Аннотация: Раз надо, значит, надо, и нечего выпендриваться. А иначе получится как с Лапшевичем, и потом доказывай, что ты не верблюд.
НАДО, ЛАПШЕВИЧ, НАДО!..
Перед собранием пригласил я к себе Лапшевича. Верный мужик: ради ме-ня хоть в огонь, хоть в воду бросится. Не задумываясь. Я лишь намекну: надо, мол, Лапшевич, надо! Так он наизнанку вывернется, а все исполнит наи-лучшим образом.
- Есть тебе поручение, - проинформировал его, - которое никому больше доверить не могу.
- Можете положиться на меня, как на себя самого, - отвечает и преданно глядит в глаза.
- Тогда слушай сюда: сядешь в первом ряду и возьмешь слово первым. И смотри - чтоб на трибуну вперед тебя никто не залез.
- И всех делов-то? - удивился Лапшевич.
- Не торопись. Слушай дальше: как залезешь на трибуну, выдашь на всю катушку, без стеснения...
- А кому? - загорелись глаза у Лапшевича.
- Мне, конечно, кому еще? Скажешь про меня, такой, мол, сякой, сухой, не мазанный. Как хочешь поливай - все разрешаю. Ну, например, открыл, дескать, наш председатель, счет в швейцарском банке. Виллу купил на Канарах. За какие шиши, спрашивается? Жена деньги отмывает в стиральной машине "Индезит"...
- Вы шутите, Олег Павлович? - обиделся Лапшевич. - Не первое апреля сегодня, чтобы меня разыгрывать. Я себе в ваш адрес такие поносные слова никогда не позволю.
- Ладно: ну я не такой и не сякой... Но если надо?
- Ради вас - что угодно! В заложники пойду, от киллера грудью закрою. А плевать на вас - извините... Совесть не позволяет.
- А если надо? - убеждаю.- Понимаешь: на-до!
- Язык у меня не повернется вас хулить. Как я потом в глаза вам смотреть буду?
- Ах, ты вот о чем? Говорить будешь одно, а думать по-прежнему другое. Это не в счет. За святую ложь не осуждают.
- А зачем мне вас поносить? - спохватился Лапшевич.
- Телевизор, что ли, не смотришь? Газет не читаешь? - удивился теперь я.- Каких только собак на Петра Игнатьевича не вешали. И с солнцевской группировкой он будто бы вась-вась. И кассету показывали, как он в сауне двух голых девок обнимает. "Ну, мужик! - сказал электорат. - Силен! Сразу двух..." - и проголосовали за него. А Семену Савельевичу - шиш! Ах, он не пьет! Ах, он не курит! Взяток не берет. С женой двадцать лет - с одной. Ну, и дурак! Взяли и прокатили его. Вы на собраниях тоже мне фимиам курите - не продохнешься.
- Уважают вас...
- Знаю, как уважают: в курилке небось, все косточки перемоют и выплюнут.
- Так ведь про Чапая тоже такое рассазываю - уши вянут...
- Вот-вот: все, что в курилках обо мне слыхал, обобщи и на собрании выдай. И от себя добавь. Можешь с сатирой и юмором, как про Чапая. Задашь тон, а там, глядишь, и другие зашевелятся. Подумают: если уж ты меня поносишь, значит, мне хана.
- Увольте, - снова он за свое. - Не могу через себя переступить.
- Смотри: попадешь под сокращенье, под эту самую оптимизацию. Будешь по помойкам лазить и бутылки собирать.
- Ну, и пусть! - уперся козел безрогий. - А бочку на вас катить - извините!
Как же этого фаната переубедить?
- Хочешь, - говорю, - я перед тобой на колени встану?
И чтоб "стрелку" на брюках сильно не помять, поддернул брюки. И тут... Лапшевич как завопит: "На помощь! - и бряк на пол. Лежит почти бездыханный, руки на груди сложены, как у покойничка, и глаза закрыты.
Тут и я со страху закричал: "На помощь!". На мой вопль секретарша Мила ворвалась, а за ней сидельцы из приемной. И все принялись Лапшевича отхаживать: кто французские духи под нос сует, кто папкой обмахивает. А один оказался из службы спасения: так он сделал искусственное дыхание Лапшевичу, и тот оклемался. Поднялся и молча ушел. Даже спасибо никому не сказал.
Теперь хожу по инстанциям и оправдываюсь, объяснительные пишу: не оскорблял Лапшевича... не грозил уволить... пальцем этого сукинова сына не тронул... Сам это он, сам... А мне в ответ: вы эти сказки жене родной рас-сказывайте! Странные у вас порядочки, говорят, ни у кого подчиненные полы собой не вытирают, а у вас - всегда пожалуйста. И, заметьте, из-за того, что попросили на собрании выступить. Придумали бы чего полегче!
Эх, зря я Лапшевича уговаривал! Надо было рявкнуть на него: выгоню в два счета, ославлю так, что одна дорога в бомжи останется. Так он бы на цыпочках вышел, а не хлопался бы в обморок, как кисейная барышня.
Не привык еще, видать, народ у нас к демократии...