Он уже сбился со счета, считая дни своего пути: то ли пятьдесят дней, то ли сто, а может, и вся жизнь минула с того дня, когда он оставил за своей спиной Трою. То ли десять, то ли двадцать дней назад лошадь выбилась из сил и упала, раздробив ему колено. Тогда он сделал себе костыль и дальше шел пешком, прихрамывая на правую ногу. Он не знал, где находится, и сколько дней ему еще предстоит пройти, а встреченный им перс, который много лет торговал с Афинами и знал их язык, просто показал ему рукой в ту сторону, где, как он считал, находится Иерусалим, и сказал, посмотрев на его костыль, что до него еще дней пять пути. Но вот он шел уже то ли пять, то ли десять дней, и уже начал подумывать, не прошел ли он стороной, но потом вспомнил, что последний встреченный им иудей тоже показал рукой в ту сторону, когда он сказал, что идет в Иерусалим.
Если он встречал на своем пути деревню, то заходил в первый попавшийся дом, опускался на земляной пол у порога и оставался там до тех пор, пока не находил в себе силы идти дальше. Хозяева не обращали на него внимания, перешагивали через его вытянутые ноги, занимаясь своими делами, и на его вопросы только пожимали плечами и закрывали лица ладонями, но обязательно ставили перед ним воду и тарелку с куском лепешки или финиками. Он не понимал этих людей, которые не знали его язык и не верили в олимпийских богов, а верили в какую-то шехину, и утверждали, что эта шехина живет среди них. Ему об этом рассказал перс, сказав, что эта шехина жила среди них до того, как иудеи спрятали ее в своем храме на горе Хар а-Баит, который они называли Бет Элохим, и в котором никто еще не сказал, что ему не хватает денег, чтобы остаться ночевать в Иерусалиме. Вообще-то он шел в Египет, и этим людям, не знающим о том, что боги живут на горе Олимп, он не доверял, но его устраивало то, что их шехина, пока они не спрятали ее с глаз долой в своем Бет Элохиме, научила их давать нуждающемуся страннику то, в чем он нуждается. Ему, правда, нужна была лошадь, но он не знал, как об этом сказать, и поэтому, заходя в первый попавшийся дом, произносил те три слова, которые знал: шехина, Бет Элохим, Иерусалим.
Наконец, он догадался, что шехиной иудеи называют Афину Палладу: потому что всякий раз, когда силы оставляли его, и он возносил молитву своей покровительнице, появлялся какой-нибудь иудей со своей шехиной и давал ему кров и еду. Когда же он увидел издалека этот их Бет Элохим, который иудеи возвели для своей шехины, он первым делом подумал о том, что так же, наверное, выглядел Парфенон, построенный Писистратом в честь Афины, пока его не спалили персы. Сил идти дальше у него уже не оставалось, и он зашел в первый же дом на окраине города, сел на пол у входа, вытянул перед собой больную ногу и сказал: шехина, Бет Элохим, Иерусалим. Спавший на лавке иудей открыл глаза, присел и закрыл лицо ладонями, и принялся что-то бормотать себе под нос, и оставался так очень долго, пока он не повторил свои три слова: шехина, Бет Элохим, Иерусалим.
Тогда старик опустил ладони на колени и громко произнес имя Талии - дочери Зевса и Мнемосимы, покровительницы комедии и легкой поэзии, которую эллины почитали девой весьма легкомысленной. Ему было вовсе не до смеха, и он решил, что старый иудей просто не в своем уме, и третий раз произнес заклинание: шехина, Бет Элохим, Иерусалим. Но старик уже снова лег на свою лавку и отвернулся к стене. А она подошла к нему, опустилась перед ним на колени, и прыснула в ладошку, когда он повторил свое заклинание в четвертый раз. А потом поднесла эту ладошку к своей груди и сказала: Талия, - что на их языке означало "роса, ниспосланная Всевышним". И тогда, глядя в ее смеющиеся глаза, он, наконец, понял, какая она - эта их иудейская шехина (прим. Шехина - воля Господа). И сказал ей, что, вообще-то, шел в Египет, чтобы обучиться у тамошних шарлатанов мудрости врачевания, но уже передумал, и хочет остаться здесь, с ней, навсегда. А она засмеялась и притронулась пальцем к его разбитому колену, и ему сразу сделалось хорошо.
На следующий день старый иудей с утра пораньше зарылся лицом в ладони и все утро бормотал что-то себе под нос, не отреагировав никак на его приветствие. Зато она сразу вышла на его голос, опустилась, как и накануне, перед ним на колени и осмотрела рану, а потом опять прикоснулась к разбитому колену своим маленьким пальчиком, и ему опять сделалось так легко и хорошо, как никогда, наверное, не было. Тогда она поднялась и протянула ему руку, показывая, чтобы он встал, а когда он поднялся, придерживаясь за стену, потащила его на улицу. Он прихватил свой самодельный костыль и попытался зажать его на ходу подмышкой, на что она засмеялась, сказала: шехина, Бет Элохим, Иерусалим, - и сильно потянула его за собой, переходя едва ли не на бег. А он тогда отбросил в сторону костыль и побежал следом, сильно припадая на здоровую ногу. Утро было жарким и душным, а в воздухе летали хлопья пепла, и стоял удушающий запах гари, горелого мяса и паленой шерсти. И он понял, что иудеи приносят жертвы.
Он словно вернулся назад, - то ли на сто, то ли на двести дней назад, - в то утро, когда он, побросав все свое снаряжение в кусты и миновав стражу, украдкой пробирался навстречу багряному восходу. Этой ночью спартанцы, на виду у занимавших выгодные позиции на вершинах холмов вблизи Илиона афинских гоплитов, приносили жертву Афине Палладе, дабы переломить ход сражений в свою пользу. В последние месяцы Афины одерживали одну победу за другой, несмотря на поддержку, которую спартанцы получали со стороны вездесущей Персии в обмен на готовность Спарты передать города Ионии под власть персов, и Миндар, ставший полководцем спартанцев, решил превзойти самого Ксеркса, - который за семьдесят лет до него, посещая Илион, принес в жертву Афине тысячу быков, - и распорядился пригнать к стенам города две тысячи животных. Три дня и три ночи рабы копали яму, а с опустошенных двадцатью годами войны окрестностей сгоняли изможденных животных, насобирав, однако, едва ли не втрое меньше требуемого числа. Их сгоняли на площадь перед ямой, которая оказалась глубиной в четыре человеческих роста, с трех сторон огороженную повозками. По другую сторону ямы были сооружены сиденья для знатных жителей города, а в последний момент, когда Миндар, сопровождаемый толпою в несколько тысяч человек, вышел из храма, из него вынесли и установили возле края ямы его трон и статую Афины Паллады, - которая, согласно преданию, упала на этот великий город с небес.
С заходом солнца процессия, возглавляемая Миндаром и двумя девушками-аррефорами, несшими на вытянутых руках пеплос - одеяние, сотканное знатными троянками из тончайшей дорогой шерсти с золотым шитьем, и сопровождаемая факельщиками, вышла из городских ворот, - и тут же были зажжены сотни костров, как повелось со времен Кекропа, первым принесшего жертву Афине при горящем огне, - и внезапно легкий ветерок, задувавший весь день со стороны моря, стих, и влажный воздух наполнился пеплом и запахами гари и паленой шкуры, отраженными на позиции афинян от самых небес.
А когда первого быка, перерезав ему яремную вену, столкнули в яму, до гоплитов донеслись радостные крики опьяненных видом крови спартанцев и леденящий кровь вопль сотен перепуганных животных. И многие затыкали уши и падали на землю, закрываясь своими щитами, или прятали лица в ладони и выдавливали пальцами глаза, а некоторые, обезумев, скидывали доспехи и бросались в разные стороны, - и их хватали и прибивали к крестам, а когда кресты кончились, просто сажали на кол. За эту ночь афинские гиппархи казнили собственных солдат едва ли не больше, чем спартанцы забили быков. Когда же кто-то из спартанцев, первым сойдя с ума, бросил в кишащую массу приведенных на заклание животных горящий факел, те, с диким ревом, стали рвать на себе путы, запрыгивать друг на друга и бросаться на разделяющее их и их мучителей ограждение из повозок. Тут же в них полетели камни, выпускаемые из пращей, а следом - стрелы и копья. Тех животных, которым удавалось вырваться из-за заграждения, спартанцы закалывали мечами, а затем они налегли на свои повозки и стали сдвигать их к яме, и животные падали в яму живьем, ломая ноги и шеи, и запрокидывали морды, обращая свои вопли к небесам, словно умоляя Афину поскорее принять эту жертву. А один бык, у которого сломанное бедро вышло из шеи, смог выбраться из ямы и, в отчаянном прыжке, едва не перепрыгнул через повозку, но упал в двух шагах от нее и испражнился на спартанцев тугой струей.
Близко к утру Миндар снял со своей головы шлем и бросил его в яму поверх копошащихся тел, принося и его в жертву своей покровительнице - вместе с остатками разума, - и когда небо на востоке окрасилось в багрянец, подавая ему знак, что его жертва принята Афиной, Миндар приказал обезумевшим спартанцам встать в фаланги и идти на обезумевших афинян. А он в это время, побросав доспехи и оружие в кусты, уже миновал последние повозки обоза и, озираясь по сторонам, уходил навстречу восходу.
***
Чем дальше они продвигались по тесным узким улочкам, забираясь все выше, тем тяжелее было идти: от сгущавшегося зловония, от боли в колене, и от толкотни, производимой иудеями, двигавшимися в одном с ними направлении, которых они все чаще встречали на своем пути. Наконец, они влились в сплошной поток из человеческих тел и замедлились. Иудеи приветствовали друг друга, кланяясь и закрывая лица ладонями, и он, поняв, что так они делают из скромности, тоже принялся закрывать лицо ладонями, когда на него кто-нибудь смотрел. Она, отпустив его руку и просто стоя рядом с ним, стала рассказывать о том, что когда-то, давным-давно, царь Давид захватил иевусейскую крепость Сион, проникнув в нее через туннель, по которому в крепость поступала вода, после чего построил вокруг крепости город, а уже потом царь Соломон, сын Давида и Вирсавии, построил Храм, поместив в него Ковчег Завета. Они медленно продвигались вперед вместе с толпою, и он не понимал того, что она говорила, - хотя некоторые слова казались ему знакомыми, - а когда она поднимала на него глаза, прятал лицо в ладонях и разглядывал ее сквозь раздвинутые пальцы. Она же принималась смеяться, когда он так делал, и тогда на них все смотрели. Потом она рассказала, что город много раз разрушали, а однажды разрушили и Храм Соломона, а всех жителей угнали в Вавилон, и иудеи много лет находились в плену, пока их не освободил персидский царь Кир Великий. И тогда они вернулись в Иерусалим и отстроили город заново, и возвели Второй Храм на месте разрушенного. Он, закрыв глаза, пытался угадать, о чем она говорит, повторяя про себя некоторые произнесенные ею слова, - и так они медленно продвигались вперед - к воротам, зияющим в крепостной стене.
Потом она объяснила ему, смущаясь от обращенных на них взглядов, что иудеи смотрят на свои ладони, потому что думают, что на них записаны слова Завета, данного Господом Моше рабейну на горе Синай, а глаза закрывают, чтобы ничто не отвлекало их от молитвы, и чтобы не думать ни о чем другом. Она взяла его за руки и отняла его ладони от лица, - сказав, что ему не надо так делать, потому что он все равно там ничего не увидит, - а он на это показал ей язык, и ей снова сделалось смешно. Когда же толпа внесла их под мрачный низкий свод крепостных ворот, он вспомнил, что все это с ним уже было, - и уже знал, что произойдет дальше.
Когда же, на третью ночь, его бросили на повозку, запряженную быками, надев на руки и на ноги колодки, он несколько раз произнес эти слова: шехина, Бет-Элохим, Иерусалим, и посмотрел на звезды, пытаясь запомнить путь к ее дому, а она долго шла следом, а потом просто стояла, запрокинув голову, и запоминала путь, которым его увезли. От кого-то она слышала, что, если двое идут по звездам, их пути когда-нибудь пересекутся.
Он считал дни, а ночами смотрел на звезды, а потом на каком-то сирийском невольничьем рынке, где за двух рабов давали одного быка, его и еще старика-спартанца обменяли на животное, и они с этим стариком почти весь день просидели рядом, привязанные друг к другу за ноги веревкой, пока их не выменяли, и тот не сводил с него глаз, а уже когда их повезли к новому хозяину, старик заплакал и, обращаясь к нему, сказал, что его жертву в ту ночь Афина приняла и свела с ума много афинян, так что те сами запрыгивали на колы, - и поэтому они легко выбили их с холмов и обратили в бегство, а потом всю ночь снимали их с колов и сжигали на кострах. Он ничего не ответил старику, подумав про себя, что не отдал бы быка и за десяток таких сумасшедших. А тот, продолжая плакать, спросил, зачем он бросил в яму свой шлем. А он и не знал, что сказать, и только посмотрел на сумасшедшего с состраданием, а потом забылся сном.
Потом он опять сбился со счета, считая дни, пока караван из десятков повозок двигался через пустыню, время от времени останавливаясь, чтобы переждать песчаные бури, которые тут назывались хамсинами, а когда в другом городе, названном торговцами Тадмором, их снова на что-то выменяли, принялся отсчитывать дни с начала. Дальше их путь лежал на север, - это он понял потому, что солнце большую часть дня находилось у него за спиной, - и вскоре пустыня тоже осталась за спиной; они пересекли вброд какую-то речушку, миновали несколько маленьких деревенек, в которых не стали задерживаться, и названия которых он так и не узнал, а потом старик умер, и он решил начать новый отсчет с этого дня. Тело спартанца, облепленное мухами, еще полдня ехало в повозке рядом с ним, взмахивая конечностями и клацая зубами, когда повозка подпрыгивала на камнях, - отчего мухи приходили в неистовство, - а потом им на пути попалась расщелина, и они сбросили труп в нее.