Полдень, середина июля, парк в центре города. Нега. Молодежь спит на лавках перед дворцом, что сильно роднит пейзаж с бесплодными Елисейскими полями. У фонтана играют в шары. Труп основателя города, замурованный в пирамиде на рыночной площади, недалеко ушел от дворца: он видит перед собой распахнувшее крылья барочное сооружение и вздыхает. В замке, как и в пирамиде, жарко.
Есть много возможностей выплыть из людского потока на Кайзере: закричать; броситься наперегонки с трамваем; сесть за пластмассовый столик на берегу реки. Официантка идет из пещеры и несет вам яблочный сок. Толпа нараспашку. Горбики сумок на спинах и реки босых девиц текут мимо вас, разбегаясь ручьями по переулкам, и вы платите за свой сок с настойчивым чувством, что это - в последний раз.
Я выплыл, и действительно рад, что не доставил особых волнений всем людям, имевшим несчастье оказаться рядом со мной. Никто не читал надо мной сказки с полуночи до утра, не охрип, не поседел, не заплакал. В наше время человека просто сдают в окошко, день спустя получая в желаемом виде обратно. Если хотят, конечно. Когда-то, со скуки, вместо ворон я поштучно считал знакомых, да сколько из них пожертвует драгоценным, чтобы проститься со мной. Один, два, четыре... Нет, это рабочие. Девушка.
Пакет из Wallmart'a. Невнятная блузка. Глаза. Ну, привет.
Ты пришла хоронить меня... я так рад. Скольких усилий тебе это стоило? Сама, добровольно? Вот ведь. Спасибо. С одной стороны, приятно видеть тебя идущей за гробом, с другой же - простое желание жить заставляло надеяться, что процессия в мою честь состоится нескоро, настолько нескоро, что мы забудем друг друга.
Ты располнела. Та же челка на лбу, прежняя мягкость черт. Чуть больше неуверенности в движениях... Но это понятно. Я со своим гробом уместнее здесь. Что? Да, я могу говорить с тобой. Странно. Я думаю... Скорее всего, пока не зароют тело и не сожгут оскверненную мною бумагу, я не исчезну, и ты не почувствуешь здесь себя лишней... вижу, тебе неуютно, кстати, куда ты направишься после? Ладно, расскажешь.
Ты много не пропустила, даже если с момента... гадкое слово. Ничего интересного. Привезли, разгрузили, снесли вот сюда, почти сразу. Никто не бронировал столик. Я думал: вдруг мое место займет кто-либо другой, а вернее, что-то другое, и рабочим придется таскать меня по кладбищу, чтобы найти хоть кусочек свободной земли. Ты прежний... А как же иначе, если все перемены, происходящие с нами, похожи на переход немецкого слова untergehen в английское to go under? Переведи, беспомощно просишь ты.
Я изменился. Раньше я был раскован в общении. Ныне - не знаю, кому из нас более не по себе. Что в сумке? Купила, оживляешься ты, раскрывая пакет и глядя туда в одиночестве, - купила я жемчуг, на золотой, все прочее - бижутерия. И туфли, смотри вот, весь Дурлах обегала, дрянь, но творог, новый сорт, представляешь? И пива... Иду из Wallmart'a, встречаю тебя...
Девушка, которую я когда-то знал, запинается, опускает пухлую руку с покупками. Надгробия дорогие, внезапно жалуюсь я. Думали долго: как раз на проспекте перед входом на кладбище. Лавка надгробий. С листьями, в форме птиц, клювом упавших в землю, афишных столбов и прочего. Брать пришлось уцененку, попроще, как у великих, в галерее при главных воротах. Нет, что ты, нет места. В парке, за особняками, ты знаешь? Капелла стоит, темно-красное здание, где хоронили князей... Неудачник, бросаешь ты резко.
Уцененка. Тоска. Символ удавшейся, не смотря ни на что, жизни: трепет неона с той стороны проспекта, срезанный до колес окном бара транспорт и ты, пьяная, словно рыба в воде, рядом со мною. Посмотри, какой мрак снаружи. Бред, отвечала ты. Люди ходят. Уверена? Нет, с легкостью соглашалась ты. Расслабься. Какая разница? Выпьем.
О выпивке ты вспоминала в шутку, но с каким-то пугающим постоянством. Градусник Малой Конюшенной показывал минус вечности, так что люди бежали рывками по улицам, из подъезда в подъезд, в дверях выпуская пар изо рта, чтобы уже не вернуться. Я безумно любил пустоту, что оставалась после, когда поднимали стулья и запирали дверь, выталкивая нас в зимний вечер, полный твоих ремарок: синяя комната; скидки; толпа; ненавижу; елочка; как интересно. Чистокровный русский у входа в метро пропивал новогодние свечи. Прошлое в твоем лице так расплывчато... но не будь тебя рядом, я вряд ли запомнил бы что-то вообще.
Был еще эскалатор, длинный и тусклый, только на спуск, с твоей челкой. Ты разгоряченно просилась наружу из легкой зеленой шубы - корейская, презрительно говорила ты; терпеть не могу общественный транспорт, забавно так быть вовлеченной во все... И, глядя в раскрытую шубу, я хотел убивать, прости, ради бога, не знаю, что было тому виной: fin de siecle, духота или ты, волнами наркотического комфорта. Или же снег.
Снег да извечное русское кладбище с узкоколейками между могил, вороньем, грубой сваркой крестов, что торчали, как водопроводные трубы, покрытые синей эмалью. Четверо мужиков, запыхавшись, месили лопатами снег, а поодаль ютились мы, согревая за пазухой водку. С неба летела острая ледяная крупа, деревья скрипели от ветра, было невнятное время дня - сумерки, около двух. Такая погода, как нельзя лучше, пробуждает в нас человечность, заметил я. Хочется спрятаться в собственной конуре, чтобы горел очаг, ты была под рукою. Не спеши, раздраженно ответила ты, хлопая друг о друга сапожками. Забыл, почему мы здесь? Как же, отлично помню. Мы замерзаем на эксгумации твоего приятеля, моя эксцентричная леди.
Мужики распахнули тулупы, ожесточенно копая черную, в белую крапинку, землю. Ветер был очень холодным. Мы флиртовали и были близки друг к другу, как никогда. Ты прижалась ко мне, наблюдая, как из ямы дергают гроб, ставят у ног твоих и матерятся, заметив, что позабыли в сарае лом.
Мы так давно не видались... Всего пару дней, радостно выдал я, ошибившись. Если б ты знала, как мне хорошо. Холодно очень, надула ты губы. Не издевайся. Такая уж я. Отрезаю им пальцы и все такое.
Тем временем принесли лом. На гробе успела образоваться нежная снеговая вуаль, пошедшая трещинами, как только под крышку вогнали прут, звонко ударив лопатой.
Cкучно, сказала ты, выставив носик из-под капюшона. Ты свободна сегодня, бодро спросил я. Сходим куда-нибудь. Старое место, спросил я, глядя, как ты трешь носик моей перчаткой. Экономишь на мне, мерзкий тип, засмеялась ты. Дорогая, как я могу... экономить. А мне вот так хочется...
С гроба содрали крышку. На полуслове, ты отпихнула меня и, причитая по-бабьи, бросилась на колени пред мертвецом.
Единственный, ты целовала, рыдая, мертвого в лоб, глаза, губы, да на кого ж ты меня покинул, что ж со мной сделал, ласковый мой, коли уж бабой глупою по тебе убиваюсь, ай, солнце...
Я не глядел на вас. Я стоял и смотрел поверх гроба, в даль, на мужиков с деревянными лицами, присевших курить на холмик свеженарытой земли.
Я поставил водку на снег и пошел от тебя. Темнело. Я тащился по кладбищу, не разбирая дороги. Какая-то баба вдали мела веником снег с креста. Мне захотелось остаться с ней. Я готов был свернуть, углубиться в могилы, следуя однозвучным шлепкам веника о металл. Я готов был на все.
Позади застучали сапожки. Кашляя, ты догнала меня и взяла под руку.
Где выход, спросила ты. Да, тебе все равно, мой бродяга.
Наши бутылки с водкой соединились, болтала ты. Слишком громко. Мужики закопают его и закатят пирушку. Хотела еще раз взглянуть на него, говорила ты в оправдание, но ты знаешь... мне не понравилось, он стал такой некрасивый, увял... Как и все, брошенные тобою, мы, думал я. Чего ты бурчишь, мерзкий тип, говорила ты, просто жуть. Убьешь еще. Не ревнуй меня, ну пожалуйста...
Я молчал, глубоко схоронив руки в карманах, ты весело прыгала рядом.
Твоей вины нет, наконец сказал я. Просто зима, и сердце мое замерзло в твоей ладони. Весной все изменится, ворковала ты. Да, будет теплее.
Мы почти помирились. Лишь одна безделушка болталась на леске меж нами. Я могу делать все, что мне хочется, но никогда не уеду отсюда. Своя ванная всех дороже. Что с того, думал я беззаботно, вцепившись то-ли в тебя, то-ли в поручень. Жил до, проживу и потом, не впервой. Эскалатор скрипел цепями, неуклонно двигаясь вниз. Вниз - скоро я отвернусь от тебя, гляну под ноги, навсегда. Звони же, какие проблемы. Ну не люблю телефон, сказал я в отчаянии, не люблю за подспудное чувство ненужности человеку на том берегу... Если лезть в чью-то жизнь, то лучше смотреть в глаза, понимаешь? Расслабься, сказала ты. Станция.
На воздухе было бесцельно, мутно и чем-то похоже на водку с томатным соком, а спустившись, ты сошла с эскалатора, комкая скользкий купальный халат, размышляя, куда бы направиться дальше, чтобы с пользой потратить билет на трамвай. У Spar'а панически шаришь по закоулкам одежды - нет марки. Распрягши тележку, радостно возишь ее. Медлишь у кассы, словно украла зубную щетку. Встречаешь на улицах русских знакомых, жалуясь, что не работает холодильник. Утром ты распахнула дверь на балкон, пока на немецком кладбище хоронили меня, а в доме твоем зарумянились булочки.
Не знаю. Ничего не могу сказать по поводу холодильника, кроме того, что он - вещь, и нас тянет друг к другу. Если бы встретились раньше? Сказал бы: я помню имя твое и поэтому жив. А ныне нет смысла. Ничего интересного: в одиночестве я всегда был самоубийцей. Да, я верил, что между нами... Но стать человеку близким - значит, стать лучше, сильнее воспоминаний, или же сделаться воспоминанием. Тавтология. Шла б ты отсюда. Торчишь за чужим надгробием, словно ты ни при чем. Равнодушен? Жесток? Как тот дуб, как та белка, лучше - как желудь, который съедят. Я любил тебя, правда. Аж две недели. Подольше? Хотелось бы. Но в Европе метро неглубокое, понимаешь?
Жалкое преимущество - быть тебя выше, сейчас, когда ты грустна. Рабочие курят. Ты попираешь песок босоножками - милый, полузнакомый, неизвестный мне человек. Зачем это все?..
Рабочие разобрались с накладными. Двое приподнимают крышку, готовясь заколотить меня.
Nein, кричишь ты, отбрасывая пакет. Nein, просишь ты, страстно расталкивая рабочих, налетаешь на крышку, вы не ушиблись, Fraulein? Nein, ты падаешь на мой труп, целуя. Душа моя, щелкнув, возвращается в тело, Бог триумфально становится зверем, я забываю затекшую шею, опилки и тесноту, и весь ухожу в тебя, в твои губы, в первые рытвинки на распухшем лице, в мокрый рот, в затхлый, крахмальный, мещанский запах.
Пойдем же. Ты дергаешь за руку, я, стиснув зубы, трясу головой и цепляюсь другой рукой за край гроба. Идем же, визжишь ты. Рука не сдается. Я так пьян, что мычу.
Ну хорошо, хорошо, цедишь ты, заталкивая меня в кабачок и дальше, в уборную, где пускаешь холодную воду, хватаешь за волосы, мордой суешь под кран. Чтобы не захлебнуться, я смотрю на твое зареванное, тупое лицо. В сортире воняет спиртом.
Ты ждала меня в кабаке по-соседству, интересуюсь я, протрезвев. Изверг. Я обнял стойку бара, не хочу отпускать ее. Меланхоличный бармен косится на тебя.
Ну иди, умоляешь ты, опускаясь на стул и сразу, по-пьяному, обмякая. Мне и тут, храбро провозглашаю я. Тут аккуратно. A дома? Чересчур аккуратно. Идиот, воешь ты, хватая меня за галстук. Кто ты такой, клерк несчастный? Herr Schulzе, он заплатил вам? Гоните его отсюда. Я уперся в косяк руками и ни в какую не хочу выходить. Ты топчешься сзади, слабо толкая меня кулачками в спину, я пялюсь на брюки красными после бессонной ночи глазами и упрямо, как пробка в бутылке, твержу: черт, это бред, ты не можешь быть здесь, я помню тебя иначе, черт, больно...
Наконец ты бросаешь меня. Я сажусь на пол посередине бара, в нелепой балетной позе. Зал пуст. Слышно, как бармен драет бокал и стучит банкой пива. Ты стоишь надо мной растрепавшись, белея блузкой, в вырез которой мне давно неохота заглядывать.
Иди-ка домой, прошу я и тащу через голову галстук в какой-то дряни. Оставь меня здесь. Никуда не пойду. Мне страшно.