Эпиграф чужая формулировка того, о чем так и не смог сказать в своем тексте, представленном ниже?
Весь мир, как огромная картинная галерея за 15 минут до закрытия. Бесконечная анфилада залов, похожих друг на друга как две капли воды, в которых нескончаемым потоком снуют люди. Они спешат и опаздывают. Они устали и раздражены.
На картины почти никто уже не смотрит. Они висят тут же, прекрасные и ужасные, Сезанн и Босх, Дега и Дюрер, Эшер и Боттичелли. Люди пришли поглазеть, но не посмотреть.
Знатоки помнят, что где-то в зале редких коллекций можно найти этрусскую танцующую лань и быстрые наброски к стихам Босё.
Но большинство пришло скоротать денёк, приятно и благопристойно, с детьми, любимыми и знакомыми... Картины, созданные редкими мастерами молча смотрят на сутолоку внизу.
Всезнающие социологи утверждают, что на самом деле большинство посетителей волнует меню музейного буфета, стоимость паркета из ливанского кедра, которым выложен пол в малом зале, обнаженная натура, вопрос о том, является ли Джоконда автопортретом и, кстати, был ли да Винчи педерастом? Не берусь судить, насколько соответствуют действительности эти бесчеловечные результаты, но знаю, что искусствоведы, как правило, вызывают куда большое омерзение.
Стоит этакое ничтожество пред полотном и рассказывает все, чего там смог углядеть от имени автора. Потрясающе!
Меня толкают. Вот-вот закрытие, а еще столько залов надо обежать! Не приходить же сюда второй раз!
Система зашиты безупречна. Практически нет никаких шансов похитить даже самую неприметную миниатюру, да и не поделишься ею потом ни с кем. Разве что спрятать у себя и тайком любоваться ее красотой.
Но никакая защита не спасет от углекислоты дыхания миллионов посетителей, от вибрации, вызванной топотом миллионов ног и от вспышек мини камер, пронесенных под полой. Полотна постепенно выцветают, становясь уже в большей степени работой реставраторов, чем творением кисти художника.
И есть те, кем положено восхищаться, те кто пугает и вызывает усмешку, те на кого кривят губы и те, кого общество назначило элите.
Модильяни, Матисс, Малевич. Как страшно, наверное, быть общепризнанным гением, когда никто не понимает, о чем ты говоришь!
Я люблю почти все эти прекрасные работы. Какие-то больше, какие-то меньше, некоторых не чувствую, а некоторые вызывают улыбку. Но все они выхватывают одну из сверкающих граней мира, на которую мимолетным проблеском упал свет художника. Они не больше раскрашенного холста в рамке, но в них живет тот, кто их написал. Несмотря на подпись в уголке, вроде бы говорящую о другом авторе.
Все же забавно, что все те, чьи имена теперь выбиты на фронтоне золотыми буквами, умели смотреть. Потрясающе здорово умели смотреть. И вот теперь в благодарность их разглядывают.
Большая часть залов этой галереи освещена искусственным светом ламп и светильников, но кое-где есть и окна.
Прислонившись к подоконнику, я смотрю за холст стекла на свою любимую картину. Розово-красный закат догорает в легких мазках синеватых облаков, над бескрайним лугом, бегущим к горизонту стайкой покосившихся телеграфных столбов. И я слышу, как Джэнис поет Summertime, и вижу, как в этот самый момент Зуи усаживается в поезде у окна.
В этой галерее, те немногие, что и перед закрытием сбавляют шаг и озирается по сторонам, почти всегда любуются картинами. А я так далек от живописи! Иногда мне кажется, что я один столь бездарно трачу время, купленное огромной ценой одноразового билетика. Но приходят сумерки, и на стекле рядом с собой я вижу контур ее головки. Я боюсь повернуться, чтобы не обнаружить, что это лишь отражение еще одной картины.