Нельзя сказать, что их с Ципорой чувства были чем-то противоестественным и незаконным. Во все времена евреи, жившие замкнуто в своих общинах, предпочитали выбирать себе спутников жизни среди ближайших соседей и родственников, - и их отцы-компаньоны были бы только рады такому союзу, который укрепил бы их деловое партнерство, если б не одно обстоятельство: Моше был младше своей двоюродной сестры на четыре с половиной года, и когда ей пришло время выйти замуж, он еще даже не вступил в тот возраст, когда мальчики начинают понимать, почему раввины запрещают им спать на животе и пользоваться руками при отправлении малой нужды. Сию привычку ребе Гершом Вейль считал главным пороком, - во всяком случае, всегда это подчеркивал в беседах с подростками и мог в любой момент, неожиданно, пристально глядя в глаза, поинтересоваться, а не трогал ли он, Моше, свой пенис.
Ребе Гершом, помимо того, что был строг, если не сказать - безжалостен на предмет нравов, был еще и большим занудой. Его нравоучительные речи могли длиться часами, - еще и потому, что он постоянно вскакивал со своего места, отходил в сторону и, прочитав молитву, возвращался, а вернувшись, часто забывал, о чем говорил, и тогда начинал все сначала. Моше долго не мог понять, зачем он это делает, и почему при этом взрослые смотрят в пол, пряча улыбки, пока дядя Менахем не объяснил ему, что ребе Гершом страдает кишечными газами, и что Тора предписывает прерывать чтение Священного Писания, если кто-то хочет чихнуть низом. Еще более интересные подробности поведал мальчику Юдах Апотекер - общинный врач, сообщив, - когда тот поинтересовался, правда ли это, - что ребе, ко всему прочему, страдает еще и запорами, и что это у него от того, что в шаббат его кишечник отдыхает, и периодически подавляемый рефлекс сказался на работе его кишечника столь плачевным образом. Однажды Моше, набравшись смелости, решил поговорить об этом с самим Гершомом Вейлем и задал ему прямой вопрос, на что получил подзатыльник, а после этого два часа слушал рассуждения ребе о том, что запоры мешают правоверному иудею сосредоточиться на мыслях о боге, а душа человеческая пропитывается зловонием от слишком долго сдерживаемых испражнений, поэтому регулярные отправления естественных надобностей необходимы. При этом он привел несколько цитат из Талмуда, а сам то и дело отходил в сторону и молился.
Так или иначе, но именно Гершом Вейль три года назад сыграл определяющую роль в их с Ципорой судьбе, познакомив дядю Менахема со своим племянником Хаимом, - который накануне специально прибыл в Филлах из захолустного Граца, - и сделал дяде предложение, от которого тот, при всем желании, не смог бы отказаться. Надо сказать, что еще тремя годами ранее, когда, в интересах совместного предприятия, недавно овдовевший Менахем Фактор крестился, обставив это дело как необходимое условие для повторного вступления в брак с христианкой, тот же Гершом Вейль, ссылаясь на Тору и Талмуд и периодически отходя в сторону, чтобы чихнуть низом и помолиться, убедил общину в том, что вероотступничество Менахема совершено по принуждению, а стало быть, это не повод изгонять его из своих рядов. Разумеется, ни для кого не было секретом то, какие делишки с недвижимостью проворачивают братья, делая общине большие отчисления с доходов, поэтому ссылки на Священное Писание лишь укрепили общинную солидарность. И вот теперь, познакомив Менахема со своим племянником, Гершом Вейль пересказал ему последние новости из Граца, сообщив среди прочего о казни Авнера Шляйфера - тамошнего выкреста, обвиненного в том, что он продолжает соблюдать иудейские обряды. Дядя намек понял, и они с братом всю ночь совещались, сидя на берегу озера Оссиах, а уже на следующий день Ципора, остриженная наголо, отправилась в захолустный Грац.
Но как же она была красива, - даже без этой ее копны волос цвета соломы. Он почти час преследовал повозку, держась в отдалении, чтобы не быть замеченным, пока не сгустились сумерки, и он не потерял ее из виду. Тогда он опустился на колени, припал ухом к земле и вслушивался в удаляющиеся звуки; когда же и они стихли, он понял, что умер. А очнувшись среди ночи, даже не сразу осознал, что все это происходит с ним наяву: он не чувствовал своего онемевшего от долгой неподвижности тела, и поэтому не знал, лежит ли он на животе, или на спине, или, может, стоит, или идет, а скорее, парит в кромешной темноте. Лишь пошевелившись, почувствовал покалывания и легкие судороги, - сначала в руках и ногах, а потом и по всему телу разлился жар от взбурлившей в жилах крови, и он свернулся калачиком, обхватив колени руками, и так долго лежал еще и после того, как конвульсии стихли. Потом он перевернулся на спину и смотрел на небо до тех пор, пока не различил над головой знакомые очертания вершины доломитовой скалы, на которую они с Ципорой когда-то часто забирались вдвоем, и откуда открывался замечательный вид на Оссиахер Зее. И тогда он все вспомнил и тихонько заплакал.
Теперь же он вспоминал тот день, когда, - это было ровно четыре месяца назад, - Абба Бутман, державший в Граце кожевенную лавку, чуть живой добрался пешком до Филлаха и рассказал о том, как тамошние крестьяне устроили бунт и пытались поджечь аббатство Гесс в Леобене, в ответ на что церковники, - как это всегда бывало в подобных случаях, - стали хватать и казнить евреев, и поджигали их дома, обвиняя во всех бедствиях инородцев. Он тогда не находил себе места и собирался, вместе с дядей Менахемом, отправиться в Грац спасать сестру, о судьбе которой Абба ничего не знал, но на второй день она пришла сама, - тоже чуть живая, в рваной мужской одежде и, как в день их расставания, наголо остриженная, но все такая же красивая.