*по сравнению с предыдущей безумной записью, эта на удивление ровная, даже без повторов. Почерк ровный, спокойный. Пишущий человек был отстранен, не взволнован*
Он пришел за мной. Да, он все-таки пришел. Мой сумеречный монстр смотрел, как они драли меня, а потом рассердился. Ох, он им показал, кто тут главный. Он показал, кто хозяин моей плоти и разума. Они скулили, испуганные. Но далеко не ушли, нет. Даже он не смог их прогнать. Они так и таились в темноте, так и были там.
Но тогда, в тот день, он забрал меня. Не стал уговаривать. Выглядел почти как человек, да и был явно чем-то напуган. Торопился. Взвалил мое окровавленное тело на плечо, заставив взвыть, и ушел, растаял со мной в темноте.
Такой странный сон, честное слово! Меня никогда не спасают. Никогда. Нет.
Ганн.
Берег казался на удивление спокойным, словно со смертью шабаша это место прекратило питаться кошмарами. Он сумел вытащить Захару, выстроив мысленную стену между своей личностью и всем, что связано с матерью. Все его воспоминания, даже те глубинные, которые духи открыли ему давным-давно - воспоминания о холодной пустыне, где он трепыхался и умирал в окровавленных пеленках, даже это воспоминание он окружил стеной. На первое время этого хватит, хотя, если к ней вернется хоть крупица здравого рассудка, она легко обойдет эти преграды.
Но об этом он решил подумать позже. Сейчас другая проблема была насущнее. Ему... крайне не понравилось то, что он увидел во сне Захары. Она не просто больна. Ему нужен был совет, причем действенный.
Он оставил своих спутников на ночь, предупредив, что он уходит общаться с духами. Предупредив, чтобы ему не вздумали мешать.
Сейчас он находился в своем одиноком лагере, неподвижно сидя у костра. Он выровнял дыхание, он успокоил тело до того предела, когда оно перестает быть чем-либо. Не оболочка, не труп, не предмет, не призрак - ничто. Только сосуд для хранения осколков душ.
Сам же Ганн - его дух, сознание, сердце, разум и душа - сидел напротив, управляя этим сосудом. Тут, в призрачном мареве духовного плана он запел, призывая Эдрис - его первую сестру. Ту, что спасла, тем самым навсегда связав их. Песня, которая была предназначена для нее всегда, даже теперь, спустя почти тридцать лет, заставляла его сердце тоскливо сжиматься, душу ежиться от призрачного холода, а разум страдать от горя. Его дух, напротив, всегда радовался ей, купаясь вместе с ней в разноцветных потоках знания и сил.
Вот и сейчас его дух обняла призрачная сущность, и ощущение горького счастья окутало все, что составляло собой его самого. Ганн тянулся к ней, обнимал ее в ответ и кружил ее в подобии танца, осыпая ее воображаемыми цветами, кидая весь мир к ее ногам и медленно убивая ее, заставляя чувствовать все сразу и вместе - любовь, страдание, нежность, радость, горе. Она сама была такой - погубленная дочь, преданная повелительница, забитая насмерть своими подданными, брошенная своим мужем. Теперь же, уже двадцать семь лет, у нее был брат. Она - его личный призрак мести и ярости, который оберегает и будет оберегать его всегда.
Наконец, когда они утолили первый голод и жажду друг по другу после долгой разлуки, его дух сформулировал мысль, которую можно было перевести как просьбу. Он просил ее принять человеческий облик, чтобы он мог говорить с ней, потому что вопросы, которые он хочет задать, ему проще будет воспринимать в речевой, а не мысленной форме.
Сорокалетняя, красивая, стройная женщина в старомодной одежде и богатых украшениях явилась перед ним, улегшись на холодную землю, и пристроив голову на коленях Ганнова тела. Тело это немедленно подняло руку, по мысленному приказу своего духа, принявшись перебирать пальцами призрачные пряди волос. Сам Ганн приступил к делу. Он рассказал Эдрис о Захаре все, что знал о ней и о чем догадывался.
Она слушала внимательно и терпеливо, а когда он замолчал, она тихонько спросила:
- Ты желаешь понять причину ее недуга, ее саму, или ты желаешь понять, как управлять ею?
Ганн знал, что духу нельзя задавать более одного вопроса. Иначе его плата будет чрезмерно жестокой - он не был готов на такие жертвы ради Захары. Он выбрал самый важный на его взгляд вопрос:
- Причину.
Женщина ровно ответила:
- Расплата настигает всех и всегда.
- Но плата всегда направлена на то, чтобы понять причину наказания. Как она, в таком состоянии сможет понять, за что она платит и найти путь, который уготован каждому смертному?
Женщина мягко хохотнула, отстраненно подметив:
- Сам-то такими проблемами не обременен, а пути своего не знаешь так же. И в чем же тогда разница между больным и здоровым? Но... ладно, слушай мой ответ - не всегда дело в понимании. И никогда дело не в разуме. Дело в душе. Как стара ее душа, ты знаешь?
- Я чувствую, что она из тех, кто может стать телтором.
- Значит, она сильна.
- И... - Он замолчал, обдумывая ее слова. Наконец, проблеск смутного понимания мелькнул перед ним догадкой. - Она тратит силы не на то, на что должна? Не на то, на что предначертано тратить себя?
Эдрис улыбнулась, поощряя его. Ганн продолжил осторожно распутывать клубок догадок:
- Она должна отдаться боли? Позволить... убить себя этим... тварям, которые преследуют ее?
- Разве удел сильных - подчинение? Или же мученичество - слабость?
Удел сильных... в памяти проплыл недавний сон Шабаша, где Захара, почти сходящая с ума от страха и усталости, мучаясь и страдая, уверенно и решительно твердила: "любовь важнее всего".
Ганн, хмурясь, поглядел на сестру:
- Любовь?..
Она мило рассмеялась:
- О, такой недовольный. Вы, мужчины, какие угодно - все равно в чем-то одинаковые, как маленькие дети. Да, дорогой мой, всегда любовь.
Она снова растаяла горьким дымом, обласкав его щеки и губы своим дыханием на прощание.
Ганн вернулся в свое тело для передышки. Ему нужно было подумать. Потом он позовет брата.
Духи учили его, что все, плохое и хорошее, что происходит в жизни - это испытание для души. Кому-то неприятности даются для того, чтобы выковать сильного, крепкого человека. Кому-то с той же целью дается радость. Ну а кто-то платит за то, что он делал в прошлом или, напротив, сделает в будущем. Жизнь, любой жизненный цикл, всегда пытается уравновесить дух - его пороки и достоинства. Все это предназначено для того, чтобы душа спокойно приняла посмертие - уравновешенная, равная перед собой во всем.
Но мыслящие существа наделены разумом, строптивостью, упрямством, желаниями. Живые делают выбор, сами выбирают свою дорогу. И если выбранный путь нарушает равновесие, будет послано испытание, призванное равновесие восстановить.
Так за что же платит Захара? Он только что получил ответ, но верить услышанному было как-то... неловко. Он не был уверен, что правильно понимает сейчас то, что ему сказано. Он мыслит в верном направлении, но явно теряет важные детали. И все же... все же он был на верном пути, мог думать об этом.
Девушка такая с самого детства. Она вряд ли расплачивается за прошлую жизнь, он не чувствует в ней этого. Все ответы заключены в этой жизни. Если она такая с детства, то она платит за то, чего не сделала.
Обладает ли она порочной натурой? Нет, он не сказал бы. Он успел немного ее узнать, но, что важнее, он выучен видеть в живых те или иные... склонности. Сотни, даже тысячи лет чужого опыта, хранящиеся в нем, помогают ему в этом, развивая его собственную проницательность. Она не была порочной, злобной или жестокой. Напротив... она была... свободной. Легкой. Простой. Да - это самое верное из тех определений-ощущений, что он чувствовал в отношении нее - она была восхитительно простой. Не искала страстей и пустоты, не искала отчаянной любви или разочарований. Она просто была. Так чего же такое создание не сделало? Он получил ответ - она не любила.
Если бы она была нормальной, ее любви, простой, спокойной, чистой - хватило бы на то, чтобы изменить каждого, кто имеет с ней дело. Может, даже изменить мир. Иначе, зачем такое неизмеримо жестокое наказание? Такое коверканье того, что исходит от любви, но низвергается в грязь и жестокую боль. То, что могло дарить радость - стало унижением. То, что могло исцелять и поддерживать других - перевернуто в ней, и демонстрирует лишь смерть и боль. Правильно ли он понял? Понял ли?
Каждый живой проходит свой путь, на котором сотни ответвлений. Каждый может победить, каждый может выбрать разное: уравновесить, или возвести в абсолют что-то основное - что выберет. Так Ганн в свое время выбрал отстраненное созерцание, не желая бороться со своими дорогами. Слишком он часто видел, сколько сил отнимает, и сколько горя несет такая борьба, такое упрямство.
Сейчас он был уверен в одном - болезнь Захары бледнеет и успокаивается тогда, когда она зла, равнодушна. Если же она любит, симпатизирует кому-то или чему-то, просто желает добра миру - она получает особо жестокие сны.
И она борется. Не смотря на все это - она не сдалась. Она продолжает, упорно, спокойно бороться за то, чем она родилась. Она не теряет любви ко всему, что ее окружает. Ганн понял это потому, что иначе ее путь не наказывал бы ее так. Она как светлячок, единственный в мире, блуждающий в кромешной темноте и надеющийся встретить хоть одну живую душу, которой можно светить. Одинокий свет во тьме? Возможно. Он чувствовал, все эти не прожитые им, вложенные в него года и жизни говорили ему, что он прав. Но... он не хотел этому верить. Это было так просто, что слишком сложно понять.
Тело Ганна с заметной скоростью, привычным и заученным движением перебирало четки. Дух вбирал в себя покой и чистоту окружающего - призрачные отпечатки прошлого, совсем тоненькие нити будущего, запах росших здесь тысячи лет назад деревьев, тепло от сгнивших по осени плодов, и холод голого песка, который будет здесь еще через пару сотен лет.
Сишшек, телтор волк, брат, появился в круге костра. Его мысль окутала силой дух Ганна. Мысль о том, что Ганн забавен, что он впервые напоминает Сишшеку ребенка, каким должен был быть лет двадцать назад. Сишшек слушал о Захаре и печалился. Но он мог помочь. Они все могли помочь, хоть ни один из них не отрицал - это будет тяжело. Возможно, смертельно тяжело. Они были уверенны, что Ганн не захочет ей помогать. Слишком они хорошо его знали. Знали, какой он холодный, какой эгоистичный, какой отстраненный. Они знали, какую дорогу он выбрал и придерживается. Он не станет нарушать равновесие. Они знали это.
Но он все равно спрашивал. Почему-то он спрашивал их.
Сишшек играл, дразнил маленького брата, забавляясь его раздражением.
По существу волка скользнуло ощущение "голоса" Ходящего с духами, который "говорил", что может и продать Сишшека.
Телтор смеялся. Нет, есть духи, которыми даже их хитрый Хранитель не торговал. Сишшек - один из них. Даже сейчас, при слиянии мыслей, волк чувствовал, что Ганн блефует - обманывает.
Он был рад видеть брата. Он так привык, что брат держит их в безопасности, что опасности не ожидал. Они все знали о Пожирателе и были настороже, но Сишшек всегда был самым смелым, самым беззаботным. Он не ждал.
Не ждал боли и парализующего разум и дух ужаса. Серого, сосущего холода. Безумной, жестокой пустоты. Как воронка, полная тьмы, боли и ярости по краям, за которой одна пустота.
Он не ждал. Но он всегда был смелым. Он сумел. Он гордился собой! Он сумел! И этот подвиг Ганнаев сохранит и передаст другим духам. Он же хранитель... их коробочка, в которую они складывают частицы себя.
Сишшек спас его. Спас Ходящего, оторвав от себя их слившиеся духи, и даже сумев швырнуть мальчишку к его смертной оболочке.
Дыхание сбилось так резко, что грудь сдавило острой болью. Скорее всего и сердце запнулось от неожиданности. Мгновение дух Ганна был не здесь и не там. Слишком быстро, слишком болезненно и неожиданно.
Ведьмак открыл глаза, до побелевших пальцев сжав кулаки. Внимательно смотрел. Заставил себя смотреть, как из-за его глупости гибнет брат... его часть. Осколок Сишшека, оставшийся в его разуме, остро ввинчивался в голову, причиняя резкую боль в висках и резь в глазах. Слишком быстро он оторвал от себя кусок духа, слишком грубо вложил в Ганна. Парень тяжело дышал и сглатывал комок тошноты.
Захару трудно было узнать во время этого действа. Будто тряпичную куклу, без конкретных черт и признаков жизни, гнули и ломали. Будто сквозь грудину куклы протянули ленты, и привязали их к волчьей фигуре. Это не было "завораживающе ужасным и красивым действом". Нет. Хоть убийство всегда обладает каким-то отвратительным очарованием, притяжением оцепенения, это - таковым не было. Но Ганн смотрел.
Она не сказала ему ни слова, когда закончила. Немного легче вздохнувшая, с прямой спиной, прячущая бледные, впалые щеки и аккуратный подбородок в черном меховом воротнике, глядящая темными синими глазами, она просто молчала.
Но кто-то должен был сделать первый шаг, а Ганн шелохнуться просто не мог. Он не был напуган или сбит с толку, нет, это было бы слишком просто. Он был раздавлен. Его только что убили. Он едва дышал.
Девушка приблизилась к нему робко, осторожно, пугливо. Нервно поглядывала на него, боясь, что он сорвется с места и схватит ее. Но приблизилась, протянула руку с тонкими, ломкими, птичьими белыми пальцами и бледными ногтями с ободками грязи и крови. Постояла немного, протянув руку к нему, боясь дотронуться и не желая уступать страху и бежать. Чувство вины перед ним, и благодарности за то, что ее вытащили из сна, было сильнее. Сейчас, когда она "поела", она была немного сильнее, соображала чуть-чуть яснее. И она чувствовала вину и благодарность. Она хотела попробовать. Хотела попробовать быть нормальной, попробовать дотронуться, хоть немного довериться.
Он так думал. В таком направлении ровно, горько, холодно текли его мысли. Но он не шевелился.
И она дотронулась. Его щеки коснулись холодные кончики пальцев и задержались так на пару мгновений.
Потом она потянулась к его груди, где вокруг перевязи был обмотан его черный платок - тряпица, которой он перевязывал голову, если готовил зелья - так он удерживал вечно длинные волосы. Она сняла ее, забрала с собой, быстро убежав к лагерю.
Ганн глубоко вздохнул, проигнорировав резкую боль в груди. Дотронулась. Сама. Удивительный первый шаг, который он непременно оценил бы, если бы мог соображать. Если бы не было так больно. Из-за нее, любящей и спокойной. Покой...
Когда он пришел в лагерь на следующий день, он впервые увидел, что она умеет писать. Она сидела на рюкзаке, скрестив ноги в щиколотках и старательно, как ребенок, держа перо всем кулаком, что-то калякала в объемной и потрепанной тетради. На ее голове был его черный платок, полностью скрывавший ее волосы. Только их кончики торчали снизу, рваными прядками ложась ей на шею и сливаясь с воротом куртки. Проходя мимо, он увидел начало записи: "Да, я увидела. И сейчас достаточно сыта и в своем уме, чтобы записать. Приступим".
Ганн потер ладонью грудь. Под ребрами еще болело, как и виски покалывало от боли. Но было терпимо. Он почти справился. Он - почти он.
Запись четырнадцатая.
*запись не нуждается в комментарии*
Мы возвращаемся в Муслантир. Нам нужно вздохнуть... нам нужно... нам нужно в теневой портал в моей комнате. Нам нужно... там... оттуда приходила мать Сафии.
Как трудно и все же легко писать. Я не привыкла, чтобы в голове было так ясно. Я пролистала журнал - даже стыдно. Корявые записки сумасшедшей.
Но не сейчас. Нет, я... дышу.
Но как же трудно подбирать слова, когда так ясно мыслишь!
Ладно, проклятая ты книжка - тебе не впервой, стерпишь. Ты все стерпишь.
Давай-ка я расскажу тебе, пока могу, кое-что важное.
Мы пойдем на родину Сафии в академию ее матери. Мы будем искать там свидетельство того, что они нашли возможность снять проклятье. Искали! И Нефрис даже сказала, что... сможет. Если это так - я проверю каждый сантиметр ее комнат и тайников.
О, как же люди живут с таким ясным умом?! Это невыносимо... Как они... не лопаются от... Понятно, почему Бишоп был таким - слишком ясно мыслил, бедняга.
Нет... не то. Потом. Надо успеть все запомнить, все... помнить.
Запомни - Каэлин что-то задумала, что-то нехорошее... нет в ней чего-то...
Черт! Нет, просто и сразу - я могу положиться только на Окку. Помни это.
Ганн же... мне стыдно и больно и... я... знаешь, я попробовала его дух. Мимолетно, словно лишь лизнула кусочек сахара, а не слопала его... Он... о, мне трудно это...
Я попробую. Ты только не пугайся. Когда я к нему прикоснулась... так, это было словно... словно я сама вдруг решила отдаться всем своим монстрам сразу и хотела этого. Чтобы разрывали, так сладко, чтобы они стонали и кричали от дикого, необузданного наслаждения, и я слышала это. Чтобы чувствовала все эти когти, и руки, и лапы - все это на себе и в себе. Да! Это была как ярчайшая похоть, от которой тело изнывало и плавилось, от которой я тогда чуть не рехнулась, чуть впервые в жизни не взорвалась от наслаждения от одной мысли... только речь о душе. Все это сказано не о теле, а о том, что внутри... о душе. Там, за спиной Его - проклятого подонка, засевшего в груди и желающего... женщину... там сидела я, и тоже... чувствовала. Но не только это нестерпимое, убийственное желание. Я чувствовала такую... жизнь. Там была такая... сила. И... там было все. Это, то, что "сшибло меня с ног" была просто многогранность души. Это был запах, смех, слезы, гнев, секс, сон, зов, крик, цвет... Это было так удивительно и ярко... вкусно, волшебно на... ощупь, что я хотела его всего.
Но сожрала лишь его брата. Смелый, сильный волк. Ох, вот его-то я получила. Там, внутри... брала его. Да. Я ... его... изнасиловала? Но самое смешное, что я смогла сделать это только потому, что хотела... душу Ганна. Ты понимаешь меня? Хоть чуть-чуть улавливаешь образ?
Как я смотрела на него - застывшего, испуганного, когда очнулась! Я смотрела, и понимала, что это сильное мужское тело, эти странные глаза, этот волшебный голос и руки, с застывшими в пальцах четками - все это оболочка, за которой... такое... Это весь он - то, что довело меня до того состояния. Я... даже дотронулась до него. Не верила. Не верила, и дотронулась. И... почувствовала отголосок. Это так странно. Я не чувствовала ничего такого, когда ощущала его всем обнаженным телом, даже глубоко внутри. А тут всего лишь кончиками пальцев к щеке - и снова этот... трепет. Ожидание. Может потому, что теперь я... знаю?
Я попыталась вспомнить и Окку. И не смогла. В памяти все черным черно, когда думаю об этом, но ведь к его душе я тоже прикасалась. Может быть он настолько прекрасен, что я просто не выдержала и забыла, чтобы не сойти с ума? Он же, как говорят - бог. Красива ли душа бога до помрачения ума?
Но мы идем в Муслантир. Мне нужно отдохнуть. Мне нужно присмотреться к Каэлин, мне нужно... хоть немного поговорить с Сафией. Мне нужно держаться от Ганна подальше.
Но у меня на голове, на моих выпадающих волосах - его платок и я чувствую, своим прекрасным эльфийским обонянием чувствую его запах. О, да - больше, больше испытаний и мучений мне - мне всегда мало.
Скоро вернется туман и темень. И будут снова рвущиеся ко мне твари, которых я больше не буду хотеть. Может быть, стоит выпускать Его, ублюдка, почаще? Хоть такая от него польза - я яснее мыслю. Но я ли? Х-ха.