ИСПАНСКИЙ ГЕНИЙ САЛЬВАДОРА ДЕ МАДАРИАГИ И ПРОБЛЕМЫ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА.
Книга "Англичане, испанцы, французы", опубликованная впервые в Лондоне в 1928 году, принесла Сальвадору де Мадариаге широкую известность. Она рецензировалась в журналах, была переведена на многие европейские языки.
Мадариага родился в Испании, учился во Франции, жил и работал в Англии, с одинаковым совершенством владел всеми тремя языками. Он был полноправным участником трех европейских культур. Его можно назвать пророком европейского единства. И если он не слишком часто говорил о единстве всего человечества, то лишь потому, что эта перспектива казалась слишком отдаленной. Европейские проблемы он ощущал, можно сказать, сердцем, кожей, как европеец, а не представитель одной нации. Именно это побудило его написать книгу о трех национальных характерах.
Сын испанки и француженки, Сальвадор де Мадариага родился в 1886 году в Ла Коруна, столице испанской Галисии. Его отец Дон Хосе де Мадариага - полковник, принадлежал к военной элите испанского общества. Будучи участником войны с Америкой на Кубе, он вернулся домой убежденным, что только техническое, но никак не духовное превосходство США позволило одержать американцам победу над испанцами. Он решил, что все его сыновья должны получить научно-техническое образование и затем - служить в армии.
Сальвадор де Мадариага окончил институт в Мадриде, учился в Париже - в Эколь Политехник и Эколь Националь Сьюпериор де Майнс, откуда вышел горным инженером. Свою трудовую карьеру он начал в качестве технического советника Северной железной дороги в Испании. Между 1911-1916 годами он становится участником республиканского движения, пишет статьи по политике и литературе. Душа его не принимала техники, и он отправился в Оксфорд, где стал преподавателем истории и женился на студентке из Шотландии. Мадариага быстро приобрел известность как историк и литератор, остроумный полемист и активный пацифист. Он верит в неизбежность объединения Европы и становится пресс-секретарем Лиги Наций. Именно в это время у него созрел замысел книги о трех, самых представительных европейских нациях. В 1931 году Мадариага назначается послом Испании в США, несколько позже - послом во Франции (1932-1934). Во время гражданской войны Мадариага отходит от политики. Последней вспышкой романтических идеалов его юности была серия выступлений в защиту эфиопов от агрессии со стороны итальянского фашизма. В это время Мадариага был уже директором департамента разоружения Лиги Наций. Убедившись, что даже на этом высоком посту трудно достичь успеха, и все более проникаясь ощущением, что высокая политика - не более чем трагикомический спектакль, разыгрываемый перед массовым зрителем, он полностью погружается в научно-преподавательскую работу.
Первая его книга была посвящена Шелли и Кальдерону, вторая - вопросам разоружения, а третьей стала книга о национальных характерах. Таким образом, наметились три постоянных творческих линии Мадариаги: литературная (он писал не только критические статьи, но и стихи, пьесы и романы), политическая и социолого-историческая. В частности, им были написаны книги и статьи о жизни Христофора Колумба, Боливара, Кортеса, об испанской империи, ее расцвете и упадке. Мадариага имел богатейший жизненный опыт. Он был знаком со многими выдающимися людьми Европы. В политике участвовал не только как посол и сотрудник Лиги Наций, но и как Президент Либерального Интернационала, Глава представительства испанских беженцев в Англии. Поблизости от Оксфорда он приобрел дом в селении, которое было чем-то средним между городом и деревней. Он жил здесь как "почетный ссыльный", писал книги и принимал друзей с традиционным испанским гостеприимством. Стиль его работ и внешний облик - выразительность речи, мимики, телодвижений, выдавали в нем прирожденного испанца.
Мадариага принадлежал к "поколению 1898 года", группе молодой испанской интеллигенции. Это были писатели, поэты, художники, философы, прошедшие моральный кризис, вызванный поражением Испании в войне с США в 1898 году. Кризис пробудил испанскую интеллигенцию, заставил ее задуматься о судьбах Европы и мира, об исторической миссии Испании. Духовным вождем этого поколения стал Мигель де Унамуно (1864-1939). В его философских трактатах, повестях и романах звучат мотивы бунта против официальной Испании, призыв к ее возрождению, страстный поиск нового понимания Бога.
В исторической реальности Унамуно фиксирует два слоя. К внешней истории он относит все преходящее, явное, формальное. Это войны, экономическая конкуренция, политическая борьба - то, что разъединяет людей в их существенном экзистенциальном бытии и объединяет по внешним признакам - национальной, религиозной и государственной принадлежности. Это - неподлинная сфера жизни. Второй слой - подлинное, экзистенциальное бытие, нечто глубинное и устойчивое - "интраистория", включающая в себя язык, науку, религию, искусство, народный менталитет, интимное мироощущение личности.
Если ближайший смысл истории состоит в достижении подлинного бытия личности, то отдаленный и высший ее смысл рисуется Унамуно в эсхатологической перспективе - как воплощение человечества во Христе. Подлинная реальность, по мнению Унамуно, осознается испанским народом в образе Дон-Кихота, который есть "душа Испании". То, что считают безумием Рыцаря Печального Образа, есть на самом деле, открывшаяся испанскому гению истинная жизнь души. Унамуно создает философию "кихотизма", нацеленную на возрождение не только Испании, но и Европы, погрязшей во внутренних политических дрязгах, погоне за деньгами и имперской властью над миром. Не "европеизировать" Испанию, а "испанизировать" Европу - таков императив, выдвинутый Унамуно.
Испанская мысль в лице Унамуно, Ортеги, Мадариаги и других философов рубежа веков, двигаясь вслед за Кьеркегором, разворачивает европейскую философию в сторону персонализма и экзистенциализма.
Личность - это не чистый разум, это свобода, вера и воля, способность к выбору и решению. Условие реализации личности, согласно Унамуно, "страстная, трагическая устремленность к предмету веры: только тот существует, живет полной жизнью, кто активно действует, творит свой идеал". Подлинная личность воодушевлена не мирским долгом и послушанием, но стремлением к бессмертию. Историческая, человеческая реальность "ткется" из творческих актов веры. Проблема смерти и бессмертия выдвигается в центр философствования. Будучи убежден в несостоятельности позитивистской материалистической философии перед лицом тайн бытия, Унамуно не ищет их "научного" решения. Он пишет философские новеллы. Стать спасителем человечества может, по его мнению, лишь философ-художник. Именно он воспитывает в человеке неуспокоенность, позволяющую противостоять потоку обыденности и обрести бессмертие.
Таково было мировоззрение испанской интеллигенции. Оно отчетливо проступает в творчестве Мадариаги. Как и Унамуно, Мадариага видел отсталость Испании. Он был одним из первых испанцев, учившихся мыслить в европейских терминах. Однако главным для него оставалось желание глубже понять саму Испанию, ее характер и нереализованные возможности. Ведь испанский гений уже зарекомендовал себя в бессмертных образах литературы, изобразительного искусства, подвигах путешественников и конквистадоров. Этих последних Мадариага отнюдь не считал только жестокими грабителями и авантюристами. В работах, посвященных Кортесу, Колумбу и Боливару он выявляет творческие, конструктивные задатки испанского характера, проявившиеся в военно-политической, социально-административной и духовно-культурной сферах жизни испанской Америки.
Мадариага двигался в сторону синтеза европейского, отвлеченно-понятийного и испанского, образно-интуитивного мышления. Нельзя сказать, что этот синтез всегда бывал удачен. Вопрос о выборе метода, эффективных обобщающих понятий для социологии наций так и не был удовлетворительно решен. Метафоры, вроде уподобления философии "интеллектуальной корриде" или человека - прямостоящему дереву с его корнями, стволом и листьями, терялись в массе конкретно-исторического материала, который были призваны обобщить. С другой стороны, научные термины психологии, такие как, "интеллект", "страсть", "воля", "действие", плохо сочетались с культурной повседневностью, обнаруживали лишь ограниченную "объяснительную силу". И все же, вторжение испанского познающего духа в европейскую социо-гуманитарную науку помогало ей приблизиться к реальности, превращало ее в живой орган общественного мнения.
Воодушевленная и свободная речь Мадариаги звучит в его книгах. Она включает в себя анекдоты, воспоминания, забавные случаи, символизирующие единство и самобытность европейских культур, несет в себе иронию, восхищение, критику. Задача выявления "истинного лица" единой Европы решается параллельно с распутыванием сложных взаимоотношений "трех католических сестер" (Испании, Италии и Франции), германского "варварства" и французской цивилизованности, судеб южных испанцев, ставших почему-то ирландцами, северными католиками, самыми несчастными из всех европейцев. Ирландцы подверглись "англификации". Им следовало бы жить в Испании. Там они "забыли бы о виски и о чае, пили бы чистое христианское вино и свежую воду, которая даже в большей степени, чем вино, служит естественным питьем испанцев".
Индивиды и нации Европы, согласно Мадариаге, вовлечены всем ходом событий в "единое солидарное сообщество". Они в чем-то подобны скопищу автомобилей, движущихся в разных направлениях, по пересекающимся узким дорогам. И, подобно сотням водителей этих автомашин, каждая из европейских наций сердечно желает всем остальным "провалиться к черту в ад". Разрешение проблем Европы, возникших благодаря ее территориально-экономическому единству возможно лишь на основе моральной солидарности наций. "Европа уже есть одно туловище, но она не есть еще одно сознание".
Как ведут себя, к примеру, французы и англичане на переговорах? Французы говорят: "Мы согласовали общие принципы. Так давайте подпишем декларацию, в которой они сформулированы". Англичане отвечают: "Да, мы согласны относительно принципов. Но зачем что-то подписывать? Придет время их применить, и мы будем действовать в свете возникающих обстоятельств. Поскольку принципы согласованы, не трудно будет согласовать и конкретные действия". После переговоров француз мучим дурными предчувствиями: "Они не хотят подписывать, значит, не верят в принципы". Англичанин ворчит про себя от возмущения: "Они хотят пристегнуть меня к своей упряжке; интересно узнать, что у них там на уме". И вот блестящее заключение комментатора переговоров: "Вполне возможно заставить англичан и французов посмотреть друг другу в глаза. Но все дело в том, что глаза-то у них слишком разные",
Практическое движение к единству предполагает, согласно Мадариаге, "ревизию" общей истории Европы и исторических судеб отдельных наций. Граждане каждой страны должны увидеть граждан других стран "в лучшем свете", постараться их понять. "Глупо думать, что только мы, французы или англичане, вполне нормальны, а все остальные - испанцы, немцы, бельгийцы, славяне - чего-то "лишены". Это не означает, конечно, одинаковости наций. Важно осознать своеобразие каждой из них и на основе такого осознания решать мирным путем все возникающие разногласии. Никто не хочет, чтобы Европа была сумасшедшим домом, в котором живут воинственные фанатики, но мы не собираемся превращать ее в монастырь для аскетов, живущих по одному уставу. Жизнь и борьба - неразрывны. Но борьбу можно вести в границах разума, и те напряжения, которые сегодня разряжаются в войнах, должны стать ускорителями и стимуляторами общеевропейской и мировой созидательной жизни".
Значимость этих соображений Мадариаги, высказанных более полувека назад, трудно подвергнуть сомнению. Все народы, нации Земли - обитатели одного дома. Хотят они того или нет, им придется и дальше жить бок о бок со своими соседями. Сегодня отдельные нации продолжают действовать в соответствии со своими особенными интересами, забывая об интересах всей Европы и человечества. Мировое политическое равновесие до сих пор поддерживается, прежде всего, военно-силовыми и экономическими методами. Нации и народы Земли "плохо знакомы" между собой. Огромная научная и просветительная работа должна быть проделана для того, чтобы представители разных народов научились понимать друг друга и себя самих, работать мирно и сообща.
Находясь с гуще политических событий в 20-е-30-е годы, Мадариага с тревогой наблюдал за ростом националистических настроений. Нации зародились в Средние века. Но дух национализма созрел и стал политической силой лишь в XIX веке. "Идея нации заменила народам идею Бога, и во имя этой идеи они пожирают друг друга".
В конце XIX - первой половине XX веков нацию связывали, прежде всего, с государственностью. Между тем, истинное поприще национального духа - творчество культуры. Исторический смысл формирования наций состоит в том, чтобы соединить творческую активность индивидов и классов на всех направлениях культурной жизни, так, чтобы природные дарования раскрылись наиболее полно. Нация - это творческий коллектив, предназначенный к тому, чтобы выявить и развить некоторый сектор огромного поля человеческих возможностей. "Восхитительное разнообразие национальных характеров - благо для человечества". Нации, подобно личностям, дополняют друг друга. Каждая национальная культура - особый мир, историческая "сверхличность", знакомство с которой чрезвычайно поучительно. Мадариага хотел своей книгой способствовать взаимопониманию между нациями, искоренению национальных предубеждений.
В 1928 году Мадариага прочел цикл лекций в Женевской школе международных исследований. Из них и родилась книга о трех национальных характерах.
Классификация характеров, используемая Мадариагой, на первый взгляд, очень проста. Она опирается на выделение трех доминирующих функций или стремлений в человеческой психике, которые обозначаются, соответственно, как интеллект, страсть и воля. Эта тройственная классификация достаточно привычна и распространена. Ее можно встретить в учениях, развивавшихся в разные эпохи многими мыслителями. Платон, например, выделяет в душе человека вожделение, мужественную и разумную части. При этом вожделение легко сопоставить со страстью, мужество - с волей, разум - с интеллектом. Хотя количество человеческих побуждений, оттенков чувств и способностей - огромно, все они, взятые в общем виде, укладываются в эту привычную триаду. И вот, рассматривая три избранных нации с этой точки зрения, Мадариага утверждает, что у англичан доминирует воля, у французов - интеллект, у испанцев - страсть. Конечно, в людях присутствуют все три компонента, но в разных пропорциях и комбинациях, что и придает каждой нации ее "неповторимость". Каждая нация вырабатывает свой особенный регулятив, принцип жизни, который находит проявление во множестве норм и привычек народа, во всех сферах культуры, событиях национальной истории.
Принцип жизни англичан - fair play. Это выражение, как отмечает автор, нельзя строго перевести на другой язык. Приблизительно, это - "честная игра", надежность, верность определенной позиции. Fair play - спортивный термин и он означает не просто следование признанным правилам, но и признание в другом человеке - партнера, равноправного соперника, готовность сотрудничать с ним так, чтобы природные и социально-статусные характеристики каждого сочетались оптимально для них обоих и ради общей цели. При этом не во имя долга перед обществом, сознаваемого рассудком, а в силу естественной и спонтанной реакции, готовности мобилизовать силы ради общей победы и желания устранить всякого рода трения и противоречия, могущие помешать делу. Честная игра англичан - это реалистическое, трезво-практическое отношение к жизни, основанное на том убеждении, что абсолютное знание вещей - невозможно, а потому все наши планы, проекты и методы могут быть только приблизительными и должны постоянно корректироваться по мере изменения обстоятельств.
Казалось бы, английский метод fair play - универсален. Вряд ли кто-нибудь возьмется его оспаривать. Но стратегия французского народа - не менее универсальна, хотя совершенно другого рода. Принцип французов - "le droit", что также непереводимо. Он может быть передан словами: право, идея, закон, разумное основание. Если, по понятиям англичан, действие должно соответствовать обстоятельствам, то, по мнению французов, оно должно быть обоснованным, правомерным, разумным.
В обоих случаях имеется в виду не приспособление к обстоятельствам, а инициативное действие. У англичан интеллектуальная схема поведения почти совпадает с действием, подстраивается под него, в то время как у французов она опережает действие, заранее очерчивая как границы свободы, так и требования необходимости. Еще можно сказать, что англичане стремятся жить согласно природе, тогда как французы желают подчинить себе природу, опираясь на разум.
Испанский характер следует принципу "el honor", что значит честь. Страстная гордость души превосходит у испанцев волю и рассудок. Испанец склонен пренебрегать практической пользой, принципами права и доводами разума, если страсть того требует. Однако испанская страсть - не эгоистична, не тождественна желанию получать удовольствие. Она выражает, скорее, индивидуальный моральный императив, который явственно указывает, что именно человек должен делать в каждом конкретном случае. Это моральная интуиция, которая свободно и естественно собирает все силы души в один порыв.
Испанец чувствует себя в центре жизни. Его забота - сохранить достоинство, чего бы это ни стоило. Ни природная обстановка, ни законы общества не остановят испанца, если речь идет о чести и свободе, о спасении души.
Мадариага признает, что чистые типы характеров - редки среди представителей любой нации. Национальный характер проявляет себя не столько в поступках отдельно взятых индивидуумов, сколько в эпохальных предприятиях нации. Нельзя не замечать и некоторой изменчивости национального характера в ходе истории под воздействием внешних: климатических, хозяйственных, миграционных, политических условий. Однако внутреннее, "экзистенциальное ядро" национального характера - очень устойчиво и сопротивляется любым попыткам изменить его силой. Социальные и политические реформы мало влияют на это ядро, а вот сам национальный характер, несомненно, является важнейшим факторам, определяющим успех и неудачу той или иной реформы.
Попытаемся теперь схематически очертить портреты трех наций, представляемые Мадариагой и прокомментировать их, воспользовавшись также и другими источниками, показывающими специфику рассматриваемых культур.
Портрет английской культуры выражает преобладающее стремление англичан действовать. Англичанин более всего доволен жизнью, когда работает в саду, путешествует, охотится, что-нибудь строит, изобретает или ремонтирует. Стремление выполнить всякую работу наилучшим образом присутствует у большинства англичан. Недаром Англия снискала себе репутацию "мастерской" мира. Английские ученые любят заниматься прикладными науками. Логике, математике, метафизике они предпочитают механику, этику, физику, биологию, политэкономию. Образ современной эмпирической науки, которая должна опираться на опыт, практику, наблюдения, родился в Англии.
Практичность англичан состоит не в стремлении к выгоде, а желании быть в постоянном контакте с вещами, с реальной жизнью, что, впрочем, не предполагает большой любви англичан к интимному и дружескому общению. Чтобы понимать и чувствовать друг друга им достаточно самых кратковременных контактов.
Англичане сильны не столько отвлеченным разумом, сколько "здравым смыслом". Они мужественные люди и способны терпеть всякого рода жизненные неудобства, если, в конце концов, предпринимаемое действие приносит пользу. Многие англичане в отпускной период отправляются в труднейшие путешествия, мокнут под дождем, карабкаются по крутым горным склонам, ограничивают себя самым скромным пищевым рационом - для того только, чтобы проверить свои силы и испытать ощущение победы над препятствиями. Но вот чего они не любят, так это пустого философствования, праздной болтовни и откровенничания. Они склонны к авантюрам, подобно испанцам, и не дают себя увлечь блестящими утопическими проектами, как это бывает с французами.
По глубокому убеждению англичан мышление имеет смысл постольку, поскольку переходит в действие. Не все английские философы тяготеют к прагматическому мировоззрению. Философский прагматизм обязан своим расцветом, главным образом, американскому интеллекту, который, согласно Мадариаге, является лишь побочным и при этом не очень благородным отпрыском английского ума. Тем не менее, прагматизм родился в Англии, в "Метафизическом клубе" Пирса. Как философское течение он созвучен английскому характеру. Ведь англичанин "у себя дома", когда он действует, а не мыслит или переживает страсть. Знание - сила. Этот принцип науки Нового времени выдвинут Беконом - англичанином. И почти в это же время его современник - француз Декарт сформулировал свое философское кредо иначе: "Я мыслю, следовательно, существую". Эта мысль - образец максимально достоверной онтологической интуиции и, одновременно, признание того, что полнота бытия личности совпадает с мышлением.
Итак, англичанин мыслит ради достижения пользы, а не ради удовольствия мыслить или познать какую-то тайну. Некоторые нации, замечает Мадариага, например, немцы и русские, стремятся к знанию ради достижения последней и окончательной истины, проявляют какой-то неумеренный и нездоровый интерес к запретным знаниям. Англичане же хотят знать лишь то, что полезно для жизни. И здесь нельзя не вспомнить английского основателя философского утилитаризма Иеремию Бентама, для которого критерий морали - это достижение выгоды, добра, пользы, максимального счастья.
Говоря так, Мадариага не забывает о необычайной широте английского прагматизма. Именно английский "праздный класс" был инициатором множества бесполезных (по крайней мере, на первый взгляд) увлечений, служивших символами "показного досуга" (conspicuous leisure). Аристократы изучали до полного совершенства "мертвые языки" - греческий и латинский, занимались спортом - только для того, чтобы показать наличие у них свободного времени и отсутствие забот о хлебе насущном. С той же целью практиковались и другие неутилитарные занятия: засушивание растений для гербария, выкапывание костей вымерших животных, коллекционирование бабочек, марок, пуговиц, пряжек и т.п. Между прочим, именно из этих увлечений английской знати родились палеоботаника, палеозоология, энтомология и множество других опытных наук, вошедших впоследствии в основной "корпус" естествознания.
Познавая мир, англичанин бессознательно стремится укрепить свое моральное кредо, поддержать жизненную стратегию. Поэтому он избегает истин, способных подорвать его доверие к самому себе. От излишнего любопытства англичане умело оберегают себя при помощи юмора и лицемерия. Если, например, иностранец обратит внимания на какие-то недостатки английской жизни, англичанин почти наверняка присоединится к его критике - из вежливости - и скажет, что "у всего есть своя изнанка". Это одна из любимых английских поговорок, которая предназначена для того, чтобы заранее обезвредить опасную истину.
Английский интеллект, несмотря на некоторую свою алогичность, вообще-то "самого высокого класса". Но его особенность в том, что он не атакует проблему в лоб, а как бы обтекает ее со всех сторон. Жизнь нельзя подвести под абстрактно-логическую схему. Поэтому англичанин не доверяет правилам логики и абсолютным истинам. "Английская мысль конкретна, но в то же время туманна, дипломатична".
Нелюбовь к абстрактному теоретизированию созвучна духу естествознания. Именно в нем англичане часто бывали пионерами, несколько отставая от континентальных наций в области логики, математики, философии, в которых пальма первенства принадлежала французам и немцам. Характерные черты английской философии - эмпиризм, сенсуализм, индуктивизм и субъективный идеализм.
Типичные национальные черты можно проследить на примере известного героя Конан Дойля - сыщике Шерлоке Холмсе и персонаже Жоржа Сименона - комиссаре Мерге. Первый являлся индуктивным мыслителем, а второй - дедуктивным. Холмс ошибочно называл свой метод "дедукцией". На самом деле Холмс не представляет типа кабинетного мыслителя. Он, прежде всего, благородный рыцарь, сыщик, азартный игрок, чрезвычайно внимательный к мелочам, и наблюдатель. В дни безделья он пробавляется кокаином. Герой Жоржа Сименона, комиссар полиции Мегре, напротив, мыслитель и моралист. Следуя своему методу, он становится на позиции подозреваемого, изучает его детство, воспитание, привычки. Для Мегре, по словам Сименона, важно не кто убил, а почему убийца пошел на это. Часто герои Сименона одержимы скрытыми маниями и совершают преступления потому, что просто не способны понять и оценить смысл закона.
Иностранцы обычно замечают самообладание, сдержанность, даже внешнюю робость англичан, их нежелание откровенничать, и на этом основании видят в них индивидуалистов. Действительно, личное, приватное общение, даже с членами семьи и близкими друзьями бывает у них редким и поверхностным. Собираясь за столом по поводу какого-нибудь праздника, друзья и родственники не произносят тостов, разговаривают о погоде, кошках и собаках, избегают деловых, политических, религиозных и интимно-личных тем. Однако совершенно неверно считать англичан индивидуалистами. Им в высшей степени присущ, выражаясь словами Мадариаги, "инстинкт спонтанной кооперации". Это значит, что в любой, даже случайно возникшей группе, каждый англичанин быстро находит свое место. Ничто так не огорчает англичан, как неумение отвести каждому соответствующее место, ошибиться в отношении статуса человека, с которым имеешь дело. Хотя Англия - признанный образец демократии, английское общество - многослойно и жестоко стратифицировано. Происхождению, воспитанию, университету, в котором человек учился, придается огромное значение.
Для того чтобы понять, к какому кругу принадлежит человек, каков его статус, англичанин внимательно наблюдает за собеседником, как он держит вилку, тарелку, как улыбается. Выражение лица, стиль речи, одежда - все это призвано символизировать статус индивида.
Изначальная иерархичность английского общества, не отраженная ни в каких писаных законах, делает его легко управляемым и позволяет сравнительно просто решать сложные общегосударственные проблемы. Споры в политике ведутся для того, чтобы найти оптимальное решение, а для всякого рода соревнований существуют спортивные игры. Оппозиция в парламенте всегда называлась "оппозицией Ее Величества". К критике со стороны оппозиции в адрес правительства предъявлялось требование "быть конструктивной".
Мадариага подчеркивает социальный практицизм англичан, который поддерживается равновесием двух тенденций: консервативной и изобретательской. Любовь к традициям и стремление к радикальным переменам - переплетаются в их сознании, что на практике приводит к гармоническому единству различных побуждений и умонастроений. Традиционность английской культуры выражается в старинных одеждах охранников королевского дворца, в самом институте монархии, в средневековых париках английских судей. Англичане изобрели почтовые марки, парламент, почти все спортивные игры (футбол, волейбол, баскетбол, бокс и т.п.) и множество предметов бытовой техники.
Уважение к традициям сочетается в Англии с терпимым отношением ко всяким странностям и чудачествам. Существует, например, общество почитателей последнего русского императора Николая Второго. Его члены раз в год встречаются на железнодорожной станции, мимо которой император когда-то проезжал, и выпивают в его честь несколько бутылок шампанского.
Англичане кажутся индивидуалистами потому, что не любят публично притрагиваться, прижиматься друг к другу, похлопывать по плечу, крепко пожимать руку, а также осуждают желание совать нос в чужие дела. Они любят свободу, избегают бюрократических, формальных инструкций, - потому что каждый англичанин наделен социальным инстинктом и интуитивно склонен искать оптимальное решение проблемы. Наконец, англичане не откровенны, боятся выставить напоказ свои переживания или говорить о них. Сдержанность, самообладание, привычка соблюдать психологическую дистанцию в повседневном общении - характернейшие черты англичан. Но если надо объединиться ради полезного и понятного для всех дела, то они моментально это сделают.
Традиционный английский консерватизм и даже конформизм легко уживаются с терпимостью к чужим мнениям и отдельным чудачествам. Отчасти это объясняется тем, что в политической и правовой практике общим идеям вообще не придают большого значения. Совершенно невозможно вообразить себе англичан, воодушевленных мечтой о мировой революции, коммунизме или Царстве Божьем на земле. Напомним, что в Англии не существует конституции - основного закона. Право и судебная практика основаны на прецедентах. Английский суд не стремится подвести дело под какую-то статью. Он тщательно изучает отдельный казус, желая утвердить справедливость, а не торжество закона, и это нередко достигается.
В Англии сохраняется множество архаических правовых норм, которые никто не отменял, но которых никто и не помнит и, конечно, не исполняет. Например, только в 1972 году был официально отменен закон, согласно которому, любой человек, неправильно предсказавший погоду, должен быть казнен. Существовал, а возможно и сейчас существует закон, согласно которому во время заседаний парламента в зале не должно быть посторонних. На самом деле, в парламенте всегда полно журналистов и просто любознательных людей. Но этот закон все-таки используется, чтобы полиция могла сразу, без всяких объяснений, выдворить из зала того, кто начнет шуметь или вести себя неподобающим образом.
Свобода мнений и убеждений - гордость английского правосознания. Важно, чтобы на деле человек вел себя честно и порядочно. Поэтому вплоть до второй мировой войны и фашистская, и коммунистическая партии легально существовали в Англии, хотя и не пользовались популярностью. Многочисленных туристов всегда привлекал Гайд-парк, где на специальной площадке, охраняемой полицейскими, каждый мог, взобравшись на трибуну, произнести речь любого содержания, если, конечно, она не содержала оскорблений в адрес королевской семьи.
Любовь к традициям и старинным церемониям иллюстрируется самым веселым и шумным праздником англичан, называемым "день Гая Фокса". Праздник совпадает с открытием парламентской сессии. Он начинается с того, что отряд людей в средневековых доспехах совершает обход подвалов здания парламента. После обхода начальник докладывает спикеру: "Заговорщиков не обнаружено".
Обычай возник в 1605 году, когда был раскрыт заговор католика Гая Фокса, намеревавшегося взорвать парламент и совершить государственный переворот. Стоит вспомнить, что французы празднуют день взятия Бастилии, русские - день взятия Зимнего дворца, то есть, отмечают дни революций. Англичане же отмечают и празднуют день, когда революцию удалось предотвратить.
Консерватизм англичан виден и в том, что Англия - демократическая страна, но монархия. Королеву уважают и чтут не только потому, что монархия - красивый реликт, вроде старинного замка. Политическая власть королевы - номинальна, но ее моральный авторитет - очень высок.
Англичане больше склонны культивировать телесные, волевые и социальные качества, чем ум. Игры и спорт - непременная часть жизни студентов и школьников, из которых стремятся вылепить, прежде всего, честных игроков, джентльменов. Спортсмены имеют среди молодежи бόльший престиж, чем интеллектуалы. При этом англичане любят динамичные, коллективные игры, которые полностью освобождают ум и страсть для действия. Ведь в повседневной жизни эти психические функции у них - подавлены. Инстинкт спонтанной кооперации в играх проявляется в максимальной степени. Благодаря этому же инстинкту английский административный аппарат проще и дешевле, чем в других странах. В Англии обходятся минимальным количеством писаных инструкций. Этические стандарты глубоко укорены в сознании англичанина. Поэтому он протестует, когда сталкивается с попытками извне, формально регламентировать его поведение. Нет более страстных либералов-защитников индивидуальных прав и свобод, чем англичане. Издавна английское общество полагается больше всего на частную инициативу. Распространены частные школы, вузы, театры, госпитали, теле и радиостанции. Национализация в Англии была всегда менее эффективной, чем в других странах.
Лишь поверхностные наблюдатели считают англичан холодными и бесстрастными людьми. На самом деле, в глубине души у них часто кипят необузданные страсти, которые им не удается ни выразить свободно, ни подавить. Эта темная сторона (изнанка) английского характера отчасти объясняет пуританизм англичан, их чопорность, склонность к соблюдению внешних приличий. Если в общественной и государственной жизни англичане независимы, то в личной жизни они очень зависят от мнения группы. В произведениях английских писателей часто рассказывается о том, как молодой человек в пору любви не может разобраться в своих чувствах, найти слова признания и чутко реагирует при этом на слова окружающих. С самого детства английских детей учат не проявлять открыто своих чувств. Все это служит причиной частой критики англичан: все они, дескать, лицемеры, ханжи. Однако английская душа эмоциональна и способна испытывать сильные страсти. Но они не проявляются в отдельных вспышках, "надрывах", как это бывает у испанцев и русских, а постоянно сопровождают действие, придавая облику англичанина теплоту, дружественную надежность и решительность. Англичанин придирчиво анализирует свои чувства. Каждое из них должно "оправдываться" перед "практическим разумом". Антисоциальные страсти энергично подавляются самим индивидом.
Эмоциональная скованность англичан является причиной относительно низкого статуса искусства. Политика, торговля, наука, путешествия, сельское хозяйство, техника всегда играли в Англии несравненно бόльшую роль, чем искусство - этот наименее полезный из всех человеческих занятий. Критики в прошлом иногда оценивали произведение не по его художественным достоинствам, а в зависимости от того, джентльмен ли автор? Это не означает малой одаренности англичан. Просто дело в том, что люди безудержной страсти, подобные, скажем, Байрону, в Англии - редки. Сознание художника, подвергаясь мощному социальному давлению, становится ареной конфликта между страстью, мечтой, воображением - движущими силами его ремесла, и этикой, общественным мнением, здравым смыслом. Но когда национальным гениям, подобным Шекспиру или Байрону, удавалось сбросить с себя "моральный панцирь", освободить страсть, то ее сочетание с глубоким пониманием этической основы конфликта помогало воображению создавать характеры необычайной яркости и силы.
Французская культура, как описывает ее Мадариага, проникнута интеллектуальным началом. Француз "у себя дома", когда мыслит. Мышление представляется ему естественным, свободным состоянием. Ум француза стремится к полной ясности и не терпит алогизмов. Ради строгости системы он склонен даже пренебречь действительностью. Истина - самоцель, каковы бы ни были ее последствия. Ничто не должно мешать интеллекту работать в полную силу. Все, что содержит в себе интеллектуальное начало, форму, представляет особенный интерес для француза. Только во Франции мог зародиться проект особой науки об идеях - "идеологии", которая должна была заниматься проверкой их истинности, выдвинутый Дестютом де Траси. Наполеон немало смеялся над этим проектом. Его девиз был: "Сначала ввязаться в бой, а потом - посмотрим". Но он не был чистокровным французом.
Француз стремится мысленно предвосхитить действие, он строит планы, проекты, прогнозы, кодексы. Разработка рациональных проектов наилучшего общественного устройства - излюбленное занятие французских философов-просветителей. Правовой кодекс Наполеона послужил основой при составлении свода законов для многих государств.
Французы - любители математики, шахмат, логики, механики, военной стратегии, архитектуры. Красота и изящество метода, его строгость - особенно важны. Главные произведения Декарта названы: "Рассуждения о методе" и "Правила для руководства ума".
Интеллектуализм, рассудочность проявляются в сознании разных слоев французского общества по-разному. У философов мы находим стремление к рационалистическим системам, у писателей - к беспощадному реализму, у мелких предпринимателей - расчетливость, переходящую в жадность. Существенная роль денег в человеческих взаимоотношениях отчетливо видна в романах классиков французской литературы, в частности у Бальзака. Если английскую буржуазию представляют бизнесмены, то типичный французский буржуа - рантье.
Познание для француза важнее действия. Он стремится познать предмет до конца, увидеть его в ровном и беспристрастном свете разума. Познающий при этом исходит не из практики, а из четного определения предмета. Французское знание - абстрактное, точное, чистое, холодное, объективное. Ум устремлен на поиски общего закона, правильных пропорций. В сочетании с южной чувствительностью французов это дает в творчестве высокие образцы изящной формы. Франция - законодательница европейской моды, архитектурного стиля.
Действие, с точки зрения французов, оправдано постольку, поскольку оно разумно, обосновано, соответствует правилу или закону. Педантизм, действительно, присущ многим из них. Но его не следует и преувеличивать. Французы верили и верят в то, что разум, коль скоро он присутствует и натренирован должным образом, одинаков у всех людей. Но, в действительности, каждый из них руководствуется своим собственным разумом, который всегда имеет границы. Индивидуальный разум прекрасно освещает и регулирует процессы личной и семейной жизни, повседневность. Но разумные мнения французов часто противоречат друг другу, особенно, когда речь идет о государственном праве, законах природы и наилучших принципах жизни. Фактически французы руководствуются неписаными правилами, по знанию которых судят об интеллигентности человека. Эти правила касаются этикета, моды, этики, дипломатии, искусства, литературы, юриспруденции.
Все должно делаться "comme il faut" - как следует, касается ли это вкуса нафаршированной утки, откупориваемого вина, адреса на конверте, туалета, прически, одежды. Однако общегосударственные правила и нормы, коль скоро смысл их не очевиден для данного лица, французы норовят игнорировать или обойти. Это касается, например, правил дорожного движения, курения в отведенных местах и многого другого. Когда немцы в 1940 году вошли в Париж, они первым делом ввели закон, обязывающий переходить улицу только в положенных местах и это вызвало взрыв негодования у парижан. Во французской административной системе присутствует существенный элемент бюрократизма. Например, чтобы провести студенческую вечеринку в каком-нибудь провинциальном вузе, до 1980 года требовалось разрешения министерства образования. Конфликт между неизбежной ограниченностью индивидуального ума и требованием универсальности общих правил наблюдается во многих ситуациях, вплоть до самых курьезных.
Городские туалеты во Франции часто не имеют крыши и голова мужчины, стоящего за стенкой туалета, хорошо видна с улицы. Эта ситуация дала повод французскому парламенту несколько раз обсуждать вопрос: должен ли мужчина, находясь в туалете, здороваться со знакомой ему женщиной, идущей про тротуару?
Доминирование интеллекта в жизненном процессе приводит к тому, что действие не является для французов родной стихией. Действительность обычно сопротивляется рационализации и упорядочению. Действуя, следует ограничивать свободу мысли. Поэтому в момент действия, когда теория должна воплощаться в жизнь, француз начинает нервничать и колебаться. Англичанин, по мнению Мадариаги, с помощью предрассудков "защищает свою практику, образ жизни от разлагающего действия интеллекта". Француз, напротив, выдвигая все новые и новые принципы, защищает свободу своего разума от практического жизненного хаоса. Алогичность англичанина приближает его к действительности, логичность француза - наоборот, отдаляет его от жизни. Вместе с тем, поскольку сама жизнь во французском понимании во многом совпадает с разговором, любовным и дружеским общением или воодушевленным стремлением реализовать какую-либо идею, внутреннее чувство свободы или ее отсутствие, сильнее ощущается французом, чем англичанином.
Французы не обладают "гением спонтанной организации". Верность достигнутому пониманию права и закона для них дороже согласованности действий. В отличие от англичан, французы - противники компромиссов. Их история полна проявлений политической и религиозной нетерпимости. Достаточно вспомнить Варфоломеевскую ночь, три революции XVIII-XIX веков, неоднократные случаи рукоприкладства в парламенте. "Об Испании было сказано, - пишет Мадариага, - что этой страной невозможно править, поскольку испанцы - народ королей. Франция - страна министров. Нет ни одного человека, который бы не считал, что может занять самый высокий пост".
Против национального индивидуализма французская культура ищет лекарства в виде детальной регламентации прав и обязанностей. Конституция, правовые кодексы, административные решения служат основой политического и гражданского порядка. Во Франции существует государственно-бюрократическая система, которая работает четко и организованно. Хорошо налажены общественные службы, имеются прекрасные дороги, гостиницы. Если английская организация "свободна, инстинктивна, вездесуща, жизненна, совпадает с действием, то французский порядок - официален, установлен сверху, принят снизу, регулируется сложной системой правил, предвосхищающей все возможные случаи". Национализация охватывает во Франции многие отрасли культуры. Здесь всегда были сильны социалистические и корпоративные тенденции. Государству принадлежат многие театры, больницы, научные центры. Даже частные лицеи организованы по одному образцу.
Во Франции, как нигде, высок престиж интеллектуалов. Государство и общественность систематически осуществляют отбор умов в высшие эшелоны власти и профессий. Если в Англии наибольшим престижем обладают представители родовой аристократии, то во Франции - ученые, художники, философы. При этом бедное детство и низкое происхождение засчитывается преуспевшему интеллектуалу не как минус, а, скорее, как плюс. Здесь опять приходится вспомнить о близком родстве идей рациональности, равенства, демократии и социализма. Разумеется, "начальные условия" для карьеры имеют значение везде и всегда. Французское общество стратифицировано, как и всякое другое. Но родовая аристократия во Франции давно уже, можно сказать, сброшена со счетов. Здесь правит бал буржуазия, прежде всего, крупная, связанная с интеллектом. Ее уважают за надежность, уверенность в себе и долговечность. Но мелкая буржуазия, среди которой много "нуворишей", жадных и вульгарно себя ведущих, чаще вызывает презрение. Французский интеллектуализм неотделим от хорошего вкуса, чувства красоты и формы.
Характерны различия в колониальной политике англичан и французов. Английские чиновники, руководствуясь здравым смыслом, чувством естественной иерархии, вели себя в колониях как аристократы. Они управляли подопечными территориям и не вступали в близкие отношения с представителями местной элиты, не нарушали традиционных обычаев аборигенов и их структур власти. Французы, вдохновляемые идеями равенства, интернационализма, представлением об одинаковости разума у всех людей, вели обучение в своих колониях на французском языке, активно проводили политику европеизации. Что же из этого вышло? После обретения независимости борьба за национальное самоопределение сильнее разгорелась в бывших французских колониях, чем в английских, поскольку в первых было больше образованной национальной интеллигенции, стремившейся к власти.
Приверженность к однажды выработанным доктринам, политическим и религиозным догмам, обусловлена во Франции трудностью достижения компромисса между представителями разных идеологий. Консерватизм национального разума нередко вызывает досаду и у самих французов. Но поступиться суверенностью индивидуального интеллекта они все же не готовы. Отсюда - неравномерность исторического процесса, тенденция к революционному, а не эволюционному типу развития. Разрешение противоречий с помощью борьбы и уничтожения классового врага прослеживается в столкновениях католиков и гугенотов, монархистов и республиканцев, клерикалов и атеистов, в якобинском терроре и Парижской коммуне, в частой смене правительств и форм правления. Кстати сказать, теорию классовой борьбы придумали французские историки и философы, а вовсе не Маркс, как некоторые считают. Оппозиция в парламенте чаще оказывалась досадной помехой деятельности правительства, чем условием конструктивного диалога. Идеи во Франции кристаллизуются в жестких формах, и некоторое время жизненная стихия свободно течет внутри них. Но в какой-то момент общество начинает чувствовать себя скованным принципами. Нарастает конфликт между жизнью и ее формами, происходит их крутая ломка, после чего дух освобождается для новой творческой работы.
В отличие от политической сферы семейная и личная жизнь, поскольку она охватывается и просматривается индивидуальным интеллектом, отличается согласованностью, естественностью и непринужденностью. Во взглядах на мораль царит редкое единодушие, считается, что каждый вправе поступать согласно своей природе и своему разуму. В личных отношениях никто не стремится утвердить всеобщую истину. Перед умом французы преклоняются и имеют вкус к интеллектуальным дискуссиям, которые разгораются по всякому поводу.
Детей с малых лет поощряют к тому, чтобы они открыто выражали свои мысли. Французы умеют не только говорить, но и слушать. Если у англичан терпимость в политике сочетается с нетерпимостью в личных делах, то во Франции дело обстоит как раз наоборот. Французы постоянно конфликтуют в политике и легко налаживают личные отношения. Этому способствует и эмоциональная открытость французов, которой нет у англичан. Вопросы семейной жизни, любви, вопросы, связанные с бытовыми и естественными нуждами, свободно обсуждают и дискутируют в дружеском, семейном кругу. Браки во Франции заключаются после всестороннего обсуждения, можно сказать, по расчету. Но эмоциональная атмосфера во французских семьях более теплая и живая, чем в английских. Английские дети и родители имеют обычно лишь редкие контакты друг с другом. В Англии молодой человек уже в 12-14 лет мечтает уехать куда-нибудь в Оксфорд или Кембридж и освободиться от родительской опеки. Во Франции же - совместная семейная трапеза, поход в ресторан тремя поколениями - основные радости жизни. Англичане нередко отдают своих родителей в дома престарелых, где, впрочем, за ними хорошо ухаживают. Но французу сама мысль о том, чтобы отдать бабушку или дедушку в приют, представляется кощунством.
Чувства французов - свободны, открыты, интеллектуализированы, но не подавлены разумом. Иногда это создает впечатление легкомыслия и даже цинизма. Физиологические отправления не покрываются флером стыдливости. Степень откровенности в сексуальных вопросах и при описании интимных сцен во французской литературе была всегда очень велика и шокировала иностранцев. Страсти и физиологические чувствования, открыто проявляясь, подвергались постоянной шлифовке культурой. Поэтому французский этикет, галантность, вежливость - считались в Европе образцовыми. Другие нации сильно проигрывали в этом отношении французам. За англичанами долго держалась репутация людей "неотесанных", немцев считали чуть ли не варварами, а итальянцев - кривляками и болтунами.
Поскольку в личных чувствах француз ясен и свободен, ему не свойственны ни бурные вспышки веселья, ни хандра и сплин, что мы наблюдаем у русских и англичан. Французы сохраняют уравновешенность в горе, радости и любви, но вспыльчивы, когда надо действовать и принимать решения. Французский характер не знает "корки" над страстями, которая есть у англичан. Француз производит впечатление открытого, смелого, искреннего человека, тогда как англичанин кажется скованным и даже робким. Однако на поле боя англичане проявляли больше выдержки и находчивости, чем французы.
Сочетание высокоразвитого интеллекта, эмоциональной раскованности и эстетического вкуса создают во Франции благоприятную среду для искусства. Литература, живопись, скульптура, поэзия - важные элементы французской жизни. Выставки, конкурсы, присуждения призов становятся национальными событиями. "Республика искусств" во Франции - государство в государстве, со своими законами и авторитетами. Париж - мировая столица искусств, Мекка художников и поэтов.
Особенностью французского искусства, легко объяснимой с точки зрения Мадариаги, является преобладание в нем познавательных, аналитических и реалистических тенденций. Художественная литература своим стремлением обнажить скрытые корни жизни приближается к физиологии и социологии. Маркс говорил, что один Бальзак дал ему больше в смысле познания буржуазного общества, чем произведения всех профессиональных экономистов.
Однако "вера в разум" имеет следствием недооценку иррациональных, бессознательных компонентов психики. Все, что можно понять и объяснить, французы выражают в слове. А то, что нельзя сознательно помыслить и выговорить, они вообще не признают.
Язык для французов - главная материя духа. Немцы и русские склонны усматривать центр души в чем-то молчаливом и невыразимом. Они погружены в свое бессознательное и потому воспринимают французов как людей легкомысленных, ненадежных и чересчур болтливых. Фрейдовский психоанализ, акцентирующий значение бессознательных механизмов психики, не был популярен во Франции до тех пор, пока Жак Лакан не превратил его в "словоговорение", акцентируя при этом анализ языковых, семиотических структур. Именно язык связывает нацию воедино. Ни один другой народ не вел столь упорной борьбы за сохранность своего языка. Целая Академия неустанно трудится, чтобы обеспечить его чистоту, постоянно обсуждая приемлемость того или иного слова. Вклад самих французов в мировую сокровищницу языка - поистине огромен. Как можно говорить о любви без таких выражений как "тет а тет", "рандеву", "амур", о моде - без "манжет", "плиссе" и "гоффре"? Военные - могут ли они отказаться от "маневров", "атак", "шпионажа", "авангарда", "резервов", "кавалерии" и "артиллерии". Как публично изъясняться политикам, не имея в своем распоряжении таких камуфлирующих слов, как "шанс", "карт-бланш", "нюанс", "ресурс"? И что бы мы делали на кухне или в ресторане без "кулинарии", "кастрюль", "суфле", "омлетов", "соусов", "паштетов" и "котлет"?
Все эти слова придумали французы.
Умение рационально и систематически изложить свое понимание вещей позволяет французскому уму смело вторгаться в такие области знаний, которые другим народам доступны лишь с помощью чувств и интуиции.
Уже в XVIII веке во Франции появляются научные трактаты о любви. Да и любовные романы часто несут в себе элементы научного анализа. ("Опасные связи" - Шодерло де Лакло). Пожалуй, только французскому писателю могла прийти в голову мысль построить интригу на том, что герой, с целью изучения механизма любовной страсти, целенаправленно соблазняет и губит юную девушку, фиксируя в дневнике ход эксперимента (роман "Ученик" Поля Бурже, опубликован в 1889 году). Самые тонкие нюансы любовного чувства анализируются в трактате Стендаля "О любви". Так что, даже не читая Фрейда, французы могут быть искусными аналитиками душевной жизни, которую они препарируют со свойственным им изяществом.
Высокий уровень интеллекта - результат своего рода "интеллектуальной демократии" - создает ситуацию, когда искусство представлено талантами, но не гениями. Мадариага отмечает, что ни один из вечных образов литературы не родился во Франции. Гений - нечто выходящее за рамки, нарушающее пропорции, законы формы, чего французский вкус допустить не может. Гениальность чаще всего встречается в Германии, России, Англии, где социальные силы более жестко направляют и ограничивают творческий процесс. Это способствует концентрации творческой энергии. Внезапные прорывы духа усиливаются моральными и политическими прорывами, действуя с ними в унисон, и это рождает гениальных писателей и философов. Талантливость - универсальная способность обрабатывать и упорядочивать материал, каждодневно упражняемая, вполне гармонирует с французским характером. Но гениальность во Франции - редка.
Испанец олицетворяет собой тип человека страсти. Страсть, более целостное проявление личности, чем действие или мысль. Когда человек страстен, фокус бытия сосредотачивается в нем самом, а не на предмете мысли или объекте действия. Голос страстного человека звучит сильнее, чем голос мыслящего. Если для англичанина жить - значит делать вещи, для француза - познавать их, то испанец живет, высвобождая свою энергию в страстных порывах. В промежутках между ними он созерцает мир. Испанец склонен воспринимать жизнь как драму, главный герой которой - он сам. Личный опыт, симпатии, привязанности дороже для него, чем абстрактные идеи и принципы. Даже деньги и богатства не вызывают у испанцев особенного интереса. Во всяком случае, досуг, друзья, здоровье, свобода чувствований, природа - это главное в жизни и жертвовать чем-либо из этого ради денег или высокого положения в обществе - для испанца не имеет смысла.
Испанец не любит дробить свое существование строгим распорядком жизни и специализироваться в какой-либо деятельности. Ему мало свойственны "полезные" увлечения: изобретательство, хобби, связанные с улучшением быта. Он ищет бурных, всепоглощающих страстей. Все, что не имеет привкуса страсти, не выводит испанца из состояния пассивности.
Испанцу трудно дается дискурсивное, систематическое мышление. Внешние впечатления и свободно текущие мысли смешиваются с идущими изнутри настроениями и чувствами до тех пор, пока какое-либо впечатление не вызовет яркую вспышку страсти. Мысль испанца "подобна солнцу, растопляющему туман бытия серией беспорядочных откровений". Она глубоко личностна. Это, прежде всего, его мысль, а не мысль о чем-то. Она рождается в недрах души, а не в поверхностном слое разума. Знание, вырабатываемое испанцами, отличается цельностью, субстанциональностью, конкретностью.
Испанская философия имеет долгую и сложную историю. В ней смешаны европейские и арабские элементы, христианская совесть и сократовский ум, ожившая схоластика и настроения новейшего экзистенциализма. Она оригинальна, жизненна, отличается неприятием сухого академизма, погружена в народную стихию мысли. Она не создает систем, но стремится к ясному, образному выражению, интересуется не отвлеченными проблемами, а "диалектикой души", чем сходна с русской философией, которая тоже чувствует себя уютней в художественном обрамлении, чем на академической кафедре.
Доминирование страсти и низкий (в среднем) уровень интеллекта были, согласно Мадариаге, причиной того, что научно-техническая, экономическая, политико-административная деятельность не получили развития в Испании, которая долгое время была сельскохозяйственной, отсталой страной. С другой стороны, эмоциональность, интуиция и созерцательность - это источники высокой философской, художественной и религиозной культуры. Церковь, армия, искусство - наиболее привычные сферы деятельности, дающие выход страстям и гениальности испанцев. Они - смелые авантюристы, путешественники, вдохновенные проповедники-миссионеры, инквизиторы, гениальные художники, создатели "вечных образов" - Дон-Кихота и Дон-Жуана. Уже одними этими образами испанский гений обессмертил себя, выразив потрясающе смело и правдиво глубинную, во многом иррациональную и эксцентричную природу человека, его метания между высшим идеалом и фантомом, любовью к Богу и соблазном плотских удовольствий. Причина популярности "вечных образов" - в их глубочайшей человечности. Они, несомненно, трагичны, противоречивы, как и сама жизнь. В них выражено "огромное несоответствие" между идеалом и жизнью, которое, вероятно, и есть наиболее характерная, сущностная черта человека.
Два важных качества испанцев, согласно Мадариаге, индивидуализм и гуманизм, тесно связанны друг с другом и с доминирующей в их характере страстью. Первый вытекает из глубокого убеждения в том, что все важные события разыгрываются в душе человека. Отсюда - равнодушие к "внешним" событиям, "нуждам отечества", интересам общества. Это не равнозначно эгоизму и, тем более, утилитаризму. Просто у испанца "перевернутая шкала ценностей". В центре - он сам, в окружении своих близких, друзей и родственников, на втором месте - интересы города, провинции, на третьем - страны и совсем уже смутен образ человечества как целого.
В Испании семнадцать областей. И у каждой - своя собственная столица, флаг, законы, язык. Если французы добивались, и добились, в конце концов, единого языка для всей страны, то испанские провинции всегда стремились к языковой независимости. После смерти Франко, который пытался бороться с сепаратизмом, они вновь перешли на собственные языки. Испанцы, правда, любят уверять себя и других в том, что они патриоты и националисты. Но если спросить их, что такое - Родина, то окажется, что речь идет о стране басков, Каталонии, Кастилии, Галисии, а вовсе не об Испании. Индивидуализм препятствует созданию в Испании (как впрочем, и в России) нормально действующих политических партий. Их в Испании много, одних только коммунистических партий до прихода к власти Франко насчитывалось четырнадцать, но каждая партия - это просто политический клуб для людей, приятных чем-то друг другу, объединяющихся вокруг яркой личности. Какую именно идеологию они защищают - этого испанцы и сами толком не знают. Их индивидуализм проявляется еще и в том, что семья, дом, близкие друзья для их неизмеримо важнее материальных благ и всякой политики. Дети и старики чувствуют себя вполне комфортно в семейном окружении. Встречи и беседы с друзьями в ресторанах, барах, длящиеся по много часов - средоточие общественной жизни и самое большое удовольствие. Дружеские и общественные собрания продолжаются неопределенно долгое время. Прерывать говорящего считается неприличным. Из-за этого заранее назначенные встречи и мероприятия запаздывают или просто срываются. Точность и обязательность - не в характере испанцев. К этому давно все привыкли. Но иностранцу расхлябанность административного аппарата бросается в глаза.
Время работы государственных служб точно не определено, к тому же, почти каждый день в календаре - праздник какого-нибудь святого, а в праздник, как известно, работать нельзя. Для получения справки, визы или лицензии приходится ездить в разные концы города, тратя на это по несколько дней и недель. Однако существуют посреднические организации. В них работают молодые люди - родственники или друзья высокого начальства. Они знают в какой таверне и в какое время тот или иной чиновник отдыхает или встречается с друзьями. Туда-то и приносят ему на подпись заранее оформленные документы. Так что за определенную мзду и при некоторой расторопности можно быстро получить нужные бумаги.
Погруженность в то, что происходит здесь и теперь - важнее для испанца всяких долгосрочных планов. Испанцы никуда не торопятся. Жить ради будущего - равносильно сумасшествию. Если речь заходит о том, чтобы сделать какое-то давно запланированное дело, испанцы отвечают "маньяна" - что значит "завтра", "как-нибудь", "при случае", а лучше сказать - "пусть пропадет оно все пропадом".
Как уже отмечалось, испанец - не себялюбивый эгоист. Чувство чести составляет сердцевину его личности и вполне может подвигнуть на самопожертвование. Однако у испанца нет абстрактного понимания долга. Он предан лично Богу, королю, королеве, вождю, своей возлюбленной. И поскольку вспышки страсти обычно находят себе выход в поступке, то и угрызения совести не часто посещают испанца.
Политические мнения в Испании неясны и неустойчивы. На выборах голоса отдаются за друзей, а не за какую-то определенную политическую программу. Слабость многих социальных институтов обусловлена индивидуализмом и недостатком рациональности испанцев. Правовые кодексы не имели никогда достаточно силы, чтобы сплотить граждан и организовать общественную жизнь. Принципы оставались на бумаге, а стабильность в обществе поддерживалась благодаря личной власти.
Гуманизм испанца состоит в непосредственности и искренности его мнений, поступков, в признании достоинств другого человека независимо от занимаемого им положения и политических убеждений. Другой человек может быть другом или врагом, но его не воспринимают как представителя класса, нации или партии. Эти понятия слишком отвлеченны, чтобы к ним всерьез относиться. Когда Испания волей судеб стала на короткое время ареной борьбы коммунистической и фашистской идеологий, ни та, ни другая не одержали победы, и все кончилось режимом личной власти.
Особенности испанского искусства в том, что оно народно, и вместе с тем, индивидуально. Хоровое пение почти отсутствует. Музыка, архитектура - искусства, требующие не столько глубины, сколько чувства формы, - в Испании развиты слабо. Но зато гениальные испанские художники - Рибера, Веласкес, Эль-Греко, Пикассо, Дали представляют вершину мировой живописи. Испанское искусство импровизационно и содержательно. Итальянская живопись обладает совершенством формы, безотносительно к содержанию и этим восхищает. В искусстве Испании преобладает живопись, а не раскрашенный рисунок, цветовая гамма - изобильна, в то время как форма бывает незавершенной.
В литературе страстность испанского характера проявляется особенно ярко. Язык - непосредственное выражение души народа - играет бόльшую роль, нежели жанр, фабула, сюжет. Энергия, звучность, выразительность испанских крылатых фраз и поговорок, пожалуй, не знает себе равных среди европейских языков. В литературе не прослеживается влияние определенной школы, коллективной традиции. Каждый испанский писатель начинает заново. Поэтому ничто человеческое ему не чуждо и даже в гениальных работах мы находим сочетание наивных, примитивных черт с блестящей изощренностью.
Долгое время шла дискуссия о том, существует ли вообще испанская философия. Полная "чистота" мысли, освобожденная от всяких "примесей" волевых и чувственных импульсов, которая обычно предполагается у философа, вряд ли возможна для человека страсти. Специальная комиссия занималась этим вопросом и пришла к выводу, что "имеет место испанское мышление, облаченное в разнотипную философскую форму". По мнению Мадариаги, мышление испанца отличается созерцательностью, методической неорганизованностью, безразличием к системе, импровизированностью выдвигаемых решений, не выстраивающихся в целостную теорию.
Проблема чистой философии может быть поставлена и в отношении русской мысли. Русскую философию, также как испанскую, трудно отделить от литературной и политической публицистики, критики, художественной литературы. Сегодня правильнее говорить не о философии, как таковой, а о степени и критериях философичности того или иного научного или художественного текста.
Выдающиеся испанские мыслители ХХ века, такие как Унамуно, Ортега, Мадариага, конечно, были философами. В центре их философских исканий - экзистенциальные, глубоко жизненные противоречия человеческого сознания. Это проблемы смерти и бессмертия, веры и разума, стремление познать Бога и невозможность достичь этого одним только умом, всегда ограниченным рамками культуры, колеблющимся по своей силе и направленности.
Испанский мыслитель конца XIX века Менендес де Пелайо утверждал, что философа должны заботить не идеи, которые принадлежат всем и, в то же время, никому, а способ их организации в человеческой душе. Существует "предвечная гармония идей". Каждый мыслитель и каждое национальное сообщество стремится, используя присущие им способности разума, воспроизвести эту гармонию.
В связи с предложенными Мадариагой характеристиками трех национальных культур можно было бы высказать немало возражений. Не ясно, в частности, в какой мере национальный характер является источником, базисом культуры, а в какой - ее следствием, личностным выражением? Неубедительно и выведение национального характера из упрощенной триадической схемы, в которой память, воображение, восприятие, интуиция и другие психические функции почем-то не находят себе места. Можно вспомнить классификацию психических типов Юнга, основанную на выделении четырех психических функций (мышления, сенсорики, интуиции, оценивающего чувства) и двух модальностей (экстравертности и интровертности). В соционике, созданной А. Аугуставичюте в 70-е годы ХХ века, на основе юнгианской психологии многие социально-характериологические качества, такие как логичность, этичность, конфликтность, взаимопонимание, готовность к сотрудничеству, стремление к достижению и т.п., выводятся из комбинации двух или трех функций и степени совместимости между разными психическими типами, которых насчитывается шестнадцать, а не три, как у Мадариаги.
Даже если признать работающей при анализе европейских наций тройственную классификацию характеров Мадариаги, то остается неясным, что делать с остальными нациями? Немцев, итальянцев, русских, бельгийцев, поляков, греков, американцев придется признать или ослабленными вариантами трех основных характеров или смешанными типами. Наконец, трудно согласиться с выведением национального характера из одной психологии, не принимающей в расчет климата, географического положения, традиционного типа хозяйства, основных вех истории каждой нации.
Попытавшись в нашей вступительной статье дать сжатые портреты трех национальных культур, мы обнаружили, что теория Мадариаги оказывается эффективной в ограниченных пределах. Она "размывается", когда мы переходим к конкретным фактам. Чтобы объяснить особенности поведения разных наций в огромном поле человеческих возможностей, придется прибавлять к исходной доминирующей черте характера другие черты, непосредственно из нее не вытекающие.
При всем том, национальная культурология Мадариаги есть все-таки важный вклад в науку о национальных характерах и культурах. Мы не получаем из нее бесспорных и однозначных ответов на вопросы о сущности наций, их способности к сотрудничеству, причинах межнациональных конфликтов. Но становится ясно, что теория наций, подобно теории личности, не сводится к жестким схемам и типологиям. Ее можно начать строить, избрав в качестве исходного самый просто принцип. В ходе своего развития теория наций превращается в живое, ветвящееся дерево знания.
В условиях ускоряющейся глобализации очень важно понять, какие формы культуры - быта, экономики, политической власти, управления - подходят для данной нации, а какие ей противопоказаны. Наивно полагать, что все нации должны ориентироваться на одни и те же, якобы "прогрессивные" и "эффективные" формы, такие как рынок, конкуренция, демократия и т.п., не говоря уже о том, что все эти понятия легкомысленны и нечетки. Для одних наций хороша капиталистическая система, для других - монархия, а для третьих - аристократия. Конфигурация хозяйственных укладов, бытовых, политических форм должна строиться с учетом черт национального характера. А чтобы его научно объяснить, нужно преодолеть описательную этнографию и отвлеченную социологию, соединить, применительно к решаемой проблеме и в должных пропорциях факты истории, психологии, этнографии с "понимающей" культурологической теорией.
Четыре темы постоянно звучат в произведениях Мадариаги: национальный характер, национально-культурный "портрет" Европы, идея европейского единства и тема "вечных образов" (Гамлет, Дон-Жуан, Дон-Кихот, Фауст). Последняя тема уходит корнями в проблему человека, осознания и реализации общечеловеческих потенций личностью. Неудивительно, что Конгресс Европы, собравшийся в Гааге в 1948 году, призванный определить пути послевоенного мироустройства, избирает Мадариагу председателем комитета по культуре.
Тема "вечных образов" проходит красной нитью через все творчество Мадариаги. Наиболее значительны в этом плане: "Испанский гений" (1923), "Дон-Жуан как европейская фигура" (1946), "Портрет Европы" (1952), "Дон-Кихот" (1961), "Гамлет" (1948), "Портрет человека прямостоящего" (1968).
Не так легко сформулировать общее мировоззрение Мадариаги. Ясно, что он, прежде всего, экзистенциальный мыслитель, интуитивист. Философы, обычно, начинали размышлять, отталкиваясь от какой-либо общей идеи - Бога, Духа, Природы, Материи. "Мы не приспосабливаем отвлеченные идеи к привычкам человеческого ума, - говорит Мадариага. - Мы идем обратным путем".
Посетитель Лувра впитывает глазами таинственный духовный аромат, исходящий от Святой Анны и старается понять, что имел в виду Леонардо, когда писал эту картину. Так и мы по Божественным следам и проблескам, наблюдаемым в мире, стараемся понять его Божественную суть. Мы не принимаем мир как нечто заведомо разумное, упорядоченное, идущее прямиком к своей цели. Но мы не можем воспринять его и как "сказку, рассказанную идиотом". Есть лишь один подлинный путь философствования, и он требует, прежде всего, "быть человечным".
Это означает, что нужно внимательно вслушиваться, всматриваться, вдумываться в то, что открывают нам разум и наши органы чувств и о чем говорит наша интуиция. Среди животных только человек является прямостоящим, "вертикальным" существом. Это о многом говорит. Самые сложные жизненные проблемы связаны с вертикалью: Человек - Бог. "Горизонтальные проблемы": "индивид - общество", хотя и сложны, но в принципе, могут быть рационально поняты и практически разрешены. Что же касается "вертикальных проблем" - искания, постижения Бога и смысла жизни, то они - вечны и составляют главное содержание бытия личности и всего историко-культурного процесса.
Дерево - удачный и наглядный образ внутренней духовной формы человека. Корни дерева - инстинкты, историческая память, коллективный бессознательный ум народа, уходящие "вниз" - в землю, в природу. Ветки и листья - это дух, сознание, продукты человеческого творчества. Ствол - материальное тело и душа человека. Человек получает пищу из земли - снизу и из воздуха - сверху. Бессознательная мечта человека - "раствориться в мире", вобрать его в себя, понять и победить. Однако, "корни" тянут вниз к земле, тогда как листва устремлена вверх - к небу. И только ствол собирает нас воедино, соединяя токи, идущие сверху и снизу, придавая им форму, обусловленную конкретным обществом.
Две идеологии - горизонтальная и вертикальная постоянно борются в человеке. Героизм и святость сочетаются с обывательской трусостью и плотским вожделением, благодаря чему облик, характер, национальный тип человека принимают в каждую эпоху и в каждой стране особенные, подчас причудливые формы. Но интуиция говорит нам о том, что, несмотря на разнообразие и противоположность национальных характеров - человечество едино. Земля - наш общий дом, а смысл всей внешнеполитической истории сводится к тому, чтобы создать единое общежитие людей. Люди собираются вместе, подобно деревьям в лесу. Их корни тесно переплетены в земле, а, соприкасаясь листвой и ветками, они постоянно обмениваются творческой энергией. В корнях и листве - индивидуальность отсутствует и только стволы деревьев, хоть и не могут разбежаться в стороны, не могут и соприкоснуться. При этом каждый ствол не похож на другой.
Разные части человечества неодинаково развиты и оформлены в отношении важнейших человеческих качеств. Африка - это корни человечества. Азия - листва. Европа - ствол. Африка хранит единство рода. Возможно, черной расе принадлежит будущее. Эпоха конца седьмого тысячелетия, изображена Мадариагой в раннем иронико-утопическом романе "Священный жираф". Мир населен только черными людьми. Белая раса давно вымерла. Европа погибла в геологическом катаклизме. Некоторые научно-технические и художественные достижения белых европейцев, особенно, англичан, не без насмешки и иронии используются иногда черной цивилизацией, вернувшейся к первобытному родовому матриархату, но нет, разумеется, ни "гражданского общества", ни "свободы слова" и никто ничего не слышал о демократии и правах человека. Полное и безусловное доминирование женщин во всех важнейших сферах культуры обеспечивает гуманность, порядок и достаточное жизненное разнообразие.
Все социальные, управленческие, экономические проблемы - разрешены. Никаких классовых, национальных и религиозных конфликтов не существует. О них иногда делаются научные доклады, причем, выступающие обычно извиняются перед слушателями за то, что им приходится говорить о такой странной чепухе, как древняя наука 2-го - 3-го тысячелетия, юриспруденция, классовая теория, расизм, разделение властей, палата лордов, статистика, принцип "свободы слова". Всего этого давно не существует. Проявления неустойчивого, поверхностного и не видящего главной цели мужского ума вызывают у граждан 7-го тысячелетия лишь сочувственную улыбку. Но таковы уж были наши предки, тут ничего не поделаешь. За свою наивность, простодушие и юношеский максимализм они дорого заплатили. Но мы многим им обязаны. Кроме того, сегодняшняя наука (7-го тысячелетия) убедительно доказала, что и мужчина, правильно развиваясь, вполне может стать разумным существом и толковым работником. Только надо понимать, что личность человека - не продукт "пола", "класса", труда, общественных отношений, а результат воспитания. Главное в личности не рассудок, не инстинкт, а вкус, такт, эстетическая и этическая восприимчивость, диалектичность и ироничность ума. А все эти вещи даром не даются, их надо прививать и культивировать в человеке.
Конечно, и в 7-ом тысячелетии люди иногда ломают голову по поводу "вечных вопросов". Например, зачем Бог создал нас столь отличными от него Самого? Почему орган любви - этой важнейшей и всепроникающей способности человека - столь безобразен и связан с самыми низменными частями тела? Если ум и творческая воля идут от Бога, то как может быть, что мир, подчас, кажется нам столь отвратительным? И как может Бог позволять негодяю - процветать, а дураку - править? Если у человека - такой недостаток вкуса, что проявляется в его житейских и в эпохальных замыслах, то кто в этом виноват: Бог или мы сами?
Перечисленные вопросы показывают, в каких духовных горизонтах мыслил еще совсем молодой Мадариага, и какой превосходной, поистине испанской, иронией он обладал.
Он был человеком своего времени, остро чувствовал его проблемы и никоим образом не претендовал быть выдумщиком-оригиналом. Главной живой проблемой было для него единство Европы. Ее население - богатейшая смесь, "букет наций". Она богата характерами, могущими составить продуктивный творческий коллектив. Европа есть дар Бога - человечеству. Именно так ей следует себя понимать. Европа не должна жить для себя и погрязать в национальных конфликтах.
Интерес к европейской проблематике был для Мадариаги главным мотивом, когда он разрабатывал тему "вечных образов". По этой теме имеется богатейшая литература. От обычных героев искусства вечные образы отличаются тем, что способны жить в контексте многих литературных, музыкальных и сценических произведений.
При этом, они развиваются и духовно обогащаются в сознании каждого народа, каждого поколения. Используя термин Юнга, можно сказать, что вечные образы - архетипичны. Это значит, что они укорены в коллективном бессознательном. "Ядро" каждого образа идентично какому-то глубокому и неустранимому элементу психики человека. В каждой культуре, в каждую эпоху, оно осмысляется по-разному. Внутренняя глубина вечных образов остается таинственной, противоречивой, допускающей прямопротивоположные трактовки. Вечные образы не умирают, когда тот или иной класс, нация или держава сходят с исторической сцены. Это говорит об их представительности и укорененности в человеческой природе. Вечные образы символизируют непреходящие проблемы, идеалы и конфликты человечества.
Согласно Мадариаге, Дон-Кихот в паре с Гамлетом и Дон-Жуан в паре с Фаустом выражают два главных типа европейских проблем, два "измерения" европейской души - горизонтальное и вертикальное.
Дон-Кихот - этико-социальный антипод Гамлета. Оба героя действуют в социальном пространстве, в его горизонтальном измерении, указывая на извечный конфликт европейской культуры между индивидом и обществом.
"Донкихотство" давно стало нарицательным понятием. Но что оно означает? Если современники Сервантеса видели в Дон-Кихоте пародию на героя рыцарских романов, то уже в XVIII и особенно в XIX веке его признавали подлинным олицетворением великодушия, благородства, извечного разрыва мечты и действительности, и, что еще важнее, ярким символом непреодолимого трагизма человеческой жизни вообще.
Жизнь и подвиги Дон-Кихота - доказательство тщеты гуманистических иллюзий, неосуществимости идеалов добра, истины, красоты и справедливости, но также указание на возможность сохранения человеком мужественного и любовного отношения к жизни, душевного и социального оптимизма.
Известно, что Дон-Кихота высоко ценил Достоевский, поставив его на первое место в ряду образов, выражающих сущность человека. Он подчеркивал, как определяющую черту Рыцаря Печального Образа его верность своему идеалу. Отказаться от идеала - общечеловеческого по своей сути - было бы для Дон-Кихота предательством и полной утратой смысла жизни. Дон-Кихот доказывает ограниченность трезво-практического, утилитарного отношения к жизни.
Истина вовсе не обязательно заключена в том, что реально преобладает, господствует и признается большинством. Идеал одинокого сумасшедшего рыцаря может быть трезвее и практичнее идеала миллионов расчетливых обывателей. Достоевский тонко подмечает основное жизненное противоречие Дон-Кихота: чтобы поддержать постоянно опровергаемый жизнью идеал, он придумывает для него все новые ложные доказательства - нелепые сами по себе, но действенные и этически значимые. Сокровеннейшая тайна человека в том, что он живет не сущим, а должным. Чтобы воплотить идеал в жизнь, нужно в него верить. Перед лицом хаотичности бытия человек должен быть во всеоружии идеала. Чтобы твердо ступать по жизни, быть открытым будущему, нудно сохранять веру - даже если потерпишь поражение. В основе пирамиды лжи, создаваемой Дон-Кихотом, лежит все-таки правда жизни, правда справедливости, надежды и любви к человеку. Эту мысль Достоевского Мадариага находит чрезвычайно близкой испанскому пониманию Дон-Кихота, выраженному, в частности, Унамуно: бессилие рассудка, здравого смысла, его неспособность ответить на коренные вопросы бытия и преодолеть одиночество человека перед лицом бесконечного и непредсказуемого мира, требует поставить на первое место не практический разум, а страсть и борьбу во имя идеала. То, что разум признает иллюзией, является на самом деле средоточием души здоровой личности. Только человек, ведущий трагическую борьбу во имя идеала и без надежды на победу, обретает подлинную человечность и, в конечном итоге, побеждает.
Подчеркивая превосходство испанского "донкихотства" по сравнению с английским практицизмом и французской рассудочностью, Мадариага не стремится принизить французов и англичан, которых признает талантливыми и творческими нациями. Он лишь констатирует, что именно испанцам, благодаря их практической беззаботности и душевно-эмоциональной открытости: качествам, отсутствующим у французов и англичан, удалось преодолеть естественную тенденцию к адаптивно-конформному поведению и создать образ Дон-Кихота - вечный памятник человеческой Свободе и бескорыстному отстаиванию Идеала. Как отмечал еще Гейне, Дон-Кихот, несмотря на свое сумасшествие - провозвестник будущего. Только неразвитый читатель может воспринимать его как "смешную и жалкую фигуру". Обладая трезвым политическим умом, Гейне понял и то "каким безрассудством является попытка слишком рано ввести будущее в настоящее, если к тому же в этой схватке с тяжеловесными интересами сегодняшнего дня обладать только очень тощей клячей, очень ветхими доспехами и столь же немощным телом".
По поводу Гамлета сложилось обывательское мнение, будто бы это натура нерешительная, колеблющаяся, не имеющая внутреннего стержня. На самом деле и в скандинавской саге, содержащей главные сюжетные элементы шекспировской трагедии, и в ней самой, Гамлет - действенный, волевой человек, а у Шекспира он бывает даже грубым, импульсивным. Гамлет способен преодолеть препятствия, составить план действий и претворить его в жизнь. Однако в шекспировском Гамлете вопрос о том, как осуществить задуманную месть, заменен вопросом: что вообще человеку следует делать... И именно это - совсем не в английском духе - упорное вопрошание о глубинном смысле бытия, которое не оставляет Гамлета ни на минуту, есть его душевно-нравственный стержень.
В гамлетовском вопрошании явственно проступает антитеза безоглядной веры Дон-Кихота в свой идеал. Гамлет - "англизированный принц датский", проще сказать - англичанин, но не типичный. Как все англичане, он - человек действия, находящийся, к тому же, в центре общественного "силового поля". Он принц, на него все смотрят, от него ждут решения, поступка. Так, по крайней мере, шекспировский Гамлет ощущает себя. Но он хочет быть свободным. Проблемы, которые на него свалились волею судеб: верить или не верить тени отца, мстить или не мстить отчиму, не таковы, чтобы можно было их решить на основе здравого смысла, как это принято у англичан. В критических, тупиковых ситуациях англичане, случается, впадают в сплин, меланхолию. Но и этого Гамлет позволить себе не может. Потому что он - не слабый, безвольный человек и не хочет уступать социальному давлению. Он остро ощущает свое место в обществе, свою ответственность. Что же ему остается? Он уходит в мир мучительных раздумий. На место действия встает размышление, и не о чем-то практически-конкретном, а о том, "что есть истина"? Англичанин Гамлет - не бесстрастный мыслитель, каким мог быть, например, немецкий философ Кант. Отвлеченное мышление - не его стихия. Гамлет мыслит всегда "по поводу", превращая мысль в слово, а слово - в поступок. Он постоянно предпринимает "интеллектуальные вылазки" за границы действенно-практического бытия, подобные "рыцарским вылазкам" своего испанского антипода.
Предпринимая вылазки на Россиманте, Дон-Кихот "выходит" за границы созерцательно-страстной испанской жизни в действие. Дон-Кихот укрепляет свою веру в этих воинственных вылазках. А Гамлет, погружаясь в рефлексию, чувствует утрату веры. "Пала связь времени". И Гамлет горюет о том, что именно он "связать ее рожден". В итоге своих интеллектуальных странствий, он приходит к выводу, что мир - есть "опустелый сад". Исправить его невозможно. И если бежать от мира в царство разума - что противоестественно для англичанина - то приходишь к выводу, что "само по себе ничто не дурно, и не хорошо: мысль делает его тем или другим". Безоглядной и радостной вере Дон-Кихота в Идеал противостоит безбрежный скептицизм Гамлета, возникающий там, где разум целиком погружается в реальность, в материю социальных отношений. Что в ней, в этой "материи"? Офелия так же его предаст, как мать предала отца, а он и все остальные, подобно бедному Йорику, будут лежать в могиле и откармливать собой червей. Вера в гуманистический идеал и материалистическое безверие - две доминанты европейского духа, воплощаются в образах Дон-Кихота и Гамлета.
Гамлет симметричен Дон-Кихоту. Дон-Кихот живет в разреженном, социально-дезинтергированном испанском обществе. Для него одиночество усугубляется тем, что у него нет ни друзей, ни коллег, ни любимой женщины. Ничем реальным не питаемые страсть и воображение Дон-Кихота выводят его за границу испанской, да и общечеловеческой нормы. Находясь в социальном "вакууме", он жаждет действовать и силой воображения создает себе подходящее социальное окружение. Он любит прекрасную принцессу, которая на самом деле простая крестьянка; становится защитником всех обиженных, бесстрашным борцом за справедливость и мудрым руководителем простых людей.
Дон-Кихот и Гамлет - "горизонтальные типы" и демонстрирует конфликт между приспособлением к обществу и желанием возвысить его до идеала. Фауст и Дон Жуан - типы "вертикальные". Их сравнительная интерпретация высвечивает глубокую религиозно-антропологическую проблему "верха" и "низа", духовного и телесного, божественного и сатанинского в человеке. В мире Гамлета и Дон Кихота религия существует как нечто само собой разумеющееся. Но для Фауста и Дон Жуана проблем бога - его существования и сущности является основополагающей. Гамлет и Дон Кихот остаются самими собой на протяжении нескольких столетий, хотя их восприятие, интерпретация - меняются с каждой эпохой. Фауст и Дон Жуан, подвергаясь новым художественным разработкам, меняются в самом своем духовном "ядре".
Смысл историй о Фаусте и Дон Жуане первоначально состоял в том, чтобы показать, что небесная кара настигает святотатца и ученого, вздумавших переступить порог дозволенного. Но, став привычными для читателя и зрителя, эти фигуры начинают вызывать все более сложные и противоречивые чувства: к негодованию и страху примешиваются восхищение, сочувствие. Персонаж безнравственный и в чем-то даже смешной, становится величественным. Казавшееся в начале греховным стремление к новому, запретному знанию, к абсолютному счастью, постепенно превращается в героическое. Жажда ясности, цельности, тоска по абсолюту, присутствуют в каждом из вечных образов, но особенную силу они приобретают в Фаусте и Дон Жуане.
Поэтому образ этих героев может столь радикально меняться. Мигрируя из культуры в культуру, притягивая к себе жизненные реалии и национальные ценности разного рода, эти герои обогащались, становились все более живыми, пластичными; их поведение все более основательно мотивировалось психологически. Универсальное смысловое ядро каждого образа приобретало ту или иную классовую, сословную, национальную окраску. Мы видим, например, что Дон Жуан выступает в одежде рыцаря, дворянина, аристократа-горожанина, и даже может надеть комбинезон рабочего авиационного завода, как это случилось с героем в поэме советского писателя В. Федорова.
Фауст - лицо историческое. На основании личных встреч о нем свидетельствуют многие известные его современники уже с самого начала XVI века. Доктор Иоганн Фауст называл себя философом и ученым. Ходили рассказы о его чудесных проделках и связях с нечистой силой. Решающим импульсом для развития легенды о нем явился слух о гибели Фауста, унесенного дьяволом в ад за грехи. Мадариага не прослеживает историю Фауста и его многочисленных художественных воплощений. Для него важно показать, что Фауст - типичный европеец и человек "прямостоящий", оторвавший глаза от земли, рот от травы, ум от забот о хлебе насущном и любовь от секса.
Иерархия его духовных способностей, рассматриваемых "сверху вниз", включает в себя интуицию, которая есть не что иное, как умственное зрение, ориентированное ввысь и во все стороны духовного пространства: интеллект, который вбирает в себя знания и этим сходен с легкими, вдыхающими кислород; социальные чувства, возникающие при контактах с людьми; животные инстинкты - такие как размножение, прием пиши, экскреция. Фауст воплощает веру в разум, в науку, но все же не может с их помощью обрести власть над миром и полноту бытия. Он истощает ум в занятиях наукой. Тщетны его интеллектуальные дерзания. Фауст чувствует себя в духовном вакууме и готов продать душу дьяволу, чтобы вернуть молодость и любовь.
В трагедии Гете Фауст проходит ряд "образовательных ступеней" - через любовь к простой девушке - Маргарите, через союз с прекрасной Еленой. Наконец, отказавшись от всяких порывов к трансцендентальному, он решает создать государство свободных счастливых людей. Мефистофель, в качестве начальника строительных работ, убивает двух мирных старичков-земледельцев, Фелемона и Бавкату. Оказывается, что и гражданский, добротолюбивый проект невозможно осуществить без жертв. Фауст потрясен, но продолжает верить в свой идеал.
В конце трагедии ангелы возносят душу умершего Фауста на небеса. Фауст спасен. Во-первых, он, хоть и ошибался, был неутомим в исканиях истины. И во-вторых, его спасает любовь женщины. Так разрешается противоречие между "верхом" и "низом", богом и дьяволом, которые ведут борьбу за жизнь человека.
Чтобы понять Дон Жуана и его трагедию, следует вернуться к символико-натуралистической антропологии Мадариаги. Человек, в отличие от других животных, сумел встать на ноги. Тем самым, он безмерно расширил сферу своей свободы. Соединив глаза, руки, интеллект и волю, человек может достичь любой цели. Однако, встав на ноги, мужчина и женщина открыли свету и посторонним людям те низменные части тела, которые находились в тени, пока они ходили на четвереньках. Оттого, что орган любви находится слишком низко и вблизи экскреторных органов, внушающих отвращение, человек испытывает некий протест против природы, которой дела нет до наших возвышенных чувств и которую заботит лишь продолжение рода. Почему бы органу любви - этого самого благородного человеческого чувства, не быть более эстетичным и не находиться где-нибудь наверху, на лице, рядом со лбом, глазами, органами слуха и речи? Но нет! Имея совмещенные органы самого высшего и самого низшего разряда, человек обречен стыдиться своего тела, закрывать его от посторонних глаз, вечно формировать свой внешний облик, склеивая внутренние противоречия.
Стыд побуждает нас вытеснять сексуальное желание, которое клонит нас вниз, к земле, низводит до животного уровня. В процессе духовного очищения родится мощная сила дорботолюбия. Мы отходим от секса и приучаемся любить ближнего - мужчину и женщину, старика и ребенка, как самого себя. Наша любовь распространяется на животных, на вещи и наконец, что самое важное, на мир идей. За каждой вещью, всматриваясь в нее, мы открываем идею. И самое возвышенное радостное настроение возникает у нас, когда мы освобождаемся от власти вещей, инстинктов и вступаем в мир идей, к которым нас влечет чистая, одухотворенная любовь. Движимые этим влечением, мы приходит к Богу - идее всех идей, которая стоит за миром, за всем тем, что мы видим, слышим, чувствуем, понимаем. Только ощущая Бога перед собой и в себе, только сверяя с его волей свои усилия и помыслы, человек становится человеком.
Однако человек наделен свободой воли и обретает полноту бытия только в страсти, в любви. Страсть - это такое напряжение, которое, в принципе, не может быть разрешено, завершено, подобно практическому действию или логической задаче. Человек страсти стремится преодолеть заданные границы, он всегда между "верхом" и "низом", богом и дьяволом. Чем сильнее его темперамент, чем слабее в нем развиты социальный интеллект и бытовой здравый смысл - тем больше он рискует. Идти навстречу риску, опасности, новым чувствам и приключениям - в этом есть суть человека, который с самого своего появления на Земле стремится расширить сферу своего влияния, подчиняет себе пространство, силы природы, обращает в рабство животных и людей - себе подобных.
Донжуанство, согласно Мадариаге, это дух экспансии, завоевания, "тот Дух, который открыл Америку и сделал Европу господином 5-ти морей". Дон Жуан - воплощение абсолютной свободы. Сначала он чувствует и действует, а думает - потом. Дон Жуан идет навстречу приключениям. Он полон жизненной энергии и двигает жизнь дальше во всех возможных направлениях.
Это смысловое ядро образа отчасти маскируется повышенной сексуальностью Дон Жуана. Однако растрачивание жизненной энергии в половой любви все же не есть главная характеристика Дон Жуана. Человек страсти может столь же легко стать религиозным проповедником. Образ Дон Жуана, как необузданного влюбленного, столь значим и популярен у широкой публики главным образом потому, что любовь - самая доступная, "демократическая" сфера жизни. Религия, политика, художественное творчество, философия - все эти виды деятельности требуют долгой подготовки, большего упорства, развитого интеллекта, а любовь, вроде бы, ничего такого не требует, ибо каждый наделен способностью к любви от рождения. Но с другой стороны, именно любовь часто бывает безответна, именно в ней человек оказывается чаще всего преданным, униженным, неумелым, именно здесь совершаются "роковые ошибки". Не достаточно ли сказанного, чтобы объяснить популярностью Дон Жуана как удачливого любовника? Но почему все-таки этот странный любимец человечества, "гроза порядочных семейств", привлек к себе столь много восхищенных взоров, не меньше, во всяком случае, чем все герои мысли и благодетели рода человеческого.
Потому, отвечает Мадариага, что Дон Жуан гениален в любви. Оказывается, и в этой области есть посредственности, есть таланты, а есть гении. И Дон Жуан - один из гениев. Дон Жуан - это не французский, а испанский тип. Строго говоря, он по своему личностному "ядру" не имеет ничего общего с героями "Опасных связей" де Лакло или "Ученика" Поля Бурже. Эти французские любовники выстраивают стратегию соблазна и пуще всего опасаются, как бы не влюбиться по настоящему. Испанского Дон Жуана характеризует, прежде всего, легкость, естественность, спонтанность в любви. Герой налетает, как очистительный вихрь. Не разбитые судьбы остаются у него за спиной, а души, испытавшие праздник. Любовь - смысл жизни Дон Жуана. Радии нее он может и пожертвовать жизнью, и сдать предателем семь раз на дню.
Неправильно связывать художественную значимость Дон Жуана с его скандальной известностью как соблазнителя женщин и драчуна. Эти черты, хотя и часто встречаются у литературного Дон Жуана, не являются все-таки центральными для него как "вечного образа", покоряющего сердца людей всех наций и поколений. Суть этого образа в том, что он не просто сожительствовал с очень многими женщинами - в этом не было бы ничего особенного - а в том, что он сделал любовь главным содержанием жизни и первым пришел к тому, к чему другие пришли значительно позже, а именно, к интимизации, одухотворению любви. Одухотворенный Дон Жуан представлен, правда, лишь в поздних художественных трактовках. Но они вполне логично завершают развитие этого образа.
Мадариага обращает главное внимание на конфликт Дон Жуана с религией. Дон Жуан - уже в первых испанских драмах - верующий католик, хорошо сознающий свою греховность, но все время откладывающий покаяние, которое ему непременно предстоит совершить. Конфликт с религией на пути любви не тождественен конфликту с моралью. Мораль, в принципе, способна адаптироваться к различным формам и проявлениям любви. Даже однополая любовь почиталась и высоко ценилась в Древней Греции, да и во многих других обществах, не говоря уже о полигамии и полиандрии. Религиозный конфликт в любви связан с "вертикальной" природой человека, с тем, что два противоречащих идеала любви - телесный и физический, высокий и низкий, или говоря словами Достоевского "идеал Мадонны" и "идеал содомский" столь тесно соприкасаются и столь легко переходят друг в друга. Поэтому человек, подпадая целиком под власть любого из них, утрачивает связь с реальностью, и, в конце концов, гибнет. Тесные ассоциации между любовью и смертью в искусстве вполне оправданы.
Еще одна причина популярности Дон Жуана связана с его богатыми игровыми возможностями. Ничто так не возбуждает ум, находчивость, решительность, как любовь. И ничто не может сравниться с любовью, как силой, выводящей человека за грани обыденного, ставящей его то в комическое, то в опасное положение. Можно даже сказать, что Дон Жуан, по преимуществу театральный, а не литературный образ. "Донжуанство" питает многие элементы игрового поведения влюбленных - знакомство, ухаживание, флирт, соперничество в "любовном треугольнике".
Дон Жуан не случайно родился и провел первую молодость в испанской культуре. У испанцев, в силу их страстности, гордости, непосредственности, внутренней свободы, любовь вспыхивает чаще и пылает жарче, чем у других наций, которые часто стеснены в своих чувствах: кто - традицией, кто - общественным мнением, кто - интеллектом. Коль скоро первый и самый трудный шаг был сделан испанцами, писатели и драматурги других стран с увлечением принялись за разработку образа. Итальянцы придали ему комический оттенок. Французы цивилизовали Дон Жуана, несколько охладили его пыл, научили красноречиво говорить. Англичане, скованные своими традициями и общественным мнением, трактовали Дон Жуана либо как ловеласа, простого развратника (Ричардсон), либо как "естественного человека" (Байрон). Немцы придали Дон Жуану сходство с Фаустом, заставили задуматься над смыслом жизни. Мы, русские, можем от себя добавить, что наш Дон Жуан (Пушкина, А.К. Толстого), хотя и привлекателен своей гуманностью, мудростью, интеллигентностью, но уж слишком напоминает "лишнего человека", хорошо известного русской литературе. Может быть, Дон Жуан не смог прижиться на русской почве из-за своей открытой чувственности или по причине большой "серьезности", антиигровой установки русской классической литературы XIX века. Кроме того, надо принять во внимание, что женщина в русском сознании часто наделяется бόльшей мудростью и нравственной силой, чем мужчина, и потому ее трудно правдиво изобразить в роли обольщаемой.
В заключение следует сказать, что литературное наследие Мадариаги - нашей читающей публике почти неизвестного - заслуживает гораздо большего внимания, чем ему уделялось до сих пор. Темы европейского единства, национального характера, вечных образов и новой антропологии приобретают новое и неожиданное звучание в контексте тех перемен, которые сегодня переживает Россия. Будем надеяться, что появятся переводы и других книг Мадариаги, а его идеи послужат хорошим отправным пунктом для диссертационных исследований российских молодых культурологов.