Строго говоря, Старец уже и не помнил ни кто (или что) он, ни откуда он, ни как давно топчет он ногами зелень и грязь этого мира. И, возможно, поэтому рассуждать на эту тему было его любимым времяпрепровождением в долгие и тёмные часы одинокого старческого досуга. Порой ему казалось, что он человек, рожденный матерью, тёплой, с уютным запахом. Тогда он помнил солнечных зайчиков, узорчато пляшущих по утоптанной земле и белёной стене деревенской хижины... Девичий смех и пугливое, точно лань, дыхание касались его щеки, и кувшинки качались в тёмной тихой заводи.... В иные дни ему чудилось, что он демон, в незапамятные времена принявший форму человеческого тела и связавший себя повинностью, и бури незримого звали его обратно, тягучими, плачущими голосами, а глубокие и прекрасные глаза нездешних ликов печально глядели на него и в ночной тьме, и при ясном свете. Впрочем, всё это могло быть лишь игрой воображения, в которую играл с ним его опыт, чудовищный опыт прожитых лет, а сам он, в сущности, являлся каким-нибудь хорошо сделанным големом.
Эти рассуждения забавляли Старца. В них была сладкая жуть и приятное томление. Склоняясь попеременно то к одной, то к другой точке зрения, он играл с памятью в занимательную игру. И она, услужливая, исторгала из своих недр живые, яркие, цветные картинки.
Вот морское дно на мелководье искрится полуденным солнцем и чистым, голубоватым в своей прозрачности, хрусталём водяной толщи. Пестрые лоскуты водорослей едва колышутся, открывая жёлтые заплаты песчаного дна, и грозные валуны, и плиты скального основания, пробивающегося из песка наружу. Стайки хамсы и шипастые, в бурых расчленяющих пятнах, силуэты морских чертей, креветки, рывками бегущие из-под его смуглых пальцев. Его кожа блаженствует, ощущая тысячи мелких частых игл, впившихся по всему телу: то холодная вода поднялась из глубин к тёплым пляжам и отмелям.
А вот рынок. Разносчики с тяжелыми лотками на голове, запахи жареного мяса, плова, свежей рыбы, одуряющие ароматы пряностей, благовоний, кальяна и кофе, немытых тел и слежалых лохмотьев... И круговерть красок, узоров и форм, от которой кружится голова под высоким тюрбаном. Взгляд цепляется за гибкую округлую линию, за ярко-зелёное пятно. По мере того, как он ускоряет шаг, линия движется, разветвляется, вытягивается, формируя стройную фигуру в дорогом сари. Он торопится сквозь толпу, не чувствуя тяжести корзины с продуктами, расталкивая полуголых разносчиков, неповоротливых матрон и грузных поваров богатых вельмож, глядя лишь на узорчатое платье, различая под ним изящную спину, нежные руки, гибкую и неправдоподобно тонкую талию и широкие, как душа пьяницы, округлые бёдра молодой женщины. Он идет за ней, все ближе и ближе, негромко окликает, заводя лёгкую беседу. Ему удаётся рассмешить незнакомку, и - награда за смелость - унизанные золотом смуглые пальцы отводят с нежного лица расшитое цветами покрывало, а пухлые губы не спеша раздвигаются, до одури медленно открывая ряд жемчужных зубов.
Значит, он человек? Но ведь есть и другие воспоминания.
Высокий дребезжащий голос выводит его из задумчивости, и Старец морщится. Даже на таком расстоянии этот голос раздражает, а уж вблизи производит эффект ножа, скребущего по стеклу. Старик прислушивается и, пожав плечами, поднимается с нехитрого ложа: воистину, такой голос может принадлежать только скопцу! У самого Старца голос низкий и все ещё глубокий, а в былые времена его бархатный тембр заставлял трепетать и юных прелестниц, и зрелых красавиц. Ничего не поделаешь, хозяин зовёт его, и старик, найдя ногами мягкие, хорошей выделки и не без изящества домашние туфли, плотнее запахивает халат и выходит из комнаты.
Колдун выглядел весьма довольным собой. Он ходил взад и вперед по лаборатории, его сухие, жилистые руки были сложены за спиной, длинная жиденькая бородёнка подёргивалась.
- Я здесь, хозяин.
Старец был едва ли не на голову выше своего господина и, даже стоя с опущенной головой, производил внушительное впечатление.
- А! Явился, бездельник. - Колдун уставился на слугу серо-голубыми, чуть водянистыми глазами евнуха.
"Никогда не понимал и не пойму", - в который раз привычно подумал Старец. Он служил уже пятому поколению этой семьи, переходя по наследству от отца к сыну. Все они были чародеями, знахарями, астрологами, некромантами и одни боги только знают кем ещё. Из них всех только этот оказался настолько кретином, что в погоне за могуществом лишил себя радостей женской любви, да ещё столь радикальным способом. Впрочем, и довольно скоро пожалел об этом.
- Завари мне кофе, болван.
- Как прикажете?
- Треть кофе, треть молока, треть сливок. Да гляди же, не упусти!
- Как можно...
- Повозражай, недоумок.
Старец едва заметно ухмыльнулся.
- Куда подать?
- Сюда, болван.
Слуга покачал головой. Лаборатория представлялась ему очень уж неподходящим местом для того, чтобы вообще что-либо есть, не говоря уже о тонком ритуале, который должен сопровождать столь деликатный напиток. Это было большое прямоугольное помещение, занимавшее специальную пристройку. В восточной ее части перегородка отделяла тёмную комнату, в которой находился вход в обширный подвал. Остальная часть лаборатории освещалась четырьмя стрельчатыми окнами. И "тёмная" , и лаборатория были битком набиты столами и полками, ломившимися от посуды, приборов и инструментов самого почтенного возраста и зловещего для непосвящённых вида. Впрочем, было много и нового, и вполне безобидного. Всё, что находилось в этой комнате, было хорошо знакомо Старцу. При желании он мог бы по памяти перечислить каждую мелочь, каждую бутылочку-скляночку, каждый шпатель...
И крашеные белой краской стены, и столы, и застеленный досками пол были густо усеяны разного рода пятнами и подпалинами. То есть помещение не только не располагало к трапезе, а таки напрочь отшибало аппетит. И это если не брать в расчёт запах. Но попробуйте, растолкуйте это хозяину! Этому всё равно, что жрать, когда жрать и на чем жрать. Другое дело его блаженной памяти прадед: румяный, большеглазый, шумный здоровяк, любитель доброй компании, хорошей выпивки и вкусной еды. И баб не чурался: знал с какой стороны подойти и к деревенской простушке, и к пресыщенной аристократке, и к пугливой девственнице, и к зрелой, в самом соку, куртизанке. Что за ночки у них бывали! Сколько раз сопровождал Старец своего прежнего хозяина в тайные вылазки в иной богатый дом "погадать" заскучавшей хозяйке, сколько кутил с ним по дешёвым кабакам... И на страже стоял, и в оба приходилось глядеть, и убивать падких на чужое золото. Но и свою долю земных радостей получил сполна. Да- а, все его прежние хозяева были людьми как людьми, кто лучше, кто хуже. Только этот урод -уродом. А чего достиг? А ничего особенного. Предки-то волшебниками получше него были. Может, не такими дотошными, не такими рукодельниками, зато больше понимали. А этот - так себе, ремесленник. Мнит же себя чуть ли не гением. Вот и со всей Гильдией Чародеев рассорился из-за неуёмной своей гордыни.
Старец хмыкнул, вздохнул и принялся расставлять на золотом подносе чашку, кофейник, филигранную вазочку с "ореховыми ломтиками".
Нет, не доводит излишнее честолюбие до добра. Но вот мнит себя человек чуть ли не богом и хоть ты ему кол на голове теши! Тут уж всё просто оправдать: и подлость, и ложь, и мелкую пакость, и прямое предательство. Среди патриархов Гильдии мало найдешь кротких да милостивых, душой непорочных, а и они, в конце концов, достались. Вот и пришлось этому гению неумытому бежать в тридевятое царство, тридесятое государство к престарелому Додону на кулички.
Старец задумчиво пожевал "ореховый ломтик". Удались! Удались на славу. За них, родимых, не раз и не два срывал он у заинтересовавшихся трактирщиц цветы удовольствий. Вот и седьмицу назад юная, свежая - кровь с молоком - купеческая дочь подарила ему шаловливый поцелуй.
Пока козлобородый дурак морочил голову дородному, краснолицему, разряженному в меха, несмотря на жару, купчине, он, неопасный в своей старости, потчевал оробевшую девку сластями. Жаль, дуреха, от кофе отказалась. Маменька, мол, не велит пить проклятое пойло. Что с ребенка взять: налил ей чаю, подал печенье. Она как ломтик откусила, и ну лезть с расспросами. Шустрая...
Старец покачал головой и потянулся за вторым ломтиком. При сноровке здесь и делать нечего. Пять желтков, чуток сахару (половину хотя бы вот этой чашки), едва ванильки, и взбивай в пену. А как пена окрепнет, ты егоза, кофейного порошку туда... Да не морщи носик-то, вон уж сколько слопала - не подавилась. А маменьке говорить ни к чему. Вот и ладно... Орехов добавь, только чтобы мелко. А ещё тёртых сухарей две ложки. И мешать не забывай. В другой миске тебя уже взбитые белки дожидаются. Вот их туда и прилей. Теперь бери форму, маслицем смажь, мучицей, как водится, присыпь и перед тем как вылить скажи слова заветные. Э, нет! Подставляй-ка своё розовое ушко, я тебе шёпотом скажу. Что смеёшься? Без слов никак нельзя. Повтори! Нет, не верно. Слушай снова. Ай да умница, ай да красавица! Вот теперь можно и в печь ставить, пусть подрумянятся.
Дальний вскрик вырвал Старца из приятной задумчивости. Он дожевал свое печенье, взял поднос и медленно, по-стариковски пошёл на зов.
Колдуна в лаборатории не оказалось. Ничуть не смущённый этим обстоятельством, Старец расчистил место на одном из длинных столов и водрузил свой поднос.
-А, явился!
Колдун вошёл через едва заметную боковую дверь, ведущую в кузницу. На согнутой в локте руке сидела большая птица, прикрытая синим в серебряных звёздах покрывалом. Из-под ткани виднелись только крепкие лапы со шпорами, впившиеся когтями в лиловый рабочий балахон скопца.
- Подай, - колдун кивнул на кресло с высокой спинкой и захрустел печеньем. Кислое выражение на его физиономии уступило место брюзгливому благодушию. Почти благосклонно осмотрев предложенный стул, звездочёт осторожно пересадил птицу на спинку, а сам плюхнулся на сиденье. Старец налил кофе. Колдун потирал сухонькие ладони. Хрупкость его рук была обманчива: в силе эти пальцы не уступили бы ни пальцам ваятеля, ни рукам кожевенника.
Поддернув повыше свои широкие рукава, колдун бросил в рот еще один сладкий ломтик и залпом осушил обжигающе горячий напиток. Старик поморщился.
- Ещё! - потребовал хозяин и, удовлетворённый, откинулся на спину. - Вот теперь можно сменить эти лохмотья и к царю...
Старец понял: для его хозяина наступило время домашнего триумфа, и от него, свидетеля жизней и деяний стольких славных предков, ожидают сначала вопросов, затем сомнений и, наконец, благоговения и восторга. Что ж, это мы уже проходили.
- Какая у Вашей Милости нужда при дворе?
- Нужда?! У меня?! Никакой! Это двор нуждается во мне! Слыхал, небось, как плохи их дела?
- Ничтожного раба не зовут в Боярскую Думу.
Колдун раздражённо махнул ладонью.
- Тебе не место в этом скопище идиотов. Отрочество и зрелость сих мужей прошли в варварских забавах. Грабежи, разбой, убийства, набеги на сопредельные государства - вот любимые занятия их самих и их сюзерена. Совсем другое дело - жить в мире, разумной политикой и торговлей приумножая богатства подданных и государственную казну, обеспечивая будущее процветание...
"Кто бы рассказывал... Миротворец!" - подумал Старец, но спорить не стал.
- В чем же проблемы царственного Додона?
Отрешённо глядя на дымящуюся струйку кофе, колдун тонко улыбался.
- Не хитри со мной, раб. - Сухой длинный палец укоризненно качнулся в сторону Старца. - Кто лучше тебя знает, что цены на рынке растут день ото дня. Государство стонет от поборов, царская кубышка пуста. Среди молодых мужчин всё больше калек, и это те, кому повезло вернуться живым. Давние грехи предъявили Додону счёт. Войны молодости обогатили лишь несколько семейств из числа купечества да военной аристократии, но не остальных подданных нашего доброго государя. Краткие годы мира едва-едва восполнили потери пятнадцати лет беспрерывных набегов. Убитые крестьяне и ремесленники, их нерождённые или умершие от голода дети, обнищавшие жёны, разорённые военными поставками деревни и города - всё это не компенсируешь военной добычей...
Колдун покачал головой и пригубил кофе.
- И вот всё начинается заново. Только Додон теперь не молодой, полный сил завоеватель, а всего-навсего старая крыса, с трудом отбивающаяся из своего угла. И с каждым годом силёнки его тают. Он бы и рад теперь договориться с соседями, но те жаждут крови: слишком свежи прошлые обиды, слишком лакомый кусочек не в состоянии защитить себя. То тут, то там в страну вторгаются вооружённые отряды: то регулярная дружина соседнего княжества или баронства, а порой и просто разбойничья шайка. Бросая войска на одних, Додон открывает границы другим, ведь положительно не хватает ни средств, ни людей, ни животных... А мародёры лишь усугубляют всеобщую разруху. Отчаявшись вырваться из заколдованного круга с помощью военных, царь обратился ко мне. И я, величайший из ныне живущих, решил эту задачу со свойственной мне лёгкостью и изяществом. Вот оно - моё решение!
Не выпуская из правой руки опустевшую чашку, колдун театрально поднял левую, и резким движением кисти сдернул покрывало с сидящей на спинке кресла птицы. Взору удивлённого Старца предстал петушок, сплошь золотой, от высокого гребня до кончиков длинных шпор. Птица мигнула и посмотрела на Старца. Не в силах сдержать своего восхищения старик протянул ладонь и погладил мягкие перья на спинке. Петух вытянул шею, прикрыл веки и расставил крылья, но возражать не стал.
- Он живой, - пробормотал Старец.
Колдун фыркнул.
- Золото! Чистое золото, не считая небольшой, но весьма существенной начинки. Прекрасный, благодарный материал: стойкий к дождю, жаре, снегу, красивый, не тускнеет и совершенный в ковке. Взгляни, каким мягким получилось перо: я сам отковал каждую пушинку.
Что ни говори, а его хозяин - выдающийся умелец, этого Старец отрицать не мог и не собирался. Затаив дыхание, он разглядывал чудесную птицу, совершенную уже самой своей красотой и искусностью сотворившего её мастера. Короткий мощный клюв с резными ноздрями, высокий горделивый гребень о девяти зубцах, из-под которого с вызовом глядят круглые глаза, длинная шелковистая бородка, грудь колесом, хвост султаном и крепкие когтистые ноги с остро отточенными шпорами. В такие мгновения Старец искренне верил в то, что его хозяин и в самом деле гений.
- Что скажешь, любезный?
- Он совершенен, мой господин!
- И всё!? И ты даже не спрашиваешь, для чего я создал всё это великолепие? Тебе не интересно, как этот милый пустячок поможет Додону разобраться с его проблемами? Болван!
- Мудрость господина не имеет границ и непостижима его ничтожному рабу... - в низком голосе Старца пленной бабочкой билась ирония.
Колдун вздохнул и возвёл очи горе, так и не снизойдя до объяснений.
* * *
Мягкий вечер поздней весны вызолотил приграничные холмы, высокий скальный уступ над тихой речкой и дорогу, округлыми петлями выбирающуюся на простор широкой равнины. Казалось, мир и благодать окутали пейзаж своим мягким покрывалом. На дороге показался всадник на высоком гнедом жеребце. Случись оказаться на дороге позднему путнику, он непременно отметил бы, что лошадь, хоть и измучена, а не простых кровей, отменной выучки и привыкла к хорошему уходу. Упряжь, пусть и пришедшая в небрежение, стоила когда-то немалых денег. Что же касается верхового, то ни спутанные волосы, ни пыль и усталость, ни темные круги под глазами не умаляли редкостной красоты и породистой грации молодой женщины, одиноко едущей по незнакомой дороге. Откинув капюшон дорожного плаща, красавица подставила лицо заходящему солнцу. Она чувствовала смертельную усталость. Вот уже несколько лет её швыряло от одной смертельной опасности к другой... Стоило ей обрести покровителя - его убивали, стоило нажить богатство - начиналась война, едва она обретала власть - вспыхивал мятеж. Душа требовала мира и покоя. Хотя бы ненадолго. Спрятаться, скрыться из глаз, пожить одной, скромно, не привлекая внимания. Отдышаться от бурь и потрясений и попытаться понять, кем она была, какой стала и чего хочет.
Страна, простирающаяся за этими холмами, как нельзя более подходила для этой цели. Ещё недавно, плодородная и богатая искусными мастерами, она была лакомым кусочком для всех без исключения любителей легкой поживы. Но удача вдруг повернулась лицом к царю Додону - господину этих земель. Всякое вторжение стало отражаться им едва ли не молниеносно, и после двух лет неудач и потерь соседи образумились. Поговаривали, что царь заручился поддержкой каких-то неведомых и могущественных сил, но всадница, осматривающая с вершины одинокой скалы далёкий горизонт, не чувствовала ничего, что могло бы её насторожить. Выбрав внизу защищённое от ветра и незаметное с дороги место, она направила коня вниз.
Облюбованный ею луг уже накрыла тень, отбрасываемая каменной стеной на западе, к востоку же он полого спускался к пляжу. Река в этом месте делала плавный поворот, и в закатном свете мягко поблёскивал белый песок на широкой отмели. У подножия холма, скрывая укромное место, ютилась роща. Остановив коня у самой воды, всадница спешилась и устало присела на рыхлый речной песок. Какое-то время она любовалась закатными бликами на тёмной воде, потом встряхнулась, встала и принялась развязывать седельные сумки.
Очень скоро на заливном лугу паслись несколько крепких боевых скакунов, горели костры, а у самой рощи стояли три больших шатра. Лагерь охраняли смуглые, грозного вида и вооружённые до зубов молодцы, дымила походная кухня, чистилось оружие и доспехи, мужские голоса то хохотали, то беззлобно переругивались, то ожесточённо спорили у костров или в шатрах. Только в самом большом и красивом, из плотного узорчатого шелка, шатре стояла тишина. Там две юные служанки обихаживали вконец обессилевшую колдунью. А далеко-далеко на западе, в пышном городе, на самой высокой спице надрывался, полоша горожан, вопил и бил крыльями золотой петушок.
* * *
Сказать, что войска пребывали в недоумении и растерянности, означало бы ничего не сказать. За прошедшие годы вера в чудесную птицу - творение искусных рук могучего волшебника - укоренилась в сердцах самых оголтелых скептиков и рационалистов из числа столичных мудрил и книгочеев. Что уж говорить о верных приказу, прямых душой и немного суеверных военных. Но вот они, вот граница - и никаких признаков неприятеля. Тут уж все почувствовали себя неуютно, от самого желторотого новобранца до бывалого ветерана, которому и сам чёрт не брат. Но ведь есть начальство, ему над этим и голову ломать! Младшие чины при этом взирали на средних, средние - на высших, а те, в свою очередь, - на царевича, который совсем не чувствовал себя от этого счастливее.
- Петушок ещё ни разу не ошибался, - сказал он, наконец, собравшимся вокруг князьям. - Поэтому мы не имеем права просто взять и повернуть назад. Если мы пока не обнаружили неприятеля, это ещё не значит, что никакой угрозы не существует. Станем лагерем, разошлём разведчиков, поставим дозоры. И пусть все будут начеку: мы не знаем, чего нужно бояться.
Время летело, в столице ждали вестей, а поднятые по тревоге войска не только не отвели опасность, угрожавшую государству, но даже не выяснили, в чём она заключается. Вокруг было тихо, спокойно. Пограничные поселения жили своей обыденной жизнью. По наезженным дорогам и контрабандистским тропам двигались по обе стороны границы товары, мастеровой и работный люд, но никаких необычных и подозрительных личностей замечено не было. Даже разбойные шайки ввиду регулярных войск убрались куда подалее. Дни проходили в томительном бездействии и пугающей неизвестности. И потому худенький косноязычный пастушок из ближней деревни, которого как-то вечером привёл один из разведчиков, явился для царевича едва ли не посланником небес. История его была столь же несусветна, сколь неудобоваримой была речь маленького крестьянина. Разведчику, рябому детине, выросшему в этих местах, всё время приходилось переводить знатным офицерам стремительный поток гласных вперемежку с шипящими, который извергал на них лохматый и босоногий малец. Вид у него при этом был взволнованным. Он так блестел глазами и размахивал руками, что слушатели невольно прониклись его воодушевлением, хотя едва понимали два слова из десяти. Со слов разведчика выходило, что несколько дней назад (то ли три, то ли пять, словом, когда в доме были пироги с малиной) у мальчишки из стада сбежала своенравная корова (та, у которой один рог и пятно на лбу похоже на птицу). Он, как водится, пошёл за ней по следам вверх по реке. Скотину он, понятно, отыскал, но не только её. Разинув рот весь штаб слушал, как монотонный голос разведчика, перекрывая бурное словоизвержение ребенка, описывает богатые шатры на укромном лугу, смуглокожих дев в сверкающих шелках с водопадом мелких косичек по плечам, грозного вида воинов в блестящих доспехах, чудных коней, бледно-золотых и красно рыжих, с лебедиными шеями и пышными султанами хвостов. Как эта таинственная компания прошла пограничные дозоры, и где они брали продукты, было загадкой. Похоже, никто кроме этого мальчика в их существование не верил.
- Всё лучше, чем ничего, - пожал плечами царевич и велел свите собираться.
Когда отряд всадников, возглавляемый рябым разведчиком с пастушком за спиной, подъехал к той самой роще, уже пали сумерки. Под сенью деревьев было совсем темно, но мальчик уверенно спрыгнул на землю и без колебаний двинулся вперёд по едва приметной тропе. Вельможи гуськом последовали за ним. Вскоре за деревьями неясно затрепетало пламя, послышались голоса. Офицеры обнажили оружие и двинулись вперёд, ребенка оттеснили в тыл. Так, ощетинившейся плотной группой, и выехали на луг.
Пастушок не врал. В надвигающейся ночной мгле царевич разглядел и узорчатые шатры, и боевых коней благородной крови, и свирепого вида молодцев, и девичье личико за отодвинутым шёлковым пологом.
--
Вот тебе и раз, - пробормотал он.
Девичье личико исчезло, и не успел молодой человек раскрыть рта, как цветастая завеса распахнулась, и показалась женщина, при виде которой у царского сына перехватило дыхание и задрожали руки. Он уже видел это тонкое, точно вырезанное по кости, лицо, эти огромные глаза, сверкающие подобно черным алмазам, эти сходящиеся у переносицы стрельчатые брови, эти волосы цвета сажи, своим непроглядным великолепием поглощающие и солнечный свет, и блеск драгоценностей. Самые широкие одеяния, самые воздушные ткани тщились скрыть сокровища её точеного тела и быстро сдавались, покорённые плавностью её движений. А её голос, выразительный и глубокий, вытолкнул царевича из реальности, как лишний ковш медвяной браги, выпитый сгоряча на весёлом пиру. Ему почудилось, что он снова в Шем-А-Хане, куда наследника престола, молодого и неопытного ещё щенка, посылал с дипломатической миссией отец. Это была его первая заграничная поездка, да ещё в такой неблизкий свет! К нему был тогда приставлен опытный чиновник Торговой Палаты. Но даже наставления бывалого человека не помешали царевичу ошалеть от круговерти стран, лиц, языков и нравов. А ретивый дядька всё тягал его по конторам, рынкам, постоялым дворам, засыпая меж делом сведениями о ценах на товары, законах и уложениях, родственных связях, источниках доходов и правах на собственность знатных домов... Пытка, казалось, будет бесконечной. Но настал день, когда его мучитель не поднял своего подопечного ни свет, ни заря и не мучил всеми этими важными, но нестерпимо нудными делами. В этот день царевича мыли и холили, разминали и завивали, а к вечеру обрядили в парадные одежды, и всё посольство отправилось во дворец. Там, в роскошном зале, полном пышно одетых придворных, в рёве труб и сверкании самоцветов перед гостями предстала эта самая женщина - царица Шем-А-Хана. С тех пор сердце наследника престарелого Додона навсегда осталось в парадном зале сказочного дворца, у ножек трона владык Шемского ханства...
* * *
Среди шума и неразберихи, в которых пребывала столица Додонова царства в тот день, лишь дом колдуна был тих и сумрачно сосредоточен. Его хозяин встал поздно, совершил утренний туалет и, едва откушав, заперся один в кабинете, приказав не тревожить себя по пустякам. Солнце уж клонилось за крыши, а он всё не выходил.
Комната, которую колдун именовал кабинетом, была квадратной формы, не имела окон, а стены её все сплошь были причудливо задрапированы тяжёлым темно-лиловым бархатом с малахитовым отливом на складках. Сейчас её обстановка терялась во тьме, и только на огромном письменном столе красного дерева, на обтянутой зелёным сукном столешнице, на серебряном постаменте матово светился хрустальный шар. Мутный, как вода с молоком, белый свет озарял сумрачное лицо скопца, его пальцы, барабанящие по ткани, массивный письменный прибор из яшмы, узором напоминающей сырое мясо, литой серебряный семисвечник и другие ритуальные предметы, лежащие на столе. По мнению хозяина, всё это было совершенно необходимо для создания образа процветающего чародея. Если бы кабинет был ярко освещён, любой желающий смог бы убедиться, что окружающая обстановка, от массивных шкафов для внушительных фолиантов до набора перьев и ножичка для разрезания бумаги, подобрана с великим тщанием и сработана руками искуснейших мастеров. Колдун любил эти вещи - все вместе и каждую в отдельности. Собранное здесь строгое великолепие было для него чем-то большим, чем просто декорацией, рассчитанной на прижимистого и недоверчивого клиента. Приходя сюда, садясь в любимое кресло, отдыхая взглядом на дорогих тканях, мимоходом лаская пальцами привычные вещи, колдун не столько убеждал посетителей, сколько сам ощущал своё значение и могущество, и отдыхал душой.
Однако сейчас ему было тревожно, если не сказать страшно. Петушок снова, уже который день, тревожил город. От наследника престола больше седмицы не было ни слуху, ни духу. Войско словно в воду кануло. Ни торжествующих герольдов - вестников триумфа, ни обозов с ранеными - гонцов поражения... Ничего!
Сегодня после полудня в поход выступила дружина младшего царевича. В столице царило смятение. Смятение царило и в душе скопца. Ни горожане, ни сам царь не знали всей правды о золотой птице, которая, успокоившись, складывала крылья и мигала вслед уходящему войску. Маленький петушок был вестником опасности, любой внешней угрозы, направленной на его создателя. В этом была вся соль сложной логико-магической схемы заклятия, управлявшего волшебной вещицей. Всякий магический предмет, будь то амулет, сделанный на заказ, или инструмент, изготовленный для собственного пользования, несет на себе отпечаток своего создателя, его воли и его интересов. Оттого люди разумные и сведущие с великой осторожностью относятся к предметам подобного рода, а если и прибегают к их помощи, то делают это в самом крайнем случае. Они знают: поставив себя и свою судьбу в зависимость от силы такого предмета, его обладатель неминуемо попадет в сети того, кто сей предмет создал. И не важно, жив или давно умер тот неведомый мастер, чье творение ты использовал. Вещь всегда несёт в себе отпечаток личности, будь то домотканая рубаха, деревянная ложка или глиняная миска. Что уж тут говорить о предметах, меняющих ход событий и природу вещей! И невинная золотая игрушка, подаренная царю в обмен на исполнение первой же просьбы чародея, не была исключением.
Колдуну было чего бояться. Гильдия не раз и не два покушалась на его разум и саму жизнь. Дело было не в кознях недоброжелателей: в том скопище скорпионов, каким являлся Цех Чародеев, это было повседневной рутиной. Его знания, секреты его учёных предков, доведённые им до совершенства, отточенные до ювелирного мастерства форм и высокой поэзии содержимого - вот что нужно было этим тупоголовым выскочкам, узурпировавшим влияние и власть, на которые лишь он один имел полное право!
К тому времени, когда Додон обратился к нему за помощью, птица была почти готова, и колдун собирался посадить её на крышу своего дома. Положение царя и его просьба сулили скопцу невиданные перспективы, и он с воодушевлением набросился на работу, внося в свое творение дополнения, соответствующие новой задаче.
Для начала он пересмотрел посылки. В царстве Додона у него уже сложилась стойкая репутация популярного и могущественного мага. Благосостояние его росло вместе с достатком богатых и знатных горожан, а те, в свою очередь, увеличивали свой доход за счёт низших сословий. Все, что угрожало стране: война, мор, пожары или стихийные бедствия, так или иначе, грозило и ему, преуспевающему волшебнику, который давно обжился в столице, был принят при дворе и имел солидную и постоянную клиентуру, дом, хозяйство. Несложная цепь, невеликий труд - и петушок теперь заливался на крыше царского дворца, тревожа царя и радуя колдуна, ощущавшего за собой мощь всего государства. Всё, на что указывала беспокойная птичка, безжалостно уничтожалось царскими войсками. И совсем не важно, был то зарвавшийся сосед, охочий до военной добычи, шальные молодцы, промышляющие с кистенём на большой дороге, или наёмные убийцы, нанятые недоброжелателем из Гильдии Чародеев. Одним выстрелом колдун убил двух зайцев, обеспечив свою безопасность и снискав особую милость государя. И плату за услугу - исполнение первого своего желания - назначил скопец не без тайного умысла.
И вот что-то неведомое, грозное почуял его петушок, ибо даже хрустальный шар на серебряной подставке не мог показать хозяину причину всей суматохи, а лишь светился беспомощным молочным светом.
* * *
Не хвалясь понапрасну, Старец был уверен, что он один во всей столице понимает, что происходит. И это ставило перед ним проблему: стоит ли посвящать в то, что ему известно, хозяина.
Старец был любопытен по своей природе, какой бы она ни была. Он схватывал всё на лету, а его мозг всегда старался установить связь между тонкими деталями и сутью предмета или явления. Образно говоря, не упуская из виду ни одного дерева, он всегда помнил, что в конечном итоге получается лес. Надо ли удивляться, что за столетия жизни бок о бок с магами и чародеями, он кое-чего понахватался...
Стоило в тот злополучный день хозяину выйти из кабинета, как древний слуга понял, что тот ничего не добился. Это насторожило и заинтересовало Старца. А когда петушок, спустя вторую седмицу, закричал в третий раз, любопытство его достигло всех мыслимых высот. Случай не замедлил представиться: колдун был зван во дворец. Додон спешно собирал войска, готовясь самолично вести их на неведомого врага. Самодержец, как поговаривали, сильно сомневался в успехе предприятия, которое уже дважды не принесло результата. Но столица была не на шутку перепугана зловредной птичкой. Состоятельные семейства спешно вывозили добро на запад, подальше от неведомой опасности, а чернь начинала роптать... Далеко ли до бунта? Уж лучше быть на поле брани, чем оказаться на вилах грязного смерда! Правду говоря, сгинуть престарелому Додону совсем не хотелось. Потому и звал чародея: хотел заручиться поддержкой магических сил или получить оберег. А, может, надеялся, что колдун разгадал тайну неведомого вторжения. Старец даже ухмыльнулся, представив, как старая перечница будет юлить и выкручиваться перед царем, не в силах напрямую расписаться в собственном бессилии.
Все ещё улыбаясь, слуга подошёл к двери кабинета хозяина, расфокусировал зрение и рассмотрел защиту. Всё то же, никакой фантазии... Четыре-пять ударов сердца, и дверь бесшумно открылась, а затем столь же тихо закрылась, впустив Старца в "святая святых".
Войдя в кабинет, взломщик осмотрелся. Никаких ловушек. Он иронически хмыкнул: как всегда самонадеян и чванлив. Полагается на птичку.
Лёгким и скользящим шагом, который несказанно удивил бы любого из тех, кто его знал, Старец подошел к столу. Он не зажег света. Во-первых, он наизусть помнил обстановку. Во-вторых, особому колдовскому зрению он научился так давно, что эта способность стала его второй натурой. Садиться в кресло не стал. Стоя над столом, он просто протянул руки к хрустальному шару и, не касаясь поверхности, словно бы погладил его обеими ладонями. Во тьме перед ним предстало лицо его первого хозяина, того самого, который и сделал его тем, кем он сейчас был. Губы видения шевелились, и память возвращала Старцу забытый голос, небрежно роняющий слова: "Главное в этом деле - довериться самому себе, поплыть по волнам, на которых качается твоя душа. Ты знаешь всё! Тебе лишь нужно понять, что именно ты знаешь. Все ответы в тебе самом. Проблема в том, чтобы правильно поставить вопрос. И тогда не то, что хрусталь, мутная лужа на разбитой дороге, капля дождя на стекле, осколок слюды в сырой породе покажут тебе всё: близкое и далёкое, прошлое и будущее, всё, до чего доросла твоя душа и дозрел твой разум. А большего ты не вправе требовать от самого что ни на есть магического предмета".
Старец мечтательно улыбнулся и прикрыл глаза. Мягко оттолкнувшись от реальности, он дал себе погрузиться в тёплую толщу воспоминаний. Зыбкая тьма, которую он спугнул своим вторжением, осторожно выползла из углов и, любопытствующая, встала за его спиной, нависла спереди, тёплым носом нетерпеливо толкнула его под локоть. Под шкафами, на полках, в ящиках стола и складках драпировки встревожено завозились существа, неведомые простому смертному, хотя вся его жизнь, от колыбели и до могилы, проходит в их незримом и неощущаемом, но всегда заинтересованном присутствии. Они какое-то время настороженно разглядывали посетителя. Потом, решив, что на этот раз угощения не будет, вернулись к своим прерванным делам. Вещи, наиболее недоверчивые по своей природе, тоже начали сбрасывать маску неодушевлённости, разминаться и потягиваться, размывая очертания и придавая окружающему призрачный, колеблющийся вид, наполняя комнату беззвучными вскриками. Ночная жизнь кабинета, как жизнь любого человеческого жилья в отсутствие человека, вошла в привычную колею.
Шар долго оставался тёмным. Но вот затеплился в глубине мягкий свет, озаряя изнутри сильные, натруженные ладони и тонкие рельефные запястья. Свет нарастал, распугивая кишащую живность и обжигая колышущуюся мглу, и вдруг рассыпался по столу солнечными зайчиками.
Старец вздрогнул и склонился над искрящимся хрусталём. Там, внутри, яркое солнце стояло в зените над скалистыми уступами по склонам высоких холмов. Река сверкающей лентой огибала широкий луг с почерневшей от крови травой. Боевые кони сиротливо стояли над мертвыми телами. Цветные шатры пестрели на опушке древней рощи. И, наконец, прекрасная дама безжизненно лежала на подушках, равнодушная к хлопотам юной служанки, которая уговаривала госпожу выпить тёмный, дымящийся, наверняка целебный, напиток из отяжелённого самоцветами золотого кубка. Вдруг, прозрачные, опушённые чёрными как отчаяние, ресницами, веки лежащей вздрагивают и приподнимаются. Ее темные сверкающие глаза сквозь хрусталь смотрят в лицо Старцу, и он знает, что дама видит его. Они узнают друг друга и, как удар молнии во тьме, понимают, что происходит...
Выскользнув из комнаты, старик аккуратно восстановил защиту и заторопился к себе. Руки его дрожали, тело не слушалось, он как-то сразу вдруг почувствовал груз своих лет. Его знобило. Поборов искушение лечь, завернуться в тёплый халат и забыться, Старец разжег пламя в маленькой жаровне и неторопливо заварил кофе. Ему следовало крепко подумать. Горячая, ароматная струя потекла из носика в маленькую, изящно расписанную золотом и кобальтом чашечку. Старец отставил кофейник и потянулся к чашке, но тут же со звоном и руганью поставил её обратно. Дымящийся кофе расплескался в неверной руке. Мгновение Старец посидел с закрытыми глазами, несколько раз глубоко вздохнул и снова потянулся за чашкой. На этот раз всё обошлось, и он смог выпить кофе без досадных помех.
* * *
Это случилось лет сорок - пятьдесят назад, очень далеко отсюда, в одном из тех маленьких восточных княжеств, которые, точно насекомые, плодятся и пожирают друг друга практически с одинаковой скоростью. Колдун в то время был ещё тридцатилетним щенком, но успел уже возомнить себя зрелым мужем, коему ведомы и тайны горние, и убогие души людские. Он уже лишил себя возможности продолжить род, ибо женщину почитал за существо более низкое и недалекое, чем домашняя скотина, но, в отличие от той же скотины, подлое. Наследников же иметь не желал, воображая себя венцом всего сущего, мечтая о могуществе безраздельном и абсолютном. Могущество такое достижимо лишь при условии строжайшего воздержания и обуздания плоти. Это позволяет духу оставаться незамутнённым, а телесные энергии чистыми. Старец при этом сильно подозревал, что мальчишка просто теряется перед непредсказуемой переменчивостью женской натуры, безнадёжно робеет перед любой особой женского пола и панически боится женского тела. Но это было его личное мнение, которого никто не спрашивал. Впрочем, надо отдать должное, юношеский задор и пыл молодого скопца не были еще задавлены непомерной чванливостью и являли миру облик здоровых человеческих чувств. Увы! Боги не прощают остановившихся на полпути. И катастрофа не замедлила разразиться.
Старец уж и не помнил, как получилось, что его господин купил на рынке рабыню: то ли умерла старая кухарка, то ли еще что... И ничего особенного бы в этом не было, если бы не приобрел он вместе с матерью и дочь - пухленькую нескладную девочку лет пяти, выставленную тут же на продажу. Кухарка - зрелая дородная дама - оказалась сущим кладом, а девочка обещала быть в будущем редкой красавицей. Старец решил, что прежний хозяин расстался с этой парой, будучи в крайней нужде в деньгах. Он не раз прятал усмешку, представляя, как хитрый торговец расписывал разодетому в пух и прах молодому евнуху (на лбу ведь у него не написано!) те райские услады, кои подарит ему в будущем прекрасная гурия, ныне жмущаяся к мамкиной юбке ; как краснел и бледнел повелитель стихий и демонов; как вынужден был купить этот неожиданный довесок, чтобы не выглядеть идиотом в хищных, маслянистых глазках торговца, а, значит, и в собственных глазах. Много позже мать девочки призналась Старцу, что заплатила торговцу из своих собственных сбережений, и он всё подстроил, честно отработав эти деньги.
Робкая, молчаливая и почтительная девочка неожиданно пришлась ко двору. И даже хозяин, поначалу избегавший её из-за сцены на рынке, проявлял к ней искренний и вполне дружеский интерес. Выяснилось, что малышка, которую все звали не иначе как Пончик, правильно поёт, с увлечением рисует и очень любит танцевать. Во всём этом не было бы ничего особенного, если бы не странности, возникавшие то тут, то там, буквально во всем, к чему Пончик прикладывала свои неловкие ручки.
Петь она, как правило, принималась ни с того ни с сего, и невозможно было угадать, заведет она веселую песню или грустную балладу. Голос она имела непримечательный, мелодию всегда переиначивала по-своему, но от ее пения неудержимо хотелось смеяться или плакать, а незатейливые слова расхожей уличной песенки открывали вдруг неведомые бездны или веяли отголосками неутолимых страстей. Если Пончик садилась рисовать, её уголёк выводил на черепках фантастические очертания неведомых зверей и крылатых демонов, а танцевала она всегда в полном одиночестве, когда была уверена, что никто за ней не подглядывает. Взгляд у неё был доверчивый и спокойный. Ни дерзостей, ни особых шалостей, а тем более злых шуток, за ней не водилось, и колдун был ей за это более всего благодарен, даже баловал иной раз подарком. Всё изменилось, когда Пончика застали за ворожбой.
Как выяснилось, ничего такого она не замышляла, и колдун был виноват сам. Накануне у него в очередной раз что-то не ладилось, и, чтобы не путался в неподходящий момент язык, он днями бубнил древние заклинания. Чуткая на ухо девочка запомнила забавную песенку, лишь немного подправив нескладный текст, как она часто делала с другими песнями. Получилась чудесная колыбельная для куклы, под тихие звуки которой цветочные бутоны срывались с кустов в саду и прилетали в комнату, кружась над певицей и её тряпичной куклой.
Вот тут колдун засуетился не на шутку. В нелюдимый прежде дом потянулись дорогие портные, учителя словесности, музыки и пения, танцев и верховой езды, математики и философии... всех не упомнить. Колдун строго и придирчиво экзаменовал каждого, был дотошен с рекомендациями и строг с девочкой, лично интересуясь ее успехами. Она не обманула ни ожиданий торговца, ни надежд хозяина, и в двенадцать лет могла быть достойным украшением самого роскошного гарема.
Старец не без ехидства, но с невольным уважением наблюдал за тем, как колдун творит свое сокровище. Скопец проявлял недюжинное терпение, подбирая новые серьги, платья, туфли и духи, присутствуя на уроках, консультируясь с евнухами из царских гаремов... А, главное, он сам начал учить юную деву страшной и тайной науке, к которой она, судя по всему, имела врождённые способности. Так минуло еще три года, и древний слуга заметил, что ворчливый и самодовольный хозяин всё чаще и чаще замолкает, стоит лишь вздрогнуть пушистым ресницам маленькой колдуньи, приоткрыться её чувственному рту и зазвучать её мягкому грудному голосу.
Мальчишка был влюблен, как пить дать, и Старец ломал себе голову над тем, как бедняга будет выпутываться из создавшегося положения. В речах, которыми колдун то и дело потчевал своего старого дядьку, появились новые, доселе ненаблюдаемые мотивы: о единстве душ, о единении мужского и женского начал, о гармонии и магических энергиях, коими чревато единение противоположностей и прочая дребедень со словами "единение" и "единство". Было неясно только, оправдывается чародей перед самим собой, или перед своими предками, глядящими на него глазами древнего слуги.
Метания скопца длились без малого год и довели всех домочадцев до полного изнеможения. Поэтому, когда сорокалетний колдун решился, наконец, испросить руки шестнадцатилетней девушки, и та ответила согласием, весь дом вздохнул свободно. Уже спустя седмицу судья скрепил своей печатью брачный договор, и жилище колдуна загудело от голосов гостей, звуков музыки, криков носильщиков, поваров, телохранителей и прочего наёмного люда. Старец метался среди всей этой сутолоки, как зачумлённый...
Когда всё, наконец, улеглось, и сильные и знатные мира сего покинули дом новобрачных, загромоздив подарками всё свободное пространство, философ в услужении смог насладиться одиночеством и покоем своей каморки. Казалось, едва тело его ощутит вожделенную мягкость ложа, а голова коснется подушки, он провалится в негу, подальше от ополоумевшего мира. Не тут-то было! Перевозбуждение не дало ему уснуть: он ворочался, вздыхал, перебирая в памяти последние события. И чем больше он думал, тем тревожней ему становилось. Без сомнения он, как и прочие домочадцы, был рад, что всё закончилось, а напряжение разрешилось единственно возможным и почти безболезненным способом. Но было в этом разрешении что-то, что несло беды ещё худшие, чем те, которых удалось избежать. Одолеваемый смутными предчувствиями, страдалец сел на своем стариковском ложе и потер ноющие веки.
- Надолго ли? - спросил он вслух, и маленькая, ослепительно красивая в своём свадебном наряде, колдунья, представшая перед его мысленным взором, в ответ иронически пожала хрупкими плечами.
Время шло. Всё было в порядке настолько, насколько порядок вообще возможен. Мощь и слава колдуна росли медленно, но верно. Он получал всё более лестные предложения, несколько раз им случалось переезжать. Пончик продолжала учиться, подкрепляя природный дар старательностью, сосредоточенностью и неподдельным интересом. Новые города, страны и языки тоже занимали её. А с некоторых пор она почувствовала себя хозяйкой дома, и всё свободное время собачкой ходила за Старцем, осваивая премудрости быта. Почему-то его это раздражало. Ни в доме, ни на базаре он не мог укрыться от её молчаливого присутствия, от сосредоточенного внимания, от вопросов, которые она ему время от времени задавала, поэтому ему пришлось привыкнуть. По мере того, как вопросы становились осмысленными, а присутствие деятельным, её появление стало вдохновлять Старца, а отсутствие вызывало некоторую ревность. Именно эта ревность, легкая, точно газовая вуаль, беспричинная, как ветерок жарким полднем, говорила устами слуги, когда он рассказывал хозяину, что в последнее время участились нападения на молодых женщин, что насильников нынче развелось пруд пруди, и что неплохо бы молодой госпоже носить при себе оружие, конечно, если она сможет им воспользоваться. Хитрец знал, что ревнивый и скуповатый колдун не станет звать в дом зрелого, испытанного в боях мужчину - непосильное искушение для нежного девичьего сердца, а воспользуется тем, что под рукой и давно привычно. Долгая жизнь сделала Старца умелым воином и телохранителем, ведь прежние его хозяева вели порой крайне авантюрный образ жизни. Теперь он сподобился милости обучать основам владения оружием молодую госпожу. Его едкая натура размягчалась и таяла от искреннего восхищения в её глазах.
Старец не мог не признать, что Пончик попросту приручила его. Безразличная к своей красоте, уму, учености она впитывала мир вокруг себя, точно губка, всеми порами своего тела и менялась, но так мягко и органично, что даже многомудрый слуга, ослеплённый тихим обаянием своей госпожи, проворонил надвигающуюся грозу.
Идиллия продлилась почти десять лет и окончилась внезапно и бесповоротно. Пончик не взяла с собой ничего лишнего: мужской костюм по фигуре, лёгкую кольчугу и саблю, длинный тяжёлый кинжал да пригоршню драгоценных камней. Со смесью горькой иронии и мрачного удовлетворения Старец признал в этом выборе свои уроки. И хотя хозяин не высказывал слуге своих соображений, по невнятному бормотанию и недомолвкам тот понял, что и в том, что касается колдовства, госпожа оказалась не менее предусмотрительна. В отличие от супруга она не питала слабости к утончённым, но громоздким процедурам, к сложным и многотрудным ритуалам и заклинаниям. Молодая женщина пыталась достичь желаемого, комбинируя приемы не то чтобы простые, но универсальные, лежащие в основе любого магического действа. Её спекуляции зачастую бывали непредсказуемы и опасны, как всякая экспериментальная магия, но зато давали ей известную гибкость в неожиданных и стремительных ситуациях, а также позволяли обходиться малым. Что именно беглянка взяла у своего мужа, старый слуга так и не узнал, но сил и средств на то, чтобы благополучно скрыться, ей хватило.
После исчезновения госпожи дом стал походить на склеп, а его хозяин на чудом оживший труп. Он усох и точно выцвел, и лишь противоречивые и неверные слухи, которые Старец собирал повсюду, используя былую сноровку и сомнительные связи, вызывали в нём некоторые признаки жизни. Но и эта жизнь уходила из него долгими ночами, когда, ведомый услышанным, скопец снова и снова пытался разогнать туман, скрывающий от него беглянку. Древний слуга поставил было точку на истории славного рода чародеев, как хандра хозяина прошла, и он с новым рвением окунулся в заботы о хлебе насущном, о расширении практики и в новые ученые изыскания. Пустота в укладе их жизни мало-помалу затянулась, и Старец был рад этому, потому что не знал, что сулит ему будущее без хозяина, и есть ли у него такое будущее.
И вот, спустя годы, старая боль воскресла, и давно ушедший призрак вернулся. И простым смертным выпадают дни, когда прошлое наваливается и давит, выворачивает наизнанку душу и крушит мир и благополучие, добытые с таким трудом. Простым смертным Старец не был, а опыт внимательного и чуткого наблюдателя поселил в нём глубокое сомнение в правомочности такого понятия, как "простой смертный". В его жизни и жизни его хозяев подобные ситуации случались не раз и не два, и он надеялся, что привык к этим подарочкам Судьбы. Так привыкаешь в конце концов к обществу человека, склонного к неумным и лишённым фантазии шуткам, и безропотно проверяешь, не скрываются ли в твоей постели щётки, не насыпана ли в сахарницу соль и не лежит ли в домашней туфле дохлая мышь.
Строго говоря, уговаривал себя Старец, этого следовало ожидать. Неоплаченные долги - это одна из сил, толкающих наши жизни в ту или иную сторону. У них нет срока давности. Просто в один прекрасный день упорными стараниями и трудами мы, наконец, устанавливаем между собой и миром долгожданное перемирие, хрупкое равновесие всех сил, которые составляют наши ежедневные заботы. Стоит ли удивляться тому, что именно в такие моменты на сцену выступает то, о чём мы давно забыли, или упорно пытались забыть. Счёт колдуна к своей супруге был так же велик, как и счёт женщины, принуждённой связать свою жизнь со скопцом. И хотя во всей этой истории Старец был всего лишь невольным наблюдателем, его не покидало липкое чувство вины, словно он мог и должен был когда-то что-то сделать, и не сделал ничего. Поэтому сегодня он сидел над четвёртой чашкой остывшего уже кофе и гадал, что же ему делать сейчас.
* * *
Колдунья не хотела гибели царевичей. Когда старший, млея от восторга, выражал ей свои соболезнования и предлагал деньги и войска для восстановления справедливости, она лишь улыбалась и качала головой. Спустя дни она, достаточно выпив и расслабившись, поняла, что наследник Додона чрезвычайно привлекательный и нежный молодой мужчина, которого она желает так же сильно, как он сам желает её. И они не обманулись в своих ожиданиях.
В отличие от брата, младший царевич оказался человеком резкого и сурового нрава. Он вломился в их роман стремительно и грубо, с ходу обвинив брата в преступном небрежении к своему долгу военачальника и опоры самодержца. Ей же младший царевич объявил, что нищих попрошаек и наглых авантюристок и в столице пруд пруди, и заморским искательницам счастья там делать нечего. Женщине едва удалось убедить любовника решить дело миром.
Во второй раз младший царевич появился у неё через день. Он пришел выразить сожаление о своих резких словах, и с этого момента бывал у неё ежедневно. Колдунья отчётливо ощущала нависшую над всеми ними угрозу. В своей жизни она знала и любовь воинов, и любовь философов, и легко узнавала при встрече и то, и другое. В который раз она оказалась меж двух огней, каждый из которых был готов спалить всё вокруг, не пощадив и её саму. Весть о приближении самого царя обрадовала её: она надеялась, что авторитет отца заставит царевичей держаться в рамках дозволенного. Она рассчитывала просить Додона о покровительстве и защите, и уж потом, осмотревшись, сделать выбор. Чтобы не спровоцировать молодых людей, женщина сказалась нездоровой и никого не принимала. Возможно, именно это и стало причиной того, что младший царевич сделал решительный ход в игре, призами в которой должны были стать трон отца и женщина брата. За его спиной стояли те, кто в жизни мог рассчитывать лишь на случай. Свиту старшего брата формировали отпрыски родов, обласканных короной, для кого чины, должности и звания были лишь вопросом времени. Младший царевич притягивал детей опальных семейств, выходцев из низов с клеймом выскочки, талантливых, но нищих, честолюбивых, но безродных. Опальная повелительница Шемского ханства понимала, что явилась лишь поводом, а её появление создало удачное стечение обстоятельств. Но от этого резня, учинившаяся вокруг, не выглядела менее ужасной. Поэтому, когда царь, отчаявшийся что-либо понять и обезумевший от горя, застал её склонившейся над телами царевичей, то увидел в ней ту же горечь, что владела в этот страшный час и им самим.
Додон не стал винить в случившемся прекрасную гостью. Существование у подножия престола двух враждебных партий не было для него новостью, как и вообще чем-то выдающимся. До сих пор царь с успехом контролировал ситуацию, переводя любое недовольство в государстве в рамки этой тихой вражды и оставаясь при этом вне чьей-либо досягаемости. Такое положение дел позволяло Додону при любых неожиданностях легко сохранить свой авторитет и саму жизнь, поскольку противники зорко следили друг за другом. Всё случившееся было исключительно его упущением. Не на шутку обеспокоенный неведомой угрозой, он допустил, чтобы силы обеих партий оказались предоставлены друг другу вне поля его зрения. Вспыльчивые мальчишки, раззадоренные присутствием дамы, царицы и к тому же на редкость красивой женщины, послушались дурных советов и вцепились друг другу в глотки вместе со всеми своими товарищами - этими сопливыми смутьянами, причинявшими столько беспокойства в столице.
Что ж, он еще крепок и силен, и будет править долго. У него хватит здоровья наплодить сыновей, которые будут слишком малы, чтобы строить козни или ставить безопасность династии в зависимость от одного-двух многообещающих женских взглядов. Кстати, эта женщина... Царица... Сколь щедро одарили её боги: молодость, красота, ум... А явная опытность в обращении с мужчинами не умалила ни изящества движений, ни чувствительности души. Так заманчиво присоединить к своим владениям богатое Шемское ханство... Благородная миссия восстановления справедливости - чем не повод? Союзники отыщутся быстро - все наслышаны о богатствах Шемской столицы. Война займет излишне беспокойных из числа его подданных, а в случае удачи он закончит свои дни, сидя на троне империи, или на ложе, в объятиях прекрасной императрицы. Царь улыбнулся колдунье улыбкой мужчины, готового взять под свою защиту всех обездоленных и несправедливо обиженных в этом суровом мире...
* * *
Знаменательный день настал! Его ждали, кто в слезах, кто с восторгом. Молва - крылатая, многословная - летела впереди нарочных, рассыпалась по устам брызгами слухов и сплетен. "Царь возвращается! Победа! Свадьба!" И не кто-нибудь, а сама наследница князей великого Шема склонила перед царем свою гордую голову, прося убежища, защиты и восстановления справедливости. Купцы чуяли поживу, народ ликовал, колдун ждал своего часа.
Толпа высыпала навстречу, далеко за городские ворота. В самом городе бушевало настоящее людское море. В царственную чету летели цветы и зерно, пестрые ленты и мотки кружев. Звонили колокола, и поднимался к небу гул приветствий. Ведьма смотрела на пестроцветье народа прикрыв веки и приподняв уголки губ в снисходительной и одновременно приветливой улыбке. Полупрозрачная вуаль, удерживаемая золотым, в россыпях рубинов и алмазов обручем, не скрывала великолепия черт, но вполне успешно маскировала лёгкую судорогу отвращения, пробегавшую по этому совершенному лицу. Царица, она уже видела подобные изъявления чувств. Изгнанница, она знала им цену. Каждый из этих людей кого-то любит или ненавидит. Каждый, отвоевывая свое место в мире, сохраняет тем не менее долю душевной чистоты, понимания и сочувствия. Но вот так - все вместе - они становятся дикой толпой, стадом черни, готовым пойти за любым подонком, буде он окажется горластее других. И вот так - в толпе - они способны совершить и оправдать всё, о чем поодиночке не смели бы даже помыслить.
Визгливый голос вывел женщину из мрачной задумчивости. Она повернула голову и вгляделась в его обладателя. Ни он, ни она сама внешне почти не изменились за годы разлуки. Боги, боги! Столько лет холодеть при одной мысли об этой встрече... Столько лет вскакивать по ночам, звать слуг или танцовщиц, чтобы отвлечься от тягостных воспоминаний... Столько плакать от стыда и унижения на руках у изумлённых и испуганных любовников, плакать о своей юности, опоганенной приторными и извращёнными ласками этого человека... Он стал кошмаром, постыдной тайной её ночей. И теперь, в живую, он стоит перед ней, сварливо взывая к ошарашенному Додону и указывая на неё сухим пальцем, а она разглядывает его, точно это диковинное насекомое, и не может понять, что же на самом деле так отравляло всю её жизнь.
Откинувшись на бархатном сиденье, Додон краем глаза разглядывал женщину и ощущал сладкое томление где-то в районе солнечного сплетения. Он культивировал в себе это чувство предвкушения нового, экзотического... Увы! Этот "праздник ожидания праздника" в последние годы всё чаще становился единственной радостью, которую дарили ему женщины. Но не в этот раз! Зрелая и опытная, совершенная телом, царственная и одинокая, госпожа Шема возбуждала его и той перспективой, которую сулило её появление стареющему воину. Словно свежим ветром повеяло: новые походы и битвы грезились наяву, молодость возвращалась в ржании коней, рёве труб и бряцании доспехов.
Додон шумно втянул воздух, задержал его и резко выдохнул, на миг сомлев от острого вожделения, пронзившего пах. Он был счастлив и улыбался своей столице. Где-то по углам ропщут сейчас недовольные, лелеют злобу обиженные, строят козни противники... Но он вернулся победителем, а победителей, как известно, не судят.
Экипаж неожиданно тряхнуло так сильно, что размякший Додон едва не полетел головой вперед. Он оглянулся на даму, но та сидела прямая, неподвижная и смотрела куда-то за его плечо. Царь повернулся, проследил её взгляд и увидел сухонькую фигуру в пестром халате и высоком, унизанном драгоценностями тюрбане. Увлеченный своими мыслями, царь не сразу узнал колдуна. Государь улыбнулся и поднял руку, призывая к тишине. Народ затих.
- Приветствую тебя, мудрец. - Додон был настроен милостиво. - Что привело тебя к нам? Подойди поближе и изложи свое дело.
Колдун поклонился и приблизился.
- Царь! Да будут твои дни полны радости, и да будет их больше, чем звезд на небе. Я пришёл просить тебя исполнить обещание, данное в уплату за Золотого Петушка - бессонного и неподкупного стража твоей державы!
- Помню, помню. - Царь улыбнулся. - Проси, что желаешь.
- Подари мне её! - Колдун вытянул дрожащую руку и указал за спину царю.
Додон обернулся, растерянно огляделся и снова посмотрел на волшебника. Тот стоял, мелко дрожа от возбуждения и потирая руки. По его лицу бродила странная, нездоровая улыбка.
- О чем ты просишь? - переспросил царь.
- О той, что сидит рядом с тобой. Отдай мне госпожу Шем-А-Хана, мою рабыню!
Несколько ударов сердца Додон переваривал сказанное. Взгляд его потяжелел, у губ залегли жестокие складки.
--
Ты болен, колдун, - обронил он, наконец.
Охрана, чуткая к интонациям государя, приблизилась, взяв колдуна в полукольцо. Люди в толпе замерли.
- Одумайся. Я знаю цену своему слову, но и ты знай своё место. И потом, - Додон хмыкнул, пытаясь обратить досадную сцену в обычное недоразумение, - девица может помешать твоим учёным занятиям. Разве тебе не нужны деньги? Я буду рад видеть тебя среди своих советников. В моих конюшнях есть жеребцы, которым в тридесяти царствах цены нет! Ты получишь ленное владение на лучших из моих земель.
- Нет! - голос колдуна сорвался на визг, и телохранители придвинулись ещё ближе. - Отдай мне эту женщину!
- Ничего ты не получишь! - голос царя гремел. - Пошёл прочь, порочный старик, пока мои люди тебя не покалечили.
Колдун, бледный как смерть, оторвал взгляд от вожделенного приза и вперил его в царя. Его правая рука медленно поднялась, пальцы сложились в замысловатую фигуру, рот приоткрылся, бормоча заклинания. Воин, закалённый многими битвами, царь отреагировал быстрее, чем кто-либо что-либо успел понять. Украшенный самоцветами тяжёлый царский жезл опустился на голову скопца, с хрустом проламывая тонкий череп на высоком лбу. Толпа ахнула, а в экипаже истерически расхохоталась очнувшаяся от транса царская невеста.
Додон шумно перевел дух. Сцена выбила его из колеи, но другого выхода не было. Он сам (он знал это) только что чудом избежал чего-то страшного, и вполне понимал облегчение, которое испытала женщина, чья жизнь зависела от одного его слова. Чтобы ободрить царицу, Додон послал ей покровительственную улыбку.
Царская повозка уже въезжала в дворцовые ворота, когда в воздухе зашелестело, зазвенело тонким металлическим звоном, и пылающая на ярком солнце золотая птица вихрем слетела со своего места на башне, опустилась на голову царю и клюнула. Царь упал на землю, изогнулся дугой, несколько раз с хрипом содрогнулся всем телом, и затих.
Когда прошло первое потрясение, и люди подняли, наконец, глаза к прекрасной царской спутнице, все увидели, что её место в экипаже опустело.
* * *
После дня триумфа наступила ночь ужаса. Страна враз обезглавела, и падальщики всех мастей и сословий пировали на богатой тризне. То тут, то там пробегали по улицам вооруженные люди, поодиночке или сплоченными бандами врывались в дома, устраивали стычки на перекрёстках или в глухих проулках. Кое-где уже поднимали голову языки пламени, и крики вспыхивали им вслед.
Дом колдуна, напротив, был тих, недвижим и погружён во мрак. В парадной гостиной на грандиозном диване, заваленном грудами подушек, лежала юная женщина, почти ребенок, если не считать страшного своей зрелостью и памятью пережитого взгляда тёмных глаз. Она растянулась на животе, опершись на локти и подперев подбородок ладонями, беспечно болтая в воздухе босыми ногами. На смуглое, изящное тело её было наброшено цветное покрывало из тонкой шерсти. Временами женщина протягивала руку и нежно перебирала пальцами волосы молодого человека, сидевшего на полу, на толстом ковре, и положившего на диван большую тяжёлую голову. Здесь же, подле правой руки сидящего, стоял низкий столик с остатками трапезы, фруктами и печеньем.
- Ещё кофе? - спросил мужчина глубоким, бархатным голосом. Женщина утвердительно кивнула. Перекатившись на бок и опершись головой на левую руку, она наблюдала, как он встаёт, как собирает на поднос лишнюю посуду, как выходит из комнаты. Каждое движение его совершенного тела было для неё новым, хотя когда-то она уже любовалась им, глядя на совсем непохожего человека с тем особым пониманием и сочувствием, которые почему-то принято называть "колдовским зрением". Женщина задумалась над этим. Возможно то, что она видела (или думала, что видела) в детстве, было всего-навсего игрой воображения, романтически приукрашающего будничную действительность. Как тогда объяснить, что спустя годы и расстояния, поиски и разочарования, она и в самом деле нашла в живом человеке воплощение самых сокровенных и буйных своих фантазий? И можно ли назвать это ясновидением?
Возвращение друга оборвало ход её мыслей.
- Теперь ты знаешь, кто ты?
Он кивнул, поставил на стол поднос с дымящимся кофейником, и сел рядом.
- И ты помнишь себя до того как... поступил на службу?
Он пожал плечами и разлил напиток. Вверх опалово потянулся ароматный парок.
- Возможно. Я ещё не пытался разобраться с этим. Думаю, что не захочу даже пробовать. Мне, признаться, порядком наскучила игра в воспоминания. Они все - мои, и я не откажусь ни от какого, человек я, демон или ещё кто. Или это важно для тебя?
- Нет. Просто захотела убедиться, уверен ли ты?
- Уверен.
- Почему?
- Просто уверен.
Она кивнула.
- Понимаю...
- Меня интересует другое.
- Что же?
- Предположим, взяв меня на службу к себе, и к своим детям, мой первый хозяин изменил мою природу. Привязанный к ним, я жил и старел очень медленно. Допустим, со смертью последнего в роду моя природа вернулась ко мне, а сам я вернулся в то состояние, в каком меня взяли на службу. Ну а ты? Что вернуло тебе твою юность? Ведь, насколько я знаю, колдун не вмешивался в ход твоей жизни.
Женщина-дитя пожала плечами, поразмыслила и улыбнулась.
- Думаю, в твою жизнь, или, скорее, природу, тоже никто особо не вмешивался.
- Не понял...
- Все просто, хотя "на пальцах" это трудно объяснить. Для начала допустим, что вся твоя природа осталась при тебе. Попав к колдунам на службу, ты словно бы вступил в сферу действия их магии, и внутри этой сферы они наделили тебя ещё одной, заёмной, жизнью. Ты проживал эту, отданную чужой магии, жизнь, пока твоя собственная словно спала в тебе нетронутой и ждала своего часа. Наверное, то же произошло и со мной: всё, что было отдано этой магии, было прожито за её счет.
- Это идея твоего супруга?
- Ну, нет! Думаю, это была идея того, самого первого Хозяина, с которого всё и началось. Мне кажется, он обладал особой мудростью и обострённым чувством справедливости. Большая редкость во все времена!
Мужчина кивнул.
- Наверное. Он говорил, что колдун всегда имеет преимущество, перед кем бы то ни было, а, значит, и его ответственность в глазах богов несравнимо больше.
- Он был настолько святой?
- Сукин сын, каких мало, - сказал мужчина и тепло улыбнулся. Помолчал и добавил: - Зато всегда платил по счетам. Он говорил: "Не хочу, чтобы мои долги вытаскивали меня из могилы".
Женщина рассеяно кивнула. Приглушённые драпировками, с улицы доносились крики, шум, ржание и звон металла. По стенам заплясали блики.
- Что это?
Мужчина пожал плечами.
- Безвластие...
- Додон не оставил других преемников?
- Желающие всегда найдутся. И беззаконие на руку любому из них.
Они надолго замолчали. Первым заговорил мужчина, голос его звучал неуверенно.
- Ночь заканчивается. Ты ведь не останешься здесь?
- А ты?
Они оба улыбнулись.
- Госпожа...
Лежащая замерла: очень, очень давно этот человек не называл ее госпожой. Накануне, увидев её в зеркале позади себя, он безошибочно узнал и окликнул её детским прозвищем. А она, как в детстве, протянула руки, обняла за шею и прижалась к новому телу старого слуги. То, что случилось потом, разрушило и старые страхи, и старые преграды... Зачем ему понадобилось снова отдаляться?
- Госпожа, - позвал он негромко.
Женщина положила пальцы на его ладонь - сильную узкую ладонь с тонким рельефным запястьем.
- Не надо... не надо этого слова. Лучше просто Пончик.
Мужчина покачал головой.
- Теперь нет. Теперь я должен сказать: я всегда любил тебя. И тогда, и сейчас, и все те годы, что тебя не было рядом, ты была моей единственной госпожой.
- Я знаю.
- И знала тогда?
- Мне казалось.
- Поэтому ты сбежала из дома?
- Да. Я закрылась от мужа, но если бы ты позвал меня, ты бы быстро меня нашёл.
Он ощущал, как мир переворачивается в его голове.
- Я не позвал. Я так ничего и не понял.
- Ты был на службе. Давай считать это действием заклятия.
Она выплюнула последнее слово, и собеседник невольно улыбнулся: эта женщина терпеть не могла избитых слов и фраз.
- На этот раз ничто не помешает и мне уйти вместе с тобой?
Она подняла глаза на возлюбленного.
- А это уже твой выбор.
Он потянулся к женщине.
- Обними меня.
* * *
Незадолго до рассвета, когда в небе забрезжила серая муть, потайная калитка на задворках страшного дома, на несметные богатства которого не польстились этой ночью и самые отпетые мародеры, беззвучно отворилась. В узкий переулок выскользнули две тени.
- Тянет гарью, - негромко сказал женский голос.
- Будь осторожна... По улицам ещё лежат неубранные трупы, а кровь еще не смыл с мостовых дождь - он соберется только к вечеру. Ты взяла все, что хотела?
- Мне здесь ничего не принадлежит...
Мужчина взял спутницу за руку. Звякнул металл.
- Что ж, идем.
Она улыбнулась, но предрассветная мгла скрыла улыбку. Жизнь продолжается. Прошлое осталось позади. Будущее ждет. Нужно только постараться не упасть на скользких от крови булыжниках мостовой.