Аннотация: Перевод довольно интересного малоизвестного рассказа французского писателя Ги де Мопассана
Я любил её безрассудно! Зачем мы любим? Странно ли, не видишь во всём мире никого, кроме одного существа, в душе - ничегo, кроме желания, на устах - ничего, кроме одного лишь имени - имени, которое беспрестанно всплывает в памяти, которое поднимается подобно воде в источнике, поднимается к устам из самых глубин души; имя, которое мы произносим, которое повторяем, которое постоянно шепчем подобно молитве.
Я не намерен рассказывать нашу историю. Любовь всегда одна, одна и та же. Я встретил её и полюбил. Вот и всё. И в течение одного года я жил, окутанный нежностью, в её объятиях, ласках, взглядах, одеяниях, словах, захваченный, связанный, пленённый всем, что исходило от неё, всецело отдаваясь этому, не зная, ночь сейчас или день, жив я или мёртв, нахожусь я на нашей древней земле или вне её.
И вот она умерла. Как это произошло? Я не знаю, уже не знаю.
Одним дождливым вечером она вернулась домой вся промокшая, а на следующий день её стал мучить кашель. Он мучил её около недели, а потом она слегла в постель.
Что случилось? Не знаю.
Врачи приходили, что-то писали, уходили. Какая-то женщина приносила ей лекарства. Руки моей возлюбленной были тёплыми, лоб взмок и горел, а взгляд был пылающим и печальным. Я разговаривал с ней, она не отвечала. О чём мы говорили? Не знаю. Я позабыл всё, всё, всё! Она умерла, и я очень хорошо помню её лёгкий вздох, такой слабый, самый последний вздох...
Сиделка воскликнула: "Ах!". Я понял, я понял! Больше я ничего не знаю. Ничего. Я встречался со священником, который произнёс слова "ваша любовница". Мне казалось, что он оскорбил её. Никто не имел права это знать, поскольку она была мертва. Я прогнал его. Пришёл другой, весьма милый и добродушный. Мы говорили о ней, и я плакал.
Меня расспрашивали о множестве мелочей, касающихся похорон. Я не знаю. И в то же время я хорошо помню гроб, удары молотка, когда его заколачивали, заключая её там, внутри. О! Боже правый!
Она была погребена! Погребена! Она! В этой яме! Пришло несколько человек, подруги. Я спасся. Я сбежал.
Я долго бродил по улицам. Затем вернулся домой.
На следующий день я отправился в путешествие.
Вчера я вернулся в Париж.
Когда я снова увидел свою комнату, нашу комнату, нашу постель, нашу мебель, этот дом, где осталось всё, что остаётся от жизни человеческого существа после его смерти, меня снова охватила печаль, столь жестокая, что впору было распахнуть окно и выброситься на мостовую. Не в силах находиться среди этих вещей, этих стен, некогда затворивших, приютивших её, которые, должно быть, хранили в своих едва заметных трещинах тысячи её атомов, частицы её плоти и дыхания, я схватил шляпу в надежде спастись. Вдруг, направляясь к двери, я прошёл мимо большого зеркала, стоявшего в вестибюле; она поставила его здесь, чтобы видеть себя с ног до головы, чтобы, каждый день, выходя из дома, удостоверяться в том, что её туалет, начиная туфлями и кончая причёской, оставляет приятное впечатление.
Я остановился прямо напротив этого зеркала, в котором так часто отражался её облик. Настолько часто, настолько часто, что должно быть, оно тоже сохранило её в себе.
Я стоял, содрогаясь, взгляд мой был сосредоточен на пустом, плоском и в то же время глубоком стекле, которое хранило её в себе, которое завладело ею также как и теперь завладело мной, моим полным страсти взглядом. Мне казалось, что я люблю это зеркало. Я прикоснулся к нему и ощутил его холод. О! Воспоминания! Воспоминания! Горестное зеркало, пылающее зеркало, живое зеркало, ужасное зеркало, заставляющее выстрадать все муки! Счастливы те, чьи сердца, подобно зеркалу, куда проникают и откуда вычёркиваются отражения, забывают всё, что когда-то хранили, всё, что перед ними происходило, всё, что они созерцали, устремясь в ласку и любовь. Как я страдал! Я вышел и невольно, неосознанно, сам того не желая, отправился на кладбище.
Я нашёл её скромную неброскую могилу, увенчанную мраморным крестом, и прочёл слова: "Она любила, была любимой и умерла".
Она истлевала там, внизу! Какой ужас! Я рыдал, припав головой к земле.
Я долго-долго стоял там. Потом заметил, что уже вечер. И тут мной овладело странное безумное желание отчаявшегося возлюбленного. Я захотел провести ночь рядом с ней, последнюю ночь, чтобы поплакать на её могиле. Но меня ведь увидят и непременно прогонят. Что же делать?
Я схитрил. Я поднялся и отправился бродить по этому городу усопших. Я шёл, шёл... Каким маленьким кажется этот городок по сравнению с тем, который населяют живые! И тем не менее, их, мёртвых, больше чем живых. Нам необходимы высокие дома, улицы, огромное пространство, способное вместить четыре поколения, которые в одно и тоже время встречают рассвет, пьют воду из источника, вино из виноградной лозы, едят выращенный в долинах хлеб.
А всем этим поколениям умерших, стоящим на ступенях спускающейся к нам человеческой лестницы, не надо почти ничего, одно лишь поле, почти ничего! Земля их принимает, забвение вычёркивает навеки. Прощайте!
В конце "обитаемого" кладбища я заметил ещё одно, заброшенное, на котором старые покойники окончательно растворяются в земле, где тлеют сами кресты. Оно изобиловало дикими розами, могучими чёрными кипарисами - печальный и торжественный сад, взращённый на человеческой плоти.
Я был один, совсем один. Я расположился в ветвях зелёного дерева, и эти крупные тёмные ветви укрыли меня целиком.
Я ждал, вцепившись в ствол, подобно потерпевшему кораблекрушение, который ухватывается за обломки судна.
Когда ночь сгустилась и стала совсем чёрной, я покинул своё пристанище и мягко, медленными глухими шагами пошёл по земле, полной мертвецов.
Я брёл - долго, долго, долго. Я всё не находил её. Широко раскрыв глаза, вытянув руки, задевая могилы руками, ногами, коленями, грудью и даже головой, я шёл, не находя её. Я прикасался, осязал, подобно слепцу, продвигающемуся наощупь, я дотрагивался до камней, крестов, железных решёток, венков из стекла и увядших цветов! Я проводил пальцами по буквам, пытаясь прочесть имена. Что за ночь! Что за ночь! Я не находил её!
Луна не светила! Что за ночь! Мне было страшно, мне было жутко на этих узких тропинках между рядами могил. Надгробья! Надгробья! Надгробья. Сплошные надгробья! Справа, слева, передо мной, вокруг меня, везде - надгробья! Я опустился на одно из них, ибо не мог больше идти - мои колени подкашивались.
Я слышал стук своего сердца! Но до меня доносилось и что-то иное! Что? Смутный безымянный шум! Происходил ли он в моей обезумевшей от непроницаемой ночи голове, или он слышался из-под окутанной тайнами земли, земли, усеянной человеческими останками? Я огляделся.
Сколько времени я здесь провёл? Я не знаю. Я был скован ужасом, одурманен страхом, хотелось выть, хотелось умереть.
Внезапно мне показалось, что мраморная плита, на которой я сидел, сдвинулась с места, как если бы её кто-то приподнял. В мгновение ока я перескочил на соседнее надгробье и увидел, да, я увидел, что камень распрямился; показался мертвец, обнажённый скелет, который сбросил его со своей согбенной спины. Я видел, я очень отчётливо видел, несмотря на кромешную ночную тьму. Я мог прочесть слова на кресте: "Здесь покоится Жак Оливан, скончавшийся в возрасте пятидесяти одного года. Он любил ближних, был добр и честен, поэтому покоится в мире с Господом".
В ту минуту мертвец тоже читал слова, высеченные на надгробном камне. Затем он подобрал на дороге маленький острый камень и принялся заботливо соскабливать слова. Он медленно стирал их, глядя на надгробье своими пустыми глазницами. Затем, кончиком кости, бывшей когда-то его указательным пальцем, он вывел буквы, похожие на следы, оставляемые на стенах кончиком спички. Вот что он написал: "Здесь покоится Жак Оливан, скончавшийся в возрасте пятидесяти одного года. Своими мерзкими выходками он ускорил смерть отца, от которого надеялся получить наследство, он мучил свою жену, заставлял страдать своих детей, обманывал соседей, воровал при любом удобном случае и умер несчастным".
Закончив писать, покойник застыл на месте и оглядел своё произведение. Обернувшись, я обратил внимание на то, что все остальные могилы тоже раскрылись, из них вышли мертвецы, и что они, все до единого, зачеркнули ложь, высеченную на надгробьях их родными, чтобы заменить её правдой.
И тут я увидел, что все они были губителями своих ближних, ненавидящими, бесчестными, двуличными, лживыми; они мошенничали, клеветали, завидовали, воровали, обманывали, совершали самые постыдные, отвратительные поступки, - эти добрые отцы, верные супруги, преданные сыновья, целомудренные дочери, честные дельцы, мужчины и женщины, о чьей безупречности гласило каждое надгробье.
Они писали одновременно, находясь в своём последнем вечном пристанище, жестокую, ужасную и святую правду, которой живые как правило пренебрегают или делают вид, что пренебрегают.
У меня промелькнула мысль, что и о н а тоже должна была оставить след правды на своём надгробии.
И вот теперь, безо всякого страха, бегом, среди приоткрытых гробов, мертвецов, скелетов я спешил к ней, уверенный в том, что найду её.
Я узнал её издалека, даже не видя лица, прикрытого саваном.
И на мраморном кресте, на котором я совсем недавно прочёл "она любила, была любима и умерла", я увидел слова: "Однажды, выйдя из дома, чтобы изменить своему возлюбленному, она промокла под дождём, простудилась и умерла".
............................................
Меня подобрали у могилы утром следующего дня. Я был без чувств.