельцов. Забыли и о копейном ратании, сразу сойдясь в мечи и топоры. Почернев глазами, оскалив рты, набежали друг на друга. Стена на стену. Устояли розмовляне. Не дался легко плотно сбитый ряд коренастых сильников-сиволапов. Не рассыпался, не смешался. Распалялись варны, жаждая поломать вражью волю. И только Радогост знал, что упорством Будутовы вои лишь глубже затягивают в силки своего замысла. А может и впрямь хотят сквитаться с ненавистным супротивником? Поиграться боевой мощью, да еще собрать на острие клинка жатву погуще, чтоб помнить до самых седин? Хотя вряд ли многим из них суждено дожить до седин...
  Радогост бился пешим, как и все его витязи. Искал знакомые лица в слоеной толще чужой рати. Не находил, раз за разом опуская клинок. Тянул назад, вырывая с усилием из неприятельских тел. Одолевал сопротивление разрубленных жил и хрящей, прободенной плоти, сочащейся клейкой кровью.
  Розмовляне брали природной крепью, отчаянным упрямством, своенравием духа. Однако против них были железная сплоченность, умный расчет, безупречная выучка. Воинство варнов походило на многорукого-многоногого Волота - за тьмой конечностей стоял один разум.
  Перелом в схватке назревал. Дружинники Радогоста уже запинались о ворох поверженных и посеченных. За спинами розмовлянских мужей кто-то прокричал иволгой. Знак-сигнал. Будута спешил спасти от избиения мельчающую рать. Нехотя отходили розмовляне. Еще не сломленные, не опрокинутые.
  Варны ярились. Вид спин и затылков противников, заставивших рубиться на пределе возможного, разбередил сердца. Ноги сами бросались вдогонку.
  - Стой! - прокричал Радогост. - Все назад!
  Не сразу услыхали варны своего князя в шуме битвы. И только зов рога, повторенный трижды, остудил кипучий пыл. Удержалась дружина, не хлынула за потрепанным ворогом. Растекшись широко, вновь сросталась в один ком. Вои возвращались в свои десятки, те - полнили сотни. Ратники, охолонув головой, шарили глазами по сторонам. Кого нет рядом? Спрашивали ближних о том, об этом. Мрачнели, слыша грустную весть о соратниках, которым не повезло в сече. В душе однако ворочалась надежда: скоро начнут обшаривать поле. Тогда станет ясно, кто пал, кого лишь пометил вражий булат.
  - Соберите розмовлян, что уцелели, - наказал Радогост. - Авось, от них еще пользу поимеем. Вновь сорвав Будутов замысел, князь однако не был доволен. Поход затягивался.
  Варны устроили стан прямо тут, на лугу. Разбирали завалы тел. Грели на кострах воду, дабы омыть раны перед тем, как прижечь их горячим трутом или наложить обязы с толченой лебедой. Позаботились и о розмовлянах. Немало нашли порубленных, но еще живых. Одни были в беспамятстве - метались меж Явью и Закрадными Лугами. Другие подвывали, лишившись кисти или целой руки, грызли губы от боли. Таких спасали без промедления. В дело шли каленый на огне нож, мази-смеси из медвежьего жира и кабаньего сала, игла и тугая нить. Прочие же - бессильно ворочались, как глушеные шершни.
  Радогост обходил каждого. Смотрел в опустевшие очи. Былой спеси и след остыл. Сникли.
  - Где искать вашего вождя? - вопрошал без надежды.
  Молчали розмовляне. Прятали взгляд.
  - Будута бросил вас на промысел судьбы, отдал на мою волю, - вразумлял князь. - Не зазорно служить такому вождю?
  Только сопение ответ.
  - От этих ничего не добиться, княже, - поджал углы губ Турак. - До конца будут артачиться. Одно слово - стая. Все стоят своего вожака.
  - Знаю, - кивнул Радогост. - Иначе поступим. Согласия будем искать со стар-отцами в городах и весях, с простым людом розмовлянским.
  - Вот это вернее, - Турак с охотой согласился.
  Смурным покидал поле недавней сечи князь. Огорчало его и другое. Сколь не стремился он оградить Гудимову дочь от видов и звуков войны, выходило это неловко. Да и как переправиться через реку, не замочив ног? Самое дыхание ратной поры прилипало к коже. Ветры смерти вплетались в волосы, голос Мары звучал в головах людей. В годину войн и походов сердце воина незыблемо спокойно. Тени сомнений не омрачают окоема ума, сгорая в пламени долга. Но как быть с нестойкой женской породой? Женщина живет чувством. Душа ее подвижна, как облако. Мысли пугливы, как стайки перелетных птиц. Близость войны оставляет след в женском сердце, подобный рубцу от раны. Не путь доблести, не стезя славы. Война - беда для женщины, созданной, дабы давать, а не отнимать жизнь. Так всегда было и так всегда будет, покуда стоит белый свет.
  Милава сама выбрала свою долю. Радогост ей не воспротивился, дав волю в поиске судьбы. Не нашел в себе права запретить. И теперь мог лишь отводить грозы от ее головы. Поддерживать ее дух словом, взглядом.
  Ступая далее розмовлянской стороной, князь варнов слал весть народу Будуты, летевшую птахой от сельца к сельцу, от града к граду. Каждому, кто поднял на него меч, обещал княжье прощение и милость. К миру призывал. Отпустил Радогост и полонян-подранков, взятых в бою.
  Это принесло плоды. Слободки, становища и городцы с готовностью открывали ему ворота. Старейшины родов винились, покорно склоняя голову. Засыпали дарами. Радогост и сам видел, что розмовянский люд не шибко жаждет войны.
  - Будута нас попутал, князь-государь, Леший его возьми, - пыхтел-кряхтел краснощекий, густоусый Гостил - посадник главного града всей розмовлянской земли Мозырь. - Его наущением наши молодцы ощетинились. Ты же знаешь, князь-государь, нашу молодь. За славой готовы бежать на край света - только позови! Ну а мы, мужи бывалые, жизнь повидавшие, до этих дел не охочие.
  - Ты скажи лучше, Гостил, где искать Будуту? - Радогост толковал с посадником в его избе, угощаясь сладким квасом. - Рыщет он ошалело, крутится волчком, как зверь с подпаленной шкурой. Словить его хочу, пока еще больше не начудил. Избавь родовичей своих от тяжб и горя.
  - Так это, князь-государь, куда ему нынче податься? Воев не густо, много кто по домам разошелся, тебя послушавши. Одна дорога ему - на сивер, к морю. Там острожец у него ставлен крепкий, да насады есть. Научился сын Варуна суда мастерить. Людей, умелых в морском бою, завел. Сплавенями нарек. Ну и в Студеное Море ходит, с донями задружился.
  Радогост улыбнулся:
  - Так вот какие инородцы-соратники под его крылом прижились! Врана любят потомки Годана, так они себя кличут. Урманские люди.
  - Они, князь-государь, - угрюмо согласился посадник. - Спелись кречет с вороном.
  Дружину Радогост повернул на полуночь. Розмовлянский край выглядит необъятным из-за обилия лесов. Лес тут господин. Даже там, где земля препятствует его воле, пупырясь кряжами холмов или лопаясь узлами рек, лес исхитряется и на гору влезть, и до самой воды докрасться.
  Варнам эта сторона была в диковину. Каждый понимал, что без дулебов-провожатых век бы блуждали в трех соснах, да потом ни с чем воротились восвояси. Непривычный к лесной красе глаз не видит различий. Бор похож на бор, дубрава на дубраву. Что уж говорить про разнолесье! Но чувство это обманчиво. Для лесных племен нет и двух одинаковых деревьев на опушке. Око дулеба, розмовянина, неривана чуткое от природы. Запоминает без усилия, в самой скупой на краски картине отыщет сотню примет.
  Украдкой Радогост наблюдал за Милавой. Обвыклась в походе дулебская дева. Зарумянилась, посветлела глазами. Лесные пути-дороги были ей в радость. Да и спокойными стали дни - без стычек, без засад. Будута точно сгинул, хоть следы его читали скрадники. По этим следам и шла княжья дружина.
  Слухи доходили до ушей преследователей с весей, огнищ и ловищ. Шептали местные, что разуверились розмовлянские вои в своем вожде, не видя его удачи. Все больше утекало их из его рати, дабы вернуться к своему очагу, семье, хозяйству. Вот и походил ныне Будута на птицу, теряющую в полете перья. Кажется, кречетом нарек его посадник Гостил?
  - Ты убьешь Будуту? - однажды тихонько спросила Милава.
  Радогост сомкнул брови.
  - Еще не решил, - отвечал неохотно. - Время покажет.
  - Я помню его, - поведала Гудимова дочь, - хоть видела всего однажды. С Варуном гостевали у нас в Древнице. Я еще мала была, да и он был отрок. Но глаза его помню: упрямые, непокорные. С повинной головой не придет. Не жди.
  - Это я давно понял, - согласился Радогост.
  Цветень настал как будто внезапно. Сразу приоделись зеленью ветви деревьев, солнышко било в лицо меткими лучами-стрелами, запели-зажурчали ручьи. Встречные бабы спешили к речкам, озерам, бродам со скатками льняных и полотняных тканей.
   - Это такой обычай, - просветила Милава князя. - На Водопол пробуждаются все водянихи: мавки, лоскотовки, бродницы. Женщины наших племен шьют им рубахи и платья. Оставляют на берегу, чтобы те могли прикрыть свою наготу. Взамен водянихи не губят родичей дарительниц.
  Удивил Радогоста и другой обычай. В некоторых селах розмовляне подвешивали закрадников к древесным ветвям в люльках. Делалось это, чтобы душа легче могла достичь порога Сварги.
  - Будет еще скоро праздник, - Милава оживала день ото дня. - Ближе к середке месяца. Воронец, зовется.
  - Розмовляне чтут вранов? - усмехнулся Радогост.
  - Чтут. И мы чтим, дулебы. Говорят, в Воронец мудрым людям враны приносят в клюве живую и мервую воду. Открывают Запретное. У нас вранам стряпают угощение во дворе - ягодную кутью. Враны - птицы Волоса. Еще в Воронец они купают своих детенышей и дают им полную волю искать свое жилье.
  - Впервой слышу о таком, - Радогост задумался, сколь заметно разошлись укладом и привычками народы, некогда вылупившиеся из одного семечка. - В Варнии заместо вранов чествуют лис. Как раз в середине цветеня. Праздник зовется Лисогоном. Лисы ищут новые норы, но глохнут и слепнут на три дня. Так говорят наши старожилы. А чтим мы лис, как спутниц Макоши Судьбопряхи. Много лис в Лисогон - к доброму урожаю.
  Внимательные глаза Милавы весело заблестели.
  - Знаю я этих плутовок! Меня лиски-сестрицы любят, еду из рук берут. Кумушки хитрючие.
  Оба засмеялись.
  Радогост приметил для себя, что поход все же сблизил его с Гудимовой дочкой. Будто протянулась незримая низка меж их душами.
  Чем ближе к побережью, тем больше холмилась земля. Наростали лесистые кряжи, горбы увалов прятали окоем. Веси попадались реже, однако княжий глаз не преминул заметить: мужи и женщины розмовлянские убранством богаты. В этих местах почти на каждом сельчанине блистали тяжелая гривна, обручья со змеиными головами, витые перстни. Хозяйки им под стать - бусы позлащеные, подвески-коники из серебра. Не стоило труда домыслить, откуда что бралось. Наверняка береговой люд службу вождю служил на море. С морских набегов и привозили сплавени изобильную добычу.
  Долго шагала дружина. Истомились ратники без дела. Всякий раз запаздывали, находя лишь след, еще хранящий тепло чеботов беглецов. Почему не наседает Будута? Не дразнит наскоками, не манит в зыбуны иль ямы-ловушки? Гадали варны. Видать, что-то творилось в розмовлянской дружине. Спешил унести ноги вожак, не надеясь на своих бойников.
  Много дней-ночей минуло, прежде чем перед воинством Радогоста разлилась раздольная синь. Море! До самого брега дошли. Влажный ветер лизал щеки витязей.
  - Будута укрылся на Белом Острове, князь, - нахохлился Журба. - Береговой землей владеет розмовлянский род варгов. А на острове в прежднюю пору руги жили. В месте их старой крепости Будута острог поднял. Охороной зовется. В бухте и лодьи его, у взвода. Так-то. То ужом по долам от нас уползал, а тут, глянь, птицей море перескочил...
  Радогост прищурился. До острова было недалече - версты четыре водой. Так видел глаз. А искромсанная заливами да выступами кайма его вытянулась по полуденной стороне верст на сорок. С восхода угадывались белесые скалы.
  - Ив и лип рядом в достатке, - объявил князь воям. - Будем строить струги!
  Варны принялись за работу. Валили и обсекали древесные стволы. Запахло влажной щепой. К делу Радогост пристегнул и дулебев. Родичи Милавы не умели, подобно розмовлянам, собирать лодьи-дощаники, зато ловко мастерили малые долбленки. Князю это было ведомо.
  - Извиняй, князь-надежа, одни мы не сладим, - завздыхали дулебские мужи, понуро уводя взгляд на сторону. - Вели послать в ближнюю весь к варгам! Там завсегда найдутся лодейщики.
  - А сами что? - строго вопросил Радогост. - Топоры при вас, бревен вдосталь.
  - Копыла нужны, тесла, - оправдались дулебы. - Еще пенька для мет, чтоб ровнять бока и подрезы.
  - Добро, - согласился князь.
  Распорядился отыскать варгов. Из села, что за ольховой рощей, привели целую дюжину снаряженных трудников. Поджарые, узловатые руками. Все в серых суконных свитах, обернутых поясками с пряжками. Радогосту земно кланялись, хоть глаза выдавали тревогу.
  - Здравия тебе, князь-владыка, - старшина лодейщиков был черняв, долголиц и немного сутул. Седеющие волосы крепились синим очельем. - Меня Волегостом зови.
  - И ты здравствуй, Волегост, - отвечал князь. - Почто звал, знаешь?
  - Наслышан. Струги желаешь наладить. Дело хорошее. По весне - самая пора. Сок идет, дерево мягкое.
  - Вижу, ты мастер. Много стругов собрал?
  - Да разве сочтешь, князь-владыка? - старшина лодейщиков пожал плечами.
  - И Будуте ладил?
  - И ему, - Волегост не моргнул глазом. Счел важным прибавить: - Ты на нас, князь-владыка, не коси суровым оком. Худо про нас не думай. Сработаем тебе лодьи чин чинарем. Мы ведь, по правде сказать, Будутовой милостью давно наелись. Это младеней он к себе приручил да обласкал. А нам с его походов - ни холодно, ни жарко. Прибытка нет, забот полон рот. Зато сынков своих уж половину потеряли от озорства его ратного. Теперь на тебя дыбится, бучу заварил...
  - Будет тебе, - долговязый варг с карими глазами толкнул старшину в спину. - Не жалобись князю.
  - Прости, князь-владыка, - Волегост будто спохватился. - Что-то я запечалился. Я к тому веду, что на Будуту у многих зуб в нашем краю. Многим Варуново чадо насолило. Ну а куда его спихнешь с нашей шеи? Комар лошадь не повалит, пока медведь не пособит. Дозволь дело робить?
  - Начинайте, - кивнул Радогост. - Дулебы вам в помощь.
  Люди Журбы с варгами сговорились быстро. Принялись работать, засучив рукава. Разметка, дальше пристрельная вырубка по стволу - сперва топором, потом копылом. Тут уж можно содрать кору, повернуть бревно-заготовку будущим днищем кверху. Замеры веревкой, подрезы по носу и корме. Спорится работа, только щепа летит! Тесло пошло в ход, глубоко выбирает ненужное. Пора ставить лодьи на козелки, разводить борта, которые позже обвяжут-сцепят на время лыком.
  Радогост с Милавой и Тураком наблюдали за трудниками от костров, которые развели дружинные. До самого вечера усердствовали лодейщики. Готовые струги сушили над огнем, чтобы ушла вся влага. Наготовив весел, подкрепились вместе с витязями.
  - Заночуем на берегу, а на заре - сплавимся на остров, - решил Радогост. - Обустраивайте становище!
  
  Глава 17. Остров Руян.
  
  Студеное Море пенилось. С силой толкало борта стругов. Волны шли табун за табуном, подстегиваемые ветрами. Приходилось грести против течения. Глазу казалось - до острова рукой подать. На деле - строптивое море удлиняло путь. Относило в сторону, тешась своим могуществом.
  Радогост и его воины приноравливались к почти плоскому брегу, крапчатому от сизых камней и валунов. Пока лишь взором. Видели: хилые ивы у воды, кустоши редки и придавлены к земле. Возможно ли найти место удобнее для высадки? Взору доступно уйти вперед шагов на сто, нигде не натыкаясь на преграду. Ни леса, ни скал.
  Наконец носы первых долбленок клюнули сухую отмель. Ратники выгружались без суеты, стянув щиты со спины на локоть. Берег заблистал от множества оружных людей. Варны облепляли его, как мураши. Радогост подозвал Изеча.
  - Ты отбери сотни две воев сторожить струги, - наказал ему. - Сам останься с ними. Как бы хитрец Будута не умыслил отрезать нас от Варгии...
  - Исполню, князь, - повиновался тот.
  Радогост допускал, что недруг, завлекая вглубь острова, способен нежданно наскочить на стоянку по воде и пожечь струги-долбленки. Воля его на море была весомее, чем у варнов.
  Дружина сладилась боевым клином. По слову князя качнулась вперед, выглядывая даль поверх щитов. Настороже дозорники, стрельцы. А виды Белого Острова уже менялись. Нет и в помине ровного - исхолмилась земля, взъерошилась рощицами да перелесками. Тут зевать - себе дороже. Ратники приструнили шаг.
  - Ты бывал здесь? - Радогост поискал глазами Журбу.
  - Доводилось, княже, - бодро отозвался тот. - Острог Будуты на Латырном Берегу. Одним концом в аккурат на Белых Скалах сидит.
  - Ну, тогда показывай, как короче и безопаснее дойти!
  - Это я завсегда.
  Радогост огляделся на все стороны - тишь, лишь ворчит прибой позади да ветер ворочается в кронах. Нет рядом ворогов. Князь не прятался за ближников-охоронцев. Нашагивал уверенно впереди чела дружины. Белый Остров увлекал его дух. Дышалось тут сладко - будто парил не то воздух, не то земля медвяным духом. А еще - было другое, что не в раз ухватишь мыслью. Хотя, может и лишнее это? Бурное чувство, теснящее грудь, пытаться уложить в узкую колею дум-сравнений? Не встречал прежде князь подобного в краях, где бывал. Будто боги рядом прошли, едва не задев плечом. В прошлом Белого Острова крылась тайна. Грядущее же - сулило величие.
  Дружина вновь выбралась на простор. Поля - вольное раздолье. Почти ровные, еще голые. Не трудно представить, как в зрелую весеннюю пору заколосятся незабудками и одуванчиками, запестрят тюльпанами и фиалками. По правую руку, на закраине - сосны. Гордо тянут темя к облакам. По левую, совсем далече - глыбы холмов в вереске, как в волосах. Береговых чаек уже не слышно, зато заклокотали соколы в вышине.
  - Знаешь, княже, - Журба сделался загадочно глубок глазами, заговорил полушепотом, - а ведь о Белом Острове розмовляне бают всяко-разное.
  - Что же? - Радогост повернул к нему голову, думая о своем.
  - Послушай, - Журба весь ожил, стремясь достучаться до княжьего внимания. - Еще по старине, в года ругов - готских поплечников - видали тут коня чудесного, самородного. Так говорят. Кожа его белым бела, очи - как солнце, а грива и хвост - живое серебро. Будто выходил он на песчаный брег из вод морских и вольно пасся средь луговой муравы. Следов не оставлял, пропадая в туманной дымке.
  - Белый конь? - Радогост поднял бровь.
  - Верное слово, - усердствовал в своем сказе дулебский сотник. - С той поры много воды утекло, но и по наше время люди того коня видят. Не каждому, ясное дело, такое диво дается. Ну ведь и конь не простой породы. Молвят, божеский конь. Еще рекут, что коли сыщется храбрец-удалец, который чудо-коня оседлает - белый скакун унесет его в дали запретные, в чертоги невиданные. Вот и грезят ретивые отроки встречей с мечтой. Слыхал я про одного такого огальца, которому тайность приоткрылась. Цельный день дивного коня по всему острову ловил. Не догнал. Зато нашел стар валун мшистый, меченный продавними чирами-резами.
  Радогост осмысливал сказ дулеба, сжав губы.
  - Да ты поверь, княже, - убеждал Журба. - Многим о том слышалось. А еще - споры спорят люди о чудо коне. Одни вещают, что, как водится, четыре ноги у него. Другие клянутся, что, мол, все восемь. Отчего восемь? Да чтобы проще было из Яви в Инобытное попадать.
  - Кто же хозяин белому скакуну?
  - Так сам Сварог-отец, которого у вас Световидом величают.
  Долго шла дружина - взгорьями, долами, лугами. Обогнув кряжистую гряду, выбралась на каменистую пустошь, далеко виделся теперь окоем. По гулу вод ратники различали - берег близко. Глаза же зрили и другое - серо-бурую гребенку на валу. Крепость.
  - Это и есть Охорона, - указал Журба.
  Под крепость приступили в тишине. Вал был невелик - в полторы сажени, но с каменной вымосткой. Стены острога сосновые, собранные в обло. Всего одна вежа - над вымолом. Ворота - по левую руку, в самом уширенном месте.
  - Затихорились, - отметил Турак, не видя людей на помостах-накатах. - Как бурундуки в норе.
  - Твоя правда, - признал Радогост. - Нас дожидаются.
  Варны изучали вражью твердыню, не приближаясь к ней на полет стрелы. Стена с опольной стороны выпирала серпом. Высоты в ней было сажени под три. Дальше венец тыновой ограды утягивался почти клювом, снижаясь на сажень, чтобы неприступно сесть на пятаке скального отшиба. Внизу колыхалось громкогласое море.
  Прочным казался острог. С одного наскока взять - нечего и думать. Вроде неказист, без изысков, а сбит плотно, со старанием. Уж в чем, а в плотницком деле розмовляне неумехами не были. Знали, с какого конца подойти к топору и теслу. Дружинные князя засопели-зашептались. Каждый понял, каких трудов потребует облежание Будутова укрепа.
  Радогост велел встать в виду острога. Нужно было изрядно осмотреться, прежде чем пробовать на зуб столь твердый орех. Уяснить, сколь велика сила розмовлян, выгадать удобные для приступа места. А уж там - вязать лестницы и пытать боевую удачу.
  Солнце словно уснуло в вышине. Не торопилось стронуться с места, не погоняло время в лоно нового противоборства. За бугорками сухого былия разговорились стрижи. Трепыхал ветер, остужая пыл, буравящий сердца ратных мужей.
  Князь устроил стан на взлобке, где стройным копьем торчал одинокий явор. Оставил тут Милаву с охоронцами, две трети росленей. Прочую дружину поделил частями, дабы обложить вражью твердь с разных концов, как логово зверя.
  - Может, расшевелим эту нору? - озорно блеснул глазами Турак. - Уж шибко присмирели. Не по нутру мне такое. Живы ли там?
  - Давай, - позволил Радогост. - Только сторожись!
  Рослень послушно кивнул, предвкушая забаву. Зашагал к валу намеренно беспечно, почти лениво. Но - чутье не подвело искушенного воя в нужный миг. От пискнувших стрел отпрыгнул вбок жеребенком, потом и вовсе упал, прикрывшись щитом, в который жадно вгрызлись сразу три стрелы с полосатыми хвостами. Перекатившись ежом, вскочил на ноги и резвее резвого отбежал к товарищам.
  - Ох, злющие, - Турак искривил рот. Смахнул засевшие в деревянном поле щита стрелы острием клинка.
  - А ты чего ждал? - хихикнул кто-то из дружинных. - Любви да ласки?
  - Ну, теперь наш черед их приголубить, - погрозил Турак, кося глазом в сторону стен острога.
  Радогост дал наказ готовить осадные лестницы. Лесин-жердин для них нарубили в недалеком сосновнике за оврагом. Связывали пенькой да сыромятиной. Однако на этом - все. Князь с приступом не торопился, чем вызвал недоумение ратных. Ведь каждый истово рвался в бой.
  - Ждите! - слово Радогоста было необоримым, точно булат.
  Чего ждать? Зачем? Гадали вои, но не прекословили. Занялись покуда другими делами - предвечерье уже перекрасило дали в сизый цвет. Развели костры, сварили бобовую похлебку. Потом - увлеклись своими надобностями. Кто вострил меч или рожон, кто чистил песком и ветошью броню. Там и ночь подкатилась.
  - Отчего медлим, князь? - тихонько справился Турак.
  Вгляделся в окаменевшее лицо Радогоста, запахнувшегося в корзень. Точно до души его чаял дотянуться. Но княжий лик остался незыблем. Лишь волны отсветов пламени касались лба и щек, рождали мнимые тени. Где там понять умыслы вещего: провидит ли что, иль ворожит? Турак быстро отступился, бросив играть в угадки.
  - Скоро поймешь, - молвил Радогост словно бы отстраненно.
  Турак кивнул головой. Уразумел ближе к утру, когда воздух стал липнуть от тумана.
  Поняла и дружина. По первому зову поднялась, как один человек - расторопно, несуетливо. Будто все только и ждали знака. Радогост указывал, что делать. Велел наставить лестницы к скату вала против ворот, а еще - с восходного края, где луговина проседала чуть вниз, утягивая за собой брюхо стены. Молочная пелена пока не загустела, давала видеть на шаг-два впереди себя.
  В Охороне тоже зашевелились вои. Уловив шум, дозорные наверху разбудили остальных. Осадники знали: вот-вот задождят розмовлянские стрелы, вырвавшись на волю, как пчелы из потревоженного улея. Но знали и то, что белесое марево лишит их опасной цепкости. Так и было. Щелкали жилы луков - ошалело, нестройно. Свистели, шипели, укали над головами варнов стрелы. И падали в пустоту, не найдя цели. Наскакивали на поднятые щиты, на передвигаемые лестницы. Иные все же доставали ратников Радогоста, особенно там, где люди сходились густо.
  Варны поднимались на вал. Вот она, первая взятая черта, до которой добрались с малыми потерями! Теперь затаскивали следом лестницы, дабы упереть в бока острога. Здесь розмовляне отличали осадников лучше. Стрелы клевали без перебоя, вои Будуты не жалели каленого запаса. Но дружинные уже лезли на стены - юркие, как сурки, верткие, как ящерицы. Схватились наверху.
  Смурная сырь меж тем слабела. Заря полнилась светом, без жалости рвала вязкую плоть тумана. Зато - было выиграно время. Бои кипели на стенах Охороны - жаркие, упорные. Мечами, секирами, ослопами били друг в друга противники, тягаясь сноровкой, оступались, слетали вниз. Звеня железом, упрямо наседали одни. Так же упрямо гасили их напор другие. Твердь напружиненной плоти размякала подчас внезапно - от чужих ударов, которые проглядел глаз. Рычало железо, грозя острым зубом. Рычали и ратаи, усердствуя в своем деле.
  Варны уже были на боевом накате воротной стены. Пересиливали защитников острога. Сколько-то их спрыгнуло с боевого всхода, прянуло к воротам, чтобы отвалить запоры. Будутовы вои внутри крепости увидали. Припустили вдогон со всех ног. Трех взяли стрелами, еще двух посекли, но остальным достало времени и ловкости выковырить из железных гнезд тяжелые бревна-засовы. Ахнули воротные створы. Потекла в Охорону Радогостова дружина. Путь ей вскорости преградили мечники с горящими злобой очами. Розмовляне. А еще - чужеродная кметь в железных шеломах с наличьем - тяжелые секиры в руках, щиты обтянуты синей кожей, в середке - бляха-умбон с головой ворона. Вот они, сыны Годана!
  Может три, может пять ударов сердца длилось внезапное затишье. Глядели друг на друга недруги, сгустившись рядами. Готовясь, переводили дух, ели врага глазами. Потом, как две птичьих стаи, сорвались навстречь - без знака, слова, крика. В вызревший миг, который поняли сердцем.
  Земля ровнехонькая - не мощена камнем, не крыта плахой. Для ближней сречи лучше места не бывает. Зашлась, загомонила в полный голос ярая сеча. Бились не напуском - съемным боем, где ратники не отступали, сменяясь свежей силой. Бились, покуда не падали. Или не прорубались скрозь вражеский строй.
  Радогост тоже был в крепости. Видел, что перевес в числе здесь не на руку варнам. Тесно, не развернуться путью меж складских клетей, сужавших стены внутри Охороны. Еще и тел навалило, точно выкорчеванных деревьев. Две рати застряли друг в друге. Даже руку оттянуть для крепого удара трудно - заденешь товарища в ряду. Толкались ратоборцы вперед-назад, словно бодливые козлята. Как долго? Никто не вел счет времени. Завязли без явной удачи.
  Дело повернул рев-клич Турака, пробившегося с другого конца острога. Его витязи взяли стену на восходе. Теперь зашли за спину оборонщикам. Все! Не вырваться розовлянам и их содружцам. Не избегнуть гнева варнов. Скомканную рать помрачневших воев Будуты зажали, как заготовку в кузнечные клещи. Теперь плющь молотом, сколь захочешь. Правь, гни в любую сторону на наковальне. Огрызаясь, защитники Охороны уже понимали свою участь.
  Обреченные. Махали мечами, палицами, чеканами, не надеясь победить, не надеясь выжить. Варны с обоих концов дробили-мяли их спутанный полустрой-полуряд. Нежданно удивили дулебы. Взобравшись на опустевший накат воротной стены, принялись кидать сулицы в Будутовых воев. С верхов это получалось способнее: недруг сбился в один ком. Как тут промахнешься? Изживала себя сила защитников Охороны. Испускала дух.
  - Где ваш вождь? - кричал-рычал Радогост, торя мечом просеку, точно в колком малиннике. - Будута, где ты? Отзовись!
  Не отвечали розмовляне. Не находил свою главную цель князь и глазами.
  Меж тем, спина к спине жались розмовляне и дони. Редела их рать, как грядка после прополки. В какой-то миг не выдержали душой. Каждый осознал, что не увидит завтрашнего утра - расточут, раскатают в жидкую глину их трепещущую еще плоть победители.
  - Князь Радогост, владыка обринов! - всей силой голоса воззвали из глубины вражьей кучи-груды. - Услышь меня! Меня звать Судором. Я воевода - розмовлянский.
  - Чего ты хочешь, Судор? - справился Радогост хмуро.
  - Сдаемся на твою волю! Твоя взяла, князь. Не хотим больше крови.
  - Где Будута?
  - Нет его с нами. Убег еще два дня назад. Насадом в Сконию. Там дружок у него, Угги-вождь прозвищем Охотник. На меня Будута оставил остров.
  Радогост поднял руку. Жест его увидал сигнальщик, трижды пробасил в турий рог. Знак конца битвы. Нехотя опускали мечи и топоры варны. Розмовляне и дони свое оружие бросали им под ноги. Когда расступились перед князем, к Радогосту вышел Судор. Без шелома, щека запачкана кровью - срезана мочка уха. Глаза под высокими бровями - как омут бессилия.
  - Склоняюсь пред тобой, - сказал воевода, вдруг охрипнув голосом.
  Колыхнулся, но встал на одно колено - тяжело, грузно. Только теперь усмотрел Радогост разрыв-разрез на боку его кольчатой рубахи, цветущий вишневым сочивом. Примеру Судора последовало все его воинство.
  - Винюсь за них всех, - розмовлянский воевода тянул каждое слово с усилием, будто выуживал невод. - Все мы, князь-владыка, отступились от тебя, обуянные спесью. Днесь карай или милуй нас по-своему усмотрению.
  - Милую! - объявил Радогост. - Проступок свой искупите в скором времени справной службой. В верности же поклянетесь богами и именами своих предков. Стерегитесь бесчестья!
  Розмовляне отозвались горячо, дружно. Князь знал, что делает. Постигая величие более сильного, побежденый предается ему своим сердцем.
  - Погляжу я на вашу бранную доблесть под стенами Царь-града, - голос Радогоста сделался задумчивым. - Подымайтесь!
  Не каждый из ратных Судора сумел встать без помощи товарищей. Послабли от боя, от ран.
  - А с этими что делать? - к князю уже протолкался Турак. Указал на чужеродцев.
  Радогост охватил взглядом малую кучку воев, вставших на особь. Меньше сотни их осталось - замаранные кровяными потеками, колючие глазами.
  - Из доней по-нашему никто не лопочет, - поспешил повестить Судор. - Но я их речи малость обучен.
  - Это люди Угги? - уточнил Радогост.
  - Точно, князь. Две сотни их было при Будуте. Присланы Охотником ему в подспорье. Скажу тебе, вои силы немалой. Рубятся, как секачи. И такие же упертые. Ну, ты видел сам в сече.
  - Запри их в какой-нибудь клети, Судор, - распрядился Радогост. - После с ними решу. Смотри! Чтоб ни поясников, ни засапожных ножей не припрятали.
  - Будь спокоен, князь-владыка, - заверил розмовлянский воевода. - У нас тут за коптильней поруб есть. Просторный.
  - Добро, - Радогост убрал меч в ножны.
  Победители и побежденные принялись разбирать павших и раненых на острожной площади. Дулебам на воротной стене князь велел подать знак в стан - зазвать в Охорону запасный отряд, что не участвовал в схватке. Князь же осматривал укреп изнутри. Турак его сопровождал.
  - Добрая твердыня, - признал Радогост. - Но ее надобно перестроить. Заместо тына - прясла с вежами. И рвом окопать. Там глядишь - из тихой крепости вырастет город. Место уж больно удачное.
  Турак кивал, соглашался.
  - А еще, - увлекся мыслями Радогост, - я нареку этот остров в честь славного Руян-князя. Пусть носит его громкое имя на века.
  Помимо клетей-хранилищ, клунь, коптильни и комор дозорников, устроенных внутри вала, на дальнем конце Охороны обнаружился целый ряд изб с тесовыми кровлями, кузня и плотницкое подворье. Радогост изучал их пристально. А внимание Турака блуждало где-то далече.
  - Могу я спросить тебя, князь? - не сказал, скорее, шепнул он с нежданной опаской в голосе.
  Радогост прищурился. Соратник-ближник говорил с ним непривычно. Так ведут речи с мало знакомыми людьми - украдчиво, взвешенно.
  - О чем? - взглядом князь попытался придать собеседнику смелости.
  - Как ты про туман догадался? Ведь и признаков его не было?
  Радогост искренне пожал плечами:
  - Этого тебе не скажу. Потому, как не знаю. Понял, что скоро должно что-то случиться. Вот и вся тайна.
  Турак почтительно подвигал шеей:
  - Дар у тебя, князь. Великий дар. Любят тебя боги.
  - Я не желал больших жертв, - признался Радогост. - Под этим острогом можно и седмицу топтаться, да еще потерять пол дружины. Не годиться для нас.
  - А что Будуты тут нет, тоже понял? - любопытствуя, Турак стал подобен отроку - глаза большущие, блестят, как серебро.
  - Нет, этого не знал. Всякий раз выскальзывает из моих рук Варунов сын. А ты говоришь, дар.
  Турак несогласно замотал головой:
  - Всего и обо всем никто не волен ведать. Даже жрецы-вещуны. А Будута и впрямь пошустрее полоза. Спор чувствами, спор делами. Как нынче поступишь, князь? Что порешишь?
  - Пока не изловим его - поход не закончен, - выделил Радогост суровым тоном.
  Турак вмиг приуныл, вытянулся лицом.
  - Что, друже, стосковался по Велеграду? - Радогост усмехнулся.
  - Очень, князь.
  - Ты пойми, - Радогост стремился объяснить доходчиво. - Не можем мы повернуть назад, оставив Будуту у себя за спиной. Примется мстить волчонок. Умел он в лукавых затеях. А у нас не за горами - большой поход к Данубию.
  - На ромеев? - так и взвился Турак, точно жеребенок.
  - На ромеев, - подтвердил князь. - Тут оплошать невместно. Ведь наш малец в лепешку расшибется, чтобы цапнуть нас промеж лопаток. И как раз тогда, когда мы будем заняты другим.
  - Уразумел, князь. Но тогда придется плыть за ним в Сконию, к доням.
  - Верно. Разберем местные дела, а потом - отчалим.
  - Так ведь лодьи нужны! На долбленках далеко не уйдем. Студеное Море спуску не дает никому.
  Радогост положил ладонь Тураку на плечо:
  - Значит, будем искать лодьи. Или строить. Воеводу розмолянского с собой возьмем. Без пересказчика там не сподручно. А на острове оставим отряд с Изечем в голове.
  - Веришь Судору, князь?
  - Верю. Будет мне предан. О многом его еще хочу пораспросить. Попомни мои слова: неспроста упорхнул Будута. Стало быть, не имел он поддержки в своей дружине. И с Судором наверняка не был в ладу. Розмовляне ведь ратились с нами из чести. Гордые они от природы. Но и сдались легко. Нынче на них можно опереться. Будута их предал. Он - сбег, презревший отчину и родян. За него на этом краю земли никто уже не встанет.
  - Тебе лучше знать, князь, - не стал спорить Турак. - Ты далеко видишь.
  Дотемна Радогост водворял порядок в Охороне. Ох, как много нужно было свершить... Перво-наперво воздали почет павшим. В поле близ ольховой рощи справили краду, помогая славным витязям завершить путь в Яви и воспарить к Ирийским кущам. Равно почтили тризной и варнов, и розмовлян. Никто не остался в забвении. А курганы насыпали ближе к береговой тропе, чтобы случайный путник мог поклониться праху достойных мужей.
  Мертвым - покой, живым - новые заботы. Дружинные князя расселялись в крепости. Сам Радогост искал мастеров лодейного дела. Зов кинул во все островные села и починки, послал людей к варгам. А пока ждал вестей - осваивал новый край. Поглядеть было на что.
  Оценила охоронскую сторону и Милава. Сильней всего ей полюбились отмели под Белыми Скалами. Белоснежный песок, высокое небо, россыпи чаек. И тяжелые волны, бьющиеся крутой грудью о берег.
  - Красиво здесь, - сказала она Радогосту. - Но краса эта диковинная. Будто на порубежье стоим. Тут кончается мир людей, там, - она наставила руку, словно мосток, поверх кипучего вала иссиня-темной воды, - мир богов.
  Радогост не ответил сразу, сам закинул взгляд, как мрежу - далеко, насколько позволял окоем. Будто хотел перескочить кромку неведомого, в двери которого стучалось его сердце.
  - Что там за мир, мы узнаем скоро, - молвил он.
  - Ты ведь возьмешь меня с собой? - Милава сжала его руку своими мягкими ладошками.
  Радогост нахмурил чело:
  - Мне было бы спокойнее оставить тебя в Охороне. Тут будет Изеч с малой ратной силой.
  - Нет! - она негодующе вскинула брови. - Я хочу поглядеть заморскую землю. О ней у нас даже не слыхивали.
  - Как бы эта вылазка за море не оказалась тяжче всей розмовлянской войны, - вздохнул Радогост. - Ты уже многое видела, пусть и краем - битвы, кровь. Многое испытала. Не довольно ли?
  - Не отговаривай меня! - взмолилась дочь Гудима. - Пока я с тобой, мне ничто не грозит. И ты меня хранишь, и Лада-матушка.
  Радогост вдруг улыбнулся. Попробовал подловить ее на слове:
  - Ты сама сказала: там иной мир. Верно? А ежели у того мира иные законы?
  - Но ведь и там люди живут, - не отступалась Милава. - И дони, и прочие племена.
  - Все так, - признал Радогост. - Только дони и свеи считают, что в Сконии и боги владычат другие - их Боги. Будут ли они благосклонны к нам?
  Милава призадумалась.
  - По правде сказать, мы так мало знаем о богах, - прошептала она. - Разделяем, сравниваем. Хотим видеть их подобными себе. Так у нас заведено. Да вот не ошибаемся ли? Может там, в верхних уделах, все устроено иначе?
  - Ишь ты, - Радогост не сдержал изумления. Таких речей от девицы он не ждал.
  - Я поплыву с тобой, - голос Милавы вновь стал твердым.
  Князю оставалось лишь уступить. В очередной раз.
  - Пойми, - она повернулась к нему, юркнула к груди пташкой-щебетуньей. - Разве не лучше, если останусь при тебе? Зачем нам разлучаться? Нельзя так шутить с судьбой! Макошь может и осерчать. Это пока мы вместе, она щедрится. Коли разойдемся по разным берегам - хоть на день, хоть на часок - выйти может непоправимое. И не встретиться нам уже, и не свидеться...Не кличь беду!
  Радогост обнял Милаву своими крепкими руками. Вот оно как. Совсем с другой стороны открылась ему душа девы, которую он знал. Думал, что знает. Подзабыл князь, что в незатейливых женских думах порой запрятана правда самой жизни. Через чувство, через сердце видит женщина. Потому и опасность узнает всегда прежде мужчины. Таков природный искон. Переча ему, и впрямь можно поплатиться своим счастьем.
  Море будто потемнело. Сгустилось, набираясь сил, чтобы еще больше вздыбиться буграми-валами. Пророкотало что-то утробное, непонятое людьми. Клич этот эхо подбросило к отрогам скал, распугав чаек. Вот она - Бездна. Такая же глубочайшая, как тайна рождения белого света. Почему появились верх и низ, десное и шуйное? Почему Безликое от начала вдруг стало раличать себя? Отчего не знавшее преград остановило себя пределом? В глубине пучины колыхались ответы. Море не только ведало, оно повествовало о сокрытом. По-своему. Но как объяснить смертному, для чего нарушен сон Изродного? Для чего оно распахнулось душой, явив собой и Отца-родителя, и Мать-рожаницу?
  Радогост внимал откровениям моря. Ему мнилось, будто сменяются тона-цвета водного простора. Ветры же превращают гребни волн то в бегущих коньков, то во взлетающих беркутов. Но все же море оставалось незыблемо цельным. Взирало на человека Оком Жизни. Этот встречный взор из глубины глубин завораживал. Радогост понял, что пучина готовится стать зеркалом его судьбы. Взрыхлить ледяные недра, раздвинуть толщу, приподнять полог еще неявленного, неизреченного. И - переправить взор через рубеж к вратам грядущего. Однако войти в эти врата Радогост не поспел.
  - Нас зовут, - звонкий голос Милавы упал камушком, разрушив ткань водного полотна.
  Радогост обернулся назад. С вершины скального отрога махал рукой Турак.
  
  Глава 18. По следу.
  
  Когда-то очень давно в чреве Безымянного назрело шевеление. Бездна исторгла Жизнь. Жизнь узнала себя, как свет и тьму. Так безместный, безвидный дух пожелал облечь себя плотью. Зачем? Тайна тайн. Свет поднялся вверх, тьма осела вниз. Потом твердь и зыбь нашли свои рубежи. И вот уже всемощные Боги, шагнув из чертога Изначалия, принялись отмерять пределы своей воли.
  Однако исходный дух по-прежднему оставался природой всего, в чем умела выразить себя Жизнь. Боги-владыки, Волоты-сильники, стражи вод, гор, лесов и иные создания замыкались кольцом единства в Духе. Отличая себя на просторах движимого, пребывали сгустками дыхания Предвечного. Только лишь взяли себе имена и начали тягаться волей за уделы. Позже тем же путем пошли и дети Богов - люди.
  Другой связующей нитью, необоримой для Жизни в любых ее воплощениях, стала Судьба. Будто сетью, тончайшей невидимой пряжей оплела она все Многомирье. Узорочье судеб скрепило меж собой небо и землю, солнце и луну, богов и людей, зверей и птиц. Пряжа из одного волокна, а завязи-узлы для всех - разные. Так вышло по незнаемому промыслу, по немыслимому велению. Так было, есть, и пребывает ныне.
  Радогост наблюдал сердитые видом утесы, прикрытые поверху ельником. Здесь сами собой рождались мысли о началах мира. Лезли в голову, кололи грудь. Земля Сконии и впрямь будоражила человека. Как тут не согласиться с Милавой! В этом краю вещали и камни, и деревья, и потоки.
  Дружина уже треть дня топтала каменистое взгорье, продуваемое всеми ветрами. Высадились удачно. Лодьи оставили на отмели залива, укрытого щитами скальных пиков. Подобных заливов в земле доней и свеев много. Так говорил Судор. Удобно прятать суда от чужого глаза. А четыре добротных насада, сработанных руками умельцев побережья, стоило поберечь.
  - У доней, князь, все заведено не так, как у нас, - объяснял Радогосту Судор.
  Розмовлянский воевода посвежел от соленого морского воздуха. Раны зажились, разве что память об острожной сече сохранится до конца дней. Но Судор уже сам шутил над своим малым увечьем. Уверял, что у доней его прозвали бы Одноухим. Любят, мол, давать друг другу прозвища северяне. Гордятся ими. Верно оттого, что имя человеку даруют родители - когда наугад, когда по наитию. Нарекают, не ведая наперед судьбы своего чада. Прозывание же - подбирают сторонние люди, дабы выделить отличное, непохожее.
  На слова Судора Радогост отвечал, облетая взглядом густоту рыжих мхов на камнях, ломкое криволесье - как видно, от сильных ветров и буки, и сосны округи кренились набок.
  - О донях путью не знает никто. Откуда пришли? Кто их Пращуры-Щуры? Зато набираются силушки мало-помалу. Вон, даже верлов с берега Ютов прогнали. А верлы, Быстрые, были ловкие вои!
  - По правде так, - признал Судор. - Ты о силе сказал, князь. Силы у северян - будь здоров. Возьми хоть доня, хоть свея, хоть ета - могуты! Но силой богат всякий из них на особицу. Не любят они дружиться меж собой, да и своих вождей не чествуют. Тут не просто каждая община, каждая семья сама по себе. Союзничают лишь по большой надобе. То тебе и Ингар подтвердит, коли спросишь.
  Ингара прозвищем Бычий Лоб взяли с собой вместе с тремя десятками доней, пожелавших встать под руку князя варнов. Остальные остались в Охороне залечивать раны. Бычий Лоб был у них старшим - умудренный жизнью ратич-бывалец, весомый волей среди родичей.
  Радогост глянул через плечо, выискивая глазами лобастого воя. Ингар шагал, по-кабаньи переставляя толстые ноги в зеленых портах. Брови колыхались кустищами, бурые усы над трещиной рта висли до ключиц. Высок грудью был Бычий Лоб, руки - как клешни краба. Лицо же, выбеленное шрамами, словно оспинами, заставляло гадать, сколько жарких сеч он повидал на своем веку.
  - Верно ли я понял тебя? - справился князь у Судора. - Нет настоящего ряда в этих местах?
  Розмовлянский воевода кивнул утвердительно:
  - Каждый сам себе голова. У кого больше силы, тот хозяин. И промеж себя ратятся, и с первоселами края, что зовутся лопь. Ну а коли явится тот, кто сильнее их - готовы служить с охотой. Не важно - свой ли, чужой. Сторона эта добром скудна, много добычи не возьмешь. Лопь - рыбари, зверобои. С них разжиться можно разве лишь шкурками выдр, лосиными рогами да медвежьим салом. Оттого и к Будуте подались дони. На побережье жизнь сытнее.
  - Значит, по слову Угги Охотника большая дружина супротив нас не соберется?
  - Едва ли, князь. Каждый старшина общины станет рядить, с кем ему сподручнее. Ну а чью кровь лить, родян или иноземцев, северянам без разницы.
  Радогост удовлетворенно пожевал губами. В землю Сконии он привел чуть более шести ратных сотен. Много ли для замысленного? Мало ли? Будущее покажет. Но едва ли ошибался князь. Не в его обычае было зачинать дело, не измерив его с разных краев. Не бросался в полымя Радогост, очертя голову. Знал уже норов людей, с которыми доведется столкнуться. Северные рода чураются единства. Вот что важно! Природа их такая. Плечо к плечу с соседом самовольцев заставит встать разве что великая нужда. Да и с верховодами у них туго. Без княжьей руки живут, под мелкими вождями-володетелями. То же удостоверил и Судор.
  Так чего страшиться слаженной дружине? Радогост надеялся еще и на другое. А вдруг удастся миром порешать с Угги? Без крови? Варны пришли за сбегом. Им не нужны ни чужая земля, ни добыча в чужой земле. Охотник должен понять. Есть ли резон ему ложиться животом за инородца?
  - Скажи мне еще раз, Судор, - попросил Радогост, - как зовется эта сторона?
  - Сконе на языке доней, - отвечал розмовлянин. - Сами дони расселись густо - по двум берегам, на малых и больших островах. Тутошний же край просторен. Упирается в земли свеев на полуночи.
  - Правда ли, что свеи доням лютые враги?
  - Верно, князь. Не терпят друг друга. Мыслю, свеи посильнее будут. Свою сторону называют Страной Ингви. Свеи и меж своих дружнее, стоят купно союзом родов. Еже не сумеем прижать Угги сами - можно столковаться с ихними князьями. Тогда обложим Угги, как медведя в берлоге.
  - Это ты ловко придумал, - одобрил Радогост.
  Потянулись рыжие равнины. Просторье! Идти не мешают ни каменья, ни пни и коряги хвойных лесков. На таком пути ратники отдыхали. Судили-рядили о разном.
  - Худая земля, - слышалось Радогосту. Князь шел в первой сотне, с ближниками. Тут же - Милава и ее охоронцы. А вот Турак - в сотне последней, замыкая дружинный ряд.
  - Точно! - приставил кто-то из бывших оратаев, и вроде как запечалился. - На такой земле не посеешь и не пожнешь. Тверда, зараза. Суха. Чем здесь люд-то живет?
  - Вестимо чем, - откликались из рядов. - Рыбалят, зверя бьют. Да и в разгоны ходят по теплой поре. На соседских.
  Затихли было. Но вскорости взметнулся уже Веш, из росленей:
  - А там что?
  Показал в сторону - рукой, глазами. Вои присмотрелись. На отшибе, на вольном пусте пристроились будто бы валуны. Большие, с просинью. Грудой каменюк никого не удивить, но глыбы лежали друг на дружке кладями. Нижние вдоль, верхние поперек, над ними - совсем долготелые, точно кровли.
  - Что за дивина, Судор? - любопытство разбередило и князя. - Ответишь?
  Розмовлянский воевода морщил брови, сопел ноздрей, дергал плечом. В итоге - бессильно развел руками. Заговорил с Ингаром - по-ихнему, ломкой шершавой речью, о которую варнский слух запинался, как стопа о корневища на дороге. Выслушав доня, поведал всем:
  - Так это Каменные Струги. Вот им имя. От прадавних народов уцелевшая капь. Таких в тутошней земле вдосталь. Дони их тоже чтут.
  Ратники покрутили усы. А что сказать? Подойти ближе к эдаким грибам-громадинам не восхотел никто. Пускай и невидаль.
  Пошагала дальше дружина. Ингар Бычий Лоб вел ее хорошо ему ведомой дорогой. Обогнули озеро. За ним сразу - отличили домишки с земляными крышами. Первое селище. Еще издали на чужих залаяли собаки. Подходя ближе, посчитали и число невзрачных избенок, которые даже не имели дворов. Всего восемь их было в селище. Клети и хлева, как отрезанная ломоть, притулились в стороне. Всюду - на всех жердинах-перекладинах - сети, рыбачьи снасти.
  Селяне выходили поглядеть на идущую рать. Лица подобны холстине - обветрены, высушены, что не мудрено для людей, живущих морем. На воев Радогоста взирали без большого любопытства - стылым взглядом. Видно, привыкли ко всякому, ничему не дивились. Среди взрослых мужчин в оленьих дохах и женщин в куньих плащах с прорезями для рук мелькали дети. Не шептались, не пересматривались меж собой дони. Просто ждали, отозвав крупных, похожих на волков псов.
  Ингар, точно крутобокий одинец, раздвинул ближних товарищей. Вышел к селянам, заговорил. Успокоил, чтоб не ждали разора? Спросил что? Варны не знали, доверяясь бывалому вою. А вот дони не спешили верить родичу по крови. Это видел Радогост. Да и как верить, когда среди местных родов считалось не зазорным набегать на соседей?
  Наконец один из селян, опоясанный сыромятным ремнем с пряжкой и медными бляшками, нарушил молчание. Скупо, не словоохотливо. Выслушав, Ингар Бычий Лоб кивнул. Повернулся к Судору передать то, что вызнал. Розмовлянин же насказал князю и остальным:
  - Эти люди рыбари. Два дня назад видели Угги, который шел на ловы в Желтую Балку с малым отрядом. Походя, отобрал у них сыр и молоко, что они сменяли на торге на свою сельдь. Охотник жаден. В балке водится редкий зверь, зовущийся зубром. Если Угги взял там добычу, то уж точно вернулся к себе, в Долину Двух Озер. Там его главное владение - еще версты три к закату. Если нет - мы с ним не разминемся.
  Вести были добрые. Стало быть, вожак доней где-то близко, не придется заползать далеко в брюхо неведомой земли. Поход, видившийся по-первости усмирением одного строптивца, и без того растянулся на большой срок. Вроде и розмовлян вразумили, и на порубежье их с дулебами лад, но главный сеятель раздряг все скачет зайцем по долам-по лесам, по горам да по яругам. А меж тем в теплых восточных краях уже схватились ромеи и парсы. Радогост прозревал это душой. Чуял отклик браней, что меняли обличье прежнего мира.
  - Скажи мне, Судор, - выкликнул князь розмовлянского воеводу, - Угги с Будутой побратимы? Ты должен знать.
  - Не побратимы они, сотоварищи, - поправил Судор. - Спелись крепко, но без полного доверия. Похожи меж собой, почти как братья. Подобны алчным до славы и добычи сердцем.
  - А все ж Будута не только в мечтах преуспел, - воздал должное Радогост. - Лодьи приноровился строить, в море вышел, да еще и союзника себе отыскал средь урманских племен.
  - Так ведь, князь-владыка, в Березовце все зачиналось, - вспоминал Судор. - Это стар град на восходе. Тамошние словоблуды налили Будуте мед в уши. Порасказали о стране Арсании, об которую ломали клыки все нахватчики-соседи. Вот Варунов сын и загорелся. А с Угги Охотником они вроде как ряд заключили: Угги обещался против тебя его сторону держать, Будута - пособлять ему против свеев. Так-то. Еще и увлек Охотника своей страстью - водными походами. Мол, что куковать в бедном краю, воюя за кожи да пух, когда можно с меча брать все, что душе любо? Надо только оседлать деревянных жеребцов и бороздить морское жнивье. Не удивлюсь, князь, если вскорости и северяне научатся по морям ходить, добывая добро да славу.
  - Ты говорил, с Будутой уплыли его ближники и самые верные вои?
  - Да, князь. Немного их, но эти - под стать вожаку. Головы не преклонят.
  Бурые скаты холмов сменились полями, пахнущими прелью. На кочках враскорячку расселись вороны. При виде людей сорвались прочь, хрипло ругаясь. А что же земля? О чем поведала варнам? Тут и подсказок от скрадников Вязги ненадобно было. Каждый из витязей следов-меток насчитал с дюжину, если не больше. Вмятины-вдавлины на слизских местах. Еще - горки золы с глазками угольев. Дони стояли станом - не иначе, всего день назад. Где же теперь вои Охотника?
  Не екало сердце князя, не вестило о близости северян. Когда дошли до Желтой Балки, Радогост уже знал, что Угги покинул ловище. Отвернул в свою вотчину. Чутье князя не подвело. Пришлось дружине протопать все три версты, помянутые Судором, до Долины Двух Озер.
  Трава тут была хоть и сухой, прошлогодней, но причудливо завивалась в косицы, курчавилась поседевшими концами. Блеск водной глади, дробимой легкой ряской, заставил прищуриться. Серебром плескали озера, меж краями которых межа не достигала и двух десятков саженей. Дальше, за негустыми дубняками, виделся полукружием обод владений Охотника. Канава-ров с перекидным мостком, остроколие в две трети человеческого роста, стена жилищ за плетнем, обмазанным глиной. Середний домина с торфяной двускатной кровлей величины был небывалой - в пять простых изб. По виду - будто перевернутая днищем кверху лодья. Навес на столбах перед входом, глухие бока - ни окошек, ни дыр-гляделок.
  Ратники утишили шаг. Змейкой пошуршали к безлистной дубраве, колыша сонное былие. Вблизи серебро озер потемнело, сгустилось вязкой синью. Хладная мокреть обдала кожу, повисая на ней. Зато среди дубков ни ветра, ни влаги. Ступали сквозь прореженный строй по избитой ногами тропе. Когда оставили дубняки за спиной, приохотились было шагнуть дальше, но Вязга шикнул, останавливая воев. Увидав причину, варны поняли. К рву-канаве стригунком несся мальчонка в потертой рогоже. Видно, сидел на дереве юный дозорник.
   Шустрее шустрого перемахнул мосток, замахал руками. И вот уж протянул боевой рог, точно ярый бык. Из долгого дома показались люди в холщовых рубахах с костяными пластинами, в подпоясанных кожаными ремнями стеганках. Выходили будто бы даже вразвалку. Снимали щиты с плетня, сбирались гурьбой. Из других, малых домов, тоже сыпал люд - более расторопный, верткий. Эти сгребали налучья и тулы, висящие на гвоздях оградки, а еще - ременные петли. Вынимали что-то и из плетеных корзин, стоящих тут же. Радогост смекнул: ядра для пращ. Об этом древнем оружии ему доводилось читать, но видеть воочию - никогда.
  Князь жестом вытолкнул к вражьему рубежу передовую сотню, наказав наставить против рва двойную стену. Головные вои опустились на колено, затворившись щитами, другие - довесили верхний щитный ряд, стоя в полный рост за их спинами. Деревянная крепь смотрела на доней железными глазами-умбонами. Третью линию дорастили стрельцы, готовясь бить поверх заграды.
  Однако недруг не спешил принять вызов. Это дивило варнов. Зная рьяный нрав урман, от них ждали иного - рысьей прыти, медвежьего навала, неудержимой волчьей лютости. Да и к Угги Охотнику имелись вопросы. Что это за вожак, столь нерасторопный на ратном поприще? Не загородился заставами, не подготовил встречу пришлым? А сейчас и вовсе терял время, столь дорогое в бранном деле. Пока его вои ополчались да сбивались скупью, их на добрую треть можно было извести меткими стрелами. Если бы Радогост хотел. Но он не дал такого знака. За неспешностью доней крылась причина. Они будто и не стремились к бою.
  Только еще показался Угги. Радогост признал его сразу, хоть видел впервые. Не по плащу с меховой опушкой, не по шелому с наглазниками, увитыми фигурной вязью, и не по кольчуге двойного плетения. Охотник отличал себя среди соплеменников по-орлиному расправленными плечами, вздернутым подбродком и походкой, подобной поступи грозного тура. Сняв шлем, он показал свое лицо - продолговатое, в каштановой бороде, скрученной на конце в длинную прядь. На левой щеке - метка от шрама-ожога, глаза - навыкате, черные, как уголья.
  - Эй, Радгард Счастливый! - грянул раскатом. Мощь голоса тянулась из недр широкой груди. - Я не желал бы с тобой биться. Но если ты пришел за моей головой и не отступишь от задуманного - спытаем прочность наших клинков! Пусть боги пошлют удачу достойнейшему.
  Вождь доней вполне ловко вещал варнской речью. Услышать ее из его уст было неожиданностью.
  - Мне не нужна твоя голова, Угги Охотник, - отвечал Радогост. - И я не стремлюсь пролить кровь твоих родичей. Мой враг - не ты и не они.
  Угги громогласно хохотнул, запрокинув голову.
  - Слова настоящего воина, - одобрил он. - Клянусь бородой Альфедра, ты мне нравишься, кунинг варингов. Люди много лестного говорят о тебе. Теперь знаю, что твоя слава тобой заслужена. Так что мы решим? Будем меряться волей или оставим мечи в ножнах?
  - Оставим, - подтвердил Радогост, махнув стрельцам, чтобы опустили луки.
  - Прошу тебя быть моим гостем, - глаза Угги ярко блистали. - Изволь ступить в мое родовое владение!
  Радогост переглянулся с Тураком. На миг в душе метнулось сомнение. А не в ловушку ли манит вождь доней? Но нет! Прямота и открытость Охотника подкупали.
  - Я принимаю твое приглашение, - согласился князь.
  Ратники разомкнули живую стену, пропуская его вперед. Угги уже шел навстречу. Оба оставили щиты и шлемы своим ближникам. Встретились на мостке. Охотник был выше ростом, тяжелее телом.
  - Давай обнимемся, кунинг! - предложил совсем добродушно. Не дожидаясь ответа, по-медвежьи сгреб Радогоста своими ручищами. Сжал так, что заскрипели доспехи.
  Излив свои чувства, Угги выпустил князя.
  - Прежде, чем я перешагну порог твоего дома, Угги Охотник, я хотел бы услышать, где ныне находится человек, за которым я явился, - оговорил Радогост.
  - Бедвара нет под моей крышей, кунинг Радгард, - признался вождь доней. - Готов поклясться в этом веретеном Норн.
  - Но он был у тебя?
  - Был, - горячо утвердил Угги, - и это также верно, как то, что над нами светит только одно солнце.
  - Что же вышло меж вами? - Радогост нахмурил брови.
  - Наши пути с Бедваром разошлись. Так устроена жизнь по воле богов. Было время, когда наши глаза смотрели в одну сторону и мы могли идти по тропе, не задевая друг друга плечами. Потом - кое-что изменилось. Скажу тебе, кунинг Радгард: Бедвар, эрл ругов, храбрый воин. Этого у него не отнять, как не отнять славы у однорукого Тиу, бога мечников. А вот как вождь Бедвар плох. Не ценит своих людей, считая их разменной монетой. Не ведает, что только плечи верных ратников поднимают настоящего вождя к успеху. Я - Угги Охотник, своим воинам и отец-кормилец, и брат-соратник. Так воспитал меня мой родитель Айрек Медвежья Кость. Бедвар - другой. Не видит далеко в силу молодости. Пылок, не мудр. Свою дружину бросил за морем. Ту самую дружину, которую ты, Радгард Счастливый, истрепал, как треплет добычу лиса, ворвавшаяся в курятник. Бросил он и моих ратников, часть из которых пристала к тебе, как пристает побитая бурей ладья к спасительному острову. У них есть право держать на меня обиду. Их судьбу я подарил чужаку.
  - Но ты расчитывал на удачу Будуты, - заметил Радогост.
  - Это так, клянусь кипящим котлом Нифльхеймра, - не стал скрывать Угги. - Я верил в наш союз равных. Бедвар казался мне прытким малым, с которым можно вершить большие дела. В его голове варились толковые идеи. Но я ошибся в Бедваре. Разбег его бурных замыслов был лишь игрой воображения. А кто не ошибается, кунинг Радгард? Скажи мне? Помнится, даже мудрец Альфедр стал жертвой козней своего побратима Лофта, не сумев вовремя разгадать коварную природу хитреца. Я же - только человек, не бог. Бедвар - вестник несчастья. Оно следует за ним по пятам, точно тень. Недаром в наших краях к нему уже прилепилось прозвище Неудачник, как прилепляется грязь к подошве башмака.
  - И ты не захотел делить с ним судьбу, вождь Угги, - досказал очевидное Радогост.
  Охотник ответил уклончиво:
  - Сломленное ветром дерево всегда пытается зацепиться за соседа, чтобы и его увлечь за собой. Но! Никто, Альфедр тому свидетель, не может упрекнуть меня в том, что я не помогал Бедвару в тяжелый его час. Дал кров и пищу ему и его людям. Принял, как принимают близких родичей. Однако под моей крышей Бедвар стал вести себя не как гость и побратим, а как сеятель раздоров. В один миг его возненавидели многие из моих воинов. И это не все, кунинг Радгард! Презрев законы гостеприимства, Бедвар пытался за моей спиной столковаться с враждебными мне родами западного побережья, с эрлами Одом Лежебокой и Гранмаром Вороньим Глазом. Метался, словно телок, отбившийся от стада. Мог ли я и дальше потворствать прихотям капризного щенка, кусающего пальцы своего благодетеля? Клянусь железными рукавицами Тунара, нет!
  - Ты прогнал его или он ушел сам?
  - Я отпустил Бедвара миром, хотя, да не даст солгать мне Форсети, Владыка Справедливости, мог спросить с него за его поступки. Скажу и то, кунинг Радгард, что руги Бедвара тоже отличились не с лучшей стороны. Уже на третий день, налившись до бровей брагой, они стали толкаться с моими молодцами. Мои зарубили двух его людей. Народ наш горяч, скрывать не стану. Словесный спор доводит до железа, если в сердце проникла стрела обиды.
  - А где сейчас Будута и его вои?
  - Они ушли на север, кунинг Радгард. Тут Бедвар допустил еще одну ошибку, и она может стать для него последней.
  - О чем ты говоришь, вождь Угги?
  - Упрямый малец повел своих ратников самой гиблой дорогой, которую я наказал ему обходить за сто лиг - через Лощину Слез. В Сконе ни один безумец не дерзнет так забавляться с судьбой, бросая вызов Асам.
  - Ты расскажешь мне об этой лощине, вождь Угги?
  - Расскажу, но позже. Пошли, кунинг Радгард! Сначала вкуси моего гостеприимства. Я познакомлю тебя со своей женой Дагни. Надеюсь, ты покажешь мне свою. Я слышал, ты привел ее с собой? По примеру Альфедра, не расстававшегося в походах с верной Фриггой.
  Радогост кивнул. Повернулся к своей дружине, покликал за собой. Вои с обеих сторон опустили оружие. Родовое владение Угги Охотника встречало ратников из Велеграда. Дони въедались в них глазами еще настороженно, неспокойно. Варны тоже не торопились выказать дружелюбие, растопить тепло сердец после изморози вражды. Зато, распознав Ингара и его товарищей в рядах чужого воинства, местные уже без робости зашелестели вопросами-окликами. Наскоро делились с родичами последними вестями. Из жилищ теперь отважились показаться и женщины, зыркая на иноземцев из приоткрытых дверей.
  Мельком Радогост изучал щедрые числом постройки из сосны и ясеня - кладовые, конюшни, мастерские, скотные загоны. Особняком встали пекарня и пивоварня. Тесновато было во владениях Охотника. Проулки - едва протолкнешься, да и то скрадены где мусорными ямами, где выступами оград. К большому родовому дому князь подступил, держа за руку Милаву. Дочь Гудима озиралась по сторонам широко распахнутыми очами, хлопала длинными ресницами, как стрекоза крылышками. Чувства переполняли ее. Не чудо ли? Так далеко забраться от родимого порога - за леса, за горы, за шумное море. В урманское селище, зовущееся на северных языках гардом.
  Угги меж тем зычно распоряжался. Слова-наказы его щелкали, точно кнут. От звуков их рассыпались-разбегались дони, шустрили быстрее ягнят, погоняемых пастухом. Отмыкались кладовые, погребницы-ледники, закрома. Слуги выталкивали тяжеленные бочата с пивом, волокли растопку для очагов.
  Большой дом Охотника по виду мог вместить под сотню человек. Радогост зазвал в него лишь ближних своих дружинников. Прочим обустраивались места в разных концах-краях гарда. Обделенных углом, снедью и чарой не было. Меж собой варны и дони приучались ладить с помощью жестов, не слишком печалясь о незнании чужой речи. Да и кому невдомек, что хмель умеет подчас объединить умы-сердца разноязыких не хуже обычных слов?
  Входные двери дома Охотника походили больше на ворота - тяжелые створы с оковками, глубокая резьба, подкрашенная охрой. Не то птицы, не то рыбы срослись дремучей вязью без разрывов. За дверьми - проходные каморы с переборками. Сквозь полумрак Радогост различал у стен сундуки с литыми скобами, широкие ящики, крытые корзины и кожаные мешки. Стало быть, и тут кладовые, чуланы.
  Ближе к большому залу стало светлее, просторнее. Пылал очаг, горели несчетные светцы в железных плошках, прибитых штырями к полу. Вот где настоящее раздолье, хоть целый отряд строй в боевой порядок! Столы вытянуты в линию вдоль всего зала - от одного резного кресла до другого такого же. Не трудно догадаться - столец вождя в дальнем конце. На стене, за высокой спинкой, увенчанной головой филина - буро-белая шкура незнаемого Радогостом зверя, две секиры, щит с желто-синим полем. Подле стольца - малое кресло с навершием в виде лошадиной головы - для хозяйки дома. Лавки для ближников - рядом, у первого стола. Их легко отличить по тюфякам и подушкам.
  Такой же высокий столец и малое кресло помещались в другом конце зала - места для почетых гостей. Прочим же были уготованы длинные скамьи, обитые оленьими шкурами. Князь варнов, ступая по земляному полу, присматривался-приглядывался, не упуская ничего. Оценивал обилие щитов и шлемов на боковых стенах, резьбу опорных столбов, за которыми угадывались ложницы. В дыму от сосновых дров и чаде от топленого жира кружились с почти птичьей легкостью служцы Охотника, донося с кухни все новые горы мис и кувшинов. Сочиво воздуха забилось солено-терпким духом мясных и рыбных блюд, приправ и заедок.
  - Погляди, дорогая Дагни, перед тобой сам Радгард Счастливый! - Угги подвел к Радогосту бледную женщину, беловласые волосы которой были стянуты в тугой узел на затылке. Трехлепестковые броши мерцали златом, сцепляя на плечах бретели долгого синего платья. Князю бросилось в глаза, что на расшитом пестрыми нитями поясе хозяйки висели не только фигурные бляшки, но и ключи. - Такому человеку лучше быть другом, чем врагом. О Радгарде уже слагают предания. Если так пойдет дальше, то в славе своей он догонит самого Фрея Обильного.
  - Благодарю за похвалу, вождь Угги, - отвечал Радогост, - и рад видеть твою супругу. А это, - он чуть отступил в сторону, - княгиня Милава, дочь дулебского вождя Гудима. Не взыщи, что она в мужском воинском наряде. Снаряжаясь на рать, мы не чаяли угодить на пир.
  От последних слов Радогоста Угги Охотник разразился гулким хохотом и довольно хлопнул себя по груди широкими ладонями. Милава же удивленно прянула бровями, но поспешила придать лицу невозмутимое выражение. Впервые ее прилюдно нарекли женой владыки Варнии.
  - Дагни немного понимает речь варингов, - пояснил Угги, отерев усы. - Она из Халланда. Это дикая земля на северо-западе Скании. Но, не в пример многим своим родичам, Дагни не бедна умом.
  Супруга Охотника чуть изогнула губы, изобразив подобие улыбки. Глаза ее остались холодными, как хрусталики льда.
  - Прошу тебя, кунинг Радгард, - Угги простер свои узловатые руки в сторону гостевого стольца, - займи подобающее тебе место! И ты, прекраснейшая дева, подобная отважной Хильд. Я рад принимать вас под моим кровом. Со времен Вемунда Огневода, властителя Зеланда, победившего верлов и построившего гард Хлейрд, эти стены не видели по-настоящему достойных людей.
  Радогост и Милава не заставили себя упрашивать. Воев князя из передней дружины рассадили на скамьи в центре зала.
  - Эй, налейте всем моего любимого травяного меда! - вновь громыхнул неугомонный Угги, обращаясь к слугам. - Сдвинем кубки, друзья мои, и забудем о наших раздорах, как о наваждении, которое наслал на нас зловредный Лофт. Но - чары хитреца разрушены. Пусть в мире живут отныне варинги и даны!
  Застучали деревянные чаши, потекло-заплескалось бодрящее питие, разгоняя по телу сладкую истому. Ратники, откликаясь зову голода, накинулись на прожаренную до хрустящей корки оленину, запеченую зайчатину, копченую треску. Раздобрев от меда, пива и браги, прикасались к блюдам, которые по-первости пугали - овечьему ливеру, броженой сельди и бараньим желудкам, приправленным овечьей кровью.
  Радогост же пил и ел мало, унесенный мыслями. Ему не давали покоя слова вождя Угги о бегстве Будуты и зловещей Лощине Слез. Князь не мешал своим ратникам веселиться, спорить меж собой, выкрикивать здравницы. Лишь присматривал за Милавой, которая с осторожкой пробовала стряпню поваров Охотника и пила малыми глотками из бронзовой чары. Среди буйной оравы мужчин, раскрасневшихся от хмеля, она ощущала себя неловко. Встретившись глазами с князем, поняла его призыв. Оба тихонько поднялись с кресел. Зал уже тонул в облаках очажного дыма, ломких запевах перебравших доней, трескучем храпе тех, кто заснул прямо за столом, утратив телесные силы и ясность мысли.
  Радогост и Милава неспешно обогнули столы, изучая змеисто-когтисто-конеглавые узоры, выщербленные на опорных столбах. В эти завязи удобно врастали резы письмен, где забираясь прямо в завитки рисунка, а где - обходя его каймой-ободом. Крупное и мелкое в каждой сцепке фигур-знаков вели свой разговор, обращали взор наблюдателя чуть дальше явленного. Кто открыл мастерам-резчикам северной стороны такую тайнопись? Будто руками своими они выразили несказанно глубокий смысл давнишнего, бого-человеческую прабыль мира. Намеренно? Невольно? Или тихий шепот богов вел их резец, капля за каплей выплескивая крупицы откровений?
  - Погляди на эти шкуры, - позвала Милава, взяв Радогоста за локоть. Подвела к стене. - Я не встречала таких зверей. У этого вон, - показала на приплюснутую морду с двумя клыками, - зубища, что кинжалы. Страшно! Ужели такие твари водятся в здешнем краю?
  - Сведующие мужи толковали мне о существах урманской земли, - вспоминал князь. - Называли моржей, тюленей, китов, кашалотов. Все они будто бы живут у моря или в самом море, но не здесь, а дальше - на полунощной закраине Скании. Похоже, оттуда Охотнику привозят добычу люди, сидящие за донями и свеями. О тамошних родах-племенах мало кто знает у нас.
  - Ты как будто не весел, Радгард Счастливый? - прогудел позади голос Угги. Вождь доней с трудом собирал слова, словно просыпанные из лукошка ягоды. Стоял, покачиваясь, как ива на береговом отшибе. - Или мед мой тебе не сладок? Или общество моих воинов скучно?
  - Я всем доволен, - заверил Радогост. - Но я все еще жду твоего рассказа, вождь Угги. Ты обещал.
  - О чем ты? - волны складок колыхнулись на лбу Охотника.
  - Поведай нам о месте, куда ушел Будута.
  Угги в одночасье стал мрачнее тучи.
  - Клянусь волосами Ерд, ты хочешь испортить торжество и лишить меня радости! Ты жесток, кунинг Радгард. На пиру затевать речи о проклятом крае, где никогда не селились люди? Даже дикие лапоны боятся Лощины Слез, как огня. Оставь это, друг мой. Давай лучше снова наполним наши кубки! Зачем ворошить запретное? Пытать терпение Сюн, стражницы закрытых дверей, стремясь просунуть голову в нору потаенного? Эй, Гурд и Флоси, бездельники, несите еще браги!
  - Обожди, вождь Угги, - Радогост приобнял Охотника за плечи. - Мне важно знать! Скажи, что делает это место таким погубительным? Еще скажи мне, почему Будута выбрал его для себя укрывищем?
  - Эрл ругов глуп и упрям, - презрительно сморщил губы вождь доней. - Он никогда не слушал советов мудрых людей.
  - Мне мыслится иное, вождь Угги, - возразил Радогост. - В лощину Будута бежал с умыслом. Он верит, что туда по его душу никто не придет.
  - Конечно не придет, разрази меня молния Тунара! - выкатил набрякшие красными прожилкми глаза Охотник. - Что делать смертному в Лощине Слез? Никто еще не вернулся оттуда назад. Готов поклясться единственной рукой Тиу, что о Бедваре и его людях мы никогда больше не услышим.
  - И все же, - Радогост буравил Охотника настырным взглядом. - Чем грозит человеку Лощина Слез? Ты так и не сказал мне.
  Милава тоже ждала ответа с замиранием сердца.
  Угги невнятно выругался сквозь зубы на своем языке. Поскреб лоб и поведал, ловя разбегающиеся в стороны мысли:
  - Там все не так, как здесь. Над лощиной гуляют облака. Эти облака рождают образы, которые пожирают разум смертного. Они могут принимать любые формы, откликаясь на мысли человека. Так я слышал от старших. Будто бы Гна, богиня превращений и вестница самой Фриды, носящаяся по небу на своем коне Цветистое Копытце, сделала Лощину Слез своим чертогом. Власть ее велика. Гна умеет растворять кромки между мирами. Потому, друг мой Радгард, повторю тебе еще раз: смертному нечего делать в этом проклятом краю. Там не живут люди, там не живут звери. И до сих пор ни один безумец из числа окрестных эрлов не заявил права на этот кусок земли.
  Радогост размышлял, уронив взор себе под ноги. Когда он поднял голову и заговорил, глаза его были ясными, а голос чистым:
  - И все же, я побываю там, вождь Угги.
  Милава вздрогнула всем телом. Охотник обвис губами, лишившись дара речи.
  - Я пришел в Сконию за Будутой, - продолжил князь. - Его я и заберу. Или - удостоверюсь, что Будуты уже нет на этом свете. Так я решил.
  
  Глава 19. Лощина Слез.
  
  Мелкий дождик смочил широкую грудь земли. Травы и корни взблескивали, как светляки. А солнце уже торопилось высушить отяжелевшие от влаги головы лип и кленов.
  Малый отряд шел верхами. Всего три десятка. Лошадей Радогост одолжил во владении Угги Охотника. Дружину под верховодством Турака оставил там же. Заповедно-запретной тропой в Лощину Слез за своим князем спустились только избранники его воли. Цельные сердцем, ясные душой. В числе их - Милава. Еще - розмовлянин Судор.
  Не гладка, не ровна казалась лощина. Впадины - точно складки на старой коже. Ох, как же стара была эта земля старью старинной, ветхо-давнишней. И при том - молода духом, который есть желание жить, дышать. Эту жизнь каждый миг чувствовал человек, чувствовал конь. Будто жилка стучала - бился кровоток Сырой Кормилицы.
  Кряжи-кручи ложились и слева, и справа. Твердые, ороговевшие каменной породой. Мягкие, холмовые - с глазками-расщелами. Сдерживали дальний обзор. Зато дерева - редкие, рассыпанные по приволью. Через них взор проходил всквозь, не запутываясь.
  Радогост желал обшарить-общупать каждую пядь лощины. Заглянуть в каждую щель-прореху, не позволив беглому вождю розмовлян просочиться влагой в почву, забиться в трещину жуком, прилипнуть палым листом к щеке камня.
  Пока следов не было - ни человека, ни зверя. Выходит, не обманул Угги Охотник? Не люб ссей краешек белого света ни выдре, ни зайцу, ни оленю. Не находили глаза Радогоста даже мишиных нор. Не слышали даже птичьей возни.
  Князь вспомнил вдруг слова Милавы, сказанные перед дорогой в гарде доней.
  - Ты - вещий. Ты пройдешь. И проведешь тех, кто будет с тобой. Всех. Боги помогут тебе. Так?
  - Так, - согласился он.
  - Мне можно с тобой? Туда?
  Впервые дочь Гудима робко просила. Не убеждала, не настаивала. Ждала, как решит он. А Радогост вдруг уловил, что чувствовала она в это самое мгновение. Впервые осознала себя совсем махонькой, крошечной перед ним - большим. Как улитка перед туром.
  - Можно, - было сказано слово.
  За словом - дело. И вот уже малый отрядец трусил по чахлому былию лощинного брюха. Шел не ветра в поле искать, не иглу из стога выуживать - отловить человека из плоти и крови, покуда не виденного никем из варнов. Шустреца ветрохвостого, резвостью заткнувшего за пояс всех лесных зверей.
  - А жив ли Будута? - невольно обронила вопрос Милава, правя добронравной лошадкой вороной масти с подстриженной гривой.
  - Жив, - утвердил Радогост, не усомнившись и на удар сердца. - Я чую его.
  Дочь Гудима понятливо наклонила голову. Не решилась больше ничего спросить.
  Вот и ключик - бил-сочился из земляного зева за грудой коряг. Рыхлил почву. Радогост удержал на нем взор. Словно кто-то толкнул в плечо, подсказал: Будута был тут. Пил, утоляя зов горячего, сухого нутра. Пил долго, жадно, подсев на корточки. Один? Вроде так. Но кто скажет наверняка? Надо продолжать путь!
  Отроги по бокам лощины стали выше. Думки-помыслы князя реяли возле них, задевая волосы одиноких рощелий, торчащих из впадин. Нисходили вниз, натыкаясь на трухлявые колоды. Спадали к тропе, запинаясь о мшистые камни.
  Шорохи, шорохи уже померкших шагов. Беглец оставался здесь долго. Почему? Его душу будто клинком прободил страх.
  - Глянь туда! - выдохнула Милава, раньше, чем загудел рой спутников-вершников.
  Еще недавно каменная гряда справа звенела налипшими каплями солнца. Сейчас - в одночасье растаяла, как весенний снег. Снопами метнулись огни - алые, желтые, синие. Дыбились, роняя блики в лоно лощинного дна. Потерявшаяся было гряда вернулась иной - отвесной стеной изумрудного камня. Над ней - еще стена, лиловая, выпуклая. Крепостные зубцы, башенки, мосты-перемычки. Дальше - островерхие терема, переливавшиеся, точно перламутр.
  - Кажись, город, княже, - назвал Судор.
  Это видели уже все, отличая полукруглые ворота, лесенки, скаты причудливых кровель, источающих радужный блеск.
  - Да это же Ирий, град Богов!
  Смотрели варны, не в силах отвести взгляд. Как зачарованные. Сияние облекло, точно нарядом. Жаром занялись сердца. Ведь о таком чуде и помыслить никто не мог: своими очами заглянуть за полог Заветного! Будто чуть колыхались дивные своды. Искрили, лучились.
  И вдруг - свет померк! Его перекрыли тени. Над лощиной заметались-затрепыхали большущие крылья. Захлопали, вея мраком, глубоким, как ночь. Вскрикнули кони, шарахнувшись в стороны. Сбросили трех седоков. Дрогнули люди, сжавшись в комок. Видели: птицы не птицы, а несусветные твари. Головы - больше медвежих, с острым клювом-крюком. Тулова - как у громадных собак. Хвосты же - длинные, с пучком на конце.
  - Что заробели, други? - окликнул Радогост. - А ну, лови лошадей! Это только облака. Они вам не навредят. Истребите страх в сердце! Верьте мне: нет ни града, ни крылатых чудищ. Один лишь облачный морок, маятники небес.
  Ухватив повод лошади Милавы, князь вовремя усмирил ее. Дочь Гудима лицом была бела, как мел. Радогост перетянул ее к себе на седло, обнял.
  - Это только облака, - повторил ей - проникновенно, гладя глаза в глаза.
  Взметнувшееся, подобно кипящей воде, смятение, стихло. Воины вспомнили, что они воины. Бросились догонять коней. Задул сильный ветер. Небосклон прояснился, явил чистый лик солнца.
  - Таких страшилищ не видела никогда, - шепотом призналась Милава.
  Радогост сомкнул переносицу:
  - Обличьем своим они особенны, а все же кому-то подобны ... Грифонам! Стражам неба. О них писано в старых греческих книгах.
  - Но ведь их взаправду нет? Одна кажимость?
  - Не сомневайся, - убедил князь. - Маята морочная. Забудь.
  Забыть однако было непросто. Всем. Заметив это, Радогост решил подбодрить своих ратных товарищей.
  - Эй, Ледун, Кресибор! Что носы повесили? Вы повидали на своем веку всякое. Выжили в самых лютых сечах. Протоптали сотни верст с заката на восток и с полудня на полуночь. Так неучто вас напугали птицеклювые собаки?
  Названные вои виновато прятали глаза.
  - Признаться, княже, душа ушла в пятки, - молвил Кресибор. - Подумалось, эта ужасть всех поедом поест. Не перевелись еще кудесья на белом свете...
  - Полно, - князь махнул рукой. - Нынче вы усвоили урок. Надеюсь, впредь будете готовы ко всему, с каким бы лихом не повстречались.
  Как будто поняли вои. Тронулись снова в путь. Молча.
  Радогост прозревал сердца своих спутников. Страхи ушли, унесенные ветрами. Сомнения? Схлынули прочь талой водой. Осталось лишь удивление, легкая обескураженность смертных, торящих пределы Инобытного.
  Про себя князь думал. Вещими мужами говорено не раз: души зарождаются в облаках. В этом нижнем пологе Сварги зачинается нутряной человек, Ведогонь - еще бесполый, бесплотный, безликий. Кусок чистого света без покровов. Пройдя горнило перемен, свет облачается броней тела. Замыкается в нем, как в башне, и отныне служит земле, став ее частью. Но нить-пуповина меж Человеком и Небом остается незыблемой. Как глас вышних чертогов звучит в сердце смертного, так мысли, чувства и чаяния смертного возвращаются откликом к хлябям небесья.
  Радогост уже знал, что вольно-невольные думки его дружинных привели в движение высь. Облачный колпак над Лощиной Слез родил не случайные образы. Только лишь облек еще робкие намеки зримой формой. Уразумел князь и то, что облака умели дополнить и развить совсем даже смутный посыл душ. А это и впрямь таило в себе угрозу.
  Лишний повод увериться в подобном представился скоро. Отряд прочесывал лощину, как прядильщик прочесывает шерсть. Разве что под камни не заглядывали, да в ручьи головы не совали. Зорко-зорко глядели, чутко-чутко слушали. Уж и простые витязи наладились отличать признаки недавнего. А в недавнем - на плешивом пузе поляны, меж трех ракит и двух валунов, погостили сбеги-розмовляне. Явных следов не оставили, но и память о себе не стерли.
  - Тут они мытарились, голуби, - шушукнулись дружинные. - Надысь.
  - Ба! - взметнулся Кресибор. - Да вон же они! - показал на гриву холма вдали. - На соломень заползли, гусеницы мохнолапые.
  И впрямь, людей отличали теперь все. На глаз их было не больше, чем варнов - десятка под три верших. В латах, в шеломах. При копьях, луках и сулицах. Только уж больно знакомым казалось чужое оружие.
  - А почто они в наши брони обрядились? - гадал Кресибор. - Не пойму...
  Понял Радогост. Еще прежде, чем лица его спутников побледнели. На холмогорье преследователи видели... себя.
  - Это как же? - ратники ломали лбы складками.
  Не в чистом ручье, не в слюдяном зеркальце узреть свое отражение? Воочию, вживую - на кромке трижды клятой лощины! Видел себя Радогост. Видела себя Милава. Без труда отличали себя и остальные, чувствуя, как холод бежит по спине.
  Встретить своего двойника - не просто к беде, к смерти. Так разумели всегда. И сейчас варны, прерывисто дыша, до боли в глазах изучали тех, кто был отсветом их плоти, образом их существа. Но и те - наверху, глядели тоже - блестящими любопытством очами.
  Не каждый с честью осилит такое испытание. Не каждый сохранит себя, не перевернувшись душой, не предавшись липкому страху, грызущему сердце. Варны не дрогнули. Даже когда признали большее - те, наверху, словно бы жили своей жизнью. Не вторили им, как вторит отблеском подобия водная гладь. Шевелились по-своему. Говорили что-то свое. Потом - спешились все, как один.
  Хлад уловил Радогост вокруг себя. Горячая руда в жилах его спутников вмиг оледенела, будто вода в студеную пору. Люди замерли камнем. Но только не те - наверху. Тот, второй Радогост скрестил на груди руки, смотрел с вызовом. Та, вторая Милава не таила улыбки, щурясь глазами.
  - Это не Явь, други, - так возвестил князь соратникам. Сказал, обращаясь к их разуму.
  Вот только от слов его видение не пропало. Сделалось только хуже. Те, на холме, вдруг оживились без меры. Спорили? Ругались? Нежданно взблеснул булат. Один из воев хватил другого мечом по шее. Остальные сцепились голодной звериной стаей. Мелькали копья, клинки. Лилась кровь. Милава отвернулась. Отвели свой взор и многие ратники Радогоста. Наблюдаемое подломило предел их душевной стойкости.
  - Это не Явь, - повторил князь, широтой голоса охватывая каждого своего товарища. - Морочный дурман. Игрища облаков.
  Сказал, и понял, отчего все вышло. Повылезали спрятанные глубоко страхи-тревоги витязей. Разбередили простор лощины, обернулись зримыми картинами. Страхи-тревоги, о которых никто и не помышлял. В каждом есть скрытое гнездовье, своя потайная нора, готовая явить зловредин-путаников в тяжкий час. В том - несовершенство человека, как живого существа, природная его уязвимость. Душа не каменный валун. Больше подобна колебанию ветряных струй, пляске волн. Также подвижна, текуча. Душа - поле встречи Сурянного и Темянного ликов, солнца и луны, ликования и скорби. Потому необратимо бесчувственен лишь мертвый. Покуда жив человек, живы и его слабости. Искоренить их без остатка не по плечу даже избраннику богов.
  Радогост глядел на холмогорье. Там уже не было ни людей, ни лошадей. Полыхали костры - погребальная крада по варнам. К этому зрелищу приросли глазами княжьи дружинники. Отяжелели думами, спали с лица. Виденное поколебало их твердь. Оцепенела и Милава, будто даже переменившись всем своим обликом.
  - Надо идти дальше, - объявил Радогост, пробуждая соратников. И упредил наперед: - Отныне - не смотреть по верхам! Тропа под копытами ваших коней - единственное, что вы должны видеть. Прочего нет!
  С охотой приняли витязи мудрый совет своего князя. Чудно, что не догадались сами. А как еще избегнуть коварства Лощины Слез? Повели коней шагом. Придерживать их совсем не было нужды - потеряв где-то всю свою прыть, скакуны робко перебирали ногами.
  Отряд одолел хлипкую рытвину, прошел рощицу из лещины. Словно закрыли свой разум вои, запечатали очи, остудили сердца. Не крутили головами, не переглядывались меж собой. И все же - обхитрить лощину не вышло. Оставленные без призора облака - спустились к людям. Просели к самой тропе, запорошили близь вязкой белизной. Как в парное молоко окунулись вои. Как так? Еще миг назад лошадиные копыта били земляную крепь, ныне - провалились в хлипкую мякину. Да и тропа не тропа - колыхание пуха. Облака несли отряд на своем хребте. Чем-то это походило на плавание по клубящемуся морю воздуха.
  С досады Радогост сжал губы. Могущество Лощины Слез виделось необоримым. На себе, как на ладье, тащили людей облачные сонмища. Не позволяли отречься от своего присутствия, убрать себя из владений человеческого разума. Сейчас облака были всюду и были всем. Гора-горища пиков, склонов, низин - снежно-белых, обманчиво рыхлых. Тьма-тьмущая облачных дорог. Куда ведут-зовут? Известно куда: в бездну беспамятного, в пропасть неимянного. В то, что уже не человеческое, но еще и не небесное.
  В этих пустотах и сгинули спутники-дружцы Будуты. Так открылось Радогосту. Меж кромками, меж пределами. В этих бездонных провалах затерялась и несчетная вереница других людей, тех - кого не пощадила Лощина Слез. Вот уж имя... И впрямь, впору пустить слезу по судьбам ушедших за край в расцете телесной силы. Где они ныне? С кем? Не с людьми, но и не с богами. В воле иных содержавцев, порекло которых не ведомо смертным.
  - Милава! - позвал Радогост.
  - Тут я, - откликнулась дочь Гудима. - За меня не тревожься. Я остальных не различаю.
  - Ледун! Олимер! Честивой! Ропша!.. - выкликал князь своих воев.
  Тишина в ответ. Радогост и Милава остались одни. Они поняли это с беспощадной ясностью. Чуть приподнялся облачный полог, высвободил тропу. Одни. Только осины рядом, камни, кочки.
  - Давай спешимся, - сказал Радогост.
  Сам слез с коня, помог Милаве.
  - Пришли за чужими, а потеряли своих, - шелестнула губами Гудимова дочь. - Что делать теперь?
  Князь думал. Смятения не было, ответ пришел легко. Коль скрытые мысли и чувства прорастают знаками-образами в дивьем краю, нужно повернуть это в свою пользу. Радогост коснулся гойтана с Духобором на груди.
  Взор погрузился глубоко, проник в хоромы сердца. Князь звал. Ждал ответа Его - протерсшего крылья над ледяными далями. Его - многоликого пастуха ветров, что реет повсюду, ибо сам есть вдох и выдох Всемирья. Его - отмыкающего запоры тайн и выпивающего реки судеб, дабы вернуть их к Вратам Исконного соколиной тропой.
  Зов был услышан. Сперва запело-взголосилось просторье. Завихрился куделями воздух, заплясал дальний окоем. Пугано прыснули в стороны облачные косяки, торопясь избегнуть гнева того, у кого нельзя стоять на пути. Вздыбились и кони. Радогост и Милава почти повисли на поводьях. Ветряной вал плыл-катил прямо на них. Обоим показалось, что бурление густовласых струй подобно птахе - широкогрудой, человекоглавой. Наростая, она словно раздвигала створы мира тяжелыми крылами. Стратим-птица? Так, кажется, представляли многие рода обличье Стрибы-Ветровея.
  Вот уже потоки резвых струй, полоскавших простор лощины, как полотнище, комом-шаром грянули наземь. До Радогоста с Милавой - рукой подать. Потом, всколебавшись, забили ввысь ветряным ручьем из земляного лога, как из жерла. И свивались, и змеились, и чернели. Крутанувшись волчком еще пару раз - резко распались, явив рослую фигуру.
  Гудимова дочь опустила глаза долу, не решаясь смотреть на Владыку Ветров, Повелителя Воздуха и Хранителя троп времени. Радогост прикрыл веки, больше чуя, чем различая разливанную просинь одежд, волос и бороды Стрибога. Веял необъятностью явленный лик, неисчерпаемой глубиной Вечности.
  - Не гневись, Владыче, что тревожим тебя, - завел речь Радогост. - Прими наш сердечный поклон. Не по прихоти, не от маловолия взываю к тебе. Совета прошу у тебя, Колыхатель Коловерти. Не отвергни мое слово в час трудный!
  Князь крепнул голосом, говорил убежденно:
  - Ищу я торный путь в хитровращении лощинных путей. Хочу вернуть сотоварищей, угодивших в маятную ямину. Еще хочу упасть на след беглеца-израдца, свершить правое дело. Вот о чем мои сердечные чаяния. Укажи мне дорогу, Вихорь-Круговей, дабы не оступился я и с честью закончил начатое! На тебя вся моя надежда, сокрушитель морочных хлябей.
  Терпеливо ждал Радогост. Милава стояла рядом, не дыша, боясь шелохнуться. Присмирели и кони, склонив морды к пожухшим стеблям. Однако не разверзлись божеские уста. Не грянул гром-раскат божеского голоса. Просторье бемолвствовало.
  Князь недоуменно возвел очи туда, где еще недавно веяло занебесной синью. Никого! Окоем просветлел, подкрасился солнечной лазурью. Ужели это все? Но нет! Ветровод не бросил своего потворника. Прямо над головой заворохтался воздух - сперва будто затянулся тугим узлом, а потом расплескался, окатив бодрой влагой. К ногам Радогоста упало перо - темно-синее, с аршин величиной. Перо диво-птицы.
  Ни князь, ни Гудимова дочь не отважились к нему прикоснуться. Да и не поспели бы. Забившись мелкой дрожью, оно вспорхнуло шустрым мотыльком. Понеслось вперед, над тропой.
  - Стриба показывает нам путь, - сказал Радогост. - В седла!
  Встрепенулись-пробудились кони. С радостью приняли людей на свою холку. А те, разохотившись, бросились догонять попрыгучее перышко. Уж не чудо ли, заиметь такого провожатого? Про себя даже потешался Радогост. Замедляли ход всадники - и перо подвисало в вышине, чуть трепыхаясь. Ускорялись - летело метко пущенной стрелой.
  Скакали по хлюпающим мхам, по голым прогалинам и щербатым взгоркам. Окраиной обходили космы можевельника, колкий сухостой. Ольховник пришлось проторить всквозь. Глубока, долга была лощина. Что там? Мелкий ручей сочит в щелке камней-кругляшей. Овражец. За тремя соснами - равнина. Тут Радогост и узрел потерявшихся воев-соратников. Стреноженные кони топтались в стороне, люди жарили на углях рыбу.
  - Ясное небо, да это же князь! - выдохнул Судор, обернув голову на звук копыт. - И княгиня с ним.
  - Вот и свиделись вновь, братцы, - Радогост спрыгнул с седла, широко улыбаясь. - Или не ждали?
  Ратники зашумели, загудели, не скрывая чувств.
  - Уж боялись, княже, что проглотили-пережевали тебя клятые облака, - признался Кресибор. - Ведь вы с княжной как в воду канули! Слава богам, в добром здравии.
  Обнялись. Радогост удостоверился: все целы, невредимы.
  - Ну, князь дорогой, куда теперь? - хлопали глазами вои. - После всех страстей-напастей хотелось бы вылезти из этой окаянной колдобины. Умаяла нас, злобище...
  - Потерпите, братцы, немного осталось, - пообещал Радогост.
  А сам прищуривался, приглядывался. Тут смотрел, там - не находил Стрибожьего подспорья. Как растворилось перо Стратим-птицы! Ратники следили за движениями князя с непониманием. Тихонько судачили промеж себя. Об чем, мол, тревога? Спрашивать напрямки однако никто не посмел. Дожидались, пока князь сам снизойдет до ответа.
  А Радогост таки обнаружил искомое - во впадинке средь прошлогодней травы. Уже не пушистое большое перо - пятнышко угасающей синевы. Крапину, тающую с каждым мигом. Князь присел, простер над ней руку. Ладонь вобрала все, что готова была отдать ему крупица божеской силы. После - поднялся, обвел изменившимися, ушедшими глубиной в вечность очами своих дружинных.
  - Вот что я вам скажу, други-соратники, - Радогост возвысил голос. - Вот, что мне приотворилось прямо сейчас. А не заметили ли вы часом, что очертаньем своим Лощина Слез подобна длинному копью?
  Удивленно зашептались вои.
  - Да взять хоть бы место, где мы ныне стоим. Эта раздольная елань - самая верхушка копья, его рожон. Гляньте-ка сами! Там, - он показал на сужающееся русло меж двух косогоров, - лощина кончается. А с ней - и ее власть.
  - По правде похоже, - полоскал ресницами Кресибор. - Отчего так, княже?
  - Скажу и о том. Земля открыла мне правду, а небо помогло. Тайна Лощины Слез древняя, почти как сам белый свет. Это тайна Богов. Некогда, во времена непосчитанные, неизмеренные человеческим разумом, в здешнем краю совершилось великое действо. Подземные умельцы-ковали сладили чудо-копье, не знавшее себе равных. Имя ему - Копье, Раскачивающее Миры. Это копье они поднесли в дар Волосу, Вещему Богу. Земля сохранила память, оттиск небывалого творения, на века. Потому лощина так могуча чарами, обильна кудесьями. Она связует подземье Нижнего Мира с уделами Верхних Миров, с Садом Душ. Много смертных по неразумию сгинули в этом запретном краю, о судьбе других мы никогда не узнаем.
  - И Будута сгинул? - справился Судор.
  - Нет, - возразил Радогост. - Лощина Слез забрала ближников Будуты. Его же - миловала. Жив живехонек розмовлянсий вождь. Уже скоро мы с ним повстречаемся. В дорогу, други! Пора завершить то, ради чего мы так глубоко забрались в чужие земли.
  
  Глава 20. Лопь.
  
  Будто гора упала с плеч людей, вынырнувших наконец из Лощины Слез. Воспряли даже кони - довольно всхрапывали, трясли гривой. Никому не верилось, что худшее позади. Словно из тяжкого, многолетнего плена освободился отряд.
  А Радогост глядел исподволь, отмечал перемены в лицах товарищей. Было на что поглядеть. Гордость приобщенных к Сокрытому шла рука об руку с усталью изведавших ярмо лишений. Только так: меты черных теней вокруг очей, блистающих огнем познания. Однако - хватало еще сил, дабы дивиться свершенному. Помышлять о превратностях судьбы, дозволившей не только изведать чертоги межмирья, но воротиться в Явь, не поврежденными разумом.
  Больше всего тревожился князь о Милаве, хоть видом своим не казала она ни изможденности чувств, ни плотской слабины. Крепко держалась в седле. Только сделалась молчаливой, утратила живой задор.
  - Где мы теперь, Судор? - окликнул Радогост розмовлянского воеводу.
  Тот запустил пятерню в густую бороду:
  - Так вроде как лопь сидит на этой стороне. Малыми вервями. Большего не знаю, князь. Власти доней тут нет.
  Радогост кивнул.
  - Верно ли, князь, что Будута где-то поблизости? - пришел черед Судора задать вопрос.
  - Он у лопских людей, - отвечал Радогост. - Едва ли гостем. Скорее, полонянином. К ним выбрел, у них и остался. Дальше ему дороги нет.
  Ратники понимающе молчали. Кто же станет вещего оспаривать?
  А край пах душистой смолой. Хвоя была всюду. Наползали с каждого края то ельники, то сосновники. Не виделось водных жил, зато горбатых хребтов - щедрая груда. Но и каменную броню истыкали деревца да лядины.
  Споро катился отряд - по хрустящим шишкам и палым еловым иглам, по жесткой, не ломкой земле. Мохнатились, ершились темно-зеленые, с прорыжиной, кущи. Вроде и мрачно взирали на чужих, да только этим чужим все было нипочем. После Лощины Слез посмеивались вои и над ветром, клоцающим зубами в ущельях, и над гукающими птахами где-то там, в глухомани.
  Какая скупая сторона! Варны понимали, отчего совсем непривередливые дони избывали тут селиться. Какая радость жить на камне да иголках? Еще и рек-ручьев не встретить. Незавидна доля того, кто связал свою судьбу с этим краем. Разве что зверя добывать вглуби хмурых чащоб. Даже солнышку здесь не любо. Светило с неохотой, а греть и вовсе не обещалось.
  Радогост вел своих дружинников будто бы наугад, отдавшись порыву случайного намета. Но так лишь чудилось. Варны улавливали в происходящем пока неведомый им расчет, крепко упрятанный замысел. Не ошиблись.
  Подымаясь на взгорье, заслышали голос. Рыкающий, воющий, истошно квохчущий. Не то человек, не то птица, не то зверь трепыхался-бился, дойдя до предела неистовой страсти. Лишь увидав, поняли, в чем дело. Вокруг трескучего костра по пустырю металась фигура. Наряд из криво скроенной оленьей шкуры с мордатым наголовьем и ветвистыми рогами прятал малосильное тело. Незнакомец взмывал-полыхал в лад с языками пламени. Рьяно колотил в бубен. Вокруг его шеи летали-порхали на разные стороны костяные бусы, цветные подвески и шерстяные мешочки.
  Появление вершников человек даже не заметил, продолжая извиваться всей своей плотью и выталкивать из себя полустоны-полунапевы. Выпученные глаза сеяли багряные искры. Радогост смекнул, что перед ним жрец неизвестного рода-племени. Облик его был непривычен: желтая, словно закопченая кожа, широкая лицевая кость, выпирающие скулы и мелкие прощелы глаз.
  Дружинники придержали коней. Не мешали чудаковатому кобнику вершить свое действо. Тот теперь не просто содрогался, испуская гортанные кличи, но высоко прыгал, отталкиваясь ногами. Перекручивался вокруг себя. Это длилось еще долго. Потом, словно в одночасье утратив все жизненные силы, кобник выронил бубен и рухнул подкошенным стеблем.
  Вновь дожидались варны. Не решались тревожить чужеродного волхвателя. Спит вроде? Пускай спит. Вдруг душа его еще не вернулась на землю? Вволю поплясал с незнаемыми духами где-то далеко, на порубежье миров. Это видели все. Сначала пусть воротится в Явь, а там - придет черед вопросов.
  Отмер жрец столь же резко. Тряхнулся в судороге - раз, другой. И - принялся подыматься, опираясь руками о землю. Нетвердо встал, шатаясь. Но как только повернул голову и увидел отряд - перекорежился лицом. От неожиданности заверещал высоким голосом, скакнул к костру. Там, видно, была у него не то палка, не то посох.
  - Попробуй сказать ему речью доней, что его не тронут, - велел Радогост Судору. - Авось, тебя поймет.
  Розмовлянский воевода тронул коня вперед. Заговорил еще издали . Мягко, почти ласково лились слова-фразы. Жрец вытаращился всполошно, жилистыми руками елозил по сучковатой клюке. Жидкий бороденкой, ворсящейся на сальном подбородке, с робкими проблесками усов - он гляделся и молодым, и старым. Ловил Судорову речь, переломав складками весь лоб и переносицу. Не ясно было, разумеет или нет. Вдруг затряс головой, ответил что-то трескуче. Теперь насторожился Судор. Продолжили оба - без спеха. Менялись словами, как купчины на торговище. Оценивали со всех боков, прежде чем принять. Приняв или отвергнув - шли дальше. Порой замирали, силясь подобрать на язык что-то уместное, но - не находили. Так, мало-помалу, до чего-то дотолковались.
  - Это жрец лоплян, по-ихнему, кебун, - поведал Судор князю и товарищам. - Дони тут бывали. Он слышал их речь и худо-бедно лопочет. Знает иные слова.
  - Спроси его, где у них селище, - настоял Радогост.
  Судор повиновался. Снова вступил с кобником в тяжкий для обоих разговор-примерку фраз, звучаний.
  - У Черного Камня обретается нынче ихний род, - сообщил, уложив кладью слышанное сначала в голове, а потом - перенеся на язык. - Зовутся же они родом Куницы. Люди не оседлые, кочуют. Стоянки меняют по случаю. Ищут места, где звериные лежки. Есть зверь - есть жизнь лоплянам. Еще - ходят за оленями. Свои жилища возят с собой.
  Радогост удовлетворенно наклонил голову:
  - Теперь спроси, знает ли он, или кто другой из лопских людей о беглеце.
  Слыша скрипучую доньскую речь, будто царапающую ножом по железной скобе, ратники кривили губы. Кобник же и вовсе говорил надсадно - не то кашлял, не то вороной каркал. Бились-ладили, затем вновь ладили-бились промеж себя Судор с лоплянином. Из колких дебрей неясности норовили вынырнуть на берег взаимного понимания. Без меры измочалили ум, истерли языками зубы, намучили уши тех, кто стоял рядом.
  Стронулся лед. Кажись, порешали. Розмовлянский воевода начал сбирать гроздья ответов, перекладывать по-свойски, дабы глаголить внятным варнским словом:
  - Путь к стойбищу лоплян Куйпа покажет. Куйпа - имя жрецу...
  Судор запнулся, дернул левым веком.
  - Что ты узнал? - Радогост надавил на него взглядом.
  - Будута у Куниц. Жив покуда. Но есть одна заковырка, княже.
  - Скажи путью.
  - Видишь ли, княже, Куйпа донес до меня быль-небыль лопских людей. Принять-не принять ее - решай сам. А дело тут вот в чем. Все ихние рода: Куницы, Росомахи, Ласки, Нерпы и Медведи исстари терпят горе от некого юдища. Кличут его Червь-Землеед.
  - Это что за напасть?
  - Вроде как подземный полоз, - пояснил Судор. - Так я понял. Эта самая окаянина в тутошнем краю водится аж с запрошлых времен. Лопляне с ней то ратяться, то мало-мальски мирятся.
  Не сдержался Кресибор:
  - Змеище людей жрет?
  - Нет, - хмурым взором Судор погасил насмешку товарища. - Червь лазит подземными норами, горными пещерами. Сам - громадина. Порой кажет себя то здесь, то там. Как появится - беда и люду, и зверю, и птице. Смрадным чадом травит все округ себя. Если же взгудит - того не лучше. Всяк, кто его слышит, мешается умом и себя забывает навек.
  - Будута-то тут каким боком? - не понимал Радогост.
  - А просто все, княже, - Судор повел плечом. - Червя лопляне весен пять к ряду ублажали дарами да требами. Тот и присмирел, не трогал местные рода. Своей волей жили и Куницы. И вдруг к ним иноземелец прибрел. Свалился, как снег на голову. Следом и юдище пробудилось. Теперь и люд мрет, и скотина. Червь в здешних угодьях где-то залег. Вот и винят во всем нашего Будуту. Кудесники родов днями и ночами с духами якшаются, просят совета. Да ты сам видел, княже.
  - И что их духи?
  - К одному клонят. Жертва нужна Землееду. Лучше пришлого жертвы не найти. Куйпа и вождь Куниц Юхак не прочь отдать Червю Будуту. Тот сидит у них в яме и его сторожат. Но, говорит Куйпа, можно повернуть дело и по-другому. Как именно - молчит. Зовет в свое стойбище. Мол, там все решится. Сдается мне, княже, что-то он хитрое умыслыл...
  Радогост оглядел своих ратников.
  - Скажи жрецу, пусть ведет нас, - наказал Судору.
  Узнав ответ Радогоста, Куйпа покивал несколько раз, подобрал бубен и поворотился сутулой спиной к варнам. Заковылял, опираясь о клюку. Костер на пустыре уже распадался ломтями пунцовых головешек. Дружинные тронули коней. Шагом повели их по взгорью за малорослым лоплянином.
  - Боязно мне как-то, - Милава наклонила голову к князю. Они ехали бок к боку.
  - Отчего? - Радогост приподнял брови.
  - Эта земля людей не любит. Будто хочет сберечь свою старину, в которой всем нам нет места.
  - Ты права, - признал Радогост. Задумался. - Что мы знаем о Сконии? Почти ничего. Дальняя сторона, прижатая к самому Сиверскому осту. Люд сюда пришел совсем недавно. Еты, свеи, дони явились с большого берега и только-только пробуют обживать новый им край, мешая обычаи предков с причудами тутошних просторов. Лопь? И они не первоселы, хоть прежде прочих проросли меж этих скал и лесов. Ты спросишь, кто здешней земле исконный владыка? Имен их не назовет никто, величания же каждый подберет на свой почин. Но не тайность, что задолго до людей тут сошлись в суровой сече Сурянные Боги и Ледяные Волоты. Отзвуки той поры по сей день слышны в горных ущельях. Иных созданий того, долюдьего первомира, тоже уцелело немало. Не все они стали прахом времен. Одиноко, страшно человеку на этих каменных вершинах. Будто весь свет ополчился, дабы прогнать его прочь. Только человек не отступится. В Сконии он осел на века. Упорствуя духом, будет упрочнять свою власть над этим краем земли, шаг за шагом изживать инобытное, мешающее делу его созидательного труда. Пройдут годы и о дивностях северной стороны уцелеют лишь пречудные сказы, которые из уст в уста станут передавать потомки нынешних насельников.
  Милава погрустнела еще больше:
  - Пока что эти дивности встают нам поперек пути. Уж как мы натерпелись с морочным облаками! А тут еще подземный полоз...
  - За шевелением Лощины Слез укрыт свой закон, - сообщил Радогост. - Его я разгадал. Прорехи в полотне воздушного простора тянут в себя живые тела. Люди проваливаюся в них, как в вихревые впадины, и уносятся на другие кромки. Меня лишь удивляет милость лощины к Будуте. Видать, этот малый чем-то ценен для мира. Ну а полоз - как есть, загадка.
  С верхогорья отряд сошел в приречную долину. Первая водная жила лопских владений. Хоть не ровна была долина, измечена-искидана шлемами холмов, а после скальных гребней и расщелин казалась ковром. Не замечали и складок-оврагов варны. Тешились привольем. Хотелось пустить коня вскачь, да надоба тащиться за едва ползущим жрецом держала уже напружинившуюся руку.
  Куйпа семенил, как умел. Прыткий и верткий в пылу волхования, ныне он выглядел жалко. Подошвами сапог из меха выдры шаркал по земле. Ноги ставил близко, будто не решаясь на большой шаг. И чутко слушал округу, вертя головой. Спина и вовсе выгнулась горбом. Чего страшился кобник рода Куницы? Понять было не сложно.
  Поймой реки поглощали путь ратники. Глядели в холодную, сизую даль. Мокрел воздух, но на коже остывал в долю мгновения. А жрец уже тыкал куда-то клюкой, зажатой в заскорузлой кисти. Ага, показывал свое селище. Его и так уже было видать. Глазами мерять - на полверсты вперед. Там - желтые шляпки грибов-шалашей. Встали по уму, в неприметном месте за ельником и большущим темным валуном. Дымки вились робкими струйками, на пойменном месте бродили пятнистые олени. Что же, почти дошли.
  Так думали варны, пока разом не вздрогнули от толчка почти под самыми копытами коней. Земь шевельнулась? Точно гром утробный. Снова! Что-то сотрясало твердь изутри, да так мощно, что развалилась маковица ближнего соломеня.
  - Дождались! - Судор озвучил то, до чего уже добрели самые медленные умом.
  Воины судорожно перекидывали на локти щиты, бормотали обережные слова. И впрямь - дождались. Все образы, слепленные-скроенные бурным воображением при поминании Червя-Землееда, заплясали перед глазами. Бурлило и в груди. Кровь-руда ускорила свой бег. Оно и не мудрено: не человек грозил дружинным, не супротивник, подобный им телесной породой, не даже целая вражья рать. Нечто иное - неведомое, непостигаемое.
  Радогост уловил нечаянную робость своих витязей. И - оправдал ее пониманием. Как биться против подземного чудища? Уязвима ли его не людья, не звериная плоть? Подвластна ли остроте булата? Добро, если так. Но сколь велик полоз? Сколь погубителен его смрад, о котором вестил Куйпа? Хоть бы вздорными небылицами оказались его смятенные речи...
  Брыкались кони. Не ржали - верещали, прижав уши, новым голосом. Кобник тоже смешался. Трясся плечами, задрал скошенное лицо к небесам. А холмовые цепи вблизи отряда уже крошились. Сила толчов подтверждала самые худые мысли. По множащимся обвалам читался путь-след полоза.
  Ратники сплотились, изготовившись к схватке. Вернулись в разум. Смекнули: надо не жаться, но распахнуть плечо, чтобы дальше бросить копье, сулицу. И - как могли, студили неистовый жар лошадей. Глядели, ждали. Столбовое марево пыли мешало. Где полоз? Въедались вдаль глазами витязи, смахивая с век капли липкого пота. Кажись, обогнул отряд краем. Куда теперь повернет? Снова и снова ждали встречи, окаменев волей.
  Не сложилось. Гул затихал. Удалялся прочь. Это сознали не сразу. Отяжелевшие от напряжения тела не хотели отмирать.
  - Червь ушел, - громко возгласил Радогост. - Не пожелал нам показаться.
  Перевели дух варны. Судьба ли миловала их или была иная причина? Уже не важно. Турнув коней, покатили к селищу лоплян.
  Жилища рода вблизи оказались разными. Были шатры на опорных столбах, обтянутые оленьими шкурами, были коши из прутьев, крытые мхом. Куницы выходили встречать жреца, ведущего к ним чужих людей. Все - малорослые, мелкоглазые, с плоскими лицами. Закутаны в собольи и песцовые шубы. Вождя отличало черемное очелье, горсть подвесок и бус на груди, резной посох с привязанным к набалдашнику лисьим хвостом.
  Куйпа обратился к Юхаку. Говорил о пришлых, говорил о Черве. Это легко читалось даже без помощи толмача. Слова подкреплял дергаными жестами. Вождь слушал невозмутимо - большеголовый, с высоким лбом и тяжелой челюстью. Ничем не выдавал чувств за маской толстой, блестящей от жира кожи. Дальше Куйпа перевел речь на беглеца Будуту. Это тоже поняли варны по тому, как скривился губами жрец, как почернел глазами. Никто не перебил его вопросом - почтительно держали тишину перед уважаемым в роду мужем.
  Умолк Куйпа. Сказал все, что хотел. Юхак прикрыл веки, показав, что ему все ясно. А заговорил - медленно, тягуче. Будто думал на ходу. Жрец подозвал знаком Судора, дабы тот помогал доносить-доводить до варнов слова вождя. Перекладывать доступной им речью волю-пожелание верховода Куниц.
  - Юхак беглого отдать согласен. Прямо так - без выкупа. Пусть чужие заберут его - будет хорошо роду. Людям благо будет, земле. Но...
  - Что? - Радогост сомкнул брови.
  - Если чужие заберут беглого, то пусть уведут за собой и Червя - далеко-далеко из этих мест. Так хочет Юхак. И Куйпа этого хочет. И духи того же хотят. Он, кебун Куйпа, умеет слышать духов. И у хвостатого Мецу, владыки леса, часто гостит. И к Акруве, водному хозяину, в омут ныряет. Вот сегодня Куйпа тоже толковал с духами, пока не пришли чужие...
  - Постой, - озадачился Радогост. - Это что за уговор такой?
  - О чужих Куйпе тоже успели шепнуть пол слова духи, - передавал Судор, напрягшись до синих жил на висках. - Чужие - не просто люди. Да и кому еще по силам обуздать Червя? Червь всем мешает. Оленям надо нагуливать жир, они - кормильцы рода. Но олени боятся Червя. Мало едят, худеют. А это плохо, совсем плохо...
  - С чего это Куйпа решил, что мы можем обуздать Червя и увести за собой? - терпеливо выспрашивал Радогост.
  - Куйпа все видел. И вождь Юхак все видел из стойбища. Червь прополз возле чужих, но не тронул их, не осмелился даже показаться. Такого прежде не было. Выходит, Червь сам боится чужих. Они - великие колдуны.
  Радогост бегло переглянулся с соратниками. Умыслы лоплян теперь были ясны.
  - Вождь Юхак готов сам прибавить за беглого, - завершал Куйпа. - Готов дать не только ценных шкур, но отдать из рода несколько женщин. Пусть уйдут с чужими, родят детей. Будут и воины, и колдуны.
  - Хочу, чтобы мне показали беглеца, - передал Радогост, хотя и Куйпа, и Юхак уже угадали его первую волю. - Потом - будем договариваться.
  Лопляне согласились.
  Спешился князь. Спешились и его люди. Дорогу к полонянину-сбегу было велено показать круглолицему щербатому родовику, который тут же разомлел от выпавшей ему чести. Запунцевел щеками, расправил плечи от гордости и - торопливо замотал головой, призывая идти в след.
  - Останьтесь здесь, - упредил уже прянувших вперед варнов Радогост.
  Разочарованно вздохнули дружинные, давно желавшие хоть одним глазком посмотреть на неуловимого Будуту. Но - князь был непреклонен. Сопровождать себя позволил только Судору. Не пустил и Милаву.
  Передав поводья коней товарищам, Радогост и Судор устремились догонять провожатого, припустившего шустрым кабанчиком. Яма таилась позади жилищ - возле кольев, на которых сушились свежедубленые шкуры. Тут же, прямо на бесцветной траве, сидел-скучал малец. Копье с костяным рожоном, прикрученным к стружию звериными жилами, лежало у него на коленях. При виде чужих, юный лоплянин подскочил, как ошпареный. Копье упало с деревянным стуком. Провожатый князя сердито прикрикнул на него.
  Радогост уже рассматривал яму. Сверху она была прижата-придавлена тяжелым щитом жердин, связанных накрест. Отвалить такой настил одному человеку едва ли было по плечу. Провожатый и охороец принялись за дело сообща. Напряглись всем телом, подсогнули колени. С натугой сдвинули заграду, обнажив черный зев.
  Князь подошел ближе и глянул вниз. Дохнуло густым перегноем. Из полумрака остро зыркнули два глаза - белые огоньки на сером пятне лица.
  - Я пришел за тобой, Будута, - объявил Радогост. - Забираю тебя с собой - в Велеград.
  Пленник молчал. То ли от бессилия плоти, изможденной невзгодами, то ли - от бессилия духа, сломленного гнетом неизбежности.
  - Я дарую тебе жизнь, сын Варуна, - продолжил князь. - Некогда я знал твоего отца. Я обязан ему. Наверняка ты слышал от него эту старую историю. Варун не забрал мою жизнь, когда я был у него в плену, и теперь я возвращаю ему должок. А еще - перед его памятью обещаю и клянусь стать тебе воспитателем заместо почившего родителя. Я научу тебя чтить предков и свою землю. Научу ценить честь воина. Судор! Помоги ему выбраться.
  Радогост отступил от края ямы. Подвел итог:
  - С Куницами заключим ряд, какой они просили. И - в обратный путь!
  - Твоя воля, князь, - понимающе склонил голову розмовлянский воевода.
  Радогост обвел очами далеко разлившуюся сизо-бурую ширь окоема. А все же заморская сторона утаила от него еще немало своих тайн. Но - пусть их раскроют другие. Те, кто назовут эту землю своей, обретя среди этих гор и долин давно утраченную людьми первородную силу, полнящую разум и плоть говором Богов.
  
  
  
  
  
  Примечания:
  
  Световид - Тот, кто предстает в виде Света. Верховный бог западных славян, оберегающий Явь от Нави. Его четыре лика соответствовали четырем сторонам света.
  Оружник - оруженосец.
  Рослени - конные воины державы аваров, имевшие всестороннюю подготовку.
  Погостье - постоялый двор.
  'Неметами', 'немчинами' славянские племена называли франков и саксов.
  Фряги - франки.
  Руян - аварский правитель, именем которого назван остров в Варяжском (Балтийском) море.
  Пестерь - лубяная корзинка.
  Кутья - каша из цельных зерен пшеницы или ячменя с добавлением меда.
  Поясник - нож с прямым, обоюдоострым клинком.
  Осердье - внутренности животного.
  Забелка - приправа к кушанью.
  Братчина - пирование.
  Верные (Варны) - самоназвание народа, сохранившего преданность Юным (гуннам) в период их ослабления.
  Велимир - первый князь-объединитель Юных (гуннов) в 4 в. Фелимер в готских источниках.
  Влодарь - Атилла.
  Векошник - лубяная корзина.
  Гульба - гуляние.
  Закат - запад.
  Ярь - жизненная сила организма, противостоящая Мари (смерти).
  Животоки - токи жизненных сил в теле человека и в природе.
  Буребиста - царь-объединитель Дакии (88 - 44 гг. до н. э.)
  Стриба - Стрибог, владыка пространства и ветров.
  Дулебы - союз родов, переместившихся с Волыни на запад.
  Розмовляне - росомоны в датских хрониках.
  Вершники - всадники.
  Мыто - дань.
  Полунощь - север.
  Тул - колчан.
  Ферязь - одежда с длинным рукавом, надевавшаяся поверх кафана.
  Запона - прямоугольный кусок ткани, сложенной пополам с отверстием для головы.
  Яруга - овраг.
  Рощелья - растения.
  Тряхея - жар.
  Лоскотухи, смолянки - русалки озер и рек.
  Чеботы - сапоги.
  Свада - ссора.
  Гости - купцы.
  Ратиться - воевать.
  Сулица - дротик.
  Ослоп - дубина.
  Чернавка - служанка.
  Канопка - кружка.
  Корец - ковшик.
  Тын - частокол из верикальных бревен.
  Огнищане - крестьяне, живущие огневым хозяйством.
  Долбенка - бочка.
  Макошь - богиня судьбы.
  Шорник - изготовитель конской упряжи.
  Тремирье - Явь, Навь, Правь.
  Находники - набежники.
  Кон - граница.
  Комонник - конник.
  Мара - богиня смерти.
  Бер - медведь.
  Израдец - предатель.
  Стружие - древко копья.
  Вотола - плащ из грубой ткани.
  Обрины, обры - так восточные славяне называли аваров.
  Сторожа - разведка, дозор.
  Переведаться - посчитаться за обиду.
  Поторча - колья лесных засек.
  Мрежа - рыбацкая сеть.
  Крада - погребальный костер.
  Раздряга - раздор.
  Закрадное - посмертное.
  Лишеник - несчастный.
  Могута - мощь.
  Буесть - булат.
  Одинец - кабан.
  Дрековак - (ревун, крикун), зловредное лесное существо.
  Лядина - кустарник.
  Молонья - молния.
  Обстояние - напасть, противостояние.
  Былие - трава, злак.
  Крут - аварский правитель 6 в., сын Илега.
  Буян - Боян, сын Крута. Легендарный объединитель аварских племен, внесший множество преобразований в структуру государства.
  Заводчик - зачинщик.
  Кметь - профессиональные воины.
  Василевс (базилевс) - правитель Византийской империи.
  Переемыш - преемник.
  Витень - факел.
  Духобор - славянский символ изначального внутреннего пламени человека, его жизненного огня, сущности и основы.
  Мовница - баня.
  Посолонь - по солнцу.
  Требница - место для подношений.
  Знич - огонь.
  Перевет - предательство.
  Кромка - граница миров.
  Радарь - свершающий духовные радения.
  Седмица - неделя.
  Охлупень - конек крыши.
  Бучило - омут.
  Курник - пирог с начинкой из курятины.
  Стрый - одно из имен Стрибога.
  Гнеты - бревна на обоих скатах крыши.
  Туезок - круглый короб с крышкой.
  Садник - кухонная лопата.
  Ендова - вид братины с желобком для хмельных напитков.
  Жива - жизнь, жизненная сила.
  Замерень - одно из имен Мары-Морены.
  Кандюшка - чашка с ручкой.
  Волколак - оборотень. Человек, обращающийся в волка.
  Вран - ворон.
  Околок - березовая роща.
  Боковуша - жилая боковая пристройка.
  Коник - прилавок.
  Кашник - сосуд ля каши с ручкой.
  Корзень - княжеский плащ.
  Замятня - смута, волнение.
  Агаряне - арабы.
  Оратаи - пахари.
  Бортники - пчеловоды.
  Соломень - холм.
  Облежание - осада.
  Коренные и заводные кони - основные и сменные.
  Серпень - август.
  Овсень (Таусень) - осеннее солнцестояние.
  Долгобородые - лангобарды.
  Одноглазый бог - Вотан, Годан, Один.
  Царь-город - Константинополь.
  Тудун - наместник.
  Световидов крест - перекресток дорог.
  Росстань - перепутье.
  Тарасы - бревенчатые срубы, заполненные землей и камнями.
  Надолбы - заграждения перед рвами.
  Ополье - внешняя сторона от крепости.
  Зельные - лучшие.
  Мокрецкий - сырой.
  Аука - лесной дух.
  Головник - убийца.
  Сбег - беглец.
  Грабастик - грабитель.
  Леторосли - растения.
  Робить - делать.
  Переруги - злобные существа, боги раздора.
  Венеды - славяне.
  Заплот - деревянная ограда.
  Дагоберт Первый - король франков из династии Меревингов.
  Робич - раб.
  Сварга - небо.
  Ирий - небесный чертог Богов.
  Вежа - башня.
  Семаргл - бог огня.
  Глудырь - птенец.
  Сторонники - ополченцы.
  Голицы - рукавицы.
  Центенарий - глава сотни, подчиненный графу, назначавшийся королем.
  Мизгирь - злой паук.
  Вяты - вятичи.
  Бунтари - так авары называли антов.
  Сигиберт - полководец франков.
  Фока - византийский тиран.
  Персть - прах.
  Чужеяды - паразиты.
  Опарница - сосуд ля приготовления теста.
  Вервь - община.
  Среча - схватка.
  Огалец - юнец.
  Свитень - спираль.
  Роспись - грамота, свиток, книга.
  Беретьянница - поленница.
  Навьи седмицы - недели поминовения усопших, когда души предков спускаются на землю.
  Заборало - площадка над крепостной стеной.
  Днешний - внутренний.
  Чело - передовой отряд.
  Изгон - наскок.
  Порок - таран.
  Суденицы - богини судьбы Макошь, Доля и Недоля.
  Скиты - Скифы-сколоты.
  Сурья - приготовлявшийся из ягод напиток-закваска, очищающий дух человека. Считалось, что рецепт его был передан людям богиней Ладой.
  Радогост Первый - легендарный славянский вождь, вторгшийся с войском в Италию в 405 году и угрожавший столице Империи.
  Скилур - последний великий царь Скифии. Основал Неаполь Скифский.
  Идайтур (Идантирс) - верховный вождь скифов в эпоху войны с Персидской Державой.
  Папай - скифский бог неба.
  Гонорий - Флавий Гонорий Август. Император Западной Римской Империи, в правление которого случилась война с Радогостом (Радагайсом).
  Колоксай - легендарный скифский царь, сын Таргитая.
  Яровид - Ярило.
  Куруш (Кир) 600 - 510 гг. до н. э - создатель Персидской державы.
  Парсы - персы.
  Чадь - народ.
  Нериване - потомки невров (невриев).
  Латырь - янтарь.
  Олуй - пиво.
  Серы - китайцы.
  Шуйца - левая рука.
  Руда - кровь.
  Кол-звезда - полярная звезда.
  Чигирь-звезда - Венера.
  Ясы - сарматы.
  Томруз - Томирис (570 - 520 гг. до н.э.), царица массагетов, победившая персидского царя Кира.
  Ишпак - Ишпакай. Царь Великой Скифии до Дуная, Теушпа в ассирийских источниках. Погиб в 679 г. до н.э. в Передней Азии.
  Ашуры - ассирийцы.
  Мадий - царь Великой Скифии до Днепра (654 - 625 гг. до н.э.) Сокрушил Ассирию и ходил на Египет.
  Черная Земля - Египет.
  Анахар - Анахарсис, знаменитый скифский философ 6 в. до н.э. Сын царя Гнура.
  Патрикий - высокий титул, который жаловался импратором Византии и не передавался по наследству.
  Архонтами византийцы называли славянских князей.
  Ираклий - основатель династии Ираклия (575 - 641 гг.)
  Магистр оффиций - гражданский чиновик в Византии, которому подчинялась имперская канцелярия.
  Автократор - император Византии.
  Волгари - болгары.
  Сасаниды - династия персидских царей (шахиншахов), правивших в Иране с 224 по 651 гг.
  Хосров Второй - последний великий сасанидский правитель (570 - 628 гг.)
  Фенехия - Финикия.
  Палатиум - дворец византийских императоров в Константинополе.
  Приск Панийский - дипломат, историк и писатель 5 века. Входил в состав посольства Максимина к Атилле.
  Стагирит - Аристотель.
  Фукидид - древнегреческий основатель исторической науки.
  Плутарх - древнегреческий писатель и философ римской эпохи.
  Зосим - византийский историк конца 5 века.
  Олимпиодор - грекоязычный историк начала 5 века.
  Асраваны - зороастрийские жрецы при династии Сасанидов.
  Седоны - фино-угорский народ. Участвовали в союзе гуннов (Юных).
  Тиль - Волга.
  Уваразмия - Хорезм.
  Полудень - юг.
  Тисфун - Ктесифон.
  Пехлеван - могучий воин.
  Абделы - эфталиты.
  Комит - военный командир.
  Скифами византийцы называли все славянские племена и народы.
  В разгон - в набег.
  Березень - март.
  Изъезд - набег.
  Леля - богиня любви и весны.
  Будины - скифский народ, живший севернее савроматов и рядом с неврами.
  Тиссагеты - народ, живший севернее будинов.
  Ирки - Йирки, фино-угорский народ, относящийся к Дьяковской культуре.
  Студеное Море - Балтийское.
  Увясло - женское покрывало для головы.
  Берендесы - берендеи (фино-угры).
  Поляница - дева-воительница.
  Надысь - недавно.
  Волот - великан.
  Обязы - повязки.
  Дони - даны, датчане.
  Урмане - так славяне называли скандинавов.
  Цветень - апрель.
  Руги - одно из германских племен. Позднее это имя закрепилось за славнским племенем руян.
  Асы - скандинавские боги.
  Охорона - Аркона.
  Взвод - пристань.
  Латырный Берег - Янтарный берег острова Руян.
  Белые Скалы - Меловые скалы Арконы.
  Чиры - буквицы-руны.
  Вымол - причал.
  Скрозь - сквозь.
  Свеи - шведы.
  Данубий - Дунай.
  Клуня - помещение для молотьбы хлеба.
  Скония - Скандинавия.
  Верлы - герулы, германское племя.
  Волоты - великаны.
  Капь - святилище.
  Альфедр - Всеотец, одно из имен верховного скандинавского бога Одина.
  Кунинг - конунг, король.
  Норны - богини судеб.
  Эрл - ярл, родовой вождь.
  Тиу - Тюр, бог храбрости и сын Одина.
  Нифльхеймр (Нифльхейм) - земля льдов и туманов.
  Лофт - Локи, бог хитрости и коварства.
  Тунар - Тор, бог грома и сын Одина.
  Фригга - Фригг, супруга Одина и богиня-покровительница людей.
  Фрей - Фрейр, бог плодородия.
  Хильд - Битва, одна из валькирий, дочь Хегни.
  Лопь, лапоны - саамы, фино-угорский народ.
  Еты - юты, германское племя.
  Ерд - богиня земли.
  Елань - равнина.
  Кудесья - чудеса.
  Маятники - образы тонкого мира.
  Порекло - прозвище.
  Избывать - избегать.
  Ледяные Волоты - Етуны, Турсы.
  Кош - шалаш.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"