Лето в этом году выдалось жарким, что удивительно, как говорят старожилы. Верю им на слово, потому что мне довелось застать лишь прошлое -- ветреное и влажное. Зато тем летом отлично росли овощи. Этим же почва сохнет и трескается, а посевы приходится регулярно поливать и молиться, чтобы урожай удался. Впрочем, молиться -- сильное преувеличение. Вряд ли Бог заглядывает на Пандору.
-- Гагара, ты идешь?! -- кричит мне Сова, закончившая свою часть работы; гремит пустым ведром.
-- Догоню! -- откликаюсь и делаю знак, чтобы возвращалась без меня.
Та пожимает плечами и уходит. Я не нравлюсь Сове. Она говорит, что я еще не смирилась, а такие только вносят смуту в привычный уклад жизни.
Выливаю с помощью кривого металлического ковша остатки воды из своего ведра на чахлую ботву моркови -- на урожай которой все еще надеюсь, -- и бреду к лагерю. Куда медленнее уже скрывшейся из вида Совы -- тяну время. Мне некуда спешить и не к кому торопиться.
Вечереет; солнце уже не печет как сумасшедшее, но все равно жарко и душно.
Срываю косынку с волос и вытираю вспотевшее лицо.
Прошлым летом было легче: от холода можно скрыться за теплой кофтой, от жары -- не спрячешься. На мне надет лишь тонкий сарафан на бретелях (сама перешила старое платье), но пот струится по телу, будто меня искупали. Не знаю, как Сова ходит в такую погоду в наглухо застегнутой рубашке с воротником-стойкой. Я бы уже задохнулась. А она говорит, мой сарафан -- призыв к разврату...
Пусть говорит -- Сова уже немолода, ей положено учить молодежь жизни.
Подхожу к поселению. Помыться бы, но до реки идти далеко, а скоро нужно готовить ужин (моя смена) -- не искупаешься.
Ничего, вот все уснут -- и тогда в моем распоряжении будет целая ночь.
-- Гагара у нас законодательница мод? -- врывается в плавный ход моих мыслей чужой голос. -- Мне нравится твое новое платье, -- Чиж сидит на крыльце и с важным видом стругает какую-то ветку; не прерывается даже для того, чтобы пробежать по моей фигуре сальным взглядом. -- Конфетка.
Сомнительный комплимент -- на такой жаре конфеты ассоциируются у меня с чем-то гадким и липким.
-- Дать поносить? -- огрызаюсь.
Прохожу по самому краю ступеней, чтобы не приближаться к Чижу -- с этого станется: может начать распускать руки.
-- Я не ношу бабские шмотки, -- хохочет Чиж, не вняв угрозе в моем голосе. -- Я их снимаю!
Снимает -- не поспоришь. Снимает со всех, кто позволяет ему это сделать. А это доброе большинство Птицефермы. Чиж и правда красив: темные вьющиеся волосы, синие глаза. И имеет совершенно несносный характер: с мужчинами сцепляется, тренируя кулаки, женщин воспринимает как тела для развлечений. Но многим местным девчонкам нравится -- Чиж популярен.
Мне не нравится в нем решительно ничего. И, видимо, именно это подстегивает его ко мне интерес.
Говорят, лет десять назад на Птицеферме творился полный беспредел -- все брали всё и всех, кого хотели. Насиловали и убивали друг друга; женщины, так вообще, жили недолго. А те, кто выживал, лучше бы умерли.
А потом появился Филин. Сколотил банду из тех, кто разделял его идеи, и навел порядок. Отладил режим работы на рудниках, ввел дежурства на огороде и на кухне, запретил открытое насилие.
Говорят, первое время вешал недовольных по трое в день. А потом улеглось, устаканилось.
Говорят... По их словам, я попала на Птицеферму в хорошие времена, на все готовое, и должна радоваться. Сам Филин считает меня неблагодарной, потому что я все равно не испытываю радости, как ни пытайся ее в меня вбить.
Сломанные ребра срослись, а я все равно не рада...
-- Чииииж! -- из барака выбегает Кайра, пара Чижа.
Без пары на Птицеферме нельзя -- так повелел Филин. После запрета на сексуальные домогательства окрыленные свободой выбора женщины полностью перекрыли доступ к своим телам, и ущемленные мужчины чуть было не устроили бунт. Волнения Филин пресек и нашел нехитрый выход: каждой женщине -- по постоянному партнеру, тем, кому женщины не хватило, можно "арендовать" тех, кто состоит в паре. Разумеется, по взаимному согласию. Потому что мы не Цветы или Камни -- на Птицеферме царят законы цивилизованного общества. Не согласна -- пойдешь по кругу, а затем на ветку ближайшего дерева с петлей на шее. Все просто и доходчиво: кости срастаются, а желание спорить отпадает. У меня отпало.
Кайра мчится к своему мужчине с каким-то делом, а меня замечает только в последний момент. Успеваю увернуться -- затоптала бы.
-- А, это ты? -- девушка презрительно кривит фиолетовые губы. Свекольный сок вместо помады, сажа вместо краски для бровей, кусок ткани под грудью, чтобы ее максимально приподнять, -- вместо бюстгальтера. В этом вся Кайра -- самая красивая женщина Птицефермы, по мнению большинства. -- Опять к моему мужику лезешь?! -- и самая ревнивая. Сколько волос она выдрала у тех, кто неосторожно засматривался на Чижа в ее присутствии...
Чижу нравится; он и сейчас довольно похихикивает у меня за спиной. Надеется на драку. Женские разборки -- его любимый вид развлечения, особенно, когда они случаются из-за него.
-- Пройти дай, -- прошу, крепче сжимая дужку ведра в своей ладони.
Именно прошу.
Мы дрались с Кайрой дважды -- не из-за Чижа. Вернее, она из-за Чижа. А я -- потому, что когда на меня замахиваются, то бью в ответ.
В первый раз Филин пожурил обеих и простил. Во второй -- признал меня зачинщицей и вынес приговор. Мягкий, по понятиям Птицефермы -- розги. На спине остались шрамы; до сих пор иногда ноют на плохую погоду.
-- Пройти дай, -- повторяю, так как Кайра не двигается с места. Если ударит, тоже ударю, не задумываясь, какие бы последствия меня ни ждали. Но если можно избежать драки -- постараюсь.
Теперь я умнее. Филин прав: все поддаются дрессировке. Рано или поздно.
-- А если не дам, то -- что? -- пухлые свекольные губы презрительно кривятся.
Вскидываю голову, встречаясь с Кайрой взглядом. На ее лице написаны вызов и решимость, а в глубине зеленых глаз -- страх. Я вижу его, чувствую. Кайра задевает меня потому, что уверена: я не рискну вызвать гнев Филина вновь. Но она не забыла то, что в тот раз я не сломала ей руку лишь потому, что нас вовремя растащили. И сделаю это вновь, пусть я и легче ее килограмм на пятнадцать, -- играючи, в два движения.
Ничего не говорю, только смотрю. Пристально, предупреждающе.
Кайра отводит взгляд и отступает на шаг в сторону -- я худая, мне хватит.
-- Сиськи прикрой! -- несется уже вслед. -- Еще раз увижу тебя в этом платье!..
Не слушаю; хлопаю дверью, обрубая от себя поток брани Кайры, летящий мне в спину под аккомпанемент одобрительного смеха Чижа -- вот уж два сапога пара.
Пальцы свело от злости так, что побелели костяшки -- с трудом сдержалась.
Еле разжимаю ладонь, чтобы поставить ведро.
***
В тесной комнатушке -- никого. Выдыхаю с облегчением: минуты одиночества бесценны.
Бросаю взгляд на раскиданные на полу вещи -- Пингвин снова побросал грязную одежду и ушел по своим делам.
Поднимать сил нет -- все жара, я совсем выбилась из сил. А еще ужин... Поэтому решаю провести короткий перерыв с пользой -- падаю навзничь на кровать и просто лежу, глядя в потолок. В углу серый пластик потрескался и отошел -- если пойдет дождь, то зальет. Надо чинить.
Прикрываю глаза и думаю о том, что на крышу придется лезть самой.
Чиж уже на днях залатывал участок над своей комнатушкой. По доброте душевной мне никто не поможет, а Филина просить отправить кого-нибудь -- бесполезно. Для Главы это слишком мелко, скажет, чтобы разбирались сами. Чиж возьмется с удовольствием, но потребует оплату натурой. Ворон -- откажет. Зяблик -- пообещает, но не сделает... А Пингвин все равно не станет -- сошлется на усталость. Или на головную боль, или на желудочную колику -- судя по количеству известных ему болезней, в прошлой жизни мой сожитель явно был связан с медициной.
Тяжелые шаги, хлопок двери.
-- О, уже готова! -- довольно присвистывает вошедший Пингвин.
Порываюсь подняться, но не успеваю -- на меня наваливается тяжелое тело, потное, пыльное после целого дня на руднике. Как всегда: переоделся, но не помылся.
Пытаюсь столкнуть его с себя, но тут же получаю ощутимый тычок под ребра.
-- Не рыпайся, дурная, -- пыхтит куда-то мне в область шеи; задирает сарафан до самого живота, пристраивается.
Закрываю глаза и... не рыпаюсь. Это правила игры, законы Птицефермы -- отказывать своему мужчине нельзя. И все, что могу, -- закрыть глаза и представить, что я не я, или я, но не здесь, или здесь, но не с ним.
Закусываю губу так, что чувствую привкус крови. Терплю, только сжимаю пальцами край покрывала.
Просто перетерпеть... Пара минут...
-- У-ух! Хорошо! -- кровать натужно скрипит, и с меня исчезает тяжесть чужого тела. Моя единственная удача состоит в том, что Пингвин -- скорострел.
Так и лежу, кусая губы, снова смотрю в потолок.
Мне нечего сказать этому человеку, не в чем обвинить -- он действует строго в рамках правил Птицефермы. Пингвин -- хороший работник, и в качестве награды ему "подарили" меня. Поэтому он в своем праве.
-- Тетерев убился, -- буднично сообщает Пингвин; судя по шуршанию ткани, натягивает штаны. Не поворачиваю голову. -- Вот мы пораньше и свернулись, -- никак не реагирую. -- Мы с мужиками -- к реке, -- не отвечаю. -- Ну, я пошел... А, чуть не забыл! Футболку еще постирай, -- швыряет на пол и выходит.
Хлопок двери.
Удаляющиеся шаги.
Тишина.
Прикрываю глаза и сотрясаюсь от беззвучных рыданий. Кусаю кулак, надеясь, что боль отрезвит и поможет взять себя в руки.
Слезы -- пустое. Рыдать по себе -- бессмысленно. Это Пандора, тут нет невиновных, мы все заслужили свой маленький тесный ад и будем вариться в нем, пока не сдохнем. Ад, в котором я существую почти два года.
Тогда, два года назад, я открыла глаза в странной комнате без окон и вдруг поняла, что не помню о себе ровным счетом ничего. На меня смотрели чужие глаза с чужого лица. А это оказалось зеркало...
Кто я такая, мне сказали позже -- преступница, осужденная на пожизненное заключение на Пандоре, планете-тюрьме. Отсюда нет выхода. Это конечная точка моего маршрута.
У меня больше нет прошлого, меня лишили имени. Теперь я -- Гагара, часть лагеря "Птицеферма". Я -- никто.
"За мелкие нарушения на Пандору не попадают. А убийц и прочих права выбора лишают. И поделом. Раньше надо было думать", -- сказал мне конвоир, последний не из "птичьего" сообщества, с кем я говорила.
Раньше... Только такого понятия, как "раньше", ни для кого из нас нет -- все, что было до Пандоры, стерто.
Встаю и бреду к тазу с водой, предусмотрительно оставленному мною с утра на подоконнике -- за день вода прогрелась на солнце. Ее немного, но, чтобы перебить запах Пингвина мылом, хватит.
Вытираюсь; некоторое время думаю, не переодеться ли, но в итоге так этого и не делаю -- нужно спешить на кухню.
***
Бреду в темноте, практически наощупь.
Не стала зажигать свечи, чтобы не разбудить Пингвина, а вслепую не сумела найти в комнате фонарь. Поэтому иду -- медленно, осторожно раздвигая кусты и стараясь не свалиться в яму и не покалечиться. С медициной у нас неважно: специалистов нет, из медикаментов -- только самое необходимое и в ограниченных количествах.
Сова разве что умеет грамотно делать перевязки и зашивать раны кривой иглой. Сама она уверена, что в прошлой жизни была врачом.
Скорее бы дойти.
Ночь, а по-прежнему душно -- ни ветерка. Кажется, уже слышу шум реки.
Еле дождалась окончания ужина и всеобщего отбытия ко сну. Ощущение -- что выделившийся за день пот вот-вот разъест кожу до мяса.
Другие женщины ходили искупаться в то время, когда мы с Совой готовили ужин. Видела, как за ними увязался Чиж -- наверняка подглядывать. Филин смотрит на это сквозь пальцы. "Подглядывать, но не трогать -- не преступление", -- это цитата.
Поэтому в ночном купании есть несомненный плюс -- все спят.
В итоге, пока добираюсь до реки, обдираю о сухие ветки обе руки и подворачиваю ногу -- лодыжка горит огнем.
Добредаю до воды, несколько раз оборачиваюсь, чтобы убедиться, что за мной от поселения не увязался "хвост", и только после этого сбрасываю сарафан и вхожу в реку.
Вода такая холодная, что сводит зубы; притупляет боль в подвернутой ноге.
Захожу глубже, настолько, что касаюсь каменистого дна только кончиками пальцев; отпускаю ноги -- плыву.