Табаченко нашёл гиперболоид исправно работающим, и велел Савельеву нажать на газ. Зелёный фургон поехал, и за ним потянулся отряд. Фургон был зелёный, отряд был конный, погода была пасмурная, а задача была непростая - соединиться с отрядом Овсова и выбить красных с вокзалов. Где-то должен был подтянуться Борисов, занятый сейчас поисками машины, созданной анархистами. И тем не менее, красные сражались как, наверное, сражаются дьяволы, и не боятся ничего, так что выбить их будет непросто, и надлежит основательно помолиться - но до чего же нет настроения в этот день. Тарасов, тоже сидящий в кузове, заговорил.
- Главное, говорят, они Ловца захватили уже. Был бы Ловец - его бы прислали, было бы проще, а так...
- Будет тебе. Без Ловца обойдёшься.
- Да обойдусь-то обойдусь, только тебе же тоже страшно?
- Конечно. Почему мне не должно быть страшно?
- Вот я и думаю...
- С нами Бог. У них Бога нет, так что...
- А почему обязательно с нами?
- Ну а с кем же? Правое дело, всё-таки, наше - они хотят вековой порядок взбаламутить. Зачем?
- Они тоже думают что правое дело делают.
- Они думают, а мы делаем - с выражением сказал Табаченко - Всё было хорошо, пока они не пришли.
- Ты, благородие, белая кость, а я студент простой. Я сам из деревень. Очень там хорошо, конечно.
- А что?
- А то. У нас-то ещё по людски было как-то, а соседи рассказывали всякое..
- Но ты же как-то выжил?
- Я что. Я человек такой, одно не выходит, другое делаю А кто чётко знает чего хочет - долбятся как бараны в новые ворота, бошки расшибают. Ты, твоё благородие, не спорь только, что в деревнях жизнь есть. Жизнь, твоё благородие, в деревнях - сеть. Надо совсем мелким быть, что бы выбраться.
- Ты или конкретное расскажи, или молчи уже.
- Да хотя бы и конкретное. Как наш Ротеньков, немец, видать, в таком-то колене, мужиков на кулачные бои возил. Выбирал кто покрепче, и не спрашивая - за воротник, и в клетку. А раз было дело, приехал к нему какой-то там барин - всем баринам барин, так что выигрывать Ротенькову толку не было, ну он и выбрал наоборот - кто хлипкий, так из пятерых двое так и померли от побоев, зато Ротеньков потом вошёл, как мещанин, во дворянство. Как на пиры оброками забирали чуть ли не всё съестное - это в неродящий-то год - рассказать? Или всё равно не поймёшь?
- Я тебе тыкать позволяю, свинья, а ты мне грубишь. Так всегда было, дурья твоя башка, такой порядок, и не нам, и не им тем более его менять. На крови земля стоит, как ты не поймёшь, на крови. Ты вот посильнее оказался, приспособился, приладился, в люди вышел. А кто не вышел - туда и дорога, значит, пускай цветник удобряют. Так везде, так надо. Отцы так жили.
- Отцы... Отцы отцов... Ну и что? До того в шкурах небось ходили, что ты их в пример не ставишь? А сперва, говорят, в воде все плавали.
- Далеко взял, философ. Выживает кто может выжить, и от него потом порода укрепляется. Да и потом - красные разве другое предложат?
- У них хоть цель есть, зачем свинячить. Не мы, так дети будущих отцов, глядишь и застанут.
- Так что ты, двурушник, за нас-то держишся?
- Мщу - помрачнел Тарасов - в первые дни гражданской, какой-то такой красный убегал от белых, а может и от зелёных, не знаю, отстреливался, да и папеньку моего встретил. А врачи заняты были из-за бардака этого, так до папеньки и не дошли - он-то человек скромный, так в городе и не обжился, там заражение крови пошло, и потом ему морфий не помогал - три месяца умирал человек, как Иван Ильич. А я за ним горшки выносил. Ты, твоё благородие, за взрослым мужиком, который коня, как баба Некрасовская, на скаку остановит дерьмо вонючее выносил? Очень мешает определяться, на чьей ты там стороне. Жалко батю, благородие мне. Жалко. Вот и записался к вам. Ты не злись на меня, ты знаешь, я раз взялся, я доведу до конца, как бы я им не сочувствовал, вы меня кормили последние месяцы, вы меня после того заруба штопали и вязали, что б остался пока здесь, я помню всё это. Твоё помню добро - как ты мне пайку отдал тогда, в снегах, когда жратвы не было ни у кого. Я благодарность знаю. В спину не выстрелю, ты знаешь. Но сомневаться - это я за собой оставлю.
- Тогда я не понимаю, зачем ты им симпатизируешь? Итак выпустили ваших на волю, уже всё-таки не крепостные.
- Да куда их выпустили? Ты лучше не начинай, хотя я сам виноват, конечно, тему поднял. Благородие, ты хоть расскажи, тошно же на верную смерть катить.
- Что ты, дурак! Зачем ты говоришь такое? Не гневи Бога, на смерть он едет, дурачило. Кстати, ты знаешь, что тёску твоего штуромовали? Который Дом Тарасова. Где один из трёх толстяков был.
- Не, не знаю.
- Убили, твари. Двое осталось. Это толстяка-то! Говорят, такой Прокопенко руководил.
- Благородие, толстяка я жалеть не хочу, а хочу я весёлых историй. Правда же, ну тошно.
- Ну, что тебе весёлого рассказать...
Фургон остановился, пришлось вылезти. Причиной послужило тому то, что нагнали наконец-то Овсова. Косясь на Тарасова, которому явно не нравилось то, что гнала перед собой ватага Овсова, Табаченко подошёл пожать руку.
- Здравствуй.
- Да-да, здравствуй... - согласился Овсов - Борисова не встречали?
- Нет.
- Плохо. Мне голубь принёс, что его ребята возле какой-то церквушки с красными забадались, как бы боком не вышло. Нам эта машина позарез нужна.
- Ну не знаю даже... У тебя какие потери?
- Никаких почти.
- Нет, среди этих - он указал на остановившихся бешенных - расход какой?
- У меня Чижов считает, парфюмер, но что-то я наглядел десяток. Почти не дохнут, видишь.
- Ну и вот. У нас гиперболоид, да и парни чего-то стоят. Прорвёмся. Красные там уставшие, голодные, скорее всего - они заняты весенним вокзалом, оттуда наших выкуривают, им не до помощи своим - кое-как же закрепились. Выбьем, не бойся. И деваться некуда всё равно же - твои через день точно дохнуть начнут.
- Начнут, это да. Раньше начнут. По пути, кстати, их дозор нашли - кончили. Вот там я как раз двоих и положил своих.
- Ничего, с нами Бог.
- С нами, конечно.
- Ну что, по местам и поехали? Или будем Борисова ждать?
- А чего его ждать... Может уже и ждать нечего. Нельзя.
Табаченко вернулся к Тарасову, и они начали готовить гиперболоид к стрельбе - проверять угольные пирамидки, регулировать зеркала и линзы. Вскоре фургон тронулся.
- Ты, философ, главное, об этом обо всём там не думай, ладно? А то тоже мне, герой Толстого, среди боя вселенские вопросы решает. Сегодня у нас задача - выжить с тобой.
- Конечно, благородие. Не извольте сомневаться.
- Да я не сомневаюсь, и надеюсь что не напрасно. За бешенных не психуешь?
- Толку-то. Уже не вылечить.
- Эта мера из-за революции введена. Это коммунисты виноваты, что нам пришлось, понимаешь?
- Конечно, конечно - вздохнул Тарасов - и жиды ещё. Как же.
- Жидов тоже истребить бы лучше, конечно, ну их. Но это не сейчас.
- Вот-вот.
- А рассказать тебе что, всё-таки.
- Да уже не надо. Поздно уже. Я уже на бой настраиваюсь. Мы их ночью будем?
- Да, так или иначе ночью. У них там сейчас с освещением туго. Так что - ночью. Да и бешенные терпеть не будут - того и гляди и правда попадают - недолговечный материал. Специально такой вывели, что бы потом не вставало вопроса, куда их девать.
- Во тьме, значит. Ясно.
Табаченко посмотрел на Тарасова.
- Улыбнись уже.
Тарасов вымученно улыбнулся.
Его посещали последнее время дурные сны, в которых он умирал, и умирал дурно, и он уже не мог просто отмахиваться от них. Чувствовал он, что в последний раз идёт в бой, и всё думал - а как он оказался на этой стороне баррикад? Но слово есть слово - оно не воробей и даже не гиря, улетит - не поймаешь. Вдруг он увидел - далеко-далеко, медленно ползущую металлическую божью коровку. Она, получается, была метра два в высоту, и ползла за ними, но отставала так сильно, что брать её в расчёт не стоило. Почему-то ему казалось, что она его видит, и он собирался уже было указать на неё Табаченко, но тот снова заговорил.
- Я про тебя отмечу, ты не думай. Тебя наградят и медалью, и званием и жалованием. Я не дам никому забыть про тебя, ясно? У меня в первые дни, пока погромы были было время подумать. И я из тебя всю дурь выбью твою - дам тебе деревню, сам поруководишь, увидишь, что с народом лаской нельзя. Кнутом в зубы, не иначе. А про смерть ты больше молчи - меня дома жена ждёт, знаешь ли. Такая женщина - потрясающего воспитания. Без спросу слова не скажет. Никогда не перечит. Не поверишь, дебоширил однажды, да и вернулся пьяный, и с гулящими девками, всю ночь её в комнату не пускал, на кухне прорыдала - и хоть бы слово злое сказала. Боится... Ну я лишний раз руку на неё не поднимаю тоже, так, напомнить кто кого содержит. Правда, ребёнка не несёт что-то. Так что мне есть, зачем возвращаться, понял?
- Понял - вздохнул Тарасов - А зачем ты с ней так?
- Как это "так"?
- Ну, вот то что ты говоришь сейчас...
- Ничего. Раз любит - пусть терпит. А раз жрёт за мой счёт - пусть любит. Бесприданница же. Тебе такую же найдём, не бойся. Таких мало, но тебе мы найдём. У нас с тобой жизнь будет - обзавидуются все. Я ж тоже не забыл, как ты меня тащил под огнём, когда эти с Авроры пальбу открыли. Я ж тоже помню - а ты думал. Заживём! Только нам надо обязательно этих раздавить, как клопов, пока всё не провоняло, понял? Жираф ты изысканный. Ананас ты в шампанском. Будешь потом разводить своё народолюбие, на здоровье, как граф Толстой, статьи писать будешь, романы о простых мужиках да бабах их говорливых.
- Конечно, конечно - соглашался Тарасов, не слушая.