Аннотация: По мотивам истории Крита времен венецианского владычества :)
Неизменные волны бьются пока еще спокойно о длинный мол за окном; как в тот день, который вспоминается мне сейчас...
В тот день я решила сказать своему супругу, что не люблю его.
В самом деле, за что любить человека, познавшего вкус подлости и не отравившегося? Человека, который вряд ли по-доброму стал ректором провинции? Пусть на два года, быть может, и меньше, но получил такую милость от Синьории, вряд ли за свои добрые поступки.
Я была так молода, так неопытна, мне казалось поначалу, что мой супруг совсем не такой, как все. Он казался мне благородным и мужественным, в таких чувствах я и вышла за него замуж - поспешно, как казалось иным. Тщеславно, с горделиво поднятой головой, поднималась я по ступеням собора. Смотрите, вот он, лучший человек в королевстве Кандия!
Быть может, он и вправду был благородней и мужественней других. Но когда я узнала, как он лестью и подкупом отправил в немилость Франческо Метри, и как он ловко увел свою галеру от преследования турецких пиратов, бросив баркас с ранеными...
Все я тайком слышала от доброжелателей, защитников, выискивателей правды, от тех, кто желал мне сообщить об этом, отравить мою жизнь. И поначалу упорно не верила всему, что затмевало образ моего супруга. Все это было лишь ложью, а как же иначе? Микеле я всегда знала как человека гордого, властного, не терпящего возражений, и никакие ложь и лукавство не вязались с этим портретом.
Пока однажды ночью, проснувшись от холодного ветра - вестника близкой бури - не услышала, как он шепчет во сне:
- Ведь как я мог... О, как так можно было...
Мне стало зябко, а потом вдруг душно и противно. Самый благородный и великодушный человек хныкал и вздыхал, как ребенок, как женщина. Я вмиг поверила во все, от чего упорно отмахивалась долгие месяцы. Губы мои искривились презрением; а когда я с утра посмотрела на себя в зеркало, ужаснулась. Что-то уродливое влилось в мои черты, будто чернила в воду, и его было не вытравить. Не вытравить никак...
Так вот я ходила вокруг да около и все не решалась сказать Микеле, что не люблю его больше. Если вообще когда-то любила. Он мало что заметил; был он занят, особенно когда получил высокую должность.
Ректором он был уже больше месяца, я видела его все реже. И вот он на неделю укатил в горы, а я раздумывала о происходящем с нами, бродя по холодному дому в одиночестве.
Небо под темными стрельчатыми дугами окон смотрело на меня поверх гавани. Мне представлялось, что я скажу Микеле, когда он вернется. Что он подлый и нехороший человек? Ему будет попросту больно, если он человек хороший. Если же он подлец, что ему мои слова?
Быть может, спросить у него, что там было с Франческо? Если он коварный человек, он найдет способ соврать мне; а если хороший, почувствует мое недоверие...
Да с чего меня это так волнует, если я его не-люб-лю?
Микеле, Микеле. А про баркас с ранеными ты мне рассказывал сам; рассказывал, как поднялся шквал, а на борту галеры было два десятка раненых, и еще дюжина на баркасе; рассказывал, что вытворяли турецкие галеры, словно капитан их был повязан с темными силами... Что ничего нельзя было поделать, а среди раненых на галере был сын тогдашнего ректора, обманом, тайком от отца отправившийся в море.
Так или не так было дело, Микеле? - спрашивала я, глядя на гавань.
Море едва лизало волнами мол у маяка на моле. В гавань входила узкая свежевыкрашенная галера. Море молчало, но словно проверяло меня саму на искренность. Так ли это было, или ветер подул, но я вздрогнула и отошла от окна вглубь дома.
С приближением бури в глубине особняка проснулись какие-то тени. Шевелились полотна со сценами из истории Серениссимы; мерцали пыльные зеркала в обрамлении из серебра; чуть звенел от ветра легкий хрусталь. Я бродила по вереницам комнат, не покидая парадный этаж, словно в поисках ответа от человека, которого здесь не было.
Очарование, которое преследовало меня, гордость своим супругом, не дававшая мне покоя после помолвки, давно уже исчезли. Осталась ли после них пустота? Или что-то пыльное, наполненное сценами венецианского владычества над Кандией? Наполненные тусклым зеркалом, избыточным хрусталем? Были ли в моей памяти только обрывки мужниных успехов и того, что пятнало их в моих глазах?
Такого не могло быть, а что еще было и как это назвать - я не знала. Не хотелось возвращаться к высоким стрельчатым окнам и закрыть створки, а ветер поднимался. И вдруг вместе с дуновением ветра ворвался в дом стук копыт по мостовой, короткое ржание лошади, стук дубовой двери.
По лестнице взбежал на парадный этаж супруг мой, Микеле. Я совсем не ждала, что он вернется, хотя только о нем и думала; появление его застало меня врасплох.
- Здравствуй, - сказал он живо, взволнованно, хоть и хмурым было его лицо.
- Здравствуй, - ответила я, отметив изумление в своем голове. - Все ли в порядке?
Микеле прошел по комнате, взглянул на раскрытое окно, сжал руки за спиной.
- Скверны наши дела, - сказал он. Он привык, что мне интересно слушать о его делах. Произнес он это тихо, но в пустом доме слова звучали громче обычного, хоть и гасили их пышные ткани и ковры. - Скверны, милая Розальба. К туркам добавились еще и сфакийцы. И ведь я знал, - он подошел ко мне ближе, - знал, что много всего упадет мне на плечи, если я стану ректором. А ведь стал, несмотря на то, что Франческо готов был занять это место. Все повернули дело так, будто я сам напросился вместо него.
Я смотрела на него ошеломленно. Не мог же он так ясно прочесть в моих глазах, о чем я думала перед его возвращением?
- Франческо был честным парнем, и попался на своей честности, - сокрушенно покачал головой Микеле, - а я рядом с ним сущий подлец, но все же не дам схватить Ла Канею продажным... да к чему тебе это, Розальба.
- Говори, - тихо сказала я, кивнув, - коли только хочется говорить, говори, Микеле.
Что-то незримое, и такое ясное, появилось между нами, чего не было прежде - а может, я не видела.
- И еще эта история с галерами - мне припоминают ее при каждом случае, словно нарочно это было подстроено, как крючок, на который меня всегда можно подцепить... Прости меня, Роза милая.
Он подошел и взял меня за руки. Я не знала, что и сказать
- Да ты совсем замерзла, - воскликнул он, бросился к окнам и закрыл стекла.
Я подошла к нему ближе, и ближе к свету.
- На юге Кандии восстание, - сказал Микеле, глядя на гавань. - Я отбываю туда сегодня же, а на рассвете туда направится эскадра. Командовать ею будет твой кузен, Розальба. Я бы его избавил от этой обязанности, но он мне не простит.
И хотя было так привычно слышать, что супруг мой куда-то уезжает, и в сражение, и в море, и в мятежные края, мне впервые стало очень жалко, что мы расстаемся. Сначала я была рада, что он добывает себе славу; после была рада, что на время избавляюсь от соседства с трусом и подлецом. Но что поделать теперь, когда он был мне так нужен?
- Микеле, Микеле, - сказала я, обхватив его руку, и вмиг повторила в мыслях все, о чем говорила прежде. А он обнял меня и целовал мои волосы.
Лишь одно не могла повторить, потому что солгала бы. Пусть я и вправду не любила, как следует любить; попросту потому, что не умела. Но я буду учиться любить тебя, Микеле, кем бы ты ни был, что бы ни случилось с Кандией, даже с самой Серениссимой.
С того дня прошло много лет, и сын наш отправился обучаться в метрополию, и кузен мой погиб под Ретимо, и дочь наша - первая красавица Ла Канеи. Хоть ты и недолго пробыл ректором, Микеле, но все же сумел сделать немало полезного. Синьория оставила тебя на острове, то на одной, то на другой должности. А ты порой так же задумчиво обнимал меня и целовал мои волосы, когда приближалась буря. Я век буду любить - и все учиться любить тебя.