Аннотация: Размышления о художественном составе повести Валентина Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана".
Алексей Смоленцев
На мой взгляд
О новой повести Валентина Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана".
(опыт прочтения)
Новая повесть Валентина Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана" - это литература. Не чтиво, которое нам в последнее время усиленно навязывают, но - Чтение.
К сожалению, вряд ли ошибусь, если скажу, что широкого общественного резонанса новая повесть В. Распутина не вызвала. Да состоялось обсуждение повести в Союзе писателей России, да есть несколько отзывов в Интернете, но это конечно не резонанс.
Разыскивая в Интернете отклики на повесть В. Распутина, наткнулся на дискуссию критиков о критике Басинский, Ростовцева, Переяслов, Шорохов, Бондаренко, Топоров... "Неистового Виссариона" поминают всуе... Но вот же литература - новая повесть Распутина. Никто, кроме Бондаренко, Шорохова, ни слова. А ведь "Дочь Ивана, мать Ивана" - это, вне зависимости от темы, значительнейшее художественное произведение, равных которому по силе художественного воплощения, за последние 10-15 лет у нас не появлялось.
Павел Басинский несколько лет назад ("Литературная газета" Љ36 (5 - 11 сентября 2001 г.), анализируя роман Бориса Екимова "Пиночет", делал следующий вывод: "Чеченцев вроде бы победили в Грозном, но они реально владеют множеством (кто-нибудь подсчитал, сколькими?) бывших советских колхозов. На положении добровольных рабов (которым они вольны, платить, или не платить, но весь их урожай забирают за долги до зернышка) находится множество русских людей (кто-нибудь подсчитал, сколько?) на русской территории. Это, в сущности, откат в домосковскую Русь. Обо всем этом Екимов пишет без намеков, а так, как есть, и в любой другой стране эта повесть стала бы национальной сенсацией и национальным кошмаром, началом революции снизу и смены всей власти сверху". Отметим сегодня, что ни сенсацией, ни кошмаром повесть Екимова не стала. И не в том ли отчасти дело, что говоря о публицистичности, мы оставляем без внимания художественность? Вот повесть Валентина Распутина - той же больной темы, но в художественном отношении гораздо более глубокая и основательная. И опять умудримся не заметить?
Из отзывов, найденных в Интернете, ни один не поразил меня и не обрадовал. Разве, что фактом своего существования - повесть Распутина все-таки замечена. Ни в одном из отзывов не нашел я прочтения повести, со-беседования критика с читателем и автором. Жанр тех критических заметок, с которыми мне довелось ознакомиться, я бы обозначил как "отзыв-реакция". За которым усвоение материала повести, уяснение одной из авторских сверхзадач и вывод-резюме о собственном взгляде критика на сегодняшнюю Россию, отраженную Распутиным.
Работы и Бондаренко, и Шорохова, по своему интересны, филологически разумны, личностно оригинальны. Шорохов дает четкую литературоведческую проекцию: "чтобы в достаточной мере осознать новую повесть Распутина, нужно прежде всего уяснить тот очевидный факт, что становится она понятной во всей своей полноте только при взгляде на нее через все предшествующие знаковые повести писателя. Именно здесь он договаривает начатое в "Живи и помни" и, особенно, в "Прощании с Матерой"... Как же будет жить народ с затопленными родительскими могилами и церквями, с затопленной тысячелетней почвой, с "затопленной памятью"? - спрашивает нас Распутин в "Прощании с Матерой". В своей новой повести он показывает, как живет этот народ". Все это необходимо и точно. И новая повесть Распутина должна была, в том числе, вызвать такие работы, такие размышления о русском вопросе. Здесь Шорохов исполняет свой долг, как исполнил его и Распутин, написав повесть "Дочь Ивана, мать Ивана". Задачи же прочтения критик перед собой верно и не ставил, хотя прочтение и чувствуется в подтексте, но оно не явлено.
Работа Владимира Бондаренко, вроде бы соответствует форме "прочтения" однако его оценки столь же эмоциональны, сколь и не подкреплены фактами текста, хотя Бондаренко - критик мыслящий. Согласен: у повести должны быть и такие отклики эмоциональные, оценивающие повесть как руководство к действию, и сами по себе - уже действие. Однако собеседования с автором и читателем нет и у Бондаренко.
Важны и размышления А. Ананичева о воспитательном значении повести Распутина и о "рифме" к имени главной героини в глубине веков - царице грузинской Тамаре. Но и Ананичев - краток. Как и авторы выше названных работ.
Нужна ли читателю критика - прочтение? На этот вопрос может ответить только сам читатель. А жанр прочтения предполагает как раз таки большой объем критической статьи и пространное цитирование. Как это делал упоминавшийся уже Белинский, и чьи традиции, мы за "скоростью" нашего времени или забыли, или считаем невозможными для современности. Между тем традиция - это Возможность.
Беда, по-моему, что критика забыла о читателе. Критик сегодня являет в первую очередь себя - произведение и автор: лишь повод для разговора. Размышлений о художественном составе повести практически нет. Принимается во внимание публицистичность, но игнорируется художественность. Задача же критики (или одна из задач), на мой взгляд, состоит как раз в обратном - в постижении художественных особенностей произведения (которые могут ускользнуть от внимания читателя, увлеченного сюжетом) с целью наиболее полного раскрытия смысла произведения, а там уже - понимания и автора, и публицистического накала произведения. К сожалению как читатель увлекается сюжетом, так наша критика увлекается публицистичностью произведения. Но говорить о публицистичности, не вникнув до конца в художественность, есть, на мой взгляд, - декларация.
Как раз таки свои заметки о художественных особенностях новой повести Валентина Григорьевича Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана" мне и хотелось бы предложить вниманию заинтересованного (думаю, что таковой в России еще остался) читателя.
Именно оценка и анализ новой повести через призму художественности и позволяют прочесть и понять Валентина Распутина. Непонимание Дмитрия Быкова (статья Д. Быкова в журнале "Огонек" и полемика с ним Людмилы Ильюниной в Интернете), на мой взгляд, с тем и связано, что Быков или не захотел, или не сумел прочесть повесть Распутина как произведение художественной русской литературы. Немудрено, что мы забываем о художественности, ведь именно от литературы, от восприятия и понимания литературы, нас усиленно и отучали более чем десять последних лет. Убеждали, успешно, судя по всему, что литература - это текст: буквы слова, из которых создается сюжет, и которыми наполняется содержание. Текст и - все. Да, думаю, не отучили. Способны мы еще понимать не только плоскостной текст, но и русскую прозу. А в прозе, текст - лишь часть произведения, значимая - кто спорит. Но само произведение - структура многоуровневая. Сколько было стонов - кончилась де русская литература. Но вот - новая повесть Распутина. Литература? - Бесспорно! И что? И молчок...
Повесть Распутина - это именно чтение. С напряженным захватывающим читателя сюжетом, с яркими до мельчайших психологических и портретных деталей выверенных автором и от этого достоверными жизненными, образами, повесть, написанная такой чистой русской речью, что кабы не тема, окунаться в эту прозу, пить ее было бы наслаждением давно забытым и невозможным среди самопального пойла нынешних текстов. Холод такой чистоты родниковой, что зубы ломит. И - больно. Больно от сюжета, и от темы. Так больно, словно события повести происходят лично с тобой. А ведь они именно со мной, и с нами, со всем народом, и происходят ....
Страшная простота
И событие-исток (то есть событие, дающее жизнь сюжету) и сам сюжет новой повести Валентина Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана", - страшно просты: русская девочка Света изнасилована рыночным торговцем азербайджанцем. Мать Светланы, Тамара Ивановна, убедившись, что судебная система не в силах осуществить наказание - пасует перед преступником, сама вершит возмездие - убивает насильника из собственноручно изготовленного обреза. Вот собственно и все. Но что такое для русской литературы сюжет? Лишь повод для разговора и не более. Валентину Распутину удается на этом страшно простом материале дать картину жизни современной России, обозначить все болевые точки сегодняшней народной трагедии.
Убийство или Возмездие?
На мой взгляд, очень важна читательская оценка поступка Тамары Ивановны. То, что она совершила, это - убийство или возмездие? Если не вникнуть в содержание повести, то спорить об этом можно до бесконечности. Однако автор художественными средствами совершенно однозначно отвечает - Возмездие. Обратимся к фактам текста повести.
Сущностный смысл поступка Тамары Ивановны Распутин раскрывает через рассказ отца Тамары, Ивана Савельевича, о Ефроиме. Ефроим - человек на Ангаре чужой, пришлый. Человек с темным прошлым, в котором и добыл свое неправедное богатство - живет он гораздо богаче односельчан, которых считает людьми "десятого сорта". И сам Ефроим, и его сын, преследующий маленькую Тамару на мотоцикле и однажды покалечивший ее - "месяц на ногу не приступала", живут по принципу "Все позволено". И здесь, в своем рассказе, Иван Савельевич, произносит, на мой взгляд, ключевые для всей повести слова: "Мы, русские, большой наглости не выдерживаем. Маленькой, гонору всякого, этого и у нас самих в достатке, а большую, которая больше самого человека, то ли боимся, то ли стыдимся. В нас какой-то стопор есть". Так и ходит русский Иван в дураках до решительного столкновения:
"Идем поперек реки, Коля в носу, спиной к ходу, я в корме за мотором. Вижу: с правой стороны, от верхнего острова лодка повдоль реки. Ходко бежит, носом по волне настукивает. Вглядываюсь: Ефроим. Лодка у него хоть и ходкая, на манер шитика, а верткая. Да и легкая. Сближаемся, я гляжу по ходу шитика, что я успеваю проскочить. Но Ефроим поддал газу и прет прямо на нас. На таран идет. Он-то, конечно, рассчитывал, что я струхаю и отверну. "Ах ты, гад! - думаю. - И тут захотел меня в грязь носом". Кричу Кольке: "Падай!" и руками машу, чтоб падал в лодку. И только-только успел нос развернуть под шитик... Шитик отбросило метра за три от нашего карбаза и перевернуло. Мотор оторвало, Ефроим вынырнул еще дальше".
Иван Савельевич спасает Ефроима. Но будь у шитика скорость повыше - Ефроим возможно бы и не вынырнул. И что - Иван Савельевич стал бы убийцей? Любой нормальный человек скажет: "Нет". Ефроим разбивается о собственную наглость. Ведь это он идет на таран. Соответственно и за исход столкновения несет ответственность тот, кто его спровоцировал. Но ведь та же самая ситуация и в столкновении Тамары Ивановны и азербайджанца, изнасиловавшего Свету. Более того, параллельны не только сами ситуации, но и герои: Ефроим из тех кто "нигде не растеряются, повсюду найдут кума и брата", но и азербайджанец-насильник так же; Ефроим - "Ангару за свою собственность стал считать", насильник - Россию; и т.д. Насильник-азербайджанец так же, как Ефроим идет на таран, хорошо понимая последствия своего преступления. Соверши он подобное у себя на родине, в Азербайджане - до суда бы не дожил, там - такое преступление верная смерть. Но ведь сущность преступления от изменения места его совершения не меняется. Насильник уверен - перед ним спасуют, отвернут, но - нет, он нарывается на залп. Это не только не убийство, это даже и не возмездие - это естественный ход вещей. Вспомним Ивана, сына Тамары Ивановны, который вдруг начинает прозревать существо русских слов.
"Сволочь - это такая дрянь, которую надо стащить, сволочь с дороги, где люди ходят. Слово "сво`лочь" - от "своло`чь", убрать с глаз. Переставляешь ударение и все ясно. А "подонки" - осадок по дну посудины, несъедобные, вредные остатки, их только выплеснуть".
Слово "Преступление", в этой логике - это Переступление через нормы общечеловеческой морали (неважно христианской, мусульманской - общечеловеческой) и расплата за это переступление Неизбежна. Есть Высший суд, как в русской жизни, так и в русской литературе:
"Страшная месть" пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить во веки, - чувство... необходимости конечного торжества добра над злом... Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него" (Иван Бунин "Жизнь Арсеньева"). Валентин Распутин в этом случае верен правде жизни и традиции русской литературы.
Тамара Ивановна не отступает пред насильником, ее противостоянию параллельно в повести противостояние Ивана Савельевича с Ефроимом, но на этом "цепочка" параллелей не заканчивается. Не случайно повесть названа "Дочь Ивана, мать Ивана". Сын Тамары Ивановны, Иван, находит на берегу брошенную рассохшуюся лодку (в центре рассказа Ивана Савельевича - то же лодка! У Распутина случайных деталей нет), восстанавливает ее, переправляется на другой берег, а по возвращении сталкивается с одним из ефроимов (это имя вполне можно считать нарицательным для обозначения наглости):
"На берегу его поджидал мужик - с брюшком, с лысиной, с разгоряченным одутловатым лицом; не часто бывая на даче, Иван не знал его. В руках мужик держал камень, поигрывая им, нервно перебирая, чтобы камень был виден.
- Ты! Подонок! - завопил он, едва лодка заскреблась о берег. - Ты что, подонок, себя позволяешь?! Тебе жить надоело! Насобачился угонять!
Иван растерялся, стал оправдываться:
- Да я прокатиться только... Она же стояла тут никуда не годная... Я проконопатил ее...
- Я тебе счас проконопачу!..
Он шагнул вперед, Иван спрыгнул в воду и, быстро нагнувшись, выхватил из-под ног камень, который был поувесистей, чем у мужика. С минуту они стояли друг против друга в молчании.
- Ты! - в тон мужику, стараясь быть спокойным, сказал потом Иван. - Ты слышал... - он не сомневался, что в их небольшом поселке об этом слышали все. - Слышал ты, что недавно одна женщина прямо в прокуратуре пристрелила... - пришлось поискать слово. - Пристрелила такого же налетчика, как ты! Это моя мать.
- Щенок! - завопил мужик. - Ты еще пугать меня!..
- Этот щенок тоже умеет кусаться больно.
И, отбросив камень, Иван нарочито близко, едва не задевая, прошел мимо мужика и поднялся на яр".
Не случайно Иван здесь упоминает о матери.
Сущность всех трех обозначенных параллелей - одна: предупреждение - с огнем играете, господа хорошие, так и до греха не далеко. В последнем эпизоде еще очень важен момент, когда Иван подбирает эпитет к действиям мужчины на берегу - "налетчик". Он не говорит: "азербайджанца", но - "налетчика". Преступление-переступление, наглость, - вне национальны.
Кто разжигает рознь?
Однако Распутин прав и, когда, в конкретном случае, указывает национальность насильника - азербайджанец. Долг писателя говорить не о частном, а о типическом. Валентин Распутин именно этот долг честно исполняет. Даже такая "прогрессивно-демократическая" газета как "Аргументы и факты" в Љ 3 за 2004 год (С.12) свидетельствует: "Чаше всего совершают преступления в России граждане Украины - 24,1%; Азербайджана - 13,6..." и т.д. То есть, указывая национальность преступника, Распутин, лишь исходит из данных статистики, тем самым говорит о явлении типичном, типическом. И "разжигание межнациональной розни" здесь совершенно ни причем. Если кто и виновен в разжигании, так это те, кто обеспечивает 13,6 процента преступлений в статистике, но естественно не сама статистика, и, уж тем паче, не писатель. Пенять на зеркало, как известно, признак ума небольшого.
Предвижу ехидный вопрос возможного оппонента: "Что же теперь убивать всех и каждого наглеца-налетчика? К этому, мол, призывает русский писатель?". Отвечу: "нет". Распутин к убийству не призывает. Иван в столкновении с мужчиной на берегу, лишь поднимает камень, показывая, что готов к сопротивлению, что не боится налетчика, и этого оказывается достаточно. Но Распутин дает и более определенный ответ. Ответ, исключающий всякие иные толкования.
Учить таких надо?
Вернемся к истории противостояния отца Тамары с Ефроимом (по существу весь этот эпизод - рассказ Ивана Савельевича, - ключ ко всей повести). Выслушав рассказ Ивана Савельевича, -
"--Учить таких надо, да, дедушка? - как поняла Дуся, так и спросила.
Иван Савельевич подумал.
- Учить надо - осторожно ответил он. - Но сдается мне, что поодиночке не выучить. Всех вместе надо. А как - не знаю. Сейчас вот про Бога вспомнили... Так к Богу-то пошли несчастные люди, которые от злодея терпят. Злодей к Богу не торопится. А власть, она вишь, какая власть, она распояску злодею дала, с ним по совести не поговоришь. Как на фронте было, - обращаясь уже к одному Анатолию, добавил Иван Савельевич. - Кто кого: перекрестимся втихаря да с криком "За Родину за Сталина!" - в атаку. Вот так-то бы и теперь всем оставшимся народом!".
"По одиночке не выучить"! - То есть возмездие - это возмездие, но одиночными выстрелами ситуацию не изменишь. Так утверждает Валентин Распутин.
Потому то и необходим литературоведческий анализ художественной прозы, что литературоведческий подход помогает выявить железную (иначе не скажешь) основанную на фактах текста логику произведения. Так, после обозначенных нами параллелей, вряд ли уместно, и уж точно не умно, обвинять повесть "Дочь Ивана, мать Ивана" в пропаганде убийства, или в разжигании розни. Содержание произведения - свидетельствует об обратном. Свидетельство содержания (текста) подкреплено символическим построением повести (подтекстом).
Познай, где свет - поймешь где тьма
На мой взгляд, Распутин сознательно выбирает для своей героини такое "говорящее" имя - Света.
И весь образ Светланы - это чистота (свет) и беззащитность.
"Светка росла слезливой, мягкой, как воск, любила приласкаться, засыпать у матери на руках, сказки позволяла читать только нестрашные, и не про детей, подвергавшихся колдовской силе, не про братца Иванушку и сестрицу Аленушку, о судьбе которых начинала страдать заранее, прижимаясь к матери, а про козляток да поросяток. Была чистюлей и аккуратисткой, в ее игрушечном уголке каждая тряпочка знала свое место и каждая кукла вела разумный образ жизни, не валяясь где попало с растопыренными руками и ногами. Над вымазанным платьем Светка ревела ручьем, брату, пока он не вышел из ее повиновения, бралась отстирывать с мылом ссадины на руках и лице".
И голос Светы, и вся она как "только что выбившийся из-под земли ключик хрустально-счастливого плеска".
А вот описание насильника-азербайджанца: "Светка стояла по одну сторону стола... стояла в оцепенении, вздрагивая и отшатываясь от совсем уж диких криков, а по другую сторону, напротив нее через стол, извивался, визжал и кричал что-то неразборчивое кавказец в джинсовой куртке, черный, безростый, с бешеным лицом и кипящими большими глазами. Такими и увидела их Тамара Ивановна в милиции".
Первый эпитет, определяющий кавказца - "черный".
Так, Распутин обозначает силы, противостоящие в повести: Свет (Светлана) - Тьма (черный).
Уже первый эпизод повести, - ожидание Тамарой Ивановной дочери, не вернувшейся домой к назначенному сроку, - обозначает существо основного противостояния повести.
"Кухонное окно было над подъездом, над его визгливой дверью, голосившей всякий раз, когда входили и выходили. В том нетерпении, горевшем огнем, в каком находилась Тамара Ивановна... уже несколько часов продолжала стоять у окна, точно вытянувшаяся струна, направленная в улицу и ожидающая прикосновения. Но там было темно и глухо. Световое пятно от лампочки у подъезда едва доставало до низкого штакетника... И никто в него, в этот недвижный и блеклый световой круг, не входил. Тамара Ивановна была так напряжена, и сама пугаясь продолжительности накала внутри, до сих пор не испепелившего ее, что заметила бы любую тень в черном до темна сквере...Самый глухой час ночи, наверное, уже больше трех".
Обратим внимание, что единственное световое пятно - это свет от Дома, где Тамара Ивановна ждет дочь, все остальное - глухая тьма. То есть Светлана должна вернуться из темноты (Тьмы) в круг света от Дома. Сама Тамара Ивановна в Доме, и в ней Свет наивысшей яркости - "огонь" и "накал". "Дверь" и "окно" здесь - символические границы двух пространств: света и тьмы. Дверь - "визгливая и голосившая". Но так же визглив ("извивался, визжал и кричал") и кавказец в первой характеристике.
И искать Светлану родители уходят во тьму:
"Возле общежития Тамара Ивановна и из машины выходить не стала, сидела, уставившись в темноту, дышала с подсвистом, как больная, и ничего, кроме затвердевшей, туго спеленавшей ее черноты, не ощущала. Чувствительность и боль нахлынули потом, когда, воротившись домой ни с чем, встала она в одиночестве возле кухонного окна под наплывающие и все жуткие, все обдирающие сердце картины того, что могло быть со Светкой".
Здесь - чернота и темнота - образ боли.
Возникает вопрос. Даже если Распутин и обозначил подобное противостояние, зачем бы нам, читателям, в это во все вникать, пусть-де разбираются специалисты? Но, не вникнув в художественное содержание произведения невозможно понять, что же хочет сказать нам писатель. Изнасилование - страшный, но частный случай. И тогда - залп из ружья: оправданное возмездие. Переступление (преступление) - наказано. Точка. Распутин говорит о более важном. О извечном противостоянии Добра (Свет) и Зла (Тьма). Здесь прочитывается проблематика Достоевского: "дьявол с Богом борется, а поле битвы сердца людей", - говорит писатель в "Братьях Карамазовых". В "Бесах" картина иная. Битва идет уже не только в сердце человека, но на просторах России "вьются бесы", вышедшие из тела Родины, бесятся, перед тем как войти в стадо свиней...
Упоминание Достоевского здесь вполне уместно. Но если говорить о традиции, то, конечно, необходимо вспомнить "Деревню" Бунина. После прочтения "Деревни" каждый нормальный человек понимал: "Так дальше жить нельзя". Возможно, прочтение "Деревни" на государственном уровне могло спасти Россию от революции? Не случилось...
Что же до "проблематики", то, исток ее не Достоевский, но - Святое Благовествование от Иоанна: "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его" (Иоанн. 1:5).
То же и сегодня в России. Тьма не объяла свет, но глумится над светом. В наше время зло имеет такой облик, и такую власть, и такую силу. Почему? И в чем спасение? Не частное спасение, но - общее ("по одиночке их не выучить"), то есть - победа Добра?
Место действия - Рынок
Можно ли сказать, что место действия повести Валентина Распутина - сегодняшняя Россия? Да. Это так.
Можно ли сказать, что место действия - город? Да, и это тоже верно. Более того. Городу ("широко стояло там, в высоте, как болотная ряска, радужно-гнилое свечение от электрического разлива города") противопоставлена деревня на берегу Ангары. В деревне, у Ивана Савельевича, скрывается Света от возможного преследования сообщников насильника, то есть Свету (от слова "свет") там безопаснее, чем в городе.
Можно ли сказать, что место действия - рынок? Вроде бы рынок дан лишь штрихами, лишь в эпизодах. Однако вглядимся внимательнее в эти штрихи. Именно на рынке Свету высматривает азербайджанец, именно с рынка уводит он ее во тьму, на рынке же находят родители Свету после всего случившегося, на рынке работают Демин, друг родителей Светы, и "боевая подруга" Демина - Егорьевна (Объегорьевна), через рынок проходят Анатолий и Иван - отец и брат Светы, даже прокуратура (!) и та в "ста шагах от рынка". Прокуратура - место, где должен "свершиться суд", но и в прокуратуре торжество не закона, но денег. И все-таки именно в прокуратуре и совершается возмездие: пусть само - стоятельный, незаконный, но - единственно справедливый, суд: уже отсчитываются деньги в кабинете следователя, но преступника встречает не свобода ставшая в прокуратуре товаром. Но - пуля. Если рассматривать только текст повести, то формальный центр повествования - прокуратура: в прокуратуре, из рассказа Светы, мы узнаем факт изнасилования, в прокуратуре совершается возмездие - Тамара Ивановна убивает насильника. Но прокуратура обозначена писателем как место " в ста шагах от рынка". Таким образом, Распутин обозначает центр действия - рынок. Рынок даже больше, чем центр - он: Точка отсчета. От рынка отсчитаны "сто шагов". Но, то, что происходит в прокуратуре до выстрела разве не рынок? Зачем писатель сосредотачивает внимание читателя на явлении "рынок"? Дело в том, что под рынком в повести разумеются не торговые ряды. Вернее, в тексте: рынок - это торговые ряды. Но "рынок" у Распутина - это еще и символ. Вспомним 1991 год, и последующие годы: понятие "Рынок" употреблялось как символ понятий "Реформы" и "Рыночная экономика". Вспомним призывы тех лет: "Россия должна идти в Рынок". Пришли. Распутин показывает результаты этого движения.
Круг замкнулся. Рынок в повести - это и торговые ряды, и прокуратура, и город, - то есть вся сегодняшняя "рыночно-реформированная" Россия.
Один, как прежде. И - убит
Сотрудник прокуратуры Николин ведет себя не как "рыночник", в отличие от того же следователя Цоколя, а как - человек. Николин помогает Светлане встретиться с Тамарой Ивановной, находящейся под стражей. И именно в его размышлениях прокуратура предстает как аналогия рынка (подсказка тем, кто не обратил внимания на место положение прокуратуры - "в ста шагах от рынка"):
"Но как еще можно противостоять бешеному разгулу насилия и жестокости, если государство своих обязанностей не исполняет, а правосудие принимается торговать законами, как редькой с огорода? Как?"
Через Николина, служителя закона, показано в повести сущностное, не должностное, но - человеческое осмысление поступка Тамары Ивановны:
"Не из дремучего леса явился хищник, а из общества, объявленного цивилизованным; не овца, бессловесная тварь, стала жертвой его, а родная дочь хозяина или хозяйки; хозяйка решилась наводить свой суровый приговор не тогда, когда хищник крался к жертве, хотя намерения его и тогда были ясны, но не было еще состава преступления, а лишь после того, как преступление свершилось, и даже после того, как стреноженного хозяйкой и переданного в руки правосудия преступника вознамерились отпустить на все четыре стороны, чтобы следующей же ночью он набросился на новую жертву. Однако убийство случилось, волка в маске человека не стало, и этот конечный и исключительный факт затмил собою предыдущие события. Да, затмил, но ведь не отменил, не вошел в противоречие с ними и явился ничем иным, как их неоспоримым следствием".
Он же, Николин, осмысляет и само понятие "правосудие": "правосудие - сегодня", "правосудие рынка".
"В благополучном обществе с действующими нравственными и юридическими законами эти противоположности сдвинуты, сильный становится терпимей, а слабый сильней, но как только люди выходят за установленные границы, неминуемо просыпаются самые грубые инстинкты и низменные страсти, и те законы, которые действовали в условиях "мирного" времени, становятся недостаточными не только по букве, но и по смыслу. Когда верх берет вырвавшаяся наружу грубая сила, она устанавливает свои законы, неизмеримо более жестокие и беспощадные, нежели те, которые могут применяться к ней, ее суд жестоко расправляется с тем, что зовется самой справедливостью. Ее, эту грубую и жестокую силу, начинают бояться, даже прокурор в суде заикаясь произносит вялый приговор, который тут же отменяет общественная комиссия по помилованию. Правосудие не просто нарушается - его подвешивают за ноги вниз головой, и всякий, кому не лень, с восторгом и бешенством, мстя за самую возможность его существования в мире, плюет ему в лицо".
Образу Николина посвящено достаточно небольшое пространство повести. Но четко обозначен "стержень" образа: главное в Николине - он человек, и в размышлениях, и в поступках. Пока такие люди живы, пока они есть среди служителей закона, возможно если не правосудие, если не сама справедливость, то хотя бы справедливое (то есть человеческое) понимание ситуации. Пока живы...
"- Папа, ты помнишь Николина... ну того, из областной прокуратуры?
- Помню.
- Убили его.
- Как ты знаешь? За что? - Анатолий встревожился, не связано ли это как-нибудь с ними - со Светкой и Тамарой Ивановной?
- По телевизору только что сказали. А за что? ...Въехал, наверное, куда не просили...
Анатолия поразили и этот язык, какого еще совсем недавно не было у Светки, и тон ее, тоже новый, неприятный, в котором жалость звучала спокойно, почти безучастно".
Человек с человеческим, а не рыночным сознанием, с человеческой, а не рыночной психологией - уничтожен.
"Он не вписался в Рынок", - скажут мне господа-демократы. Да, он не вписался... И - убит.
И все-таки не вся Россия - Рынок утверждает Распутин, есть еще (еще есть!) русский человек, который формуле: "товар - деньги - товар" (родителям Светы предлагают деньги, чтобы они забрали заявление), предпочитает формулу: "преступление - наказание".
Русский человек еще жив. Но в чем спасение его и России?
Русское слово и русская вера
В чем надежда России, каков должен быть образ жизни (не существования) человека в сегодняшней России, где путь выхода, спасения? "Нагрузка" решения этих вопросов ложиться на образ ("плечи") Ивана, сына Тамары Ивановны. И здесь я вынужден категорически не согласится с Владимиром Бондаренко, понимающий образ Ивана как человека, который "сам себя уже на будущее загоняет в русское гетто, где ему позволят заниматься фольклором под присмотром чужих наёмников?" Прочтение повести и образа свидетельствует как раз-таки об обратном.
Распутин как мастер слова и гражданин не предлагает читателю готовых ответов, не навязывает их. Он, глазами Ивана, осматривает и силы рынка и силы противостояния, вместе с Иваном размышляет.
Рынок:
"днем шел на рынок с "колониальными" товарами и, пристроившись в сторонке, подолгу наблюдал с каким-то странным наваждением за улыбчивыми китайцами и мрачными кавказцами, раскидывающими паутину, в которую уж как-то слишком легко и глупо попадались местные простаки... Китайцы хитрее, кавказцы наглее, но те и другие ведут себя как хозяева, сознающие свою силу и власть. В подчинении у них не только катающая тележки местная челядь, с которой они обращаются по-хамски, но и любой, будь он даже семи пядей во лбу, оказывающийся по другую сторону прилавка. Эта зависимость висит в воздухе слышна в голосах и видна в глазах. И те, и другие ощущают ее, кровь, разносящая импульсы, доносит, кто есть кто".
Вот "служитель закона":
"милиционер, мордатый дядя с выпяченными губами, с которого кавказцы легко считывают тайные мысли, поясняет продавцам, что он просил только килограмм черешни и платить будет только за килограмм, остальное просит из сумки вынуть. Джигиты цокают языками, размахивают руками: ай-я-яй! как же это они не поняли! как же оплошали! - и, вынув из сумки горсть ягод и два яблока, возвращают ее хозяину, берут с него за черешню и с ненавистью смотрят ему вослед".
Конечно, ни о каком противостоянии речи нет.
Вот вроде бы сила противостояния - казаки. Правда на их стороне:
"говорил, что казаки пришли, чтобы взять и сдать в милицию не то азербайджанца, не то чеченца, который в определенный час отрывался от прилавка с фруктами и спускался в общественный туалет, где вручал "агентуре" для распространения "взятки", порции наркотика. Среди тех, кто потом этими дарами пользовался, оказался и сын казака. Казаки умеют снимать показания, и сын показал на снабжавшего его зельем, а тому пришлось показывать на "источник".
А сила? И сила ли?
"Казаки явились вшестером, но о мере наказания заранее не договорились и еще при подходе громко обсуждали, сдать им чеченца или азербайджанца в милицию сразу или прежде публично тут же, на рынке, выпороть, а уж потом сдать. Чеченец или азербайджанец успел скрыться. Разъяренные казаки с криком набросились на его друзей кавказцев, те ответили издевательским гвалтом - слово за слово, угроза за угрозу, казаки были дурнее, кавказцы злее и наглей; казаков взбесило еще и то, что кавказцев в минуту набралось втрое-вчетверо больше, чем их; казачья честь оказалась в опасности. И - взорвалось! С переполненных, густо усыпанных горками, рдеющих и переливающихся всеми цветами радуги, рядов полетело на землю, рассыпалось, захрустело под ногами; загремели сброшенные орудия торговли, заголосили бабы, вмиг наскочила беспризорная ребятня. Казаки рывками двигались друг за другом вдоль рядов и с ревом сметали с них все до полного опустошения. Иван и сам не помнил, как он оказался рядом, - и тоже с криком и неистовством переворачивал, сталкивал, отпихивал, орудуя руками и ногами, надвигаясь и отступая, как в ритуальной пляске. Потом сцепились и бешеным орущим клубком принялись дергаться и кататься из стороны в сторону. Кавказцы одолевали: одного казака распяли на асфальте и всаживали в него пинки; другой, оглушенный чем-то тяжелым, сидел на земле и мотал головой. Только один мужичонка из местных и подскочил на помощь; маленький, юркий, с подпрыгивающей, как мячик, лысой головой, он взмахивал короткими руками так удачно, что успел вызволить из кавказского плена двоих казаков, прежде чем согнулся от тяжелого пинка. Пинали и Ивана, пинал и он... Кавказец с оскаленными зубами кинулся на него - Иван, отступая, споткнулся о чье-то распластанное тело, упал, успел кувырком откатиться, вскочить и локтем садануть в подвернувшийся тугой живот, пробив его до утробного всхлипа. Потом кто-то схватил его сзади за шею и сильно сдавил; он чуть не потерял сознание. Его встряхнули и развернули - перед Иваном громоздился милиционер и наяривал в свой свисток. Одной рукой милиционер держал Ивана, другой норовил сграбастать прыгающего рядом казака. И тут Иван рванулся, оторвался и сиганул в распахнутую дверь крытого рынка".
Нет, это не противостояние - просто драка (так это оценивает Иван). Но "служитель закона" на месте и видно на чьей стороне, так же как и общественное мнение: "дело о нападении на кавказцев, как и следовало ожидать, уже было заведено. Правосудие вовсю шустрило, чтобы угодить газетам".
Вот скинхеды.
Иван становится свидетелем схватки скинхедов с обитателями современной дискотеки" - "В вестибюле его оглушила визгливая музыка, доносившаяся из зала, на подоконниках, на полу в обнимку с девчонками и бутылками корчились в дыму и мате то ли человекоподобные, то ли червеподобные":
"он держал себя нейтралом, оказавшись в этой схватке случайно, но со своей нейтральной полосы был, конечно, на стороне скинхедов: они на свой манер делали то, что должна была делать городская власть, чтобы остановить пложение этой сопливой нечисти. Но власть теперь всего боится и ничего не делает. Не поймешь, кому она служит и на что рассчитывает завтра, если сегодня последние остатки здорового увязить, как в болоте, в невмешательстве. Утром газеты с захлебом назовут скинхедов после этой истории русскими экстремистами и фашистами, снова и снова будут гнусаво каркать, добиваясь, чтобы позволили им расклевать мясо скинхедов до костей... И что же - поганистая "пионерия", захлебывающаяся наркотиками и теряющая человеческий образ, лучше? Так выходит. Это она - будущее России? А ей именно и позволяют быть будущим. Кто-то должен же ее и все подобное ей остановить? Или уж коли пущена жизнь на самотек, то так она и пойдет, пока не придет к конечному результату! И все же оказаться среди скинхедов Иван не хотел бы".
Скинхеды вроде сила, и сила, вроде бы справедливая. Однако правильная ли это сила? Нет, - решает Иван. Скинхеды "на свой манер делали то, что должна была делать городская (читай - государственная) власть". То есть разгонять дискотеки? Нет. - Воспитывать поколение!
На мой взгляд, и скинхеды и поганистая пионерия, - две стороны одного явления. Это результат отсутствия в современном рыночном обществе гражданского (патриотического, то есть в Любви к своей Родине) воспитания. А ведь у каждого нормального человека есть в душе и сердце "уголок". Который должен быть заполнен естественным человеческим чувством - любовью к Родине сыновней "пламенной и нежной", гордостью за свою Родину. Если же этот "уголочек" заполняется помоями. То и в результате получается не полноценный человек, да, и не человек вовсе, а либо "поганистый пионер", либо скинхед. И скинхед, в этом случае, явление более здоровое, более близкое к человеческому, к естественному, хотя все равно - дикое, в той же мере, как и отсутствие человеческого (и патриотического в том числе) воспитания.
Смотр сил состоялся. Но Иван делает свой выбор:
"Иван после школы лето и осень проплавал на Байкале, на катере Гидрометслужбы, а потом на два года ушел в армию, служил в ракетной части в Забайкалье... За четыре месяца на Байкале Иван не взял в руки ни одной книжки, весь отдавшись новым и живым впечатлениям, в армии тоже было не до чтения, а, воротившись из армии, неделю бродил по городу, высматривая и выпытывая, куда без него развернулась жизнь, и вдруг нанялся в бригаду плотников, уезжавших строить в дальнем селе церковь. Это было районное село на Ангаре, недалеко от него лежала-бедовала родная деревня Тамары Ивановны и Ивана Савельевича. Когда заглянул Иван к дедушке и сообщил ему об этом, тот только крякнул от удивления:
- Хо! Ну ты, парень, и пострел - везде поспел! Кто это тебя надоумил?
- Надоумили, - с улыбкой отвечал Иван, поверивший, что нет, не случайно выпадает ему эта дорога на родину матери и дедушки.
- Поставите церкву - свози меня поглядеть. И на деревню свози в остатный раз. - Иван Савельевич расхрабрился. - Ну, подбодрил ты меня, парень! Пойду сегодня объявление делать своему поместью... что передумал сдаваться... надумал дюжить, покуль ноги держат. Я свои ноги не совсем еще стер. Ни-че-во! - все больше утверждал себя в собственных силах Иван Савельевич. - Попыхтим еще. Ни-че-во!
Поместье - и огород, и ограда - было сильно запущено...внутри избы стоял тяжелый спертый запах запущенности и старости. Все больше и больше обращая внимание на это убожество, Иван думал: "Вот навострюсь тюкать топориком - и надо сюда. Надо наводить порядок. Тут, если руки приложить, жить да жить еще можно".
Здесь важно, что Иван выбирает не теорию веры, но практику - строительство православной церкви, и не где нибудь, а на Родине деда и матери. Вот они русские спасительные - почва и корни. Такие же важные для человека как и Слово:
"Но когда звучит в тебе русское слово, издалека-далёко доносящее родство всех, кто творил его и им говорил; когда великим драгоценным закромом, никогда не убывающим и не теряющим сыта, содержится оно в тебе в необходимой полноте, всему-всему на свете зная подлинную цену; когда плачет оно, это слово, горькими слезами уводимых в полон и обвязанных одной вереей многоверстовой колонны молодых русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед и стольных праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать и, как напитать душу ребенка добром и как утешить старость в усталости и печали - когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердцем и душой, напитанных родовой кровью, - вот тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга. Есть оно - и все остальное есть, а нет - и нечем будет закрепить самые искренние порывы".
Конечно, обретения Ивана - это еще дело, не деятельность. Но сегодня и нужны дела "крепкие" - по слову Распутина, - дела.
Скажут, Распутин не дает Ответа. Да, ответа он не дает. Но он делает дело. Своим талантом служит Родине и народу. Распутин написал повесть, с анатомически точной профессиональной беспощадностью поставил диагноз нынешней болезни общества и государства, показал истоки болезни, рассказал о лекарствах, которыми болезнь лечится сегодня (или загоняется в глубь организма?) и о лекарствах, которыми ее бы надо лечить, то есть выполнил свой долг русского писателя. Наш долг - прочесть и понять повесть. Осознать состояние нашей болезни, признать, что эта болезнь существует, и делать дело, пусть и малое, каждому посильное, но дело направленное если не к выздоровлению, то к противостоянию болезни. Делать дело и искать деятельность.
Мужское и женское
Умение создавать сильный запоминающийся яркий женский образ - одна из явственных особенностей творчества Распутина. Женские образы у Распутина всегда характерны индивидуально личностны и, в то же время, типичны. В традиции Распутина отводить женскому образу роль "несущего" в конструкции повествования.
Традиционна с этой точки зрения и повесть "Дочь Ивана, мать Ивана".
Тамара Ивановна отражена, именно отражена - как в зеркале, - из жизни, в повести Распутина, так живо правдиво и точно, словно, читатель не к образу прикасается, но знакомится с живым человеком. И от этого знакомства счастливо и радостно. И уже легче за Россию, несмотря на весь рынок и мрак: Мы - Живы! Пока есть в России такие Дочери и Матери. А они есть. И их не единицы, их много. И мы видим этих женщин. Просто не задумываемся о них. Они и сами, порой, не подозревают, какие силы таят в себе.
Образ Тамары Ивановны раскрыт перед нами полностью. Мы видим ее и в детстве, и в дивичестве, когда вызревает в ней тонкое сокровенное женское свечение, и в замужестве. Постигать образ Тамары Ивановны - это наслаждение для исследователя и для читателя. Столько в ней чистоты, света, уверенности. К сожалению, у нас нет возможности сосредоточиться на этом образе. Отметим лишь важнейшее: поступок, совершенный Тамарой Ивановной, - не есть проявление отчаянья, срыва, нет, - это спокойное, но столь же и неотвратимое действие размеренной, хорошо осознающей себя силы, силы напоенной почвой, корнями, тысячелетней историей русского рода. "Виновата - буду ответ держать. Сделанного не воротишь. А я и не жалею о сделанном. Теперь мне каторга шесть лет, а если бы насильник ушел безнаказанным, - твердо подчеркнула она, - для меня бы и воля на всю жизнь сделалась каторгой". Все это убедительно показано Распутиным.
Значимость и привлекательность образа Тамары Ивановны, неизбежность читательского преклонения перед этим женским образом, способно привести нас к некоторым, на мой взгляд, ошибкам в толковании повести. Мужчин-де уже нет, женщина вот истинная спасительница и защитница России и ее детей. Все это и так, и не совсем так. Мне думается, что Распутин прозревает за образом Тамары Ивановны саму Россию в ее материнской и дочерней сущности. Тамара Ивановна, и такие женщины, - это проявление России, свидетельство жизни России, затаенной ее силы и непокорености. Но служение и долг Тамары Ивановны не в возмездии насильнику (это неизбежная и необходимая, но частность), а в воспитании сына, Ивана. И вот здесь "Иван" это не только имя сына, но символ русского человека. И в воспитании не просто в духе пригодном для сегодняшней жизни (рынка), но в традиции рода, в том, что дочерне воспринято ей от отца - Ивана (здесь имя тоже символ): "Вот, Иван! (это говорит дед внуку. А. С.) Скажи ты мне на свой молодой ум... скажи, отчего это у нас в народе кровь такая молчаливая... такая вялая на родство? Будто и родных нет, а все троюродные да сводные. Или это неправда?
- Не знаю, - смешался Иван. - Не думал. По-моему, неправда. Вон мама... И мы с тобой..."
То есть женщина как связующее звено русского рода. От деда к внуку. От Ивана к Ивану. Даже и сам выстрел - возмездие, явная его сторона, а сущность - воспитание: "Мать не испугалась и тем самым как бы и ему наказала не бояться". Не дочь, а - сын (мужчина!) усваивает материнский урок. Думает Иван и об отце: "Иван, присматриваясь к отцу, невольно спрашивал: а мог ли он, отец, решиться на поступок, совершенный матерью? Не трус ли он? И отвечал себе: нет, отец не трус и на любой решительный поступок он способен, если... Если до него додумается. А он мог и не додуматься не от недостатка ума, а от какого-то особого положения ума, не посягающего на взлеты". Рядом с образом Тамары Ивановны, образ Анатолия бледен, читатель видит его только растерянным, "потерянным" (как все его поколение?). У Анатолия в повести нет даже отчества (важная деталь). То есть род идет по матери, мать и сохраняет и защищает род. Из испытаний выпавших на семью Воротниковых Тамара Ивановна и Иван, мать и сын, выходят только крепче, а вот Анатолий и Светлана, отец и дочь, - надломлены, им уже не подняться.
Яркий образ Тамары Ивановны, потерянный образ Анатолия, да еще насмешливое рассуждение о мужчинах воспитательницы в детском саду: "Муж-чина, - презрительно растягивая слово, Дуся кривила полные, аккуратным ровиком округлившие рот губы. - Вы только посмотрите: муж-чина... А почему мужчина? Это слово женского рода. Женщина, к примеру, это она, она и есть женщина. И мужчина тоже она, а не он...Название-то не мужское. Посмотрите. Муж-чина. Скарлатина с таким же окончанием - это она, скарлатина. Скотина - она. Щетина, ангина, равнина - все она...
...Русский язык давно разобрался с этим мужчиной. Кисель он, студень... одно выражение мужское. Выраженец". - Все: свидетельство мужского слома поражения.
Но за этим явно видимым, можно проглядеть другую мысль автора - о причинах такого "мужского" поведения:
"У отца было свое объяснение того, как, каким макаром и до деревни докатилась мода в семьях командовать бабам. Он считал, что произошло это от смертельной усталости мужиков, воротившихся с фронта и свалившихся без задних ног подле своих баб. И вот пока фронтовики от чистого сердца и не чуя беды дрыхнули, бабы успели заседлать их и давай рвать губы железной уздой. "Вот та-ак", - горько вздыхал Иван Савельевич и поводил своей крупной, под машинку выстриженной, головой, проверяя степень свободы".
Есть здесь о чем задуматься и женщинам. Вина за сегодняшнее "мужское", по крайне мере, обоюдная.
Не следует оставлять без внимания и тот факт, что прокурор, "благословляющая" несправедливость, и подменяющая понятия "бандит и насильник" понятием "подозреваемый", тоже - женщина, русская, судя по всему.
О причинах мужского слома заставляет задуматься и судьба Николая, брата Тамары Ивановны.
Книжки
"Я уж перестал понимать, Толя, хорошо ли это - книги? Говорят: плохому не научат... смотрю я: запутать могут, хорошее с плохим воедино смешать. - Иван Савельевич опять оглянулся во двор: кто там мог проскочить в калитку? - и продолжал: - Николай у нас книжки читал... я радовался, пускай умнеет парень. А он вишь до чего поумнел! Шире головы. Он еще там, дома, - домом Иван Савельевич до сих пор называл деревню на Ангаре, - блажить стал. Задумываться начал. Наманят, наманят книги, насулят с три короба, а жизнь, она другая. И вот я думаю: человек от рождения, от родителей направлен по одной дорожке, по родословной сказать, а книжки его выгибают на другую. Ломоносов за рыбным обозом пешком из Холмогор ушел, так он Ломоносов был, кругом его по ученой-то части редколесье было. Он почему еще не сбился с пути... он в котомку себе родной холмогорской землицы набрал и все законы из нее вывел. А наши что? Они прямо в чащобу устремляются таких же, как они, без царя в голове, они все голодные до незнаемой жизни... И вот он, Коля наш... Впопыхах женился, какую-то чудь в ней увидел, а она, чудь-то эта смазливая, зубастая оказалась, клыкастая, на нем же ездила и его же ни в грош не ставила".
Так и вспоминается гордость нашего советского времени: "мы - самая читающая страна в мире!". Книжки читали (Иван Савельевич говорит именно о "книжках", а не о русской литературе), а жизнь проглядели. Книжка сама по себе не зло, злом она становится когда у читателя "книжки" почвы, "родной землицы" нет, ни под ногами, ни в котомке.
Безымянный образ скрытой силы?
По силе решения женских образов, следом за образом Тамары Ивановны, я бы поставил женский образ второго плана - Егорьевны. Образ Егоьевны - это образ-загадка.
Интересен он еще и тем, что впрямую не работает на сюжет. То есть, вроде бы, без образа Егорьевны содержание повести ничего не теряет. Все-таки - теряет, теряет как минимум яркий неоднозначный загадочный женский образ, характер.
"Демин жил в одиночестве, бобылем, и так же в одиночестве жила его "боевая подруга", как он называл ее, известная в своем кругу по отчеству - Егорьевна. Демин любил перекраивать - Объегорьевна".
Егорьевну, по внешним признакам, вполне можно было бы отнести к "новым русским". Однако Распутин этого пошлого словосочетания не употребляет. Не будем и мы торопиться с определениями. Егорьевна из тех, кто "вписался" в рынок (и в "торговые ряды", и в ситуацию). Она обеспечила детей квартирами, не бедствует и сама, и уже не таскает баулы, и киоск Демина существует только благодаря ей.
Эпизод, в котором читатель знакомится с Егорьевной - это застолье у нее дома. В гостях Демин и Анатолий. И само застолье организовано, верно, по просьбе Демина, что бы как-то отвлечь Анатолия. Егорьевна играет роль хозяйки. Именно, что играет, хотя удовольствие принимать гостя у нее искреннее. Она все вообще искренняя, открытая, но не открывающаяся. Егорьевна и на протяжении всей сцены играет, почти ничего не произнося всерьез. Она словно находится над ситуацией, ведет себя с мужчинами, с Деминым и Анатолием, словно с детьми. То есть она "больше", значительнее их, знает, то о чем они не ведают, поэтому и разговор их, вроде бы, всерьез не воспринимает.
Вот авторские ремарки, характеризующие Егорьевну в диалогах:
"невинно и серьезно, будто в первый раз, спрашивала Егорьевна",
"по-свойски, на всякий случай, напуская на себя застенчивость, жаловалась Егорьевна",
"чересчур бодро, выдавая этой бодростью свою усталость от умничанья Демина, воскликнула Егорьевна",
"канючит она по-девчоночьи, морща лицо и с деланным испугом отъезжая на стуле от стола",
"отзывается хозяйка и лениво поднимает на него волоокий взгляд",
"с милой иронией спрашивает она и, подперев рукой щеку, клонясь на правый бок, ближе к Демину, принимает благосклонное выражение",
"Демин покосился на Егорьевну, она, делая вид, что рассказ ей совсем не интересен, закатив глаза и нажевывая конфеты, уморительно вытянув губы, за которыми, слизывая налипшую конфетную кашицу, метался язык, откинулась на спинку стула. Невозможно было удержаться - и Демин машинально тоже повозил языком и только уж после этого направил его по назначению... ... Демин мрачно взглянул на Егорьевну, продолжающую самозабвенно крутить во рту языком".
А ведь мужской разговор очень серьезен, они говорят о вещах очень значительных, важных для понимания сущности повествования. Именно у Егорьевны Анатолий впервые проговаривается о том, что ему стыдно:
"А ведь это я, Демин, должен был сделать... что она сделала... что Тамара моя сделала. Это мужик должен был сделать, отец. А мужика не оказалось, он спать ушел... устал сильно. Он и помнить забыл, что у него ружье двадцатого калибра за шкафом висит, а в шкафу два патрона с картечью уж который год, как часы, тикают. Я слышать должен был, как они тикают. Ну, какой это мужик, - с еще большим нажимом повторил он, - если жена среди ночи ствол обрезала, а он сил набирался, чтобы назавтра наблюдать, как этого поганца... он в семью нашу ворвался и всю ее испоганил... как этого поганца станут отпускать на все четыре стороны. Мужик сил набирался... А ведь вроде не трус. Ну, это мы еще разберемся, трус или не трус? - пригрозил Анатолий, морща от презрения к себе лицо. - Чудно: как-то так струсил, что и не догадался, что струсил".
Но ведь этот же вопрос задает себе и читатель: почему возмездие совершила мать, но не отец? Что мужиков уже нет в России? На это отвечает Демин:
"... Во-первых, и в главных: тебе не дали бы стрелить. Не дали бы! Твоя Тамара Ивановна сколько там... часов семь невидимкой терлась возле стен, пока не привели этого вашего турку. Ты бы так не сумел, тебя бы десять раз разоблачили: чего это он тут скрадывает, что это у него там в сумке? Сграбастали бы, как миленького, и цель твою тебе не показали. Что может баба, мужику ни в жисть не смочь. Стрелять - да, это дело мужицкое, но тут еще надо было подкрасться, чтобы стрелить... для этого ты бы не годился. Ни ты, ни я не годились бы... Спроси вон у Егорьевны, почему мужики, которые поначалу тоже кинулись в "челноки", не сдюжили? Силенки маловато? Да нет, силенка еще имеется. Но силенка там - не все, там, может, главнее - исхитриться, разжалобить, дипломатию развести, всяких надувал надуть. У мужика не получается. Спроси, спроси Егорьевну, она скажет: не получается. Не та натура, не те извилины в голове".
Эти два монолога очень важны для понимания сути происходящего, тем более, что далее Демин от частного переходит к общему, словно развивая мысль Ивана Савельевича:
"Вот ты говоришь, что струсил и сам не заметил, что струсил. Себя, значит, заклеймил и душу свою на лоскуты рвешь. И собираешься рвать до победного конца, пока от нее живого места не останется. Да ведь мы все, разобраться если, струсили. Струсили и не поняли, что струсили. Когда налетели эти... коршуны... коршуны-то какие-то мелкие, вшивые, соплей перешибить можно было... Но хищные, жадные, наглые, крикливые... И подняли гвалт несусветный, что все у нас не так, все у нас по-дурному, а надо вот так... А мы вместо того, чтобы поганой метлой их, рты разинули, уши развесили. И хлопали своими слепыми глазенками, пока обдирали нас, как липку, растаскивали нашу кровную собственность по всему белу свету. А нас носом в развалины: вот тебе, вот тебе, ничтожество и дикарь, знай свое место. Ну и что? Стерпели, как последние холопы. Если кто и пикнул - не дальше собственного носа. Как-то всенародно струсили и даже гордиться принялись: мы, мол, народ терпеливый, нам это нипочем, мы снова наживем. Дураки? Нет, не то: дураки, да не последние же... В водочке захлебнулись? И это есть: может, на треть захлебнулись. А остальные где? Где остальные?".
Слова, вроде бы тоже ключевые. Но интересна реакция Егорьевны. Она не воспринимает все это всерьез, словно речь идет совершенно не о том, о чем надо бы говорить. Егорьевна иронично перебивает разговор, затем, песней, уводит его в сторону.
Неоднозначность характера Егорьевны показана не только через авторские ремарки, но и в прямых характеристиках:
"То она кажется недалекой, простушей из простуш, круглые глаза выставляются пленчатым блеском целомудренной наивности и грубых желаний; грудь вздымается - потому что мехам ее приходит время воздушной прокачки, а не от порывов глубокого волнения; темно-коричневое лицо, подвяленное от продолжительного бывания на свежем воздухе, ровно заполнено по всем заводям от внутреннего штиля и житейские бури туда пробиваются разве что в исключительных случаях; то вдруг в одну минуту все в ней меняет выражение и глаза смотрят внимательно и умно, лицо оживает и отзывается на происходящее чувственными переливами, губы сами собой округляются и растягиваются, тугие щеки волнуются от дыхания..." - это именно авторский взгляд. Ни Демину, ни Анатолию рассматривать Егорьевну некогда, они заняты разговором.
"Быстро же она умела меняться! Только что стояла в напряжении, тянула слова, выговаривая их четко и требовательно, вот-вот, казалось, готова была опасно забренчать чайными чашками, и вдруг отставляет чашки, засмеявшись и затомившись, превращается опять в простушку, прижимает руки к груди и, выкачиваясь на стуле перед Деминым, запевает сочно и фальшиво".
Удивительна, высказанная Егорьевной в прямую, оценка поступка Тамары Ивановны:
"Тамару Ивановну очень жалеют, - подтвердила Егорьевна, показывая жалость на лице, сморщив его и собрав на лбу аккуратные скорбные морщинки. - Очень. Весь город об этом говорит. Она у вас героиня. Я бы так не смогла, я бы струсила. А она героиня. Раньше рожать надо было, рожать и рожать каждый год, чтоб стать мать-героиней... А теперь вот: защитить их, роженых, надо. У нас говорят... я Демушке уже сказала... у нас говорят: соберем деньги на адвоката. Сколько надо, столько и соберем. Велят передать: это пускай будет за нами. Самого лучшего надо взять. Не отказывайтесь"
Удивительны не слова, они - правильные, удивительна мимика - "показывая жалость". Егорьевна даже в этот момент(!) играет? В дальнейшем читатель узнает, что затея с адвокатом оказалась пустой. На суде он выглядел глупо и был вообще не нужен. Однако - адвокат есть необходимая формальность соблюдения приличий, якобы помощи. И Егорьевна понимает (!) эту формальность и иронизирует именно над ней. И еще важный штрих этого монолога: "Ябы струсила". Даже двух страниц повести посвященных образу Егорьевны достаточно, что бы понять: ни о какой трусости речи быть не может. Егорьевна, как и Тамара Ивановна выстрелила бы так же уверенно спокойно хладнокровно и трезво. И Егорьевна и Тамара Ивановна - одного замеса: русские женщины. И "сила" и "стержень" - это существо их натуры. Свое истинное отношение к Тамаре Ивановне Егорьевна не высказывает, некому высказывать, и Демин, и Анатолий для нее не собеседники - в какой-то мере "детский сад" (Вспомним, что и разговор о "женской сущности" слова "мужчина" происходит в детском саду). Егорьевна, в отличие от мужчин, и пьет-то даже как-то по взрослому:
"Выпили; Егорьевна быстрее и ловчее мужиков, поглядывая после этого на них со снисходительным терпением, пока они охали, кряхтели и сопели, прежде чем наладить дыхание".
"Снисходительное терпение" - вот характеристика поведения Егорьевны во время всего "мужского" разговора. Лишь единственный раз она говорит почти всерьез, когда рассказывает:
"как прошлым летом в последний раз ездила за товаром в Корею и как, спроворив закупки, забежали они, три иркутские бабехи, в Сеуле в японский ресторанчик. Там на русский говор подсел к ним пожилой господин, очень пожилой, высокий, поджарый, с умным бескровным лицом, но очень подвижный, легко вскакивавший и легко говоривший, оказавшийся русским эмигрантом из Токио.
- Мы ели мороженое, а оно плохое, водянистое, во рту на колючие сосульки разваливается. Ну и говорим ему, что у нас мороженое лучше. "Да, - говорит, - мороженое лучше, а конфеты хуже". - "Нет, - мы хоть бабехи-распустехи, а патриотки. - Нет, конфеты тоже лучше". Он вскочил и отошел, и, пока мы сидели, привозят огромную картонную коробку, а в ней разных сортов конфеты, сортов десять или пятнадцать. Он что... он оказался конфетным фабрикантом. Распечатывает нам, кажется, три коробки: ну-ка пробуйте. На вид конфеты не очень, беловатые такие, как наша помадка... "Ну что?" - спрашивает. Мы жуем, а понять не можем. "Какие-то не такие". - "Но какие не такие? Вкусные?" - "Вкусные". - "Ваши конфеты, - говорит, - хороши, но одно в них плохо, много в них валят сахара. В два раза надо меньше сахара - и они будут и полезней, и вкусней". Вручил нам эту коробку, довез до отеля, приглашал в Токио. Я его часто вспоминаю. Он все дивовался на нас. А мы и правда, как на подбор, одинаковые: бокастые, горластые, мужикастые. Те же бабы, да не те. Не легковые, а уж грузовые, с дороги не столкнешь. Прощаемся, он говорит: "Вы меня, бабоньки, успокоили, теперь я знаю, что есть в России сила".
Не о конфетах здесь речь, а о Силе. Эта русская Сила и прочитывается в Егорьевне, и в Тамаре Ивановне.
Важно обратить внимание на "подсказки", которые дает нам автор "вводя в резонанс" образы Егорьевны и Тамары Ивановны. "Не легковые, а уж грузовые", - характеризует Егорьевна себя и своих подруг. Но ведь и Тамара Ивановна в молодости водит тяжелую грузовую машину. Это внешнее. А внутреннее - песня. В повести поют только Тамара Ивановна и Егорьевна. У Тамары Ивановны песня "печальная и чистая, затаившаяся в душе, сама собой натекающая", - "должно быть, она ее когда-то слышала" (но это только предположение). Песня сама рождается и льется в душе. Но так же и песня Егорьевны. " Нет таких песен", - возмущается Демин. Есть эта песня, ведомая и живущая только в женской душе, мужскому пониманию недоступная. И в той и в другой песне печаль и прозрачная чистота свойственная песне народной, затаенной льющейся прямо из души. А то, что у Егорьевны песня именно своя - это еще и символ: слишком много стало сейчас песен чужих. "Под чью дудку пляшешь? Чьи песни поешь?" Егорьевна поет свои, то есть русские народные, как и Тамара Ивановна.
Через образ Егорьевны Распутин показывает, что по ту сторону прилавка не только "китайцы и кавказцы", есть там и русская сила устоявшая, сохранившая себя, несдавшаяся, не покорившаяся.
Женская сила? И нет у этой силы ни собеседника, ни союзника?
Образ Егорьевны - рифма к образу Тамары Ивановны. Но рифма неполная. Имени Егорьевны мы так и не узнаем. Что такое отчество? Это память о роде, о Родине. Отчество - Отечество. Имя - обозначение себя. Егорьевна в сегодняшнем противостоянии себя не обозначает? В любом случае, как имя без отчества (Анатолий), так и отчество без имени - это половинчатость. Так же как и вдовство?
Образ Егорьевны не прочитывается до конца. Читатель чувствует - в этом образе сила. И сила русская по истоку. Но сила - необозначенная безыменная. Кем эта сила будет собрана? Куда направлена? Победит или растворится в мнимом благополучии? Нет ответа. Или есть...
Вдова
Есть в рассуждениях Егорьевны один штрих, который, на мой взгляд, может способствовать более полному прочтению образа. Пусть это уже не факты текста, но - предположения. Однако предположения весьма основательные.
Речь идет о желании Егорьевны быть вдовой:
"Так хочется иногда быть вдовушкой.
- Мужиков пожалей, - бурчит Демин. - Пусть живут.
- Ну, конечно, пусть живут. Я им желаю долгой-предолгой жизни, я их люблю. Но вот найдет: хорошо бы стать вдовушкой. Что-то сладкое в этом есть. Это ведь судьба русской бабы - быть вдовой... оттого нас, наверно, туда и тянет. Вдова по улице идет... не идет, а вышагивает, она не суетится, не хватается за судьбу, она полного своего положения уж достигла.
- Не приведи Господь!
- Не приведи Господь, а вот тянет, как дурочку!".
Для уяснения понятия "вдова" нам необходимо обратится к Евангелию. Понять "вдову", посредством Евангельского (Библейского) символизма. И - удивительно, в Евангелии мы находим решение образа:
"1.Сказал также им притчу о том, что должно всегда молиться и не унывать, 2. говоря: в одном городе был судья, который Бога не боялся и людей не стыдился. 3. В том же городе была одна вдова, и она, приходя к нему, говорила: защити меня от соперника моего. 4. Но он долгое время не хотел. А после сказал сам в себе: хотя я и Бога не боюсь и людей не стыжусь, 5. но, как эта вдова не дает мне покоя, защищу ее, чтобы она не приходила больше докучать мне. 6. И сказал Господь: слышите, что говорит судья неправедный? 7. Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их?" Лук.1:7).
Но ведь и в повести Распутина тот же неправый суд. Только Тамара Ивановна не вдова. Вспомним, как идет Тамара Ивановна:
"Она ходила по-мужски, уверенным и размашистым шагом, "ступью", как говорили раньше, желая сказать о весомости шага, чувствуемого землей". При живом муже, идти приходится по мужски. А вот вдова, словно вторит Егорьевна, "не идет, а вышагивает". Под защитой Господа?
Демин рассказывает:
"Недалеко от парка Пушкину памятник Штефану Великому... Штефан этот в средние века жил. Стоит на высоком постаменте огромный свирепый дядька, правда что великий, правой рукой крест над собой поднял, в левой меч держит. А вокруг свадьба. Я протиснулся, гляжу: невеста в этой... как ее? - в фате белой... А жениха не видать. Невеста чего-то покричит, покричит в толпу, азартно так, не по-свадебному, и опять к ногам Штефана... прямо богатырские ноги, толще, чем у слона. Замечаю: веселье вокруг не так чтоб уж свадебное, но цветы, цветы, все завалено, коробки с подарками. Она ползает в ногах у Штефана, а он стоит, ноль внимания.
- Кино снимают, - вставил свою догадку Анатолий.
- Кино, да не то, шоу, да нехорошоу, - Демин покосился на Егорьевну, она, делая вид (!. - А. С.), что рассказ ей совсем не интересен, закатив глаза и нажевывая конфеты (вспомним что выше в тексте разговор о конфетах перешел к разговору о Силе, здесь "рифма" обратная. - А. С.)...
Так что оказалось! - Демин мрачно взглянул на Егорьевну, продолжающую самозабвенно крутить во рту языком. - Вечером по телевизору передают: какая-то фокусница, самая большая у них там задира против русских... стихи сочиняет... специально разошлась с мужем, чтобы в патриотических целях выйти замуж за Штефана. Вот как бы, например, - жестом приглашения наклоняясь к Егорьевне и протягивая ладонь, сказал Демин, - вот как бы ты захотела замуж за Петра Первого. Она за своего Штефана Великого, а ты бы, чтобы утереть всем им нос, за нашего Петра Великого. С ними только так и надо. А?
- Карусель ты моя ненаглядная! - постарался он сказать с грустью. - На все-то ты согласная... жила бы страна родная! Нет, что это все-таки делается - ты можешь ответить? Что надо бабам? Живых мужиков уж совсем ни во что не ставят, каменные, с трехэтажный дом, фигуры им подавай! Что вы в них находите?
Напросился Демин на ответ и незамедлительно его получил:
- Что надо, то и находим".
Что??? - ЗА - ЩИ - ТУ! И Штефан, и Петр - Государи (символ Государства) Помазанники Божии. "Крест и меч" (!) - милосердие и сила. К Государю на земле обращаются как к Богу в небе. А Петр это в Евангельской символике еще и - "камень".
Мечта о вдовстве - мечта о защите Божией и Государственной.
Не потому, что вдова беззащитна, хотя и это тоже, а потому, что - так: Правильно, так должно быть.
А пока этого нет. Пока не призрела Чистая сила, приходится и к нечистой прибегать:
"Ты знаешь, почему она говорит "ведмедь", а не "медведь"? Она у нас натура романтическая. Проста - дальше некуда, но кому сейчас нужна простота, всем охота быть с вывертом, с фокусом... Завораживать охота, колдовство, чары напускать. Ведьмой быть. Они почему-то считают, - Демин намекал на круг новых людей, из которых теперь происходила и Егорьевна, - они считают, что ведьма - это что-то волшебное, хорошее. Не баба-яга, а Василиса Прекрасная. Понимаешь, Толя? У нас как было: у-у, ведьма! - в лоб говорили бабе, что она нечистая сила. А у них: "Ой, как она умно все обделала, как красиво! Настоящая ведьма!".
В этом Егорьевна не совпадает с Тамарой Ивановной. У Тамары Ивановны, к примеру, - и не желание расставаться с косой, и неприятие современного телевидения (неприятие - деятельное: телевизор она разбивает), - суть: приверженность традиции (соответствие православному мировоззрению). Но тоска Егорьевны о вдовстве - тоска о Традиции, о традиционной Защите.
И еще один символ вдовства:
"1. Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником. 2. Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех, любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами ему" (Плач Иеремии 1:2).
Город-рынок у Распутина, город-данник, не он ли, окутанный тьмой как болью, плачет в повести к Государственной власти? Не Россия ли плачет?
Про - чтение как опыт
Конечно, хотелось бы прочитывать повесть Распутина постранично. Собеседуя о каждом факте текста. Но осилит ли такое собеседование читатель, интересно ли оно ему, необходимо ли? В данной работе сделана попытка прочесть наиболее важное в повести. Хотя в настоящем произведении, а Распутин - это настоящее, неважного нет, как нет и "красот и недостатков" (Белинский). Все-таки о многом сказать не получилось. Получилось ли о малом? Судить читателю...
Еще раз о "Рифмах" (литературоведческие мечтания)
Мне бы очень хотелось, чтобы повесть Валентина Григорьевича Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана" прочел Президент России Владимир Владимирович Путин. Пусть даже не высказал свое мнение, но просто прочел.
В начале своей работы я посетовал, на то что мало откликов на повесть Распутина. Но на повесть Распутина ответила сама жизнь трагическими событиями в Петербурге и в Воронеже, событиями, связанными с понятиями "национальное" и "патриотическое". Эти преступления - дикость. Но в том, что эта дикость проросла, есть, на мой взгляд, об этом же свидетельствует и повесть Валентина Распутина, - вина государства. Государство перестало воспитывать Граждан - патриотов своего Отечества. А на заброшенной почве неизбежно прорастают сорняки. Именно об этом размышляет в своей повести Валентин Распутин.
Понимает ли это Президент? Случайно ли еще летом, на заседание Госсовета в Петербурге, Президент говорил о том, что литература должна уделять внимание патриотическому воспитанию (цитату дословно не помню, но за смысл ручаюсь)? Если это были не просто слова - то вот: прекрасный пример повесть "Дочь Ивана, мать Ивана". Повесть не просто уделяет внимание воспитанию. Она сама по себе есть воспитание. Надо только говорить о ней, обсуждать в школах и ВУЗах, в госучреждениях и на предприятиях...
Распутин своей повестью, исполняет долг русского писателя. Долг Президента, на мой взгляд, ответить на вопросы повести государственными решениями.
Понятно, что Президент не имеет времени на просто чтение. И все-таки Президент находит время, чтобы встретится с Александром Исаевичем Солженицыным, находит время (совсем недавно) отдать дань памяти русского писателя Виктора Петровича Астафьева.
Валентин Распутин, кстати, лауреат премии Солженицына и художественный потенциал творчества Распутина вполне сопоставим с творческими постижениями Астафьева.
К тому же чтение русской литературы - Государственная традиция России. Государь Александр второй находил время для чтения Пушкина. Государь Николай второй читал Толстого (не соглашался с ним - но (!) читал).
И еще один аргумент может быть несколько мистический.
"неполная рифма": "Путин" - "Распутин".
"РАЗ... (РАС) приставка... Означает высшую степень какого-н. качества" (С. И. Ожегов. Словарь русского языка).
Прочтение - путь к полной рифме?.. Бог весть.
(Крещение Господне - Неделя Торжество Православия. 2004 г.