|
|
||
Перевод с французского из книги Фагэ "Как читать книги"
Итак, каким бы абстрактно навороченным не был автор книги идей, под маской всех его, порой весьма тонких и внешне безупречных логических рассуждений и выводов всегда можно обнаружить ничем не истребимую субъективность: чувства, предубеждения, мироощущение. Это выявляется довольно-таки быстро по мере более и менее внимательного чтения. Выявляется также скорее на уровне восприятия, чем анализа. Я бы никогда не рискнул утверждать подобное, если бы философы сами не писали подобной чуши:
Вы при разбросанном чтении заметите, что когда речь идет об общей идее, от которой отталкивается автор, это идея по сути чувство. Для Платона ненависть к демократии -- это культ Сократа. Его теория -- это духовный Олимп, заменивший реальный Олимп, это Олимп душ вместо Олимпа человекоподобных богов. Это книга мистического язычника, язычника одухотворенного. Вы сравниваете, вы вчитываетесь, вы вспоминаете, что Платон обожает мифы, другими словами теории, переодетые в басни на манер эпических поэм. И вы говорите себе, что здесь встреча мифологии и спиритуалиста произвела эту теорию оживших идей, абстракций, ставших существами, абстракций, которые являются силами, абстракций, которые уже боги. Вы можете еще ошибаться, но вы не можете быть недовольным Платоном, который, как все философы, писал не столько для того, чтобы им восхищались или там чтобы его понимали, но чтобы заставить людей думать. Вы стали думать, и он добился своего. Что есть бог для Платона? Не существо, обожание к которому рождают сердечные склонности или инстинктивное воодушевление, но некая доктрина, которая вызвала к жизни другие доктрины, оказавшиеся верными. Бог для Платона -- это вывод, вера -- логика. Не нужно только его за это упрекать. Нас должно интересовать, как эта доктрина, философская религия по существу, соотносится с религией "сердца", другими словами с интуитивным знанием живого существа. Какие я приведу резоны? Секунду, а зачем! Секунду, я ведь читаю только для того, чтобы понять.
Словом, сильно озадачил комментаторов, которые ждали клубнички в тех мерзостях, как он сам их называл, а нашли обычные и даже неинтересные человеческие грешки. Но ведь он-то каялся не перед людьми. Что для него люди? Тлен и прах. Каялся он перед богом, хотя бог и без его покаяния знает все про него. Но здесь-то и скрыт сугубый проповедник. На своем примере он обличал человека как мерзкое существо, которое иначе, чем через бога достичь блаженства не может. Вот хочет человек плюнуть на женщин, а не может: естество не позволяет: libido sentiendi так и тянет вниз. А вот уверует в бога, раз-два и никакие похотливые желания и в голову не полезут. И libido dominandi, как церковный иерарх высшего калибра, испытал Августин по полной программе. За что неистово и бьёт себя пяткой в грудь: хотел, хотел он, чтобы люди его любили и боялись. А вот ради любви к богу или ради любви к себе, мучит он себя вопросом.
В отличие обратно же от Канта Августин буквально пленен красотой зримой мира во всех его звуках, красках, формах и запахах. Он восхищен и человеком, как сложной и непостижимой загадкой. Можно сказать, что он восхищен человеком как божьим творением и ненавидит его в лице конкретных лиц. При этом Августин одержим совершенной сущностью, которую жаждет найти, чтобы уверовать в ее существование и, веря в ее существование, мучительно ищет ее. Где ищет? исключительно в себе.
И в этих поисках, сам того не замечая, впадает в страшный грех, более страшный, чем libido dominandi или там libido sentiendi, а именно в libido sciendi -- страсть к знаниям. А ведь сам пишет, что в вере нужно быть простодушным, а кто умножает познания, тот умножает скорби. Тем не менее именно эти душевные самокопания и представляют наибольший интерес. Чего он только там не выкапывает: и про дворцы памяти, и про забывчивость, которая не просто отсутствие памяти, и про время, которого нет там вверху, а только здесь (в этом месте он стукает себя пальцем по лбу) и много еще чего.
Августин не строит никаких систем, и не дает никаких ответов. Он только ставит и задает вопросы неведомому богу. Но это вопросы с недоумением, вопросы отвергающие простые, банальные решения. Чтобы читать Канта или Маркса, нужно хоть немного поднатореть в философии. Августина можно читать с нуля. В этом его не только простота, но и трудность. Даже в отличном переводе Сергиенко Августин-философ -- это реплика Канта. Но он не реплика, а вполне самостоятельный философ, не только потому что он жил много раньше Канта, но и потому что у него есть простота и изначальность взгляда на мир, а у Канта она утеряна.
Проблема бога
Постановка проблемы времени у Августина стала в позднейшей философии фундаментом вопроса о верховном существе. Читай о боге.
У бога по Августину время=вечности. У людей же оно неостановимо течет. И Августин вводит представление о том, что время -- это чисто психологическая категория. Есть человек -- есть время, нет человека -- а на нет и суда нет.
Сам того не желая, Августин дал сильный козырь атеистам, которым по крупному сыграл Кант. Человеческий опыт, пишет немец, немыслим вне пространственно-временных отношений. Вот сказал бог: "Да будет свет". Раз-два и готово: свет тут как тут. А до этого его не было. Т. е. говоря "стал", "был", мы уже самим языком вводим это событие в представления о времени, в пространственно-временной ряд. А иначе мы, люди, и помыслить не можем. А бог находится не во времени, а в вечности, где нет ни "будет" ни "стал".
А раз так, заключает отсюда Кант, раз мы, т. е. люди, хоть вывернись наизнанку, не можем представить себе вещи вне времени и пространства, значит мы, ни через религию, ни через науку, ни через чувства там разные типа откровения, не можем себе представить, как это бог из ничего сотворил вещи. Или, выражаясь кантовым языком, бог не может быть представлен ни в каком человеческом опыте.
Или выражаясь образно, как это умел делать Достоевский: никакими чудесами не проймёшь нашего нигилиста. Он уверовал, что бога нет, и ты хоть что являй ему, хоть кол на голове теши, он будет твердить "не верю и все тут" и будет искать за чудесами обман, ловкий фокус-покус, будет пытаться разоблачить его. А вот когда человек уверует, тут и чудеса посыпятся на него как из рога изобилия.
Так что Кант с одной стороны отрицает бога. А с другой... Был у него старый преданный слуга Лямпе. И он был набожным человеком. И когда Кант рассказал ему о своем открытии, Лямпе пригорюнился. "Не бойся", -- подмигнул ему Кант, -- "мы что-нибудь да придумаем". Так, по крайней мере, рассказывает Гейне.
И мобилизовал для этой цели Аристотеля с его формой категорического суждения. На его основе им было показано, что понятие бога, или абсолюта, является необходимым и неизбежным понятием разума. "Вот перед вами обычная полевая ромашка". Такое вот возьмём для начала предложение или в переводе на философский язык простое утвердительное (ассерторическое) суждение. В нем объединено два понятия, одно из которых является подлежащим -- субъектом, а другое сказуемым ("есть полевая ромашка" -- это для справки т. н. составное именное сказуемое) -- предикатом. Субъект в данном суждение частное понятие, предикат -- общее.
"Полевая ромашка -- есть цветок". Здесь уже "полевая ромашка" является частным понятием по отношению к более общему "цветок". "Цветок -- есть растение", "Растение -- есть органическое существо", "Любое органическое существо -- есть материальное тело" и т. д. Таких цепочек, где предикат всякого суждения является субъектом для последующего, более общего, можно составить бесчисленное множество. Этим любят забавляться не только дети, но и взрослые, выясняя, кто кого главнее.
И можно сказать, совершенно непроизвольно возникает мысль о субъекте, который уже не может быть ничьим предикатом, абсолютном субъекте. Назовите его Богом или духом, или какой-нибудь абсолютной идеей, но он необходим человеческому разуму как последнее звено в цепочке его ассерторических суждений. "Бог -- это... это..." Пык-мык, и сказать нечего, ибо выше или общее бога уже ничего быть не может.
Вот вам и реабилитация бога по Канту
Человек глубоко верующий, Беркли ненавидит веру простых людей с их богом-утешителем, богом-покровителем. Его бог -- это бог гармонии и порядка. Его бог -- эта та вселенная, которую он прокручивает перед нашими глазами.
Несмотря на это, Беркли выступает от имени здравого смысла, беря на себя функции представлять в философии простых людей с их наивным реализмом. Поэтому он пишет просто и доходчиво, излагая свою философию в ходе дружеской беседы, свободно переходя от предмета к предмету (впрочем, он может и умеет излагать свои взгляды и систематически). Читать его можно без предварительной подготовки, что однако не отменяет необходимости быть внимательности при чтении.
Человека Юм ставит невысоко, и точно так же как предметы ощупывает и осматривает его страсти и наклонности, не особенно ломая над ними голову и отнюдь не подозревая в том, кто звучит гордо, как и во всем прочем, каких-то чудес. А вот бога ощупать и увидеть нельзя, поэтому для Юма совершенно очевидно, что бог -- это не более чем химера. Но высказывается об этом он осторожно: бог, конечно, существует, но мы его не понимаем, давайте же и говорить о нем не будем.
Юм любит говорить банальности, внимательно и с любовью на много фраз расписывает то, что известно любому дураку. И связывая в единую цепь банальность за банальностью, вдруг огорошивает читателя совершеннейшим парадоксом, так что читая Юма, нужно держать ухо востро и внимательно следить за работой рук этиго доброжелательного и улыбчивого англичанина: где он там смухлевал.
Юм не навязывает своих мыслей, он просит читателя приглядеться к тем очевидностям, которые тому знакомы с детства; философ аппелирует к повседненому опыту каждого человека. В этом он отличен от Канта, который как школьный учитель излагает свою философию детишкам, не особенно заботясь, чтобы его понимали, но требуя тишины и порядка на уроке. Как и Кант, он не очень заострен на восприятие внешнего мира, но вот человек с его аффектами и эмоциями находится под его постоянным прицелом. Сегодня бы Юма отнесли скорее к психологам, чем к философам, но он не психолог, он философ, ибо психология ему интересна не сама по себе, а как ключ к пониманию универсума (хотя от такого напыщенного оборота Юм бы и поморщился).
Например, Кант -- человек сухой, педантичный, самовлюбленный. Великолепный психологический портрет -- прямо вылитый Кант -- дал Блок в своем стихотворении, которое так и называется "Кант":
Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки..
Такие ручки у меня,
Такое темное окошко...
Тепло и темно. Я гашу
Свечу, которую приносят,
Но благодарность приношу.
Меня давно развлечься просят.
Но эти ручки... Я влюблен
В мою морщинистую кожу..
Могу увидеть сладкий сон,
Но я себя не потревожу
Не потревожу забытья,
Вот этих бликов на окошке
И ручки скрещиваю я,
И также скрещиваю ножки.
Сижу за ширмой. Здесь тепло
Здесь кто то есть. Не надо свечки
Глаза бездонны, как стекло.
На ручке сморщенной колечки
Человек для него -- это некая машина, перерабатывающая внешние восприятия во внутренние знания. Поразительно, но Кант в своем анализе внутреннего чувства человека ограничился созерцаниями, упустив такой важный элемент, как аффекты: любовь, ненависть, раздражение, симпатия. Удивительно потому, что Юм от которого отталикивался немецкий философ, ставил их наравне с ощущениями внешних предметов. Да и с созерцаниями он ограничил себя лишь внешеней формой предметов, по большей части геометрическими фигурами: ни звуков тебе, ни красок, ни тем более запахов в арсенале чувственных восприятий Канта не значатся.
На всю жизнь высшей мудростью для него осталась школьная схоластика, которую он, похоже одолел с трудом, и, возможно, поэтому она так припала ему до сердца. В понимании фундаментальных законов человеческого мышления он не идет дальше категорий и силлогизмов, которые он почерпнул из того же школьного учебника логики, даже не удосужившись заглянуть в Аристотеля. Причем излагает он все это сбивчиво и путано. Впрочем, это касается в основном его главного труда "Критика чистого разума". В других случаях Кант умеет писать и остроумно и интересно, а главное доходчиво. Увы! это остальные случаи не более чем интересны и любопытны: тот Кант которого стоит не просто читать, а изучать -- это именно "Критика чистого разума".
Кант провинциально самонадеян: все-то он знает, везде побывал. Один мекленбургский дворянин, приглашенный к философу на обед, потом не без иронии писал, как Кант ему рассказывал про его родной Мекленбург, причем наставительно, по-профессорски, без какой-либо возможности пререкания или просто вставки замечания.
Советская история философии считала Канта типичным представителем немецкого буржуазного сознания XVIII века. Ограниченного, склонного к компромиссам, раболепного по отношению к господствующим классам. Трудно сказать, что в компромиссности Канта от его классового раболепия, а что от личности, но советская характеристика метит в бровь, а попадает в самый глаз. Обосновав своей философией невозможность обнаружения бога а каком-нибудь опыте, философ получил нагоняй от властей с запретом вообще высказываться о боге. И Кант тут же взял под козырек.
Когда король умер, Кант вернулся к старым песням, но ссориться на этот раз уже не с властями, а с недоуменной публикой не решился, и дополнил свой анализ тезисом о том, что человеческая мысль, следуя своим имманентным законам, обязательно приходит к идее бога. И дает практический совет: бога скорее всего нет, а может вдруг и есть. Поэтому человек должен вести себя так, как будто бы бог есть, и за плохое поведение его ждет неминуемое наказание.
Особенно, конечно, Карл Маркс пылал ненавистью к капиталистам, и эта ненависть, переливавшая через край, во многом поспособствовала популярности его "Капитала" в рабочей среде. Не любил он и рабочих, и если с упоением рисовал все ужасы эксплуатации -- а рисовал он их с подробностями, -- то скорее иронизировал над жертвами, чем сочувствовал им. Пролетариат был для Маркса, особенно в ранних работах, олицетворением тотального бесправия, бедности, нищеты и полной утраты человеческого образа и подобия, и именно поэтому он отводил пролетариям ведущую роль в крушении старого мира: таким ничего не жаль, кроме своих цепей пролетариям терять нечего. Вопрос на засыпку: вот только смогут ли такие лишенные всего, когда победят, построить хоть что-нибудь путное, не говоря уже о царстве божием на земле. Странным образом наряду с этим у него уживается восхищение капитализмом с его духом предпринимательства и прогресса.
Маркс не верил тому, что он видел собственными глазами. Мир фактов был для него только ширмой, за которой скрывается подлинный механизм, управляющий природой и обществом, пружины которого он стремился раскрыть исключительно силой своей мысли. Отсюда крайняя абстрактность и схематичность всех его построений. Его рассуждения о стоимости и обращении капитала, материя довольно-таки трудная, и за 150 лет, прошедших после первого издания книги, освоенная очень немногими.
Маркс странным образом оказался непонятым своей аудиторией. Его критика буржуазного общества, во многом неустаревшая до сих пор, должна прийтись по душе тем, кто это общество ненавидит: пролетариям и отпугнуть тех, кто верит и ценит культуру, человеческий прогресс. Однако его философские идеи совершенно неумопостигаемы рабочими и, как нельзя более кстати должны прийтись по душе людям, склонным к аналитике и любящим выстраивать, осваивать и наслаждаться сложными логическими схемами
Хайдеггер -- образец немецкого глубокомыслия и путаности. Но он уверен, что владеет силой слова настолько, что может донести до читателя смысл идей их напором, который не столько в словах, сколько поверх (или в глубине) слов. Как философ XX века он помешан на языке, полагая, что все до чего мог додуматься человек, уже отражено в его языке. Отсюда бесконечный анализ но не лингвистический или грамматический, а смысловой слов нашего языка (то есть его родного немецкого, поэтому перевод нужно обязательно читать с комментариями, которые, к счастью, есть отличные Бибихина).
Трудность Хайдеггера в том, что он отрицает язык метафизики, то есть тот особый жаргон, на котором философы говорили и говорят до сих пор: с разными там субстанциями, акциденциями, свободой и необходимостью, каузальностю финальной и строго детерменированной. Поэтому даже начитанному в философии трудно понимать Хайдеггера, нужно отбросить все эти знания. А для начитанному в Хайдеггере совершенно непонятна классическая философия: ни по языку, ни по кругу понятий. Хайдеггер старается писать, как излюбленные им антики, не пользуясь языком философии, а создавая его.
Еще Хайдеггер, в отличие от классических философов, не строит философских систем; его философия и не замкнутый и цельный мир, в котором все есть. Он не нашел, а ищет. Как и Августина, к Хайдеггеру можно обращаться по отдельным вопросам. В этом смысле он не философ на всю жизнь. Его стоит читать для противовеса, в пандант к постоянному спутнику жизни.
Человек с очень странной фамилией. Чтобы было понятно: Гассет -- это фамилия чисто аристократическая, а Ортега -- рабоче-крестьянская. Этакий испанский Кузнецов-Задунайский или Сидоров-Трубецкой. Этот Ортега ненавидит простого человека, быдло. Разумеется, как класс: к конкретным людям он, возможно, относился доброжелательно. Так же он не любит и с подозрением относится ко всему испанскому, поклоняясь европейскому, но не французскому, английскому и т. д., а европейскому как таковому, как культурно-аристократическому наднациональному братству.
Та же двойственность и в писаниях. Он пишет для широкой публики, в доступной и популярной форме, но пишет об искусстве, культуре, науке, просто о жизни. Но в каждом частном явлении он доходит до философских корней. Сложные философские проблемы он умеет доходчиво разъяснить и, главное, снабдить точными примерами.
Ортега-и-Гассет скор на суждения, и фонтанирует идеями. Причем часто идеи опережают у него фактологическую базу, отчего многие примеры неудачны и притянуты за уши. Конечно, идеи должны не просто опираться на факты, а следовать за ними. Однако часто ты не можешь своим идеям подыскать четкого примера. Это не значит, что идея залезла поперек батьки в пекло, это значит, что часто связь между фактами, породившими абстрактную идею, и самой идеей сложна и запутанна и не осознанна до конца самим носителем идеи.
Читать его легко и приятно. Он эклектичен, всеяден, и потому не годится в спутники жизни. Так же как и Хайдеггер он хорош в пандант к великим философам. На нем отдыхаешь от них и получаешь заряд на дальнейшее ныряние в классические глубины.
Выписки из ортеги-и-гассета о философии и искусстве
1). На этих вдохновенных выдумках нервы отдыхают от повседневной печали
2). Валье-Инклан пользуется сходством не общим, рожденным от всего образа в целом, а от уподобления одной черты, одной грани образа: "пугающие звуки бились в тишине, как перепончатые крылья Люцифера"
3). Только в предрассудках мы находим основания для наших суждений, поэтому никакое мнение невозможно без предвзятости
4). Предрассудки отцов дают некоторый отстой суждений, которые служат предрассудками для поколений детей
5). Если картина легко перелагается на язык или политику, то это уже не картина, а аллегория. Аллегория же не серьезное искусство, а всего лишь игра, в которой мы иносказательно выражаем то, что мы могли бы выразить с помощью других иносказаний
6). Печаль вообще -- не печальна. Печаль, невыносимая печаль -- это та, которую испытываешь в данный момент
7). Каждая конкретная вещь есть сумма бесконечного множества отношений. Действуя дискурсивно, науки устанавливают эти отношения одно за другим; поэтому, чтобы установить их все, науке требуется вечность
8). Природа, понимаемая как природа нашего познания не содержит ничего индивидуального; индивидуальность лишь проблема, неразрешимая методами естественных наук
9). Бесконечность отношений недосягаема; искусство ищет и творит некую мнимую совокупность -- как бы бесконечность
10). [Задача искусства] воплотить, то есть овеществить то, что само по себе вещью не является
11). Боги -- это все наилучшее в нас самих, что некогда отделилось от обыденного и недостойного и сложилось в образ совершенной личности
12). Чтобы читать стихи, как и для того, чтобы слагать их, требуется некоторая торжественность
13). Когда я чувствую боль, я не вижу своей боли. Чтобы я увидел МОЮ боль, нужно, чтобы я прервал состояние боления и превратился бы в смотрящее
14). Внутренняя жизнь литературного лирического героя -- это маскарад внутренней жизни читателя
15). Рассказанное уже "было" и это "было" -- это форма, которую в настоящем оставляет та сущность, которая уже отсутствует
16). Там, где есть реальная идентичность, нет метафоры. В метафоре живет ясное осознание неиндентичности
17). Чувство в искусстве тоже есть знак, выразительное средство, а не нечто выраженное
18). Стиль исходит из индивидуальности "я", но проявляется в вещах
19). Гиберти не волнуют изображаемые им предметы, им движет одна безумная страсть -- запечатлевать, превращать в бронзу фигуры людей, животных, деревья, скалы, плоды
20). Рыцарский и приключенческий роман повествует, роман описывает
21). В эпосе широко употребляется идеальное прошедшее время, получившее в грамматиках название эпического
22). Повествование должно находить себе оправдание в самом событии, и чем оно облегченнее, тем лучше
23). Реально для нас не то, что происходит на самом деле, а некий привычный нам порядок событий
24). В философии нового времени возможно лишь то, что находится в соответствии с физическими законами
25). Миф всегда начало особой поэзии, в т. ч. и реалистической. Тема реалистической поэзии -- его разрушени
26). Поэзия реалистичности не реальность, как та или иная вещь, а реальность как родовая "жанровая" функция. Не сами вещи и лица волнуют нас, а как они представлены
27). Характерное -- такой отличительный признак, при воспроизведении которого воскресает все остальное, быстро и выразительно представая перед нашим взором
28). Никто не подражает ради самого подражания. Это стремление живет посторонней направленностью (чтобы посмеяться, например)
29). Вероятно, только комическое намерение способно придать действительности эстетический интерес
30). Желание быть самим собой и есть героизм
31). Если кто-то рисует пейзаж, в нем всегда следует видеть сцену, где появляется человек
32). Образец не является ни единым для всех предметов, ни даже типовым. Каждый предмет вызывает у нас представление о своем собственном, едином, исключительном идеале
33). Каждая вещь рождается со своим, только ей присущем идеале
34). Всякая книгам -- это сначала замысел, а потом его воплощение, измеримое тем же замыслом
35). Сложным мы называем все запутанное, неясное
36). Романтическая музыка и поэзия представляют нескончаемую исповедь, в которой художник, не особенно стесняясь, повествует о переживаниях своей частной жизни
37). Искусство не прекрасная оболочка, скрывающая нечто банальное. Искусство есть жесткое, категорическое условие для достижения цельности и красоты
38). Мы наслаждаемся не столько музыкой, сколько самими собой. Нас привлекает не а только музыка как таковая, а ее механический отзвук в нас, сентиментальное облачко радужной пыли, поднятое в душе чередой проворных звуков
39). Ошибочно оценивать произведение по тому, насколько оно захватывающе, насколько оно способно подчинить себе человека. Будь это так, высшими жанрами искусства считались бы чесотка и алкоголь
40). У Пруста память из поставщика материала, с помощью которой описывается другая вещь, сама становится вещью, которая описывается. Поэтому автор не добавляет к воспоминаниям того, чего ему не хватает. Он оставляет воспоминание таким, каково оно есть -- об'ективно неполным
41). Для удобства нашей жизни каждая вещь является нам на определенном расстоянии, на том расстоянии, с которого она выглядит наиболее привлекательно
42). В литературе мы полагаем, что каждое событие всего лишь предвестие и исходная точка для следующего. Особенно в романах
43). Если мы присмотримся к тому, что мы видим, когда смотрим на дерево, нам откроется, что у дерева нет четких контуров... что отделяет его от всего прочего вовсе не несуществующие очертания, но многоцветная масса внутри самого объема
44). В книгах Пруста никто ничего не делает, там ничего не происходит; нам является только череда состояний
45). Вспоминать не то, что размышлять, перемещаясь в пространстве мысли; нет, воспоминание -- это спонтанное разрастание самого пространства
46). Философская система есть попытка концептуально воссоздать космос, исходя из определенного типа фактов, признанных наиболее надежными и достоверными
47). Лейбниц выдвинул задачу превратить науку в систему, подчиняющую мироздание одной точке зрения
48). Поскольку понятие -- нацеленность мысли на предмет, споря будто бы о словах, спорят о предметах
49). Создавая новое понятие, ученый подыскивает ему значение из обиходного языка. Тем самым термин получает новый смысловой оттенок, опираясь на прежние и не отбрасывая их
50). Не всегда перенесение имени -- есть метафора (хотя у костюма и нет ног, но "костюм идет" давно уже не метафора)
51). Без метафоры невозможно мыслить о некоторых, недоступных для ума предметах ("глубина памяти")
52). Чувство есть способность воспринимать различия. Если бы мир состоял из синего цвета, мы бы не воспринимали синеву
53). Чтобы представить себе что-то в отдельности ("твердость"), нужен знак ("скала"), который как бы втягивает в себя наше абстрагирующее усилие, закрепляя тем самым мысль на подручном носителе
54). Мы отличаем холод от влажности, поскольку влажность связана то с холодом, то с теплом
|