В тот год навигация сильно задержалась, но я-то этого не знал и потому прибыл в Поселок-Раз в конце июля, когда в бухте еще стоял лед. Без единой полыньи.В порту было тихо, как на кладбище. Неживые параходы торчали изо льда - ну точь-в точь почерневшие коряги на болоте. Молчали портальные краны, и белые морские птицы бакланы, и люди, и весь Поселок-Раз, казалось, пригорюнился и тосковал от безделья. И я не узнавал знакомых мест - год назад я сразу попал в такой круговорот, что только держись, дни мелькали - и вздохнуть было некогда - давай, давай! - северная навигация не терпит простоев. Я и давал. Уж что-что, а за такие деньги можно и поупираться, - это всегда пожалуйста, лишь бы пупок выдержал. Люблю, когда вокруг течет большая жизнь, - канаты скрипят, и сетки с грузом мелькают, и шестеренки крутятся, - работаешь, как заводной, аж руки пухнут. Некоторые, наверно, подумают, - этот ради денег на что угодно пойдет. Нет, объясню сейчас. На флоте главное - кто рядом с тобой, чувство команды, что ли, сообща придумать так и сделать так, чтобы выполнить задачу, сложную или простую - неважно. Главное, чтоб вместе. Не верится? Бывает еще, бывает... Иначе на море - деревянный бушлат, или плавучий дурдом. А еще как любой моряк я свободу люблю и независимость, а с деньгами едешь, куда хочешь, покупаешь, что хочешь, а иногда и кого хочешь, и даже на философию тянет, - а ведь это признак, что ни говори.
И вот приехал я в Поселок-Раз и вижу полное запустение и тоску в глазах у мариманов. И даже чайки не кричат, молча летают. Нет, думаю, Васек, так дело не пойдет, нужна хоть какая-нибудь культурная программа. Например, номер три: лодка, водка и...
Без суеты, не торопясь, обошел я все торговые точки и пункты общественного питания --и нашел в конце концов, кого искал. На вид ей, Светлане, было лет двадцать пять или чуть меньше, а может и больше, - я-то из этого возраста вышел уже, и те, кто моложе тридцати для меня как бы на одно лицо, тем более мажутся они все одинаково основательно, что постарше, что помладше. Светка была маленькая, худенькая, черненькая, зверек такой носатенький, но зато мило так улыбалась, что я часа полтора простоял у кассы и много чего ей понарассказывал. Думал про себя: не надо бы, пожалею ведь потом, а остановиться не мог, нашло что-то такое, навалилось, чувствую: нужно выговориться, и рассказал ей даже о том, какой в детстве болезненный был, как пробовал учиться в техникуме, как разгружал по ночам вагоны на нашей станции, которая не доезжая Коломны, если от Москвы ехать. ...Да-а, техникум я потом бросил, потому что женился, и окончательно ушел в грузчики, но денег нам все равно не хватало, а скоро и терпение мое кончилось, когда она потребовала... да что теперь говорить, давно это было, и было ли...
Ладно, смотрю, вроде ничего она, Светочка, так это на четверочку. Скучновата немного, но видно, что тоже хочется. Встречал я таких, свиду - икона, а вот замуж почему-то никак выйти не могут, выбирают и все думают, наверно, как бы не прогадать и потому очередному кандидату волю особо не дают и тянут, тянут эту бодягу, честных из себя разыгрывают, но эту, Светочку, я даже слегка пожалел, по-хорошему так. Что, думаю, она за этой кассой увидит и вообще в жизни видела, но все же сидит вот и своего принца на горошине торжественно поджидает. Как бомба замедленного действия. Держи-ись, ушлый мужик Вася, как бы тебя самого в какую-нибудь программу не поместили. У меня это вечная история: выходишь, как говорится, на охоту, а сам на мушку попадаешь. Или это у всех так, просто они не признаются, трепят языком, заливаются, а петли на собственной шее не замечают.
Ну, петля там впереди или еще что, а успех-то надо закреплять, это еще Суворов говорил, что-то там про цыплят по осени. "А как тут у вас, говорю, насчет культурных мероприятий? Может, нам сообща, говорю, прикоснуться к миру прекрасного?" И тут эта синичка, эта Светочка, пальчиком так меня поманила, и я, чмо коломенское, через кассу к ней нагибаюсь, а она тихо-тихо, в ухо прямо, так по-простому и говорит: "Шел бы ты, матросик, левым галсом да с попутным ветром". Мол, рожденный квакать летать не может. Та-ак, думаю, приплыли. Но пока она мне это шептала, понял я, что, - не поверит никто! - пьяненькая она! Вот это принцессы пошли! Вот это иконы с мадоннами! Принцам подстать. Завтра, говорю, тогда зайду, на свежую, намекаю, голову. Ну-ну, отвечает, только подумай хорошенько да смотри думалку не сломай. Вот так.
Вернулся я в гостиницу, - для вербованных на портовые работы, "Моряк" называется, - смотрю, уже ко мне в номер соседей подселили, уже у них закусь на столе и водка между рамами. И одна рожа ну до того знакомая, а кто, откуда - не могу вспомнить. И он вроде на меня поглядывает, потом стакан протянул и говорит:
--
Выпей, - говорит, - за наше орденоносное пароходство!
--
А может, сначала за наше орденоносное?
--
За твое будем твою водку пить, а эту - за наше! Понял?
Это у нас всегда так бывает, разминка перед боем, но все же мелькнула мысль, что для таких, как он, то пароходство родное, куда на работу возьмут. Знаю я эти байки про героев труда и досуга. И у меня таких пароходств - вон по всему Союзу, так что легко можно выпить хотя бы за одно из них, но вот только челюсть его лошадиная мне не понравилась, а он, видно, гордился ею очень и все старался ее выпятить.
Ну, конечно, выпил я, разговорились, стали вспоминать, где встречаться могли, одних таких портов "река-море" штук тридцать вспомнили, да в каждом капитана порта, да начальника портофлота, да лоцмейстера. А тальманши! Их же бесконечно вспоминать можно! Сидеть так до трех ночи и имена только перебирать! Эт-то м-мы м-могём! Или могем? Что тут выяснять, и так ясно - могем!
Но тут, среди прекрасной белой ночи, - полундра! Стоп, машина! Свистать всех наверх! Спасите наши души! - водка кончилась!!! Кто-то куда-то бегал, кто-то из загашника доставал, но флот никто не опозорил, - такие вот у нас оказались родственные души, а наша тихая беседа перешла, как говорится, в лихую безобразную пьянку. Помню еще, как один мордатый все время бил себя в грудь, обтянутую линялым тельником, оттопыривал нижнюю слюнявую губу и скандально взревывал, как тифон: "Мы-ы, мариманы!" Пустая посуда пошла за борт с четвертого этажа, ох и весело было - дорвались, мариманы.
Только-только уснули под утро, уборщица пришла, разбудила, конечно. У нас гадюшник в комнате, - мама родная! - бычки из томата аж на потолок запрыгнули, снизу, из койки, хорошо было видно. Уж она ругалась, ругалась, тетка пожилая, на стену, правда, не полезла, но отвозила мокрой тряпкой по стертому линолеуму вполне добросовестно, а потом вдруг и говорит:
--
Опохмелиться хотите, голуби сизорылые? Есть "Агдам" под парусом, напиток...э-э..."Капитанский чай".
Кто-то несмело так, из-под одеяла, вякнул, что неплохо бы. Да-а, попадись она нам вчера,.. а сегодня уже тоненько так: "Неплохо бы... Капитанского..." Это самогону, значит.
Потом удалось все-таки поспать немного, до тех пор, пока гитара в кубрике не появилась. Слышу, уже Славик, знакомец мой, про дым за кормой поет, что, мол, товарищи, узлы нужно покрепче вязать. И откуда голос такой прорезался! Ну дает, думаю, ну мастер.
--
А "цыганочку", - говорю, - можешь?
Ты гляди, и "цыганочку" смог.
--
А собачий вальс?
Тут у него как пластырь прорвало:
--
Я, - говорит, - на море незаменимый человек, на любой корабь, мол, с руками оторвут, а почему? - Эффектную паузу сделал, в которую кто-то смачно так и впечатал с разворота - А потому, что гражданская позиция есть: увидел водку - уничтожь!
Слышно было, как Славик швартовами заскрипел, а от конского этого гогота дверь распахнулась. И все увидели на пороге сизоватого такого мужика в семейных трусах с пятилитровым чайником в руке.
--
Слышь, на "Медузе"! - прохрипел он. - Еще раз чайник у пожарников возьмете, головки ваши бедовые забью по самую ватерлинию! Этим же чайником!
Дверь от сквозняка захлопнулась, гогот грянул еще сильнее...
- Все ржете, ну-ну. А у кого нынче биография чистая, чтоб загранпаспорт получить, а?
Кому ты, думаю, нужен, бич несчастный, со своим загранпаспортом. Что же ты с Дальнего Востока сюда прикатил, если ценят тебя и твою незапятнанную биографию. Незаменимых-то нету, дружок, а в нашей стране и быть не может. Сможешь сам себе цену назначить - выживешь, не сможешь...
--
Лучше-е лежать на дне-е! - заблажил Славик. - В синей прохла-адной мгле-е!..
Лежал я, лежал, и вспомнил, что нужно еще к Светке зайти. Эх, Светочка, любовь моя неспетая! Представил я вдруг, что идем мы с ней по древнему городу Коломне, что весна везде, а мы идем, идем, и сквозь зеленоватый такой туман вижу я кремлевскую стену, и Светку, маленькую, черненькую, на фоне этой капитальной стены, отстроенной коломенским стройуправлением. Ну ласточка и только. И тогда беру я ее...
--
...Старшим матросом был, и боцманом, сам Кучеренко грамотой меня наградил и руку пожал, - разорялся Славик. - Вот так, ребята, шары на стоп...
Подумаешь, Кучеренко.
--
Мы-ы, мар-риманы! - взревел полосатый.
Воды у нас на этаже уже не было, емкости хватало только на полдня. Или, может, придерживали слегка: вода-то привозная, водовозки так и снуют туда-сюда, все возят, возят, а умыться все равно нечем. Пришлось черпать из бочки, откуда уборщицы воду берут. А иногда в ней и ноги полощут. Ну да ничего, мы не брезгливые.
Когда я вернулся к себе, весь народ разглядывал что-то за окном. Небольшой ледокольный буксир с желтой прямоугольной рубкой ерзал там в полынье, как в ванне, пытался расширить ее, дымя на всю ивановскую.
-_ Не выдержали... - сказал кто-то.
--
Зря это все. По шапке только получат...
--
Да ну, кеп свой, отмажется.
Буксир подергался еще немного и затих. "Настоящие-то мариманы там сейчас, готовы, небось, топорами лед рубить, лишь бы выбраться", - подумал я. И так мне захотелось туда, на этот малохольный буксирчик, схватить багор какой-нибудь и долбить проклятый лед. Чтоб только брызги в стороны летели. Я даже почувствовал на лице их холодные уколы. Эх, мариманы...
--
Славик, насыпай!
...Из гостиницы мне удалось выбраться довольно быстро, имелся, правда, небольшой крен, но в целом ничего, и я отправился в столовую, к Светке, но сначала побродил между домами, продышался, вышел на берег, покидал в воду камешки - в маленьком заливчике лед уже сошел, свежий ветер рябил поверхность воды. Сыпал мелкий дождичек, холодная морось. С бухты стеной наползал туман, настолько плотный, что хотелось бежать от него, как от лавины. Но я все стоял и ждал, пока ледяная пелена проглотит доисторические головы кранов и кустики корабельных мачт. На буксир мне уже не хотелось, а тянуло - и сам я не знал куда. Лишь бы только двигаться. Не стоять на месте. Просто зуд в ногах появился при одной мысли, что таких дней, как этот, будет еще предостаточно.
От холодного ветра и водяной пыли нааступило, наконец, прояснение в мозгах, и я потопал дальше. Пока я торчал на берегу, на улицах появилось население: хмельная братва слонялась по подобию главной улицы, мимо белесых афиш Клуба моряка, от магазина к магазину, сразу было видно, что это сезонники - в ярких курточках, патлатые, с красными рожами. Много было флотских: курсанты речных училищ в лихо смятых фуражках с потемневшими якобы от морской воды эмблемами - "капустники"; демобилизованные морячки с остатками былого шика и девицами, разодетыми в пух-прах, из одесского, говорят, корабельного института. Надо же, куда забрались! Понаехало народу, местных и не видно. Вот и я, такой же одуревший от водки бич, как и остальные. Хожу, брожу, подметки протираю, бездомный, бессемейный. Пятнадцать навигаций за спиной, а дальше что? Раньше хоть идея была, все в "покорители" рвались. "Мы - хозяева планеты!" - море по колено, тайга травой ложилась. Был и я когда-то дураком таким, что верил всем этим лозунгам и радовался вместе с другими такими же дураками, пока не допетрил, что это просто-напросто фраза газетная, для чокнутых на этой романтике. По мне так можно в грязи и в холоде, была бы идея стоящая... А где она, в чем? Только не надо мне про бешеного Павку напоминать, - это все, как говорил мой корешок покойный Витя Ерофеев, красная агитка, хотя сам сколько раз флаг поднимал со слезами на глазах. Ну и подфлажные получал, конечно. А выходит-то так, что одни строят, а другие разрушают... Бессмыслица какая-то получается, ведь деньги и за то, и за другое платят.
Так я и добрел до столовой, постоял у входа, покурил, думал идти-не идти, но все-таки зашел - перекусить-то все равно надо. Оказалось, зря топтался и грустил красиво - домой ушла. Тут я завелся с полоборота: как это - ушла?! Спрашиваю, где ее найти, а кассирша оглядела меня с ног до головы, смерила взглядом точнее, и говорит:
--
Вот еще, алкашам всяким телефон приличной девушки давать!
Эх ты, клуша, думаю, про телефон-то проговорилась, и намекаю, мол, посылочку нужно ей передать с материка. Помидоры, говорю, сами понимаете. Поглядела она на меня поверх очков, прокрутила что-то в голове, губы поджала:
--
Ладно уж, запоминайте...
Выскочил я на дождь и затопал на почту, голова дурная, - вот и ногам работа. По телефону я ее голос сначала не узнал и спросил Светлану.
--
Это я, - сказала трубка.
Ну я и начал ей о том, о сем, про погоду, про тоску, а в конце про помидоры. Она коротко хихикнула.
--
Евгения Ивановна, заведующая, она себя ответственной за нас считает, курить даже не разрешает, ужас какой-то.
И тогда я, как в том анекдоте про луну и балалайку, сходу приглашаю Светочку в ресторан.
--
В рестора-ан? - радости в ее голосе не чувствовалась. И потом, как бы для себя, добавила, тихо так: - Какие вы все одинаковые...
Ну точно, принца ждет, не иначе, и судя по всему, не маримана. Тут же летчики с московского рейса ошиваются - "московская электричка" - один раз в двое суток, сюда - парфюмерию, отсюда - тушенку. А вертолетчики с суровыми лицами! И я сразу представил, как они стоят у ее кассы, небрежно так кожаночку распахнув, и заливают про то, какие они соколы, и глаза щурят, будто от солнца или встречного ветра.
Я уже хотел трубку на рычаг бросить, грохнуть что есть силы, как вдруг оттуда донеслось: - Ну хорошо, - как будто ее так уговаривали, так уламывали. - В восемь у входа. - И вздохнула. Тогда я про неё не знал еще ничего и потому подумал: "Вот женская логика, ничего переходы, а?".
--
Буду ждать, - говорю, - как соловей лета.
--
Посмотрим, - это она мне. - Ну, до вечера?
А до этого самого вечера было еще бесконечных полдня, и мне - хочешь-не хочешь - нужно было идти в гостиницу. Больше-то некуда.
"Моряк" гудел, как улей. Когда я открыл дверь в номер, меня чуть не вышибло обратно в коридор.
--
Я р-родился на Волге-е в семье-е р-рыбака-а! - Душа у них, видно, была уже в положении "развернуто". Сейчас, думаю, должны придти заворачивать. Администрация тут в прямом смысле битая и тертая, за словом в карман не полезет и жалости себе не позволит.
--
Идет Васюрик в ко-ожаном реглане, а на груди-и ударника значок, - пьяным голосом пропел Славик.
Смотри-ка, еще соображает.
--
Вася, друг, садись к нам! Давай с тобой на бу...на бру...дер...
Ну что мылишься, думаю, тошно тебе, служивый, на трезвого смотреть, у самого-то уже из ушей сочится. Такому волю дай, он весь поселок упоит, и денег не пожалеет, чтобы всех к общему знаменателю привести, потому что дураками опоенными и командовать проще, и быть своим в доску, - что ни скажешь - все сойдет, что ни сделаешь - сгодится, подливай только вовремя, а вот тот, кто с ним пить не захочет - этот уже опасен, - свое мнение есть! А значит - первый враг, обида сразу кровная, которую пока и затаить можно, а как-нибудь потом, при случае, да из-за угла-то...
За столом знакомых не было, кроме полосатого. Линялый тельник у него на груди был разодран, виднелся коренастый орел, несущий в когтях голубую русалку. Он себя, наверно, таким орлом воображал, когда тельник рвал.
--
Что же вы так орете, - говорю, - что на первом этаже фикус завял.
--
Да что с тобой, Вася, - Славик говорит, - будь ты проще...
Все мы, думаю, простые, такие простые, когда желания зальем. Все сложности по трезвянке начинаются. И я, конечно, не удержался, постарался быть простым, пока не бухнулся в одежде на кровать, но успел еще подумать: "А не завязать ли мне эту собачью жизнь? Взять вот и женится на Светке. А?"
Проснулся я от духоты, солнечный луч нахально бил под веки, комната была заполнена солнцем и чьим-то храпом. Полосатый, наверно, надрывался, как раненый бегемот. Я прикрыл глаза и полежал несколько минут, крепко зажмурившись, слушая звуки джунглей, и ждал со страхом, что вот-вот у него внутри что-нибудь лопнет от напряжения, и наступит нехорошая тревожная тишина.
Часов на руке не было, я пошарил по полу рядом с кроватью. Ага, вот. Стареенькие "Командирские" показывали без четверти восемь - утра или вечера? Пришлось резво вскакивать и пробираться к окну, цепляясь за стулья, увешанные одеждой. На стол лучше было не смотреть. Рама долго не поддавалась, и мне вдруг бросилось в глаза, что нетерпеливый буксир исчез. Ну дает, продвинулся метров на триста, легкий дымок из трубы и вымпел лежали на ветру. А потом я увидел, что на улице полно народу, и услышал, как громыхает на колдобинах рейсовый автобус, и подумал, что успею, пожалуй, добежать до ресторана. Голова, однако, гудела, как телеграфный столб, и я опять пожалел, что затеял эту амурную историю. Свет на ней клином, что ли, сошелся! Беги теперь, пацан, развлекай ее, лезь из кожи, хотя тут все просто, как яблоко из райского сада, ведь все люди лезут в постель друг к другу, стремясь только к одному - к пониманию. Чтоб пригрели и пожалели.
Собирался я быстро, как по водяной тревоге. Хорошо, нашлась чистая рубашка, свитер, а брюки уже сутки под матрасом пролежали, отгладились. Прихватил курточку - она высохла уже - и побежал, как очумелый. Пивка бы сейчас, думаю, для рывка, только здесь его днем с огнем не найдешь, бутылку водки дают не жалеют. Но мечтать мечтаю, а сам лечу на всех парах и вижу синюю вывеску с белыми буквами "Север". И толпу у дверей вижу... Мать честная, стол-то я не заказал! Забыл. Но иду, и кроме злости на себя никаких чувств откопать не могу. И уже вижу ее и деваться мне некуда.
--
Здрасьте, - говорю, - что это вы здесь делаете?
--
Тебя ждем, - говорит. Тут только и дошло до меня, что рядом с ней стоит Славик, гитарист из орденоносного пароходства, в темных очках и в плащике, и незнакомая рыжая девица с прозрачными глазами. И когда он, Славик, оклематься успел, да еще рыжую эту подцепить? А он уже и челюсть свою выпятил:
--
Веди нас, - говорит, - туда, куда других мамы не пускают, а то заждались уже.
А я молчу, и они все трое на меня смотрят, а в руке у Славика магнитофон, и там негры поют густыми голосами. Про марафон что-то. Повторяют все время: "марафон, марафон". А Светка уже на руке у меня повисла и тянет под синюю вывеску.
--
А вы знакомы? - спрашивает и на Славика смотрит.
--
А как же, - отвечаю, - еще с гражданской.
Рыжая так и залилась.
--
Ну, ты юморной, - говорит, - а сразу не подумаешь.
--
Пошли на природу лучше, - сказала вдруг Светка, и мне стало понятно, что это я ее к ресторану подталкивал. Как к пропасти. Ведь не знал ничего, хотя мне уже все равно было.
Славику тоже было все равно, он и не выступал, а рыжая поломалась немного для вида и согласилась.
--
Сейчас догоню, - Славик говорит, - идите. - И побежал обратно к ресторану. Известно, зачем. И подруги эти тоже, видно, знали, потому что сразу между собой о чем-то защебетали. Я иду себе, магнитафон несу, и "марафон"се продолжается. Чем же это все кончится, думаю?
А над бухтой - тишина, такая, что хоть руками трогай. Лед блестит, плавится потихоньку на солнце. Вдалеке виден плоский островок и рядом с ним на отмели черный силует корабля - мертвый корабль у мертвого острова. Откололся от большой земли - все, не нужен ты никому, вот они и собираются вместе, осколки эти. Значит, нужны - друг другу.
Славик нас быстро догнал, и мы пошли, пошли по дорожной насыпи, захрустели щебенкой, и дальше через большущую наледь, грязную и ноздреватую, мимо облупленного баркаса с надписью "Шквал", и мимо свалки-помойки, где уже официально кончался поселок, а потом решили спуститься вниз, на прошлогоднюю траву. Мы со Славиком остановились прикурить, и он сразу зашептал:
--
Как приступать-то будем?
--
Черт его знает, - говорю.
--
Кислый ты какой-то, - сказал Славка. - Все думаешь о чем-то. Может, на тебя Зойку напустить? Она быстро расшевелит... Ну, ладно, что ты, шучу... Люблю такой тип, вертлявые и простые. Даже муж ее из-за этого бросил. А я люблю, когда без всякой философии, шары на стоп, и понеслась...
--
Понесешься тут. Как фанера над Пентагоном.
--
Да, твоя-то... культурная, сразу видно, - Славик снял очки и нес их этак на отлете, левый глаз у него был синий и запухший. - О чем вы с ней говорите, спорите, да? Есть ли жизнь на Марсе? - И засмеялся. - Я, - говорит, - когда на тихоокеанском служил...
--
Все, мальчики, пришли! - крикнула Зойка. - Идите сюда!
Вертолетный остов гремел на ветру порванной дюралевой обшивкой. Лопастей и двигателя не было, а запчастей вокруг валялось --на три вертолета хватит.
--
Отыгрался хрен на скрипке, - зло сказал Славик.
--
Ага... - Я подумал, почему машинные свалки не называют свалками, а говорят - кладбище. Как вот это, вертолетное - последняя посадка, аэропорт вечной приписки. Все как у людей, - характер, душа, или что там у них у железных, ну и трудовая биография само собой. И приют, похожий на этот пустырь.
Славик залез внутрь, погремел там чем-то.
--
А здесь ничего, кубрик, что надо... И не дует. Зойчик, давай сюда.
Светка бродила по распадку, высматривала что-то на земле, а я забрался в кабину, сел на командирское место и поставил ноги на педали: сокол да и только... Улететь бы сейчас, куда глаза глядят, на тот островок хотя бы, к погибшему собрату-кораблю, или еще дальше, куда получится.
-Э, кто там? Сыплется что-то...
Все, полет закончился - приземлились. Сзади, в железной утробе, кто-то возится, Светка улыбается, смотрит снизу вверх на меня. Я ей тоже помахал, полетели, мол, и спустился по внутренней лесенке в бывший салон. Нарочно гремел посильнее, чтоб они меня заранее услышали. Оказалось, зря старался - сидят себе покуривают. Посредине на железном полу ящик, и на нем все, что нужно для простой жизни. Закуски только кот наплакал, а так Славик постарался. Натюрморт "Прощай, разум". Нет, думаю, сегодня я вам не дамся, на остров улетаю. Необитаемый.
Тут и Светка проснулась.
--
Ого, - говорит, - хорошо устроились. - И рядом со мной села. Славик музыку включил и вокруг Зойки обвился, змей подколодный. Только что-то у ниих там не ладилось. Она все руки его загребущие от себя отлепляла, - цену что ли набивала? - а потом говорит, зло так, но понятно, что оформились:
--
Угомонись, надоел уже.
И скис наш супермен, дровосек наш железный, и даже челюсть свою с лязгом задвинул. И начали мы пить. А я, чем больше на Светку смотрел, тем больше удивлялся. Она разливать взялась, да хитро как-то, все по пальцу меряла. Ах, думаю, тихони, всех вас в свое время бес попутал, а распутать позабыл.
Скоро мне хорошо стало, уже готов я был весь мир объять, но обнимал пока лишь только одну Светку. Любил я уже всех, и даже Славика, и притворяться не надо было. И тут еще "марафон" опять начался. - одна кассета, видно, была, ее и гоняли туда-сюда. Славик уже немного воспрянул и сразу начал байку травить. Решил, видно, не мытьем, так катаньем.
--
Сначала мы, - говорит, - во льдах застряли, в Северной Атлантике. Трое суток на одном месте крутились, чтобы полынья не замерзла. Думали уже на зимовку остаемся, начали харч притыривать, но тут на наше счастье пришел циклон, потом шторм налетел, лед взломало, и мы, как ледовые герои, пошли, значит, на рандеву, а "рандеву" - это...
--
Да знаем, знаем, - сказала Зойка. - Бывали!
А я, к Светке наклонившись, нажал кое-куда и говорю:
--
А ты знаешь?
--
Разве это так важно? - она мне отвечает и руку мою отталкивает. Вот тебе и рандеву.
--
Идем, значит, почти при штиле. Вода, как масло, тяжелая, густая. Тума-ан - глаз коли. Нам бы потихоньку идти-то, а мы опаздываем уже и шпарим, конечно же, на полном. Район пустынный, вдалеке от...этих...от путей... Светик, сделай-ка там... Во-во. Ну а я как раз вахту стоял в рубке. Смотрю вперед: такое впечатление, что на месте стоим, а туман обтекает нас не спеша. Во обман какой бывает. И вдруг слышу: вроде музыка где-то играет. Прислушался - ничего, в ушах только звенит. Потом опять, волнами какими-то. Музыка, докладываю, товарищ штурман, прямо по курсу. А он отвечает: не хор ли Пятницкого, говорит, нам навстречу выслали? Никак нет, говорю. Я уставы знаю, по-уставному ему, раздолбаю. Потом осторожно так намекаю: может, ход сбросим. А он, надулся весь: разговорчики! Тоже знает, чем достать. Потм говорит: ну-ка выйди, посвети прожектором, вроде и правда музыка. Есть, говорю, посветить. И только я вышел... Светик, не спи, в горле пересохло... Ты глянь, Вась, глянь, как она разливает. Это ж надо, а? Ты где научилась-то?
--
Вот пристал, - не выдержала Зойка. - Что дальше-то?
--
Что-что, закусить-то дай... Ну вот. Только я вышел, а из тумана, навстречу прямо, ну лоб в лоб, несется, скажу я вам, огромный пароход, огнями весь светится. "Титаник" типа. Или "Летучий Голландец". И музыка эта... А на палубе - никого. У меня волосы дыбом встали.
Голос у него задрожал. Пьяно прищурившись, он вглядывался некоторое время в пустынный горизонт. Тут я ему почти поверил.
- А музыка - вроде "марафона" этого, на всю Арктику долбают. Капиталисты, мать их... Путешествуют... Я-то в рубку обратно, а куда там, он уже над нами навис. Нажрались, кричу, сволочи, шары позаливали... Ну, вобщем...
Славик собственноручно уже плесканул себе, долго занюхивал - выдерживал паузу. Знаю я эти штучки, могут еще мариманы, могут. Зойка извертелась вся, а Светка сидит покуривает и смотрит на нашего супермена сквозь дым туманным взором. Дескать, трави-трави, и не такое слышали.
--
Ну, в общем, долбанул он нас в левую скулу и прошелся вдоль всего борта, да так, что брашпиль сорвало, и он вместе с якорной цепью и якорями за борт улетел, правым якорем носовую тамбучину расплющило и срезало, как пилой, хорошо лаз из кубрика остался. Завертелись мы, как карусель под "Севастопольский вальс". У штурмана шишка на лбу, водит его, как пьяного, а я руки от поручня отцепить не могу. Ну что, Святослав? - сам себя спрашиваю, - шары на стоп? В машинном отделении дыра, вахтенного механика задавило, вода поступает в критическом объеме, откачка бесполезна. Дали "СОС" - спасайся, кто может. Ну, дальше известно что - паника, все за чемоданы и к баркасам. Все орут, старпом в воздух стреляет, а чемоданы бросать никто не хочет. Мы же после заходов уже шли-то, шмутье заграничное везли. Как его бросишь? - лишнего не пили, не ели. У каждого еще по ковру три на четыре и коробка с дубленкой. Тогда старпом, враг номер один, встал у кран-балки и кричит: кто с чемоданом полезет - убью к едреней матери на месте. Мне терять нечего. Что с ним сделаешь, с психом? Стали чемоданы за борт кидать - может, выплывут куда, а сами по баркасам да по шлюпкам. И вовремя, а то - потонули бы вместе с пароходом...
Светка загремела бутылкой, а Зойка смахнула со щеки слезу и закурила, зажав сигарету дрожащими пальцами.
--
Час качаемся, два, - продолжал Славик, - холодрыга, повыскакивали кто в чем. В шлюпочном НЗ половины нету, конечно, но держимся, кто на мате, кто на анекдотах. Сали иностранцы подходить, спасатели, кричат, машут, мол, к нам давай, рашн водка гуд, а наши капитан со старпомом наорались уже, бедняги, охрипли, но тут опять у них голос прорезался, - нет, орут, у нас все хорошо, все окей, помощь не нужна - оба на своих тюках ковровых сидят. Спасли валюту, спасли-и! Иностранцам шиш чего за нас отломилось. Н-да-а, вот так мы и дрейфовали, вместе с пароходами, старпом от бортов веслом отпихивался, пока не подошел рыбачок наш калининградский.
--
А за барахло-то возместили? - спрашиваю его.
--
Как же! Не знаешь. Что ли. Как это бывает. У нас в трюмах полплана было - сколько уродовались. Да шмуток потонуло сколько, а нам по четыреста рублей на нос! Шары на стоп, гуляй, матросы...
Старая обида, видно, из Славика поперла, и он сердито так на нас посматривал и изо всех сил сигаретой затягивался, так, что щеки западали, а фингал его пылал кровожадно.
--
Герои ледовые?! - заорала вдруг Зойка. - Алкоголики вы, а не герои! Шмутки вам жалко стало, тряпье они заграничное спасали, герои! А Толик мой, Толик, он бы вам показал, тряпишникам, - кричала она в запале. - Зачем оно, добро это, забито вон все, а толку от него, когда Толик мой...там...остался, в морях ваших...проклятых... Остался, понятно?! - Зойка некрасиво заплакала, вытирая лицо рукавом.
Славик положил ей руку на плечо и растерянно моргал запухшим глазом.
--
Видеть вас не хочу! - снова зарыдала Зойка и сбросила Славикову руку. - Это называется в ресторан пригласил, да?! Что смотришь? Щас второй навешаю!
Ну вот, погуляли.
Я выглянул наружу: солнце двигалось на восток, не день, не ночь, - вечное утро. Светка, поддержала подружку за локоть, протиснулась с нею в дверь. Ох, и хороши же они были, как только не промахнулись. Жаль, не успели про Марс поговорить. Я бы вот что сказал по этому вопросу: если бы жили где-нибудь марсиане с высшим разумом, то обязательно изучать бы нас стали, на предмет всяких там глобальных опасностей. И вот интересно, что бы они у нас на первое место поставили? Ну, война, рак, - это понятно все, но мы-то после войны родились и не знаем, что это такое, а про рак только в книжках - дай бог! - читали, а вот пройди сейчас по поселку: лежат тела на обочинах, у пивных, у магазинов. Убитые? Раненные? Чумные? Незарегистрированная эпидемия! Вот и марсианин, наверно, посмотрел-посмотрел на нас, плюнул да и подался обратно на свой родной Марс от греха подальше. Страшно, небось, стало, ведь мы-то за какие-то сорок лет спились. Как раз за эру космонавтики. До Марса далеко, ну ничего, скоро мы их и там достанем.
А если проще, есть тост! За Марс без водки!!!
К дороге выбирались долго и трудно. Славик к тому же магнитофон забыл - думал-то не о том, бежал за Зойкой, как теленок за выменем, - и ему пришлось возвращаться. А мы потихонечку так и добрели до насыпи и встали покурить. Подруги оклемались немного, прошлись по кочкам-то. Ну, шалавы. Особенно эта, птичка-ласточка...
--
Дай-ка, - говорит, - закурить, - а сама на полуслове замолчала, побледнела вся, глаза закрыла и - хлоп! - улеглась на пыльную щебенку. Ну, думаю, приплыли. Полный отруб.
--
Света! - Зойка опустилась на колени и кричала, как в лесу, но, странное дело, никак не могла докричаться. - Что с тобой?!
Светкина щека была того же цвета, что и пыль, губы только чернели.
--
Сунь ей два пальца, сразу полегчает.
--
Света, дыши! - Это Зойка лупила уже что есть силы по серым щекам. Тут и я начал кое-что соображать. - Умерла... Пульса нет... - рыдала Зойка, и голос ее был полон бессильной злости. Ее просто трясло, так она, видно, обозлилась. Всю жизнь о смерти думаем, а когда она тут как тут, не готовыми к ней оказываемся, не можем, выходит, постоять за себя и своих ближних. Есть от чего разозлиться. И я тоже не знал, чем ей помочь, что делать. Стоял столбом и смотрел, как в театре. Не верилось, что все это наяву происходит, на моих глазах, потому что вокруг ну ничего не изменилось! Как же это, а?
--
Ты, фраер, дави сюда, - зло сказала Зойка, - дави и отпускай. - А сама глубоко вздохнула и припала ртом к черным этим губам. Как будто от чужих глаз закрыла. И правда, смотреть на них было неприятно.
--
Да не стой ты, пень с глазами, - снова зашипела Зойка. И мы заработали, заработали, как заведенные, как... я не знаю кто. Но думал я уже, если вообще думал о чем-нибудь, не о смерти, а о том, какая же это трудная работа. Руки-утюги налились чугунной, неподъемной тяжестью, и я уже, наверно, не помогал, а крушил тоненькие Светкины ребрышки. Мне до слез хотелось, чтоб она ожила. Что же это за работа, если результатов не видно? "Пень с глазами, пень с глазами", - шептал я безумно,. И что-то билось у меня под горлом.
- Эй, на дебаркадере! - донесся откуда-то издалека голос Славика, страдальца неудовлетворенного. Он так, видно, и не понял, что к чему, нес как всегда что-то из своих севастопольских рассказов, и тишина, окружавшая нас, ушла, взлетела куда-то вверх, как будто лопнул тугой и плотный пузырь, из которого хлынула лавина звуков. Я услышал скрип щебенки, посвист ветра, хриплое и тяжелое Зойкино дыхание. Я услышал, как светит солнце, и как движется над землей ночь, - вот она, оказывается, какая - Вечная Тишина. И еще я услышал этот проклятый "марафон", и уввидел Славкины ботинки, заляпанные грязью, и низ его обтрепанных брюк. И тогда Зойка сказала ему что-то, а я никак не мог разжать зубы и все смотрел, как удаляются, не торопясь, эти обшарканные ботинки и уже тихо его ненавидел.
Зойка устала, и мы поменялись, и я полной грудью вобрал холодный прозрачный воздух, наполненный солнцем, и выдохнул его вместе с перегаром, изо всех сил прижавшись к черным опавшим губам.
Нет, она не хочет возвращаться...
Плыл перед глазами кровавый туман, надвигался, нависал над дорогой, и ветер качал его тугие струи... Кто-то пнул меня в бок, я поднялся, переполз на четвереньках и снова заработал, как автомат: вниз-вверх, вниз-вверх...
А потом мы со Славиком сидели в металическом кузове, и вокруг все грохотало и тряслось, и ржавая бочка прыгала, как живая, и мы все отпихивали ее ногами, а позади самосвала качался столб оранжевой пыли; был длинный пустой коридор и звон в ушах. И кто-то в белом халате бежал на кривых ногах по освещенному солнцем коридору... Сухой воздух царапал глотку, воды, воды, воды...
Славик держал Светку за руки, а я за ноги, и ммммы медленно поднимались по лестнице. Удержать навесу Светку, такую маленькую навид, было просто невозможно, и мы клали ее прямо на ступеньки головой вниз. И снова брались, и снова клали. Голова ее откидывалась, рот безвольно открывался, одежда сползала с провисшего тела, и не было, наверно. На свете ничего более дурацкого, чем это бесконечное восхождение с элементами ерзанья на месте, но мы очень торопились, хотя нас никто не подгонял, и мы не нанимались таскать на третий этаж без лифта, а там, наверху, не ждали цветы и награды. С нас, как с качегаров, катил пот, но Славик, бугай ненормальный, все пер и пер и останавливался только когда Светкины ноги выскальзывали из моих обессилевших рук и грохались об лестницу. Славик ждал, пока я ухвачусь, и все начиналось сначала. Зойка помогоала, как могла, и все время пыталась натянуть задравшуюся рубашку на непослушную оголившуюся Светкину грудь. Мы задыхались, и запинались за каждую ступеньку, и наверху в белом халате стояла врачиха и молча смотрела на нас.
В палате, - стараясь ничего не задеть, такое все вокруг было чистое и хрупкое, - мы уложили Светку на клеенчатую кушетку. Славик тут же испарился, а я медлил уходить, переминался с ноги на ногу, как будто все еще могло чудесным образом исправиться и превратиться в безобидную игру. Хотелось крикнуть: хватит уже, хватит притворяться, вставай и пошли. А вокруг нее уже засуетились, забегали, и я тут был явно лишним. Я одернул на Светке рубашку и отступил на пару шагов.
--
Вместе пили? - это уже мне. - Любуешься? - Я успел заметить выражение брезгливости на лице кривоногой врачихи, готовившей шприц, и напоследок услышал: - Такая молодая, а второй раз уже...
Славик и Зойка сидели в коридоре на подоконнике, - грязные, растрепанные, покрытые пылью с ног до головы, в потеках нездорового пота, а у меня весь бок был то ли в мазуте, то ли в масле. А, все равно теперь.
Славик сидел прямой и каменный, как скифская баба, - где-то я ее видел, - только у той в руках чаша каменная, не для воды, конечно, а у этой - магнитофон, набитый сексуальными негритянскими голосами, которые шептали свое заветное слово "марафон". Как ни расползались они вокруг, больничная тишина загнала их все-таки в конец коридора, но они выхлестывали, вырывались оттуда, полные бешеной шизофренической энергии, в ушах начинал тогда завывать кто-то грубым утробным рыком, которому вторили тонкие подголоски, начинавшие вдруг сбиваться с ритма и частить, рык пытался их догнать и припадал к самому уху: "У-ха-ха-а!"
--
Жить будет, - сказал Славка, - куда она, на фиг, денется, и не таких откачивали. Вон у нас на плавбазе буфетчица была...
--
Заткнулся бы ты, - говорю, - хоть ненадолго.
Время тянулось медленно, как на стояночной вахте. За дверью было тихо, иногда только что-то еле слышно звякало. Рыжая Зойка смотрела куда-то мимо нас, что она там такое видела? О чем думала?
--
Слушай, Вася, а если в пароходстве узнают? - Славик даже магнитофон свой выключил и от груди оторвал.
--
Не бойся, - говорю, - с пароходства из-за тебя ордена не поснимают.
--
Да нет, Вася, тут главное сейчас - не проболтаться, - зашептал Славик на весь коридор. - Чтоб не узнал никто, чуешь? - И стал мне в глаза заглядывать честным и выразительным взглядом.
Но я промолчал, не ответил ему ничего. Что зря воздух колыхать. Я уже понял, с ним по-другому нужно, - табуретку сначала надеть на голову, а потом уже прописные истины втолковывать. С суперменами только так, иначе доходит плохо.
--
Покурить бы, - сказала Зойка. - И попить.
Славик ерзал на подоконнике, дышал, как больная корова - маялся, бедняга.
Вот так мы и ждали, и мир был пуст и втиснут в этот больничный коридор, куда мы сами себя привели. Солнечный луч делил его на две части, темную и светлую, и умирал у наших ног.
Наконец, дверь отворилась, вышла одна из врачих и, не глядя на нас, быстро ушла. Вернулась она минут через пять и тут уж конечно увидела всю нашу распрекрасную компанию, мы даже с подоконника спрыгнули.
--
Идите проспитесь, устроили тут!
На улице на ступеньках мы сели перекурить. Славик нас своими угостил. И тут я подумал: а зачем мы ее спасли, что от этого изменилось-то? Ведь бог троицу любит, да и какая разница - в третий раз или в десятый? Он же обязательно наступит!
Ей, может быть, и никакой.
И все-таки на душе было хорошо. Несмотря ни на что. Не то, чтобы птицы пели, а так, легко как-то. И Зойка, как сидела рядом, так и прижалась ко мне и руку в волосы запустила.
--
Холодно, - говорит, и я обнял ее и еще крепче к себе прижал. И так мы сидели долго-долго, а рыжее солнце било сквозь золотые Зойкины волосы, и получался золотой нимб, и если бы солнце погасло вдруг, и на землю хлынула самая черная темнота, какая только на свете есть, этот нимб остался бы, и все заблудшие и потерявшие себя во мраке сразу бы увидели, за кем нужно идти...
--
Ну что ты, бедненький, не плачь, - шептала Зойка, - не плачь, все уже кончилось. А я-то испугалась, чуть вместе с ней не умерла... Зачем же мы столько пили, ведь знала же, что у нее сердце слабое... Послушай, Васенька, пойдем ко мне, куда ты грязный такой, я тебе постираю все, пойдем, а?
--
Погоди маленько, уж больно уютно сидим, - проскрежетал Славик. - Так что ты там про Толика несла? Мужа собственного, значит, в покойники записала? Скажи, вот ему скажи, - он кивнул на меня, - кто твоего муженька на московский рейс провожал. Скажи! Чистенькой хочешь быть! Скажи тогда, что тебя муж бросил, и мы с тобой потом год прокувыркались. А то еще давай к корешу одному заглянем, недалеко тут, магнитофон вот отдадим, выпьем да послушаем заодно, что он нам про тебя расскажет. - Славик изрекал, выдавливал из себя слова, - они тяжело слетали вниз, и воздух вокруг нас становился все более плотным, густел, затвердевал, и дышать им было уже невозможно. Я чувствовал, как вздрагивает под моей рукой Зойкина спина. - А то, может, и Васюрика возьмем поучаствовать...
Я не смог хорошо размахнуться, потому что я сидел, а он стоял, но попытался все же ногой его достать, а он, гаденыш,магнитофоном закрылся, и удар прямо по центру пришелся. Что-то там завыло, как от боли, и негры те сексопильные "марафоном" своим захлебнулись. Не помню, что я такое кричал ему, паразиту, но только он боком-боком и отвалил куда-то, к корешу своему, наверно, подался. Я бы при случае и для кореша такого мешок с аперкотами развязал. Слышу только из-за угла ветром донесло:
--
...ждите...сволочи...
Да уж, из-за угла-то они все умеют.
Докурили мы с Зойкой и пошли, попылили по дороге, как две букашки по травинке, которым и ползти весело, и летать - в радость. И так до первых холодов.