Аннотация: о том, как можно потерять общий язык с окружающими, да так больше и не найти.
Гудит вентилятор, гудит откликаясь, висок, боль не стихает, тошнит, тошнит.
Топ-менеджер Василий тычет указкой в какие-то схемы и гудит, гудит, висок откликается, пульсирует жилка. Мы продали уйму телефонных аппаратов, мы заработали кучу денег, мы молодцы, так держать!
Василий стажировался в США. Он сейчас начнет говорить о том, что мы одна команда, встать бы и уйти, уйти, чтобы не билась об висок гудящая муха, чтобы замолкли разом и вентилятор и зануда топ-менеджер.
Кто-то задает Василию вопросы, кому-то больше всех надо, мне не надо больше, мне не надо больше боли, наконец, вентилятор сбавляет обороты, смолкает, смолкает и Василий, как-то неожиданно гудение в комнате прекращается, значит, можно идти домой - еженедельная пытка отчетом закончена.
Наш офис находится в небольшом здании неподалеку от канала Грибоедова. Дом этот поначалу хотели сносить, но потом решили сдать в аренду нескольким фирмам - малым и вялым, умрут и не жалко. Стены медленно разрушаются сами - когда-нибудь гудение Василия и его верного вентилятора прервет рухнувшая балка или обвалившийся потолок. Но сегодня опять обошлось.
На улице - не прохладнее, чем в помещении, лето, жара, и праздные туристы приехали в Петербург поглазеть на достопримечательности. Вот проходит мимо группка, лопочущая по-французски. А это, очевидно, итальянцы. Сразу несколько экскурсионных маршрутов пересекаются возле Храма-на-Крови. Иностранцы фотографируют его и снимают на кинокамеру. Особо набожные крестятся. Идиоты, этот не церковь, это достопримечательность. Фотографируйтесь на ее фоне и живенько запрыгивайте в свой автобус.
Висок отзывается вентиляторным гудением на каждый шаг. Зной давит на затылок. От зноя, впрочем, есть патентованное средство - "Песни тундры". Кассета на шестьдесят минут с очень холодными песнями очень холодной тундры. От знобящего завывания шаманов висок трещит и раскалывается, как орех, но жара отступает.
Как много вокруг иностранцев! Вот про этих клуш ни за что бы не сказал, что они француженки - на нашем рынке подобных можно встретить даже чаще, чем вон тех итальянок, предлагающих погадать. Мир, определенно, сошел с ума. Или эти туристы адаптируются? Может быть у них такая мода - одеваться в стиле города, который они осматривают, чтобы чувствовать себя в нем своими, местными. Интересно, а в Африке они будут ходить в набедренных повязках? Хотя, говорят, в Африке сейчас все коренное население перешло на джинсы. И им при этом не жарко. Хочется стащить джинсы и бултыхнуться в канал, поплавать и освежиться.
Думать, отвлекаться от головной боли, не давать височной мухе свести себя с ума, еще немного подумать о чокнутых туристах, о жаре и шелковой прохладной водице.
В метро по-прежнему - одни иностранцы. Это уже начинает раздражать.
-Куда прешь с тележкой-то по ногам! - копившаяся весь день злость рвется наружу, плещется через край, через промоину в виске.
Недоуменное лопотание в ответ.
-Простите, мадам...
Чертовы приспособленцы! Уже и с дачными тележками прут, лишь бы сойти за своих. Язык бы лучше изучали, если им так хочется казаться русскими!
Бегом по эскалатору вниз - гудение в виске нарастает, иду на посадку, платформа, вагон, пуск!
Полный вагон иностранцев. Говорят на каком-то франко-итальянском наречии.
-Извините, вы на следующей выходите?
Недоуменные взгляды, лопотание в ответ. Неважно, неважно. Успокойтесь, пожалуйста.
Пытаюсь отвлечься на рекламные постеры, развешенные по вагону для того, чтобы пассажиры не скучали в пути. Буквы наши. Язык чужой. Я не могу ничего разобрать. Так бывает иногда во сне - силишься прочесть статью в газете, и не понимаешь ни слова, хотя буквы складываются в привычные узоры и узоры эти определенно что-то значат.
Неожиданная немота - и то не такое страшное наказание за то, что ругал про себя иностранных туристов, посмеивался над ними. У немого есть хотя бы возможность нацарапать на листе бумаги пару строк и так общаться с миром, он знает азбуку жестов и может вести оживленные беседы с другими немыми, он, наконец, видит этих других немых и знает, что не один такой на свете. Я такой - один. Неожиданно, вот с этого места - один. Интересно, когда это началось? Я понимал, что говорит Василий? Навряд ли. Слушал, потому что так надо, но не вслушивался. Может быть, я так отчаянно пытался не понимать его болтовни, что организм включил неизвестные мне ресурсы и сделал все возможное, чтобы я уже никогда не беспокоился из-за этого? Тупой, послушный организм. Но мне нужно как-то объясниться с этим миром. Я хочу есть, а еду продают в магазине.
В магазине безлюдно. Собрав остатки мужества и школьного английского, указываю на пельмени и огурцы:
-Give me this... and that.
Продавец смотрит на меня с интересом, что-то певуче переспрашивает.
-Speak English? - без особой надежды интересуюсь я.
Продавец пожимает плечами, потом, проследив за направлением, которое указывает мой палец, выдает мне требуемое. Пельмени - как пельмени. И деньги в моем кошельке не превратились в черепки. Продавец не исследует их, не рассматривает на просвет, купюры - как купюры, много он таких повидал на своем веку.
И улица, и прохожие, ее наполняющие, и трамвай, по-старчески фальшиво бренчащий по расстроенным рельсам, и деньги в моем кошельке, и пельмени "Колпинские" в сумке - все на своих местах. Да и я на своем месте - иду с работы домой, чтобы принять душ, пообедать и завалиться на диван перед телевизором - пусть передо мной кривляются ведущие ток-шоу. Стоп. Телевизор мне отныне недоступен. От этого потрясающего открытия гудящая боль отступает, закутавшись в паранжу забвения, висок перестает быть самой главной частью организма, теперь у меня другая боль - я сосредоточенно ищу себе занятие.
Душ. Обед. Интернациональная забава. Потом? Книги? Нет. В доме нет ни одной книги на понятном мне языке. Телефон, интернет-кафе, встреча с друзьями? Все мимо.
К чему бы я ни прикасался - все немо, все звучит странной певучей франко-итальянской речью.
Люди, к которым я обращаюсь на улице, пожимают плечами и отрицательно мотают головой. Измученный, сидя в открытом кафе над чашкой горячего кофе, который я терпеть не могу даже в самое холодное время года, делаю открытие, водя авторучкой по салфетке: я понимаю себя. Мои записи, в отличие от вывесок, надвинувшихся на меня рекламных щитов, газет, книг, афиш, меню, не являются простым набором закорючек. "Я себя понимаю." Несколько раз вывожу эту фразу на салфетке, пока она не прорывается от чересчур энергичного нажима. От восторга допиваю кофе, даю официанту чаевые - наверное, в первый раз в своей жизни, а, возможно, и в его - официант тронут до глубины души, с интересом смотрит на мои закорючки - они, должно быть, кажутся ему иероглифами, понимающе кивает - ну, иностранец я, что с меня взять, - и сразу борзеет. Не оглядываясь, ухожу из кафе прочь.
Меня осеняет мысль - вернуться к Храму-на-Крови, вокруг которого в любое время дня толпами вьются туристы, найти там кого-нибудь, кто говорит на одном со мной языке и отвести душу!
Вынужденное молчание на собрании, когда Василий с указкой порхал вокруг своих графиков, как престарелый дирижер перед хором благородных девиц, давящая немота теперь, когда я могу говорить, я могу, мне уже можно, но никто меня не понимает и не поймет.
-Вы понимаете, что вы меня не понимаете, непонятливые понятые, я понимаю, я понимаюсь, я пони, я маюсь, к японе маме все это!
Показывают пальцами, смеются - иностранный турист, верно, выпил лишку и теперь пытается петь песни на родном языке.
Все напрасно - я кричу на своем языке, я не понят, не понят настолько, что мною даже интересуется милиционер, милиционер козыряет и чеканит вопрос, но убедившись в моей полной нерусскоязычности, отступает - ничего предосудительного я не совершаю, а ему не нужны проблемы международного характера.
Дети на асфальте рисуют домики и классики. Чистые, ухоженные дети, как будто они не бегают, не падают и не расшибают себе нос. Ухоженные дети добры - они протягивают мне мелок, увлекают в свой круг.
"Василий - чмо американское." - пишу первое, что приходит мне в голову. Дети с интересом рассматривают надпись. Ну что, поняли? А если так? Крупными печатными буквами вывожу все известные мне матерные слова и словосочетания. Дети, даже такие приличные, наверняка их знают и должны среагировать бурно и восторженно. Если они понимают меня. Но дети быстро теряют ко мне интерес - я не отвечаю на их лопотливые вопросы, и вообще довольно вредный дядька - израсходовал синий мелок, а ничего путного не нарисовал - ни домика, ни котенка. Меня изгоняют даже из детского коллектива.
Рисовать я не умею. Я вообще умею только говорить, тем и зарабатывал на жизнь. Коммивояжер, торговый представитель, специалист по личным продажам, - все эти слова доступны теперь только мне. У прочих есть какое-нибудь одно, совсем отличное от этих слово, которое они научились понимать, пока у меня болел висок. Специалист по личным продажам должен уверенно и четко изложить суть вопроса - ах, вам непременно нужен этот телефон - и кто меня будет слушать, меня, сапожника без сапог, человека, который сам больше не пользуется телефоном?
Да и как я буду объяснять правила пользования и рассказывать про все 25 достоинств аппарата, умалчивая о его недостатках? На пальцах?
Кто я, человек без речи, без профессии, лишившийся сразу всего? Быть дворником - нелепая ирония. Немой дворник, немой, но мыслящий, переполненный мыслями, переполненный словами и эмоциями, которыми он ни с кем не может поделиться.
Сон не приносит успокоения, включенный утром телевизор по-прежнему говорит на тарабарском.
В офисе - все как всегда. Наши уже названивают клиентам, договариваются о встрече.
-Всем привет!
Василий бежит ко мне, чтобы отчитать за опоздание. Я опять опоздал на 10 минут.
Он лопочет и размахивает руками - он вполне забавный парень, этот Василий, когда не понимаешь его слов.
-Пошел ты! - с удовольствием говорю я.
Василий вскидывает брови домиком, кричит еще громче, еще выше, еще исправнее размахивает руками, выполняя тем самым работу вентилятора.
С удовольствием высказываю ему все, что так долго копилось во мне, что я мечтал выплеснуть однажды на голову этой белобрысой таксе, когда найду работу получше:
-Как же ты надоел мне, клоун. Если бы ты знал, тупое чмо, как я тебя ненавижу. Я бы мог проломить тебе череп, но воздержусь. Вали-ка ты отсюда, а то получишь пинка в печень. И если ты будешь продолжать на меня орать, я вызову милицию, и тебя осудят, но сначала испинают ногами, потому что у милиции такое правило.
Сотрудники по очереди прекращают общаться с клиентами и окружают меня гудящим полукольцом. Коллеги гудят, как трудолюбивые пчелы, тупой Васька - как навозная муха.
Мне задают вопросы, дергают меня за руки, заглядывают в глаза.
-Полина, не лапай меня, у нас все проршло, ты мне надоела уже давно! А ты, жирный урод, думаешь, я не знаю, что ты у Васьки стукачок? Ну, чего лыбишься, животное? Тетя Катя, твои визги даже на этом прекрасном наречии отвратительны, как с тобой только клиенты разговаривают?
Я не знаю, может быть там, за стеной непонимания, они говорят мне примерно то же самое, но я не слышу этого, зато сам, в свое удовольствие, могу высказать каждому в глаза то, что я о нем думаю. И мне ничего за это не будет!
"Ты - болен, у тебя редкое психическое заболевание" - исхитряется жестами показать Василий. Он довольно вертляв, этот бесцветный блондинчик.
Меня увозят в больницу, под улюлюканье коллег, затем, тщательно исследовав мой организм и не обнаружив патологий - отдают на растерзание какому-то профессору-лингвисту. Профессор неторопливо изучает меня и изредка кормит. Он заставляет меня говорить и писать, затем - слушать записи на разных языках, рассматривать таблички и папирусы. Я уже немножко понимаю его, а он понимает меня. Он зовет меня Пятница. Височная боль - вдали от Васьки, от нашего офиса, от коллег и клиентов, отступила и больше не возвращается. Я помогаю профессору по хозяйству и он не слишком пытается научить меня говорить. Бесплатная прислуга, деньги на прокорм которой выделяет государство - о чем еще может мечтать пожилой одинокий интеллигент? Я называю его старым хреном, крепостником и рабовладельцем, а он только хихикает в ответ. Иногда мне кажется, что он знает, на каком языке я говорю и пишу, знает, где живет мой народ. Но хочу ли я, чтобы он поделился со мной своим знанием? Вдруг мой народ был истреблен, стерт с лица земли несколько сот или даже тысяч лет назад и все, что я смогу понять и прочесть - это каменные таблички на далеком острове в неестественно голубом океане? Живу с надеждой на выздоровление.
Когда мне жарко, я слушаю "Песни тундры". Нет, их я тоже не понимаю.