Оставалось решить, звонить ли Гошке, чтобы встретил - все же мы восемнадцать лет не виделись. А вдруг уже состарилась до неузнаваемости? - Гошка будет разочарован, Лолита, наконец, обретет покой... Хотя в Лиссабон я вообще-то летела по делам.
Гошка с Лолитой перебрались сюда пару лет назад, вырвавшись с дымящегося, бурлящего и, как выяснилось, все же чуждого им Востока, и с разбегу окунулись с головой в отдающуюся инеем на зубах голубоватую прохладу португальского затишья. Переквалифицировавшись в очередной раз уже не помню в кого, Гошка получил место в международной фирме - и подхватил, и увез с собой Лолиту и детей, аналогично тому, как самого его в свое время схватила в темно-красные когти зоркая и цепкая, как горный орел, Лолита, и унесла от всех нас в Землю Обетованную. Зато Гошка умудрился сейчас перебросить семью на самый краешек земли, на Запад из Западов, западнее которого разве что тоскующий в своем одиночестве, обдуваемый ветрами Мыс Рока да уходящие вдаль, к Америке, зеленоватые морские валы.
***
Аэропорт встречает меня настороженно. Точно большое заболевшее животное, он прислушивается к себе: может, все уже снова в порядке, как раньше, или все-таки...
Но нет, ничего уже не будет, как раньше: по кругу, подобно пони, бредут смурные вооруженные пограничники, посреди зала застыла очередь. Я иду вдоль нее, я прошла уже метров пятьдесят, но она все не кончается - она такая длинная, что кажется, ведет в никуда - и конечно же, мне в нее.
Натянуто улыбаясь и глядя поверх моей головы, словно в ожидании чего-то совсем уж плохого, представитель португальской авиакомпании сообщает мне, что средняя задержка вылетов по аэропорту 25 минут, но из-за тумана возможно будет и больше. Вы же сами понимаете, после вчерашнего...
В ожидании приглашения на посадку выхожу на улицу и столбенею: прямо по виадуку над автострадой ползет пузатый "Air France". Возможно, этим маршрутом он катится уже многие годы, но затравленный ум механически генерирует: "Ага! Куда-то на запасную полосу...чтобы чего не случилось...Или, может, уже случилось?!"
Но вот, о счастье, зовут в накопитель. Пассажиры с опаской косятся друг на друга: страна южная, и, если вспомнить историю с географией, подозрение может вызвать каждый третий. Явно нетрезвая дамочка в красном под мех шарфе истерически хихикает, прижимаясь к спутнику. Нет уж, лучше зароюсь-ка я в газету, чем мучительно вглядываться в соседей.
С ходу упираюсь глазами в заметку про девушку из вроде бы благополучной европейской семьи, прошедшую подготовку в лагере террористов. Молодая симпатичная девчонка, при аресте оказалась нафаршированой гранатами и пластинатом... Нет-нет, ну ее, эту газету, займусь-ка я лучше делом. Газета летит в корзину для мусора, но я промахиваюсь, и она приземляется рядом, продолжая улыбаться мне фотографией шахидки.
***
Машину можно оставить за перекрестком, у этого невзрачного
дома. Да и машина у нее незаметная, маленькая и серенькая,
как мышь. Так, проверка - все на месте. Вперед. Вон и
здание аэропорта вдалеке. Хотя пока что это только
тренировка. Нужно, чтобы руки не дрожали, и глаза не
бегали.
***
Стоим в густом тумане на взлетной полосе... Пускай река сама несет меня, подумал ежик, и как мог глубоко вздохнул... Внезапно звук мотора становится громче, тоньше, переходя по нарастающей в визг. Пошли на взлет.
У меня ужасно короткая линия жизни на ладони - в детстве я каждый день ее сгибала, чтобы линию эту проклятую удлинить, думала судьбу обхитрить. И скоро на нужном месте действительно образовалась новая складка, не совсем естественная, правда, с изломом каким-то, но все же... Я вначале долго ломала голову, что значит этот излом, а потом поняла: парализует меня, или вроде того, и будет после излома жизнь - и не жизнь, а так, не пойми что. И перестала ладонь сгибать.
Пока я рассматривала руку, мы успели подняться довольно высоко и летели теперь в свинцовых облаках, обрамленных пурпуром и золотом. Закат. Постепенно глаза мои закрылись и я стала думать о Гошке - точнее, о том, что могло бы быть, сумей я в свое время разобраться с этой его Лолитой - когда осознание, что Гошка потерян если и не навсегда, то, во всяком случае, всерьез, сменилось тупым бешенством. Желанием ворваться, вцепиться ей в волосы, выцарапать глаза - да какое она вообще имеет право?! Он же мой!
Я закрываю глаза и вижу, как кружевным летним днем он закуривает на крыльце института, смешно втянув одну щеку. Помню его склоненную над гитарой голову, его улыбку. Его неумелые ласки. Помню так, что самой непонятно, как все это еще можно помнить. Не влюблена же я в него до сих пор, все эти годы! - и в то же время, светлые образы всех тех, кто были потом, при мысли о нем становятся совсем прозрачными, словно призраки, и я отлично вижу Гошку сквозь них. Да нет, конечно же, нет - я просто-напросто влюблена в свою юность.
Не буду я ему звонить сразу из аэропорта - и не потому, что не маленькая и сама доеду. А просто, потому что слабо вот так, одним махом, сковырнуть наросшую за эти годы скорлупу: а вдруг там, снаружи, холодно? Вдруг больно сделают мягкому, привыкшему к уюту телу, изнеженной отсутствием эмоций душе? Как просто все было восемнадцать лет назад: любой вопрос можно было задать, не задумываясь о последствиях и собственном лице; любая одежда, облагороженная налетом богемности, неважно даже, какого производства -кто хиппует, тот поймет! - годилась. Любой поступок - дерзкий и бестактный, глупый и безрассудный - можно было понять и оправдать. Здоровое тело, а в нем здоровый дух упруго отталкивали липкую паутину отношений. Ссорились и мирились, слезы лили по Гошке, с каждым днем все больше отсекаемому Лолитой от общества... С годами упругое стало хрупким. Друзей меньше, комплексов и болезней больше. Зрелость, незаметно впадающая в старость - скучная материя.
***
Она медленно допивает кофе. Подходит к окну и смотрит
вниз, в каменное кривобокое ущелье, по которому денно и
нощно бегут, обгоняя друг друга - в серьгах, татуировках,
кто с пивом, кто с хвостиками - все как один жалкие какие-
то. Куда бегут, зачем? В чем смысл этой беготни? Для чего
они живут, вкалывая до седьмого пота, женясь на нелюбимых,
заводя детей, и в конце концов умирая, зачастую снова в
одиночестве - просто, чтобы небо коптить? В жизни у любого
уважающего себя человека должна быть цель, предназначение -
ведь ясно же. А у этих какое предназначение?
Да и вообще, где тут мужики-то - настоящие,
свободолюбивые, с бесстрашными глазами, с самого детства
взрослые, никому не покорные? Только он и есть такой, да
его друзья. Именно о таком и мечтала она всю жизнь - и
вот, услышали на небесах ее молитвы. Да если нужно будет,
она ради него и с жизнью расстаться готова - без проблем
совершенно. Тем более, что это же ненадолго, все равно
скоро они снова встретятся. Там. А ей еще в детстве
цыганка сказала, что долго не проживет, линия жизни очень
короткая - так пусть хоть в ее земной жизни будет тогда,
по крайней мере, смысл. А иначе что? - да прозябание
просто.
***
А они все прыгали и прыгали... Некоторые летели вниз головой, заранее распрощавшись с надеждой. Другие - солдатиком, ловя глазами стремительно ускользающий наверх мир, но все еще - уж так устроен человек - в ожидании чуда. Какую предпочесть смерть? Мучительную и медленную: метаться, биться в закрытые двери, или просто ждать уготованного конца, подобно зараженым бешенством, обреченным на уничтожение ни в чем не повинным животным, нутром чуя конца этого приближение, все яснее сознавая, что спасения не будет, с ужасом вдыхая подползающий сладковатый запах дыма - запах конца... И реакция выбросившихся из небоскреба по собственному желанию, выбравших простор и свежий воздух, самих сделавших этот ужасный выбор - в чем-то была даже более естественна.
Женщина в красном костюме летела, крепко сжимая сумочку. Что было в ней -документы, которые, она надеялась, случится чудо и еще пригодятся, а может, просто знала, что они помогут опознать ее после смерти, избавив родственников от мучительных недель хождений по моргам и сделав им, таким образом, прощальный подарок - единственный, на который в этот момент была способна? Или в сумочке лежали фотографии и письма, с которыми ей хотелось быть вместе? Или то был просто рефлекс цивилизованного человека? А там - летели, взявшись за руки, двое, кто - не разобрать; быть может, сбылась мечта их жизни: они уже не боялись открыто любить друг друга.
Тем временем другая женщина, задыхаясь от слез и подбирающегося дыма, в последний раз звонила из офиса мужу и детям. "Никто ничего не может понять. Говорят, упала бомба. Говорят, нам отсюда уже не выйти...Я очень всех вас люблю...".
Молодой человек выбрался из окна и карабкался по небоскребу вниз. Что он чувствовал, обнимая безразличного железобетонного монстра, медленно, внимательно выбирая уступы в таких как назло гладких, отлично пригнанных друг к другу блоках, под вой где-то далеко внизу, на дне каменного ущелья, пожарных сирен? Порой ветер обдавал его клубами едкого дыма - где-то поблизости явно плавилась изоляция. Нестерпимо щипало глаза, которые не было возможности промокнуть, зверски пересохло во рту - но он продолжал ползти, стараясь унять адреналиновую дрожь в руках и не думать ни о чем, кроме главного: он выживет! - он был Американец и он знал, что должен быть выход - так его научили в детстве и много раз показывали в кино - надо лишь потрудиться этот выход найти. И он, выбравший свободу, все полз и полз, подобно муравью, прижимаясь, стараясь слиться воедино с темными плитами и перекрытиями, этим апогеем градостроительного искусства - и даже уже слегка освоился и позволил себе на секунду отвлечься и представить, какой классный напишет он там, внизу, обо всем этом бестселлер. Потом. Но в этот миг уставшая, одеревеневшая от напряжения рука его соскользнула с крохотного выступа, он потерял равновесие, панически дернулся, и земля, манившая его громадой планов и свершений, безбрежным неосвоенным потенциалом возможностей за чертой его тридцати лет, стремительно бросилась ему навстречу.
А сверху все продолжали прыгать, и, зная, что не долетят живыми, все равно на что-то надеялись.
***
Главное тут - это понять, что никого из них жалеть не
нужно, потому что это - единственный выход, другого просто
нет. Или, может, вы другой знаете? А подумать хорошенько -
так и за что их жалеть-то, таких, никчемных? Да им и самим
себя не жалко.
Вот кого ей действительно, до боли сердечной жалко
становилось, так это его - когда слушала, как притесняли
их, унижали, издевались над братом. Мерзавцы. И без того
черные глаза его, когда вспоминал про это, темнели еще
больше. А пожалеть-то не дает - мужчина! Конечно, она все
сделает, как он скажет, и отлично справится - на нее никто
и не подумает никогда.
***
- Нет никакой бомбы, слышите!!..- Еще один страшный хлопок - и, кажется, свет раскололся надвое.
О Господи, чего только не приснится - а ведь хлопок какой-то был... шасси, что ли, с таким грохотом выпало?
Я поворачиваюсь к окну: подо мной уже несется в опасной близости золотой закатный Лиссабон: аэропорт расположен в черте города, и кажется, что мы вот-вот зацепим крылом одну из башен. Но даже если жизнь моя в эту минуту подползает к роковой красной черте, за которой уже ничего никогда не будет, словно стрелка указателя в пустом бензобаке; даже если в эту секунду наш пилот безжизненно валится из кресла от выстрела в упор, а его место занимает другой, и еще через несколько мгновений мы врежемся в небоскреб - как могу я помешать этому? Или вон та, сидящая у прохода женщина, сейчас вдруг неожиданно вскочит с места, и, громко вскрикнув на прощанье, взорвет нас всех, сведя наши с ней линии жизни в одну финальную точку - какие найти слова, чтоб объяснить ей, загипнотизированной обещаниями или попросту чьей-то харизмой, что все это, увы, было, совсем недавно было уже; что невозможно зафиксировать момент, когда желание лучшей жизни без остатка заливает слепая ярость против выдуманных врагов, а высокие помыслы позволяют не думать о жертвах? Я не знаю.
И друзья мои, включив телевизор, с ужасом увидят, как наш самолет вспыхнул факелом, и мгновенно развалился на куски, и поймут, что мы все сгорели заживо в этом пламени , и обгорели до костей.Но даже если мне сейчас суждено погибнуть волею кого-то, доказавшего себе, что он не тварь дрожащая - перед смертью я непременно хочу увидеть своего Ангела-Хранителя; нет, я просто настаиваю на этом!
И я знаю, он придет - ведь он-то точно знает, когда. В этом водовороте событий он, к несчастью, бессилен так же, как и я: ведь все это время он был просто приставлен охранять меня - ведь я такая непутевая! Он помогал мне делать добро и удерживал от злобы - и, видит Бог, он старался, как мог, у него это неплохо получалось. И за это я хочу от всей души поблагодарить его на прощанье.
Но свершилось чудо! - наш самолет, бесконечно долго мчавшийся параллельно земле, вдруг коснулся колесами всех таких родных ее шероховатостей, запрыгав по полосе. Я зааплодировала пилоту так, словно он и впрямь сажал самолет в экстремальных условиях, и спустилась по трапу как заново родилась.
***
Осталось совсем немного, скоро, скоро уже все закончится, и станет навсегда спокойно и хорошо. И в своем стремительном пути наверх к Нему она, оглянувшись, увидит их, застывших, словно в кадре из немого кино, с разинутыми ртами, всю жизнь свою заблуждавшихся и так и не понявших главного; увидит их, глумливых и неверных, до самого конца не принявших единственно возможных правил, не осознавших смысла жизни - ну что ж,
они сами выбрали такой удел.
***
Я карабкалась по крутым ступеням Белемской (Вифлеемской) башни, похожей на арабскую сладость - только белки и сахар и неведомая мне приправа - и снова думала о Гошке, покинувшем один Вифлеем ради другого: каково ему здесь живется, сжился ли он с португальцами и светит ли ему здесь, как раньше, звезда. Он где-то тут, совсем рядом; может, как раз сейчас он подходит к окну вон в том затемненном временем доме - всегда любил старые дома - и видит внизу меня, стремящуюся вверх, тяжело дышащую, растрепавшуюся... курить меньше надо... и, конечно же, не узнает... Он снова живет в городе на семи холмах.
Я вспоминала фотографию, привезенную его коллегой: он облысел, зато отрастил бороду и стал еще шире в плечах; сидя в крутящемся кресле в своем кабинете, он улыбался мне с карточки повзрослевшими глазами. Я едва не упала в обморок тогда, столько сразу нахлынуло всего, большого и малого, плохого и хорошего... да нет, какое плохое, все плохое смыло временем, остался лишь фундамент из рафинированного хорошего!
Я все пыталась представить себе нашу встречу спустя столько лет, но у меня ничего не получалось. Любая реплика с его стороны отдавала неприкрытой фальшью. А уж представить себя в его объятиях, как тогда, в счастливой юности, было просто невозможно. Или он (в моем воображении) действовал так, что я сама же начинала его за это презирать. Или ... или я не знаю, как. Ведь в том-то и прелесть, что не знаешь, как. А уж если все известно наперед...
Кривой, бугристой улицей квартала Bairro Alto я поднималась к вершине одного из городских холмов; по пути внимание мое привлекло занавешеное красным окно в дряхлом строении, облицованном местами неожиданно яркой мозаикой: спорю на тысячу эскудо, что за окном этим ужинают сейчас мрачные зануды. А если подойти вон к тому, прикрытому чем-то пестреньким с лошадками, то неминуемо услышишь скандальный детский крик.
В маленьком, прокуренном, забитом местными ресторанчике с видом на парящий на другом холме Castello de Sao Jorge я заказала caldeirada. Что Лолита, интересно, готовит ему по вечерам caldeirada? Или, наоборот, прочесывает местные магазины в поисках ингридиентов для борща? Или, может, вообще давно уже ничего не готовит, а Гошка ест на работе? Или еще где пропадает? А потом приходит домой, устало бросает портфель, достает початую бутылку портвейна - а в доме давно уже нет уюта и тепла... и возможно, в эту самую минуту он так же одинок, как и я, и разделяет нас всего с десяток улиц. Но что-то мешало мне звонить, словно рыбная кость поперек горла стала.
Я позвоню ему перед самым отлетом, из аэропорта. Спасибо, все ОК, скрипим потихоньку, рада бы, да не могу, все некогда было, а Лолита как, аа-а, мм-м, и не говори, так и живем, ладно, уже на посадку зовут... И улететь, дрожа всем телом. Элегантно и со вкусом. Как в кино.
***
Ну вот, все контроли пройдены. В маленьком туалете
накопителя тесно - и здесь тоже очередь, всюду очереди,
опять нужно стоять. Одна кабинка приоткрыта: внутри
карапуз лет пяти, мать снаружи дает указания. Ну ничего,
скорее всего, это ее последняя в жизни очередь. Последний
в жизни полет на последней в жизни авиалинии. Не надо
бояться. А она и не боится совсем. Она уйдет из этой жизни
в другую быстро и правильно.
Она внимательно смотрит на свое отражение в зеркале.
Заходит в кабинку, плотно закрывает дверь, до конца
задвигает щеколду. Осталось только достать из сумочки
составные части и собрать.
***
Я не позвонила Гошке из аэропорта. Днем все по другому, все строже, чем ночью. Не хватило времени, не было разменных денег на телефон - да и просто не хватило слов. Я прошла прямо на посадку, предъявив паспорт человеку с ружьем - вовсе не агрессивному, скорее, какому-то безысходно-печальному в этом своем новом качестве контролера террористов. А может, это просто печаль людей, живущих на краю света?
Да и не хочу я ему звонить. Путь живет себе с Лолитой, а я пусть живу у него в голове - и пусть он иногда вспоминает мои молодые счастливые глаза, и улыбается перед тем, как заснуть. И он пусть живет у меня в голове. Он там отлично прижился. Навсегда. Я ему ни с кем и никогда не изменю. Это невозможно - именно потому, что наша совместная жизнь не состоялась. Она обрастает в моем воображении все новыми несбыточными подробностями, горит очищенным, освобожденным от пошлости бытия огнем, и тем прекрасна.