Je pense а toi. Думаю о тебе; за окном, как я вижу с кровати, мрачнеет. Форточка распахнулась. Соскочивший с гвоздя уголок нежной марли дрожит под напором ветра. Птицы притихли. Пол у стены покоробился, лак пошел пузырями, в комнате пахнет сиренью и валерианой. Мне жарко, не смотря на сквозняк, таю, но не хочу звать прислугу, чтобы открыли окно. Тучи пригнало с залива. Пару часов назад они висели над твоей головой, и мысли об этом тревожат мне сердце.
Ты заходила в гости на днях. Я лежал, защемив подбородком край одеяла, и никак не хотел просыпаться. Мне снился приятный сон, но я был разбужен тобою. В сарафане из плотной ткани, зеленом, ты привычно прикрыла дверь, подошла, но не стала, как прежде, садиться ко мне на кровать; за тобою припрыгал стул со спинкой в чехле, ты присела, шаря таинственно в косметичке бледной, не успевшей еще загореть рукой. Я смотрел, как ты тащишь из косметички лак для ногтей и тянешься к моей кисти.
- Терпеть не могу синий цвет, - промычал я.
- Ленивец.Вставай, и пошли.
Я промолчaл.
- Подарки вот, маленькому, - спасла положение ты, зашуршав пакетом.
Ты сидела в изголовье постели, радостно шарясь в оранжевом, с белой полоской мешке. Ты всегда была чем-то увлечена, существуя рывками, по-лисьи, задрав кверху мордочку и принюхиваясь - в поисках лакомства, на сей раз припасенного для меня.
Ты снова принесла мандарины. Они были хуже, чем в прошлый раз.
- Не надо, оставь же меня, - урчал я. - Садистка.
Ты красила ногти мне на руках, говоря, что пойдешь послезавтра на пляж.
- Одна?
- Ну чего улыбаешься?
- Подумал: как сильно надо любить друг друга, чтоб сохранить лукавство.
- Положим их так. Скоро высохнут. Завтракать хочешь?
Ты скормила мне мандарин, стараясь не касаться пальцами губ. Когда рука оступалась, я целовал тебя в пальцы. Они были сухими, горячими. Bытерла сок с подбородка - салфеткой, а не губами. Карандашом освежила веки. Птахой порхнула из комнатки - быстро и деловито, как и вошла в нее. Недоеденный мандарин пах на тумбочке.
В спальне просторно. Мебель гнетет меня. Кроме кровати со всем, что должно быть под ней, здесь есть тумбочка, крюк в стене, стул со спинкой в поношенном свитере. Опасаясь простуды, постель отодвинули от окна. До середины кровать не доехала, оставшись стоять в неудобном, случайном месте, оторванном от стены. Я ворчал на прислугу и требовал, чтобы задвинули в угол. Прислуга была неуклонна.
Я лежу на кровати, гляжу в потолок и печалюсь, думая о тебе. Ты развалилась на пляже, листая учебник и поедая конфеты. Будний день и погода делают пляж малолюдным. Берег замусорен. Ты лежишь у воды.
Небо покрыто тучами. Одна из них, огромная, свинцово-серого цвета, идет прямо на пляж. Полуденное солнце все еще на свободе, и ты лениво боишься сгореть. Чуть поодаль - какие-то люди - семья. Кроме вас четверых и собаки на пляже никого нет.
Семья прикатила на джипе. Дверцы распахнуты, с кресла свисает купальное полотенце. Отец - новорусский, похожий на кабана, с утра бродит по пляжу, играя в футбол бутылками, собирая дрова, отсыревшие после ночного дождя. Теперь он развел на песке костер, просто так. Присел на канистру с бензином, бросает ветви в огонь и глядит на твою обнаженную спину. Мать, раскрывшая зонтик одновременно с выходом из машины, томно спустилась к воде, разулась и села на полотенце, положив зонт на плечо. Ты не видишь ее лица.
Люди молчат. Кажется, что они отдыхают насильно. У них есть дочь и собака. Дочь, пухлая девочка лет семи, безумно похожа на тебя в детстве.
Девчонка вошла по колено в воду и кличет собаку к себе. Низ футболки подмок, и девчонка, сбирая для выжимки ткань в кулак, обнажает тугие белые трусики и полоску загорелого живота.
- Дана! - зовет девчонка, нетерпеливо сгибая коленки и шлепая подле себя ладонью. Колли боится воды.
-Ну Дана! - капризно зовет ребенок.
Собака не хочет.
Оставив щенка в покое, девчонка встает к заливу лицом. На спине ее майки размашисто, черным написано "нет". Колли, скуля, роет лапой песок. Ребенок стоит неподвижно. Грозная туча, доплывшая краем до девочки, разделила небесный свод пополам на сочное серое с синим.
-Идем же купаться! - девчонка со словом "да" на груди грубо хватает собаку за шею и тащит в залив. Собака визжит.
Женщина гладит рукой ступни и ворчит ей:
- Мария!
Ты приподнимаешься на локтях, смотришь через плечо на девчонку. Мужчина, оставив в костре кочергу, откровенно и долго глядит на тебя.
- Глупая, мерзкая Дана... - втащив колли в воду, Мария хохочет, хватает собаку за морду, начинает топить.
- Мария!
- Мерзкая, мерзкая Дана...
Колли скрывается под водой. Солнце заходит за тучу. Девочка замерла с некрасивой ухмылкой на мокром лице, прижимая собаку ко дну.
Вы глядите на девочку, все, даже мать, о направлении взгляда которой можно только догадываться.
Мужчина бросает палку, проговорив не своим, потухшим, испуганным голосом:
- Маша...
-Вау!
Девочка вскинула руки. Ошалевшая колли ракетой прыгает из-под воды, фыркает, мчится на берег и дальше в лес, выбегает обратно, шатываясь, плюясь, похудев, носится по песку и дрожит.
Отвернувшись, ты зябко поводишь плечами. Не прочитав и двух строк, находишь раскинувший руки купальник и вяжешь узлом на спине. Садишься, закутавшись в плед. Ветер шуршит конфетной фольгой, рвет зонт из рук женщины, хлещет дымом костра в мужчину. Девочка носится, обегая кривые грибки и проржавевшие раздевалки. Ветер срывает косынку с ее головы. Ахнув, ребенок спасает руками волосы и чешет вдоль леса, к остову пивной, напоминающему то ли клетку, не то летний театр. Взбежав на помост, девочка в танце грохочет по доскам, хватается за трубу и скачет вокруг нее, ликует и бесится; спрыгнув на пляж, убегает в машину; вскарабкавшись на водительское сиденье, счищает песок и водоросли. Мужчина вразвалку через пляж. Будет гроза.
Упрямо надувши губы, ты с вызовом смотришь в залив. Учебник трещит страницами, трепеща, словно жук. Ты прибиваешь книгу рукой, попав на отчеркнутый красным абзац. Фразы бессмысленны. Ты забыла, зачем выделяла их. Между пальцев на книгу падают первые капли дождя. Бумага темнеет, фломастер плывет по странице. Ты убираешь с книги ладонь, сбросив плед, и теряешь счет крупным, холодным каплям, что бьют тебя в плечи.
Женщина вскакивает с полотенца, подхватывает его и бежит к машине. Зонт по-прежнему нужен ей, и лицо остается тайной. Дождь набирает силу. Люди ныряют в джип. Девчонка на заднем сиденье хрустит леденцом, утешая собаку. Мужчина кричит тебе: "-ая! -ая! -ам! -да!". Ты презираешь джип. Человек поднимает стекло, и машина, буксуя, бросает тебя под дождем.
Книга испорчена. Плед, сарафан превратились в тяжелые тряпки, крем, который ты не закрыла, наглотался воды, пудра слиплась в комок телесного цвета. Ливень хлещет, не ослабевая. Начинается шторм. Ты промокла насквозь, замерзла и перешла все грани безумия, что столь подвижны в тебе. Ты весело скачешь по кромке прибоя, кричишь непристойности, лупишь, чтобы согреться, по дождю кулаками и косишь блестящим, насмешливым глазом на запад, где вот-вот должна появиться полоска чистого неба. Но горизонт сер, и дождь льет все сильнее.
- Клин клином!!! - орешь ты и входишь в воду по щиколотки. - Я сделаю это! Я...
Порыв урагана гасит остатки тепла. Сзади грохочет железный лист и, словно в ответ, раздается чудовищный грозовой раскат. Ты зажимаешь уши. Пятясь, выходишь на берег, развернувшись, срываешься с места и неловко, по-женски, бежишь через пляж, в раздевалку, бросив мертвые вещи и мужество. Дверью ты хлопаешь чувственно.
Крыши у раздевалки нет. По ногам дует. Замкнутое пространство успокаивает тебя. Стоя, ты гладишь тело руками. Гусиная кожа приятно щекочет подушечки пальцев.
- Дура, - ты шепчешь, массируя бедра. Срываешь с себя купальник, превратив раздевалку в душ. Ледяная вода нападает так жадно, что сердце твое сводит судорогой. Ты стоишь так, подняв подбородок, дрожа, в позе, в которой обычно наслаждаешься поцелуями в шею, слизывая капли дождя с полуоткрытых губ. Вода становится соленой, и лишь тогда ты чувствуешь, что расплакалась.
Ты отступаешь в угол и медленно оседаешь на корточки, скользя спиной по признаньям в любви и похабным надписям. Ты рыдаешь уже откровенно, в голос, уткнув лоб в колени. Дождь не кончается. Возможно, на горизонте как раз появилась полоска неба, но ты не видишь ее. Краска сползает пластами, обнажая рыжий металл. Дверь дребезжит от ветра. Дождь продолжается, и, нагая, жалкая, мокрая, ты рыдаешь в углу, растерявшись, сникнув, обняв себя, плачешь навзрыд.
Почему меня нет с тобой рядом? Почему ты должна быть одна? Зачем я не провожаю, не развлекаю тебя? Я присел бы в кабинке и утешал бы, взял бы тебя за плечи и плакал бы вместе с тобой, грозил небесам кулаком и ласкал бы тебя. Я бы лег на тебя, чтобы спасти от дождя. Наверное, стало бы легче.
В спальне темно. Ветер стихает, марля устало льнет к раме. Гром грохочет, гавкает сигнализация во дворе. Комнату заполняет нарастающий шум дождя. Визжат дети.
Дверь открывается. На пороге возникает сиделка с бутылкой пива.
- Вы не спите? - издевательски вопрошает она, увидев мое лицо.
- Не включай этот свет, - прошу я, жалобно трепеща ресницами.
Сиделка развязно садится в изголовье кровати, поставив мне на живот свой поднос, - дебелая девка с лошадиным лицом и прокуренным басом. Плюхнувшись на кровать, она перекидывает через меня руку и забрасывает ногу на одеяло, щекоча мне лицо бедром.
Девица трясет бутылкой, делает пробный глоток и сует мне в рот горлышко, приподняв мою голову, чтобы было полегче глотать.
- Как насчет соски на пивных бутылках? - отхлебнув, говорю я.
Сиделка хохочет. У нее полные губы и здоровая щель между зубами. Я меняю тему:
- Ты согласилась бы переждать бурю на пляже? В купальнике, под открытым небом?
- Ну вот еще, - говорит она басом. - Я не дура. В машине схоронимся.
Она поднимает мне голову и вливает в рот пиво.
- Правильно! А потом вы поедете в Петербург и попадете в аварию.
- Вот еще.
- Я хотел бы попасть в аварию. На скорости. Врезаться. В автобус с детьми. И чтобы спутница погибла.
- Дурак.
Дождь оглушительно бьет в подоконник. Рамы пахнут размякшим деревом, маслянной, старой краской. Потолок надо мною протек и в пятнах. Я - на даче, втором этаже деревянного особняка. На веранде пухнет от сырости стол с прилипшими лепестками сирени. Качели в саду не скрипят - смазали в честь приезда детей. В ветреную погоду слышно, как свистит паровоз на станции. Это мой дом.
-Светочка... я прошу вас, придет госпожа Вертинская - вы ей скажите, что мандаринов я не хочу.
-Буль-буль-буль... Мы такие хорошие, славно умеем пить из бутылочки, пристрастились...
- У вас новый фартук! Откуда? Ну, как насчет той аварии?
- Да отстаньте вы, барин! Разврат какой, честное слово!
- Нет, право. Раз Богу вздумалось так поступить... лучше в аварии, а то что за дела - на антресоль вот полез, за шлепанцами... повтори, повтори, что сказал вчера доктор! Повтори!
Я хохочу что есть сил - тихо, надрывно, пивными губами. Гроза выдыхается, с ней вместе на убыль идет мой смех, в комнате все светлее, но мне свет ни к чему, я и в грозу видел очень отчетливо и сиделку, и спинку кровати, и свои собственные, выкрашенные в голубой цвет, кисти рук.
- Повтори!
-Уймитесь! Сколько же можно твердить вам одно и то же? Ладно, вот вам: доктор сказал, что вы никогда, никогда не пойдете и руками владеть никогда не будете.
- Да, да, да... Слушай, ты не спешишь? Останься. У меня к тебе дело.
- Как интересно! А госпожа?..
- Вертинская не придет. На Островах. Светочка, ангел мой, вдруг то не зря? Вдруг, тот сломавшийся стул был ниспослан мне свыше? Вдруг, то был перст, палец Божий?
- О чем вы! Уймитесь! Хорошо, что у вас эти руки... простите, нечаянно сорвалось! Ах, барин, какой же вы, все-таки, мальчик!..
Останься. Я вот мечтал только что. Красивый такой сюжет. Мне понравилось. Я сочинял, и я чувствовал, как сочинительство помогает мне жить. У тебя не найдется карандаша? А бумаги? Не против ты? Я продиктую.