Аннотация: Вторая часть. Теперь вместо утопической постреволлюционной России перед нами гражданская война. В остальном вселенная та же - сюрреализм и треш.
Красноармеец Дождиков, был такой, и шёл ему двадцать, всего-то, восьмой год, тяжело дышал, глядя на дверь, за которой шумели белые. Было их порядка семи человек, и они искали его, успевшего, пока не улеглась пыль от взрывов фугасов, и пока не стих лязг затворов, спрятаться в этой церквушке, мрачно возвышающейся среди пустоты бескрайнего поля.
Всё ты врёшь, поэт, пуля знает, кого ЛЮБИТ - и в них она стремится войти, с целью окончательной дефлорации. Многие сегодня познали любовь свинца, и глаза их на секунду расширились, и благодарность за невыносимую боль появлялась в них, и постигали они последний земной оргазм, и теперь лежали их бездыханные тела на сырой земле - некуда спешить мёртвому, он уже достояние вечности, а вечность не длится на отрезки.
Дождиков пока не хотел сдаваться на милость теорий о загробном существовании - с тяжёлой тайной собственного происхождения из небытия, с подневольным подвигом существования в том качестве, в котором он был слеплен стихией, он пока вполне мог, и даже желал мириться. Ему было страшно. Он часто бравировал тем, что не боится неизбежности, но сейчас - сейчас он боялся.
Больше чем смерти он боялся утерять лицо. Его храбрый друг и побратим, Серёжка Запечный поймав свою дозу свинца запах дерьмом, и кричал как девица, которой не досталось дорогих серёжек, капризно и нелепо. А Запечный был действительно смелым человеком. Дождиков простил ему малодушие, но кто он такой, что бы прощать малодушие себе? Мужчине должно умирать красиво, и смело, а он сейчас напуган. Мужчине не должно обманывать себя, и он не обманывал.
Слишком уж была надежда. Слишком близко конница Чапаева, всего в нескольких километрах, и почему бы ему не сбиться с пути, и не оказаться здесь? Пустая надежда, но всё-таки она есть, и она заставляет обращать на себя внимание.
Дверь открылась, и пистолет Дождикова дал осечку, а сабля выпала из дрожащих рук. Беляк посмотрел на него с усмешкой, и выстрелил в ногу. Как его добивали и связывали, он уже не видел, потому что видел он только всепоглощающее безумие боли.
Когда он открыл глаза, первым, что он увидел был свет, нестерпимый яркий свет, отдающийся в ушах и на языке. Потом свет начал делиться на мелкие пятна цветов - каждый из них был всего лишь урезанной версией белого цвета, так что ничего, по сути, не менялось.
Знаешь, как это бывает, когда засмотришься на узор на стене, или на шторе, или ещё где, и непроизвольно дорисовываешь его - вот так и Дождиков увидел без особой уверенности в этих пятнышках текущий момент, хотя в глубине души навсегда осталось понимание того, что никакой он не Дождиков, и нет никакой гражданской войны, ранения, плена...
На поверхности же был солнечный летний день, и тело было привязано к какому-то столбу, и в нескольких шагах от него сидели кружком белые, и жарили на костре свинью.
- Очнулся - восторженно закричал один из них, сидевший лицом к пленнику - Очнулся, не помер. Ай да хорошо, ай да пробьёмся теперь!
- Ты, Зарубин, не говори гоп преждевременно - осадил его сидевший по левую руку - С одного что толку?
- А сколько тебе надо?
- Надо мне одного, ты прав, вот только кто тебе сказал, что это тело нам подойдёт?
- Да подойдёт же - Бог на нашей стороне, ребята!
- Так - поднялся спорщик - Милейший наш разрушитель устоев, позвольте представиться. Это - Зарубов, это - Потенький, это Салимов, а я - Борисов. Главный тут я, и если мне не понравится то, что вы мне скажете, я вас просто брошу здесь. Поверьте, ногу вы потеряете - вы вообще слышали о новых саблях?
- О каких новых саблях - дрожащим голосом спросил Дождиков.
- Они смазаны особым раствором, поздравляю, у вас новая разновидность водобоязни теперь. Если хворь не приживется - ногу потеряете. Если приживётся - вообще здорово - отупеете, и будете бегать по округе и кидаться на всех, пока голову не срубят. Понимаете?
- Понимаю.
- Верите?
- Верю.
- Значит так. Вы знаете, что за объект вот там за лесом?
- Нет.
- Могу поверить. Вряд ли вас просветили. Там огромный стальной механизм, изобретённый анархистами. Анархисты его потеряли, во время первого запуска, потому что дурачки, как, впрочем, и вы, или решили забросить - вроде как опасная вещь. Но нам сейчас надо выбить ваших с Четырёх Вокзалов, и для этих целей нас механизм устроит. В общем, я свято убеждён, что вы нам очень поможете в его запуске.
- Во-первых, нет. Во-вторых, я всё равно вас не понимаю.
- А сейчас поймёте. Сейчас мы вам дадим один напиточек, а вы нам скажете, что видели, ясно? Если видение нас устроит, вы ещё немного поживёте. Вы же, наверное, не особенно торопитесь умирать?
- Не особенно.
Собеседник удовлетворенно кивнул. Названный Зарубиным покопался в рюкзаке, и поднёс фляжку.
Жидкость более всего напоминала вкусом протухший кефир, не лезла в горло, не хотела глотаться, а потом долго не соглашалась обитать в желудке, норовя вызвать рвоту. Дождиков был вынужден сосредоточить на подавлении позыва всё внимание - иначе никак не получалось, и вскоре оказалось, что внимание ему уже не принадлежит - оно было намертво приковано к подавлению позыва, и никаких его сил не хватало, что бы отвлечься на что-то другое. Рвотный позыв постепенно начал превращаться в некое подобие огромного чёрного стержня, пронизывающее всё пространство отсюда и до самых небывалых миров, он шевелил лапками и тяготился тем, что на него смотрят чужие заплаканные глазки - страшно было упасть в этих глазах. Чёрный стержень тянулся за границы мироздания, но тем, что он туда тянулся, он расширял эти границы, и всеобьятность всегда побеждала, а стержню это казалось нечестным - ему надо было зачем-то за границы всего, но посредством его страдания - сугубо механического изнашивания - и существовали миры и вселенные омниверса. Дождиков сначала почувствовал себя рисунком, чёрным по чёрному, то ли на поверхности этого стержня, то ли за его пределами - не поймёшь, а потом понял что нет тут никакого чёрного цвета, и вовсе нет никаких цветов, не растут здесь цветы, им это не надо, их здесь некому срывать, что бы дарить прекрасной девушке, в надежде увидеть на её лице тень благодарной улыбки. У тебя такие глаза, будто в каждом по два зрачка, как у самых новых машин, а у меня - у меня, бабочки, залетевшей в комнату человеческой жизни, накануне беспросветных праздников, только и правоты в четырёх этих шагах, которые надо будет сделать. Но как же понять всё это - и был ему ответ, что он всегда понимал, даже слишком отчётливо, что бы высказать, и тогда он попросил толику глупости, и почувствовал разочарование - которого хватало что бы быть его разочарованием и чьим-то чужим, и увидел ребёнка. Ребенок облачён не был ни во что, но внимание скользило, и установить пол ребёнка было невозможно - ребёнок играл сам с собой, а во что играл было пока непонятно, и он услышал как ребёнок спросил себя его голосом
- Кто ты?
- Ты.
- Это я должен им про тебя рассказать, что я тебя видел?
- Да, но я научу тебя как ответить так, что бы победить.
- Ты хочешь мне помочь?
- Пусть так.
И ребёнок начал играть в новую игру - он притворился что он Дождиков, сидящий в просторной избе, и сидящий напротив него пожилой человек - такой эталонный крестьянин, с густыми бровями и косой саженью в плечах, в расшитой гжелью рубахе, перевязанной пояском.
- Если ты им расскажешь про ребёнка - они тебя убьют на месте - сказал крестьянин.
- С кем не бывает - мрачно усмехнулся Дождиков.
Крестьянин вдруг превратился, точнее - оказался - Ильиченко - поэтом и агитатором, и заговорил красивым, поставленным баритоном.
- Товарищи! У нас нет выбора - синица в руках или журавль в небе - нет такой синицы, которая не улетит от нас в небо, и в долгосрочной перспективе мы выбираем между синицей в небе и журавлём в небе - и тут уж личное дело каждого, кому какая птица нужнее. Нет у нас и выбора между смерть на ногах, и жизнью на коленях - мы выбираем только между смертью на ногах и смертью на коленях, и снова же - каждый из вас сам решай, но ногах он сейчас или на коленях, потому что только ты знаешь где у тебя ноги, а где колени - не позволяй буржуазному обществу навязывать тебе своё представление о чести и бесчестии, у тебя своя голова на плечах, и ты сам решишь есть ли стыд или доблесть в любом твоём поступке. Товарищ! Ты не должен обманывать себя, но ты приучен с детства обманывать себя. Значит, ты не должен обманываться. Как сказал классик "где каждый молится собой придуманным богам, а ты б и рад, но ты придумал ерунду - и не поверил". Товарищ! Нам нечего терять кроме наших тлеющих и гниющих цепей - они хотят что бы мы за них держались, но хочешь ли ты за них трястись - никто не осудит, если действительно хочешь, товарищ, этот ответ ты должен дать сам себе.
- Ну да - согласился Дождиков - дальше пойдёт совсем уже в другое русло.
Иличенко оказался всё-таки дедом, и заговорил - глухим голосом -
- Ты ведь тоже писал о таком, разве нет?
- Ну да.
- Я прочту
"Ещё несколько шагов, и нельзя назад
Поскользнешься - упадёшь, что ж - поболит - пройдёт
Голова нужна на то, что б её терять,
От того она плечам и не идёт
Как одежду одевают лишь что б снимать,
Как и маски нужны лишь, что б сорвать потом -
Голова дана на то, что б её терять,
И желательно её потерять с умом".
Итак, ты сегодня умрёшь. В любом случае, но ты можешь выбрать между быстрой смертью в одном случае, и полезной в другом.
- Можно сначала вопрос?
- Конечно.
- Кто вы?
- Ты.
- Я что, с собой говорю?
- Скорее - это я говорю с собой. Я - это ты, и эти белые у костра, я просто играю как будто я - это много-много людей, и сегодня я решил что ты умрёшь, но сначала понарошку увидишь меня.
- Как так?
- В будущем будет такой шарлатан - Фоменко. Он заметит, что многие исторические события - настолько похожи, что предположит, что ряд исторических фигур - одни и те же люди, просто описанные в разных источниках по разному. Скажем, (примеры). А потом будет один шутник, который заметит, что вехи людских биографий довольно однотипны, и выскажет мысль, о том, что развивая Фоменко, невольно приходишь к выводу, что на земле всего-то два человека - мужчина и женщина, а остальное - дезинформация. А на самом деле есть только я, и я притворяюсь вами всеми. Иногда я рассказываю об этом кому-то из вас - что бы не заиграться слишком сильно. Кроме меня вообще никого нет.
- Но зачем тогда вообще... Вот зачем мне умирать?
- Смотри. Вот ты сейчас на войне, а до этого ты был поэтом и землепашцем. Каждый раз когда ты брался за плуг, ты умирал как поэт, а каждый раз когда садился писать стихи, ты переставал быть землепашцем. Не считая тебе как отца, как сына, как любовника - и кто страдал во всём в этом? Разве кому-то из них было плохо? Иногда поэт мешал землепашцу, возникая не вовремя, иногда отцу приходилось убивать поэта, но ведь на самом деле никто не страдал.
- А зачем тогда к чему-то вообще стремиться?
- Потому что для тебя и для будущих игр всё реально. Не думай об этом, ты всё равно всё это знаешь, раз знаю я.
- Ну как не думай... - И Дождиков вдруг потерял мысль. Дед улыбнулся, и продолжил.
- В общем, им ты скажешь что видел лес. Не важно какой, важно что бы это был лес. Дальше - дальше сам увидишь что делать. Запомнил?
- Лес...
- Вот именно.
И Дождиков понял, что нет и не было никакого деда, а сидел он всё это время напротив белых, и смотрел на них, и прекрасно их видел, и даже краем уха слышал их разговоры. Правда, появилось новое чувство - какое-то фаталистическое блаженство, какая-то отрешённость от себя, что-то вроде дежа вю, как будто это не происходит с ним, а вспоминается ему - вспоминается последовательно, и он пока не может вспомнить, чем же всё это закончится, но вспоминается, и не более того. И ещё было ощущение какого-то бесконечно родства со всем на свете - с людьми и категориями, предметами и явлениями, словами и чувствами - словом, со всем, что только может забрести в голову.
- Вернулся? - Спросил его спорщик.
- Да я и не уходил - спокойным голосом ответил Дождиков.
- Что ты видел?
- Лес.
- Я же говорю, ребята. Лес. Он нам подходит. Грузите его в телегу, поехали.
Он лежал в телеге, связанный, и вспоминал деда. Он уже понял, что именно произошло. Характер галлюцинации объяснялся очень просто - нечто подобное про всеобщее единство говорил ему когда-то знакомый востоковед. И всё, и ничего больше, никаких чудес. Даже обидно.
В телеге рядом с ним сидел давешний спорщик.
- Скажите - обратился Дождиков - а почему важно, что я увидел?
- Тебе там не всё равно?
- Всё равно, конечно...
- Ладно, не злись, это вредно - хохотнул белый - Что видит человек от этого варева, зависит от состава его крови. Нам сейчас не хватает как раз человека с твоим составом. Очень помогло, не зря молились давеча. Сколько свечей спалил, что бы такого поймать... Ну да Бог всё видит. Зря вы, красные, в Бога не верите.
- А нам не надо в Бога верить - ответил Дождиков - нам это незачем.
- Как так?
- А мы не хотим силу, которую вы Богом называете как-то ограничивать названиями и обязывать к чему-то. Что-то такое было, что мы появились, спасибо большое. Чего же боле.
- А я вот помолился и тебя поймал.
- Молиться вообще мерзко. Недостойно. Ну сами представьте, ушёл ребёнок от отца, начал жить самостоятельно. И всё время канючит - ах, батенька, дайте денежку.
- Ты думаешь Господь не простит и не поможет?
- Да при чём тут... Если поможет, только гаже. Если я чего-то стою, я добьюсь. Может быть с маленькой помощью моих друзей. Как бы то ни было - добьюсь. Это просто недостойно.
- Пару веков назад и немного западнее тебя бы сожгли за такое.
- Как мне повезло - усмехнулся Дождиков - но должна же быть гордость.
- Гордыня - грех.
- Гордыня - это гордыня, гордость - это гордость. Вашему Богу, небось, только в радость было бы, если бы вы к нему не лезли.
- Много ты в Боге понимаешь, красный - усмехнулся белый - только нервы на тебя поритить. Вы же вообще говорите что Бога нет.
- А это уже не важно. Есть он или нет его. Вашего, конечно, нет. Это вы и без меня знаете.
- Нельзя без Бога. Бог - гарант нравственности.
- Если вам что бы не убивать и не насиловать, нужен обязательно Бог, и надежда на рай, то это в вас проблема.
- Так. Ну ладно. А вот убил я. Вот как тебя немногим позже. И что - куда мне за прощением идти?
- Прощение грехов - совсем уже мерзость. Нагадили и испугались. Учитесь не гадить. И вообще - а зачем Бог создал саму возможность греха? Он же мог сделать так что бы не было надо жизнь отбирать что бы прокормиться, а он зачем-то плотоядных зверей сделал. И человек у них научился.
Сказав так Дождиков вдруг подумал про ребёнка. Если он - то всё, что бывает, то понятно что такое грех - выходит, вред причинить можно только себе при любом раскладе. Это надо было додумать, но...
- Доспорить бы, конечно, с тобой, но мы что-то приехали. Интересно говоришь, врёшь конечно, всё, ну да это совсем уже ненадолго.
Они подъехали к комплексу строений, напоминающих разрушенную, пришедшую в упадок фабрику - несколько невысоких цехов, с дырами в стенах, соединенных рельсами, и двухэтажная развалина с трубами. Всё это располагалось на, примерно километровом бетонном овале, который, в свою очередь, держался на двухстах ножках. Ножки были вроде тех, что бывают у садовых скамеек, только венчались двумя металлическими пальцами. Некоторые из них шевелились, отгоняя насекомых, и почесывая друг друга.
Из ближайшего цеха навстречу им выбежал человек с бакенбардами, приветственно помахал рукой, и крикнул
- Зарубин, успокой свою жену, совсем разнылась. Ты вообще зачем бабе инициативу довряешь? Чего она у тебя мужа не боится?
- Чёрт - соскочил Зарубин с коня, и побежал в ближайший цех.
У одной из стен лежала и рыдала прелестная девушка, выглядевшая так, что в точности определить, сколько ей лет было тяжело, но явно молодая. Она была полностью раздета, сидела на коленях, опёршись на правую руку, и рыдала. На шее её был металлический ошейник, цепью соединённый со стеной - метра два в длину.
- Ну что ты опять - строго сказал ей Зарубин - что ты разводишь тут опять слякоть?
- Ванечка, перестань вот это Ванечка....
- Прекрати вот это, во-первых - так правильно говорить. Во-вторых, тебя что, били?
- Нет...
- Тебя отдельно содержат?
- Да...
Зарубин подошёл, и дал девушке пощёчину.
- Поняла?
- Ванечка - закричала девушка - Ванечька, я не хочу так, Ванечка, ну зачем ты...
- Замолчи. Я тут, знаешь, не в игрушки играю. Мы должны удержать империю. Тебе бы, конечно, хотелось, что бы красные пришли, они же вам права обещают, да? А ты знаешь что впереди красных тоже всякая мразь снуёт, которым любой погром - повод что бы твоё золото забрать, и тебя попользовать, и в канаву? Сидел абы на кухне, ничего бы не было.
- Ванечка, ну не надо...
- Молчи. Сама виновата, что у тебя кровь такая редкая. Нам, милая, такую вторую искать - не переискать, так что тебе одна дорога. Заткнись, я сказал.
- Ванечка...
- Я уже столько-то лет Ванечка. Я за тебя, дуру, дуэльные пистолеты трогал. Я за тебя, за корову, был готов жизнь отдать - а ты артачишся? Но вообще у меня хорошие новости. Мы нашли последнего. Сегодня всё кончится
- Ванечка...
- Да в конце концов... Я этого не хотел - Зарубин достал из кармана кляп, и, после недолгой борьбы, засунул его в рот своей жене.
- Я тебя, суку, кормил, одевал, обеспечивал. А ты - ничего не ценишь. - Объявил он, и вышел, оставив плачущую девушку в одиночестве.
Полночь. Здание с трубами. Небольшая комната - бетонный пол, холодные, кирпичные стены. Белые вводят четверых. Четверо раздеты догола.
Первая - упомянутая жена Зарубина. У неё связанны руки, она рыдает и издаёт заткнутым ртом мычание, в котором угадываются обращения к супругу, с просьбами прекратить этот ужас. В свете полной луны, сочащемся через зарешеченные окна, отчётливо видна её болезненная худоба.
Второй - юноша, блондин. Он тоже худ, лунный свет выгодно оттеняет рёбра, у него не хватает пальцев на левой ноге. У него отсутствующий взгляд, иногда он начинает нервно похахатывать.
Третий - мужчина, приблизительно сорока лет, покрытый обильной растительностью. Явно выходец с кавказа. На чистейшем русском проклинает ведущих его. Не выдержав, ему затыкают рот.
Четвёртая - девочка, от силы четырнадцати лет. Идёт, закусив губу, смотрит под ноги, дрожит.
Споривший с Дождиковым - Сергеев - пристёгивает ошейники к стене. Женщин пристёгивают к боковым стенам, мужчин к стене, напротив входа. Зарубин с неподдельной нежностью целует жену в щёки, потом вынимает у неё изо рта кляп. Она уже не может кричать, и просит пощады шёпотом, он гладит её волосы, целует её, просит быть молодцом, отходит.
Сергеев открывает доселе незаметный люк в полу. Там какие-то рычаги. Он поворачивает один из них. С потолка на пристёгнутых опускаются стеклянные капсулы. Девочка начинает реветь, и пытаться вырваться. Сергеев поворачивает другой рычаг. Из пола появляются длинные стальные иглы, протыкая стопы пристёгнутых насквозь. Юноша вздыхает, и с изумлением смотрит на полученные травмы. Из стен высовывается некое подобие щупалец - тонкие, немногим толще пучка волос, с острыми кончиками, они обвиваются вокруг пристёгнутых, и впиваются в левые глаза. Через них начинает поступать живая кровь.
Сергеев кивает, и вводят Дождикова. Он одет как и раньше. Его бросают на середину комнаты. Сергеев поворачивает рычаг, Дождиков оказываетсяф в такой же стеклянной капсуле. Два щупальца ищат его руки, он пытается сопротивлятся, но ему это удаётся недолго. Когда его запястья оказываются стянутыми, а острые кончики впиваются в его ладони, с потолка спускается нечто, напоминающее вентилятор, а пол под ним превращается в решето. ОН смотрит наверх испуганно.
- Если хотите что-то сказать напоследок, самое время. - Говорит Сергеев.
- Я видел не лес - говорит Дождиков - я видел ребёнка.
Сергеев не сразу понимает смысл услышанного, но остановить уже ничего нельзя. Он озирается, и приказывает уходить с объекта. Белые уходят.
Вентилятор разрубает тело Дождикова, а потом нечто вроде пресса продавливает всё получившееся в решето. Пристёгнутые нечеловечески кричат.
Белые издалека наблюдают, как объект начинает закрываться - как книга, складываться вчетевро. Получается нечто вроде треугольника, лежащего на боку. Комната с пристёгнутыми перемещается к вершине треугольника. Потом из конструкции начинают лезть щупальца, они опутывают конструкцию, и получается некое подобие куколки. Сергеев мрачно смотрит вокруг.
- Седлайте коней. У нас час. - Говорит он.
Это как сон, только понятно что проснусь уже не я, а кто-то другой, кто будет только частью меня, или, может быть, чьей частью буду я. Это как сон без снов и мыслей, только почему-то я ощущаю эту пустоту, а ещё - это так странно, я уверен что чувствую всё, что происходит с моим телом. Вот они, из которых я пью живительные соки, четверо людей с разной кровью, начинают терять сознание, и что-то во мне решает впрыснуть в них особый фремент, потому что нужно, что бы они были в сознании. Вот я чувствую, как на оболочку садится птица, и я сгоняю её одним из своих щупалец, а вот я чувствую, как бетонный каркас моего тела начинает преобразовываться, создавая подобие скелета. Я чувствую как со страшным, неутолимым зудом появляются лапки. Интересно, чем я буду питаться? Я примерно понимаю кем я был, какой-то молодой человек, чудом выживший в страшной мясорубке возле здания церкви, но кем же я буду теперь? Так приходит время пробуждаться.
Они не спели уйти далеко. Двухметровая туша, подобие бетонного танка, на восьми карикатурно-коротких лапках, с двумя крылышками, как у божьей коровки, и мордочкой, напоминающей пять причудливо сросшихся лиц, догнала их, и растоптала каждого, отпуская только лошадей. Потом существо отыскало полянку, и легло греться. Существо напрягалось, и пыталось, и в итоге смогло убить в себе четырёх, чьими страданиями жило - Дождиков пожалел их, и подарил подобие лёгкой смерти. Он понимал что теперь долго не продержится, но это было не важно.
Впрочем, это не был Дождиков в полной мере. Его память сияла лакунами, его мысли не становились словами, потому что существу не были ведомы слова, но от него остался слепок, если так можно, а почему бы и нельзя, выразиться, характера. Существо не нуждалось в пище, хотя было отчасти живым, оно не знало боли, или страха. Если бы у Дождикова оказалась такая кровь, от которой он увидел бы лес, существо получилось бы покорным первому, кого увидит, а так - так им управляло то, что осталось от Дождикова.
Когда стемнело, существо отправилось в сторону четырёх вокзалов.