Аннотация: А еще я подумал, что не было и надобности в особой мудрости и наблюдательности, чтобы заметить на лице Антонины печать скорой и неминучей смерти.
Скучная история
Рассказ
...Лёш, у нас на работе полоса эпатажных романов, интриг и сплетен. Меня, как женщину со страстями, чужая личная жизнь тоже равнодушной не оставляет. Вот и вспомнила о женщине, упавшей с балкона в городе Нижнем, и страстях в городке Кулебяки, ты как-то давно вскользь упоминал о том - напиши в подробностях, а?
Из письма виртуальной подруги Гали, обнаруженного июльским вечером в ящике электронной почты А. Иноземцева...
И людьми заурядными, а талантливыми, остро и тонко чувствующими, - тем более, подмечаются нередко даже мельчайшие перемены в настроении окружающей природы, в соседствующих людях или в своей собственной жизни. Так говорят, допустим: чувствовал человек смертоньку свою. Но человек толстокожий или тот, кто сам не был близок к смерти и опасности смертельной, того может не знать и не ощущать. А я вот только четырежды тонул в детстве, но так и не потонул. А вот сын утонул за меня. Что-то есть в эдаком совпадении: он утонул за меня не утонувшего, но бывавшего к этому в опасной близости. И есть еще стечение жизненных обстоятельств, не зависимое от человека, которое по совокупности и означает судьбу, не важно - благополучен человек либо нет. Так думал я, вяло сопротивляясь мысли, что человек - кузнец своего собственного счастья, тем более: бывали и есть времена, когда куй - не куй, а ничего толкового не выкуешь.
Мне было занятно посмотреть на Антонину (об этой женщине пойдет речь где-то впереди): на ее лице я видел печать скорой смерти. Ничего не мог понять, но и теперь я себе изумляюсь: такого ни в ком из людей не видел допрежде. И смерть, понятно, мне случайностью роковой казалась всегда, уж особенно у молодых людей. А если проанализировать пусть последний год жизни человека перед смертью его, можно много любопытного почерпнуть любознательному уму. Часто бывает все логично: по накатанной предопределенности шагает человек к своему концу. Вот я попытаюсь сейчас собрать осколки и осколочки вместе, часть из них может быть совсем не связанной с судьбой Антонины, но я и их оставлю, потом додумаю. А те непоследовательность и прыгучесть в рассказе... А не извлечешь ли ты из своей уникальной памяти пространные рассуждения очеловеченного Сатаны в одной из повестей Леонида Андреева, касаемые логики? - увы, нелогичность и непоследовательность - неисправимые черты моего характера, вполне извинительные при твоем настойчивом желании ознакомиться с драмой в Нижнем. Так вот: попытаюсь (неумело!) проследить по цепочке из этих осколочков-событий все, что меня самого связало с Тонькой (так я ее имею право называть... да, точно имею).
В 82 году, в ночь с шестого на седьмое ноября, умерла Наденька, моя дочурка. На девятый день после ее смерти со мной случилась жутчайшая истерика, приступ которой я пытался в себе унять, но не осилился. В этой моей слабости истоками были кошмарная усталость и тоска. Сказались и пьянство, которое уже удерживало меня прочно своими узами, и работа в разных больницах Нижнего, ночные дежурства, не профильные с моей главной специальностью: по терапии в приемном отделении, на "скорой". А на девятый день все началось уже утром: ко мне неожиданно привязалась супруга Алевтина. На ее крики, явно наигранные и договорные, как это я сейчас понимаю, прибежал в нашу комнату ее родной брат. Удивительное дело, весьма подозрительное и понятное мне по истечении массы лет, состояло в том, что он был как будто готов вбежать: одет, умыт и трезв в раннее утро. А мы с Алевтиной, женой, еще только одевались: действительно, рано еще было. И началась драка. Мне, по понятным причинам, - худ и не готовый к драке - от эдакого амбала досталось крепко. Так с медленно наливающимися фиолетово-багровыми фингалами я и добрался к своей больнице. Да фингалы не особенно еще сильно выдавались на моей физиономии, потому я носил очки затененные, но в кабинете пришлось-таки замазывать подглазья тональным кремом. Драки, подобные этой, утренней, уже и раньше случались, а потому я и держал в кабинете тональный крем: я всегда отличался изворотливым, тонким и хитрым умом. Домой в тещин - тещин, конечно, - дом я допущен к вечеру не был, даже не потому только, что сильно был пьян, так было моей родней, по-видимому, задумано. Через какое-то время пришлось, после ряда ночей, проведенных без сна, на пару с водкой, в кабинете патанатомического отделения, искать частную квартиру. Я ее нашел не на краю Нижнего, а в центре, но в том райончике, который звался Нахаловкой. Был это небольшой, разделенный на две половины - по отдельному входу в каждую, - домик-засыпушка, затерявшийся среди массы таких же, а Нахаловка та была в понизовье, неподалеку от моста, на пологом левом спуске к Оке. Это рядом совсем к стрелке двух рек - Волги и Оки. Хозяйка тебе известна по моим многим заметкам, это - тетя Поля, горбатая моя благодетельница, она и сама очень уж занятна своей судьбой, своими увлекательными рассказами - россказнями, как бы я и тогда их назвал, если б был до ее разговоров охоч и внимателен. Я потому невнимателен был, потому что был удручен своими заботами, а усталость не спадала, а только копилась во мне в необъятную критическую массу, требовавшую выхода. Сна не было неделями - чего уж там. И не любовь потянула меня к женщинам, хотя и был я ужасно одинок, а молодой будто бы организм требовал своего, - нет-нет! Одиночество и тоска тянули меня к женщинам, да к таким, которые бы не требовали от меня непременно жениться, для которых главным и чуть не единственным желанием был - секс. Им его надобно было так много, что они готовы были сутками этим безобразием заниматься. А мне что? - я оргазма сам почти не ощущал, но низ мой, по своим физиологическим законам, абсолютно автономно, независимо от моего желания-нежелания, восставал и напрягался аки ... нет, о том напряжении писать - во вред и теперь, не буду, пожалуй. И к чему? А других баб мне не встречалось, фригидных там или слабо-сексуальных каких не было, нет - все как озверели, такие мне чудеса вытворяли, каких я не видывал еще. И не просил ведь я их о том. Но одна баба (с дочкой своей в совокупности) запала-таки на меня до такой степени, что приперла меня к стенке, и ну - уламывать по вопросу о женитьбе, так что я едва ноги унес (впрочем, с той дочкой-малолеткой в отсутствие ее мамочки, но это позднее как будто было, я еще стакнулся, но теперь о ней чего помню - так то, что ее звали Алла; но тоже штучка, я скажу... ххо-хо!). Об этой бабе с дочкой Аллой я еще, быть может, отдельно ужотка поговорю, но не сегодня. Так проводил я свое свободное от трудов время, то в тоске и скуке слушая по вечерам, когда удосуживалось мне ночевать в квартире тети Поли, длинные и нескончаемые хозяйкины разговоры, впрочем, тоже о развратности (о тете Поле чего говорить? - она, несмотря на уродливый горб, удивительно была любвеобильным существом, но она имела дочку Нелли, а о Нелли еще будет, быть может, разговор, но также позднее), то рыская от одиночества по чужим постелям. И однажды - а было это в мае, да - в конце мая это и было, я помню это отчетливо, потому что запомнил, как о то время очень уж заливисто распевали соловьи по берегу Оки, за домами Нахаловки, в зарослях вербы, плакучих ив и черемухи, - в отделение пришла по каким-то надобностям женщина, а звали ее Люба, фамилия, кстати, тоже птичья, но - Воробьева. Да, вот еще что я попутно хочу объяснить... о соловьях. Не случайно придумано: курские соловьи, воронежские... А это были соловьи нижегородские. Ты знаешь, что птицы возвращаются с югов к нам на севера в свои точно места, откуда, значит, улетели. А поэтому и песни у них родовые, местные, ни на чьи другие, скажем, не похожие. То есть, если отец-соловушко поет печально и заливисто, так и детки его поют врожденно-печальные песни. Я помню, что нижегородские пели потрясающе, печально пели. А вот в логу, что в кубанском Тупиковске, городке моего нынешнего проживания, почти что под нашим балконом, не нижегородским, соловьи не поют, а кудахчут, право слово - кудахчут, я поначалу так и подумал - куры, ан нет - тупиковские соловьи - или я ничего не понимаю в соловьях? Любка Воробьева - женщина крепкой кости, но не толстая, плечи широковатые, шея коротковатая, голова посажена крепко - так было, но все в ней - жаждущая плоть, вот что в ней самое главное, а глаза блестящие, огромные, светло-карие, близкие к желтому, ласковые, томные, греховные глаза, они еще наружными углами чуть кверху приподняты по-восточному, но это же свойство их придавало глазам постоянную удивленность, волосы на голове слегка курчавились - темные волосы и с осветленной прядью на лбу. Прядь эта светлая на Любахином лбу тоже мне показалась намеком на распутство и легкодоступность. Разговор ни с чего другого, как с секса, между нами тогда и состоялся, затем было по нескольку стопок водки, а в конце милой беседы нежданно-негаданно меж нами разгорелся жаркий спор: у кого, дескать, на лобке волосы длиннее? - у меня или у нее? И до того дело дошло - по пьянке же! - что мы так с ней нижнее и сняли, в том смысле что исподнее, стали мерять спичкой длину волос. А я сразу отметил, что волосы у нее там особенно хороши, так что я сдался в споре тотчас от хорошести и курчавости ее темно-каштановых нежных лобковых волосков. Это как наваждение. В тот же вечер мы соединились плотью. А был у Любки брат, Вовка. И этому брату ее всуропил отец гадость пренеприятную с первой Вовкиной женой. Когда был Вовка на приисках либо еще каких заработках, отец невестку... и ага. А Вовка то и узнал. Отец был в бегах долгих, но впоследствии вымолил у сына прощение. Но Вовка ему, отцу родному, простил, а супруге не мог - развелся. Женился он повторно от одиночества жизни на бабенке, бывшей также в разводе после первого брака с мужем-ревнивцем. Вовке бы и подумать: а не есть ли эта разведенка, Тонькой звать, также и распутница? Эх, как дорвемся мы, мужики, до ея, так все на свете перезабывываем, тонем в ей. И Вовка прямо потонул. У Антонины от первого брака была дочь замечательная, девка на выданье, всем взяла: и станом, и ликом своим, а губы у нее Тонькины. Полные, чувственные и алые-преалые были губы. Тонька как приоткрывала губки свои, так и появлялись в виду жемчужные ровные зубки. Взгляд у Антонины невинный, глаза ярко-голубые, что-то такое, что я бы назвал - голубовато-синие, если б так можно было. Да я разве спрошусь, если уже назвал? Так и было: посередь ярко-голубого и ярко-синего, васильковые были глаза, но таких васильков, которые ранние, только расцветшие и сполоснутые утренней живительной росой в жаркое лето, и растущие обязательно в ржаном поле (именно в ржаном, а почему - сам не знаю, просто мне так хочется от глупости, наверное, а может статься, что хранится нечто в памяти моей сильное, непорочное и вечное, связанное ни с каким другим, а только со ржаным полем), такой цвет васильков аккурат - ее глаза будут. А невинность от простоты и непонятливости была, просто ум у нее был исключительно короток. Бывало, прогуляет игде-то ноченьку, а утром стоит перед Вовкой, мужем своим, - сама невинность, абсолютно не ощущая преступности своего поведения. А он ну - ее в оборот берет, самыми обидными матерными словами обзывывает, а ей хотя бы что: все ему знай поддакивает, знай соглашается, клянется, что от глупой необдуманности развратно-половая случайность произошла, а под другого мужика легла, потому о Вовкиной прелести подумалось ей, а она возьми и расслабни передом. А перед у меня, говорит, Вова, совсем невменяемый перед, ничего с ним поделать не могу, он сам по себе, я - сама по себе. Короче, верно говорят: ум короток, да задорный передок. Такая вот приключилась ситуация. И клянется это она Вовке в любви, на колени встает. Ноги ему в исступлении целует. Никого, говорит, не люблю, окромя тебя, любимый и суженый мой. Вовка вконец расслаблялся и прощал ей. А Тонька от радости избавления от скандала бежала за красным дешевым вином, потом они с Вовкой пили, занимались любовью, и неприятности забывались до поры до времени, затем все сызнова и опять... Первый по-настоящему опасный контакт возник у нас с Антониной наутро после новогодней ночи, я это хорошо помню. Так случилось, что у меня было дежурство на "скорой" в новогоднюю ночь, с 83 на 84. Забегая вперед, скажу, что это было наступление моего последнего нижегородского Нового года, в 84 я съехал на Кубань. Ночь случилась сумасшедшей. А водитель достался дурак дураком - мудило-водило. Началось дежурство вечером в восемь с такого, например, факта, что водило-придурок, выезжая из проулка на большую улицу, не заметил такси, летящее на полной скорости нам наперерез, но это аккурат в мой бок. Единственное, что я успел сказать, это: "Пи***ц настал!" - как врубилась со всего маху таксуха в дверь "скорой". Помню, что я летел вдоль дороги, по ходу направления такси, и горизонтально, ногами вперед. За все время долгого полета я молчал, меня уронило всем телом, задней поверхностью, я зацепился пятками за какую-то удачно выпавшую мне неровность асфальта (перед праздником все большие дороги от снега кое-как отчистили), встал почти что на ноги, но затем меня опять по инерции подняло, уронило, опять подбросило, спиной протащив изрядный путь. Всю одежду мне скукожило в единый комок, грязно-снежный и мокрый. Спина, иссадненная от шеи до копчика, заболела чуть позднее, а голова не болела. Я ей, головой, об асфальт даже не задел ни разу, так обмахнула меня крылом смерть играючи и мимо пролетела со скрипучим напоминающим смехом, пальчиком мне вроде пригрозила: чудом избежал я смерти. Смотрю назад: по одну сторону шоссе боком стоит на бордюре "скорая". Так же, но по другую сторону, - такси. Пассажиры в такси пострадали значительней, бабка одна сидела с белым лицом, а с разбитого лба ее струйкой текла неестественно красная кровь, лицо этой бабки у меня до сей поры в глазах стоит, не забыть никогда. Да-а... А дверь у "скорой", однако, оторвало. Вот почему меня выбросило. Такой силы был удар. А водиле все по фигу. Стоит, дурачок, лыбится: форсаж, говорит, у меня непродуманный получился. Его отбуксировали, а меня пересадили на другую машину, почистили малость. Все пошло в лучшем виде. Если не считать, что на этот раз достался мне шофер из бывших испытателей "Волг" на автозаводе горьковском. Его из испытателей выгнали за лихачество и превышение допустимой испытательной скорости, допустимой там, наверное, было 250 км в час. Перед самым наступлением Нового года в общаге "химичек" - девчонки и осужденные женщины отбывали срок на стройке народного хозяйства, на "химии", значит, - какая-то "охотница" выстрелила в подружку из обреза. Как в общаге, охраняемой ментами, появился обрез? - нет, что ни говори, а в нашей стране всегда был бардак. Вот эту подстреленную мы с новым водилой, бывшим испытателем, везли в ближайшую больницу ургентную, а ехать до нее, родимой, - с два километра, не меньше. Машин на дорогах, помню, не особенно и много было. Скорость помню и то, как я вжался в сиденье. Шофер - Колей его звали, кажется, - гнал с превышением скорости, допустимой при испытаниях. Никогда не забыть той гонки, ни визга шин, ни сирены нашей визгливо-истерической, ни мелькания встречных испуганных автомашин. Помнишь из американских кинофильмов гонки полицейских машин и машин преступников? - я верю, что так бывает в жизни. Когда мы подъехали к приемному покою ургентной больницы, шофер отверткой отковыривал-отжимал мои пальцы, мертвой хваткой уцепившиеся в поручень. А потом было несколько вызовов в загульные компании - Новый год же! - они, гады, пили и для развлечения вызывали "скорую". А я не ругался на них, я также пил предложенные мне стопки и стаканы. К утру я был изрядно пьян. Последним был вызов к больному, во всех отношениях занятному. Вошел я - а фельдшера мне в помощники не досталось - в переднюю. Мужик среднего роста озабоченно скребет у себя облысевшую "бестолковку", глаза недоуменно расширены и блуждают, не в силах четко сфокусировать на мне взгляд. Вызвал я, говорит, Вас, доктор любезный, по такому случаю, что - край, только вы мне все пояснить сможете, а самому - невмочь. А я ведь этого больного в первый раз вижу, амбулаторной карточки у меня, как понимаешь, нет - не прием в поликлинике. Я к нему серьезно и обращаюсь, насколько это было возможно после ложных пьяных вызовов. А из какого нездоровья, говорю, Ваша трудность проистекает? А он мне показывает на стопку общих тетрадей, берет одну и мне подает. Трудность, говорит, у меня с сюжетом (а был этот вызов в семь утра, за час до пересменки, я еще и не ложился даже, о сне и не говорю). Я раскрыл тетрадь, полистал страницы. А в них убористым почерком одни ровные и одинаковые закорючки понаписаны, других письменных знаков нет, отличались те закорючки разве что большой высотой и излишним наклоном, но наклон везде одинаков был, число закорючек - по числу предполагаемых букв в предполагаемых же словах. Я все понял, но виду не подал, а предложил страждущему и сомневающемуся мужику иньекцию лекарства для поправки сюжета - тяжек путь познания и творчества! Мужик с готовностью подставил жопу, я вкатил ему изрядную дозу аминазина, подождал, пока он уснет, прихватил для хохмы одну тетрадку и отбыл на родную Северную подстанцию Нижегородской "неотложки". Говоря о последнем случае, замечу, что это был типичный пример шизофрении с параноидальным бредом писательства, так он читался на курсе психиатрии родного лечебного факультета. Был бы я трезвее и резвее, так я бы непременно об этом больном подумал-погадал. Он-то, по-видимому, вовсе не считал свою бредовую идею нелепой, я не видел никаких других знаков в его писанине, но, быть может, это была его "шифрованная запись", которую он, по его больным понятиям, разнообразно видел и понимал? Чего не бывает? Но я в то утро скоропалительно и по-разгильдяйски решил, что этот "писатель" зашел за край расстройства сознания, откуда ходу назад уже не бывает. Сдал я дежурство и отправился в ту компанию, где меня с нетерпением ждали и Любка, и брат ее, Вовка, и жена Вовки, Антонина. Другие еще были, но их я помню с трудом и неотчетливо, как в сумерках лица, ничем они не примечательные - скучные лица. Утро, а все за столом сидели, как и не ложились. Встретили меня восторженно. Замечу, что особенно хорошо меня Вовка принимал, он, надо сказать, с гордостью и величайшим уважением ко мне относился исключительно из-за принадлежности моей к благородной профессии. Напрасно, потому я был в то время настоящим дьяволом-искусителем и ловеласом-таскуном, я не жалел себя, не жалел и других, а к тому, что называлось любовью, относился с презрением и ненавистью, я больно делал другим людям, хотя они, быть может, этого совершенно не заслуживали. И все из моего эгоизма! Мне плохо - так почему другим должно быть хорошо? Мне изменяла моя жена вот сейчас. Вот в сию минуту (так я считал!). И я изменять ей хотел, наблюдая непрестанно в изболевшей и страдающей памяти ее лицо, лицо своей бывшей жены, Алевтины. О других людях я, по правде сказать, не вспоминал. Я их игнорировал. Все во мне, когда я не был занят делом, была моя мучительная боль, обида от изгнанности из семьи. Как будто не я к этому стремился?! Не я ли попервости изменял своей жене? Но свои измены - не измены, нет, они не в счет. О своей подлости не упоминаешь. Когда тебе рога жена наставляет, только она и виновна. Я не был исключением, это - психология многих мужиков, нагусарившихся по молодости и прогулявших свое счастье. Выпили крепко. Любаха смотрела на меня блестевшими, широко раскрытыми влюбленными глазами, красивые похотливые губы ее шептали что-то, чего я не мог распознать. Но мне этот ее вид, ранее завсегда возбуждавший, теперь отчего-то стал безразличен. Я вдруг ощутил вокруг себя какой-то посторонний запах, пьянивший меня более, чем вино, и я по наитию, по одному только запаху, приперся на кухню. И оказался я на кухне один на один с Тонькой, она, как увидела меня, и оливье размешивать перестала, так ложку на пол и выронила. Никто из нас не сказал и слова, были только руки и губы. Это - все они. Было бы светлое, незамороченное сознание, если бы оно руководило действиями, так разве случилось бы это тесное прикосновение тел? Это была тяга двух тел, как бы двух разнородных магнитных полюсов, такая случилась в нас с ней сила - искра, что ли, проскочила? Никто из нас двоих Вовку не заметил, а он встал в дверях кухни и орал, а мы целовались взасос, не обращая ровным счетом внимания на его ор. До тех пор не отрывались друг от дружки, пока Вовка меня чем-то тяжелым не огрел. С Вовкой мы с тех пор долго не встречались. Он на меня здорово обиделся. А я через пару месяцев укатил из Нижнего на Кубань искать новых приключений себе на задницу, Любку Воробьеву с собой женою взял. Но осталась память Тонькиных губ, и теперь, через много лет, я помню вкус и упругую мягкость, податливость и страсть ее губ, жар чувства, животного, неостановимого. Что это было?!
В 86 году, за год до того, как утонул в Волге сын мой, Алешка, тоской предчувственной заныло-запричитало мое сердце, не мог ничего поделать с собой, надо и все тут ехать в Нижний на побывку с Лешкой. Бросил все, выправил отпуск не в очередь и отправился один, Любку на Кубани оставил. Сына мне довелось увидеть в школе; были первые числа сентября, теплого, солнечного, но в этой солнечности и вроде бы приятности бабьего лета мне чудилась тревога, она росла с каждой минутой, заполняя меня всего - все мое естество, да так, что осталась только одна эта тревога. И еще - неотчетная тоска. А супруга бывшая сына мне не привела, тетке моей родной, через которую я, как через посредника, договаривался о встрече с сыном, сказала, что тревожить сынка не будет, незачем ему отца-пьяницу и гулену видеть - нервы еще трепать! Да-а, сам я его отыскал в школе, но позволила мне классная руководительница пообщаться с сыном только не более пяти минут. Так, говорит, мне Ваша супруга бывшая наговорила, что Вы есть подлец, и общаться Вам с сыном противопоказано. Но я, говорит, распоряжением пренебрегу и позволю встречу, у меня, говорит, и у самой муж бывший такой же, как и Вы, негодяй. А что за пять минут скажешь? Помолчали оба, обнял я его и вышел в рыданиях, встал где-то поодаль, за углом школы, и натурально выревелся. В тот же вечер всей большой компанией родни Любкиной во главе с тещей и тестем, Любкиными и Вовкиными родителями, мы отправились в Кулебяки, на свадьбу Вовкиной неродной дочери - жених у нее был из Кулебяк. Я был одет в приличный светло-серый костюм, голубую сорочку, галстук на мне - чуть потемнее цвета пиджака, скорее всего что в тон. Все во мне было такое, что вид говорил о том, будто я одинокий разведенный хват. Встретили жениха с невестой, и началось застолье. Тамада попался знатный. Стол был - я тебе дам! Меня никто не контролировал, а когда теща сообщила гостям, что я врач, так все мужики поодиночке стали ко мне часто подходить с непременным желанием именно со мной выпить. Я не отказывался, сначала охотно выслушивав дифирамбы в свой адрес, а затем попросту хлопав подошедшего по плечу: "Мужик, не говори ничего. Суета сует, и все суета. Плюнь на это, давай выпьем!" Свадьба была в столовой, расположенной среди, как мне помнится, сквера или парка, я отчетливо помню деревья и кусты в сгущающемся ласковом сентябрьском вечере. Было удивительно для той поры тепло и тихо и в природе, и в этом маленьком городке с узкими и кривыми улочками, деревянными домами с резными наличниками. Хорошо как отметил упомянутый выше Андреев: " вечер был вежлив и тепел"! С выпитым мне на смену тоски пришли нежность и легкая печаль вкупе, хотелось плакать и... общения, тесности тел. Я как-то выходил освежиться на крыльцо, легонько - без порывов - веяло по-деревенски чистым навозным воздухом, пахло родиной, брехали изредка и лениво собаки, но тоже как-то для проформы, нехотя и для показухи. Дескать, вот я - собака, а не какая-то там драная кошка. Но так: гав-гав, - и вновь тихо. Дверь в столовую отворилась и захлопнулась, меня на минуту окатило негромкой музыкой, а сзади ко мне крадучись подошла невысокая, пропорционально сложенная женщина и предложила пойти в зал потанцевать. Вовка, простивший мне давнее мое увлечение с его Тонькой, нашептал, что эта вот женщина-кулебячка - одинокая, разведенная, что у нее растет трое (трое!) детей погодков. А женщина была хороша: глаза нежно-голубые, вьющиеся светло-русые волосы, соблазнительная высокая грудь матери-кормилицы, пышная и упругая при ее-то многодетности. Из глаз этой женщины, имени которой я, естественно, не помню, а навирать-выдумывать не буду, источались странно-телеграфные фразы точками-тире, смысл их я не успел разгадать, лишь тон их был требователен и много было знаков восклицания. Итак, я не успел еще ничего расшифровать (а пыжился), как меня кто-то потянул за фалду пиджака; женщина, моя партнерша в танце, вцепилась в меня и не отдавала тянувшей. Я оглянулся, с трудом изворотив шею, и увидел Антонину. Она молчала, но в глазах ее было столько понаписано и все открытым текстом, что я плюнул в мыслях на танцорку-многодетку, решив, что я так и не отгадаю ее морзянку, да и муторно это. "Отплынь, однако", - дурашливо на "о" проговорил я партнерше, кулебячка отпустила меня с обидой, натурально по-волжски спросив с ударом на "о": "Ты-то придешь, чо ли? Ожидать буду!" Я не ответил и ушел с Тонькой. Мы вышли, как мне показалось, незаметно от других, не считая танцовщицу. Антонина в темноте шла, прижавшись ко мне теплым, вспотевшим, липучим, но, тем не менее, волнительным боком, чего-то буровила и шептала. Затем плакала от обиды на сваху, я Тоньку успокаивал, а потом незаметно руки мои осмелели до грубовато-эротической нахальности. Она не возражала. Только все твердила, что надо бы подальше уйти, что хочет все это проделать в классическом стиле. А была она одета в велюровый костюм - пиджак с юбкой - ярко-красного цвета. Я Тоньке и говорю: "Надо бы пожалеть твои одежды, трава ведь все иззеленит, а тогда хрен отмоешься, давай не классически, а, к примеру, как ни то по-собачьи. Хорошо будет обоим. Приятно и памятно." Нет, говорит, хочу классически. А бабу, если она в ударе и угаре любовном, разве от дурной идеи-блажи отговоришь? Где-то на окраине Кулебяк, где изгородь вокруг одного покосившегося, совсем деревенского домика отсутствовала, мы и примостились на зеленой грядке с морковкой или с брюквой, но зелени много было: в деревнях и таких вот местах, как, например, Кулебяках, овощи вообще хорошо растут, их и поливают из колодцев чистейшей водой, и навозят без удержу и с жадностью до большого урожаю - говна-то человечьего во дворовых туалетах бери - не хочу, а еще от живности всякой опять же. Я еще успел перед Тонькиной переизбытной страстью пиджачок свой изнанкой к грядке бросить. Да разве изловчишься не перепачкаться, когда страсть все затмевает? Какие одежды?! Утром, ко вторым петухам, мы вышли к столовой. Там и не спал никто, все бегали, как я понял, в поисках матери невесты. Бегал Вовка, протяжно крича и плача: "Тонька, Тонька, сучка родная, где ты, потаскуха **ядская?" Антонина вошла первая в столовку, а я остался за деревом ожидать: что будет с ней, а что - ждет потом меня. Ее приняли без драки, шуму много было, правда. А я с полчаса еще стоял, мучаясь от волнения и похмелья. Еще не взошедшее солнце уже предупреждало о себе широкой оранжевой зорькой, готовилось вот-вот избрызгать и повеселить народ первыми лучами, когда, наконец, желание похмелиться возобладало, и я вошел так же, как ни в чем не бывало, гоголем эдаким, как хрен с горы спустился. Теща, Любкина мать, мне и говорит, окая: "С Тонькой-то чо сотворил, чучело несовершенное? Она ведь, чай, вся в траве и говне явилася." Не знаю, говорю, где Тонька была, а я проспал на кулебякской окраине, будучи сильно и непобедимо пьяным, а что подо мной было - я не знаю, может так быть, что и говно. Теща не успокаивалась, всплескивая руками по крутым бедрам: "А почему тогда у тебя на пиджаке листочки от точно такого же овоща прилипли, какие и на Тонькиных велюровом пиджаке и юбке обнаруживаются? Да и пахнет от вас одним и тем же необузданным запахом. Кобель ты, как есть кобель, давай я тебе хотя бы для приличия перед гостями пиджак ототру, а ты иди, сволочь неприятная, опохмеляйся. У сына мово родново жену отодрал, охальник окаянный!" Вовка меня отыскал, пару пощечин украдкой влепил. Все спрашивал: было ли что промеж меня с Тонькой? Нет, говорю, не было ничего. И мы помирились, выпив на брудершафт. Поди - не брудершафт, коли как есть - молочные братья! В следующий год, но в июле, я опять побывал в Нижнем, но то было через месяц после гибели сына: вовремя мне никто не удосужился сообщить о его смерти. И зачем я тогда приехал в Нижний, если на похороны все равно опоздал на месяц? - ума не приложу! Я и Тоньку видел, но страсть между нами стихла, мы встретились чужими, а мою тоску в тот год утоляла Нелли, дочь тети Поли, у которой я остановился на время моего пребывания в городе, но это уже совсем другая история, никак не связанная с Антониной. Нелли утешала меня жалостью и любовью подруги, старшей сестры и любовницы... А еще через год умерла и Тонька. Теперь к месту и будет вспомнить о том выражении лица Антонины, которое я обнаружил в печальный для меня июль. Глаза ее потухли и потеряли блеск, и исчезла сама возможность точно определить их цвет. Точно так же блекнут, выцветают и отживают свое васильки. Но у меня - видит Бог! - и в мыслях не было сравнивать в последний приезд в Нижний ее глаза и вообще с каким-либо цветком. Это были глаза отчаявшегося и глубоко заплутавшего человека, для которого нет другого исхода как смерть, Антонина находилась в таком лабиринте, из которого дороги не было. А мягкие и полные губы, некогда яркие, теперь выглядели вялыми и поблекшими, как давно увядшие и сморщенные лепестки роз, - безжизненные губы. Мне бы пожалеть ее и помочь! - да чем? Я и сам тогда блукал в потемках и совсем, было, потонул на дне какого-то глубочайшего грязного и вонючего житейского омута. Не знаю всех подробностей, но Тонька в последний для нее год домой иной раз не являлась неделями, ровно забывая о том, что еще младшенькая ее дома ждет, что Вовка, муж ее, в печали сохнет. В общем, пропадала Тонька, пила в одиночку, а это и совсем страшный синдром. Вот я себе напридумывал: отчего нынче так много молодых и среднего возраста людей самоубийством жизнь заканчивают. Я так придумал, что от плохих зубов, плохие у людей в России зубы, а то их и вовсе нет. А плохие зубы - больной желудок с несварением пищи, отсюда малокровье и так называемый вегето-астенический синдром с апатией (мудрено? - зато по-научному, читай и думай, будто понимаешь); а от апатии что? - верно, отчаяние и нежелание жить. Но Тонька боролась, и зубы у нее, на удивление, в порядке были, ей никто не помог, это у нее болезнь была такая - безысходность наша извечная, русская. Явилась Тонька, значит, через неделю загула. Вовка, понятно, в скандал. Ушел из дому, дверью хлопнув с досады. Закрылась дверь, а Антонина, было, за ним, а дверь открыть не смогла, замок оказался, елки-палки, мудреный - вот и вся причина: замок виноват. Тогда она с балкона кричать-звать мужа стала тоскливо и жалобно, но он не отзывался, шагая упрямо и сумрачно там, внизу, где Антонине с пятого этажа он казался маленьким и оттого еще более желанным и любимым. И она шагнула к нему... Она летела вниз, крича только: "Вовочка, только тебя одного люблю, не оставляй меня одну, не оставляй..." И глухой бряк об асфальт, подбежал к ней Вовка. А она еще утрудилась голову приподнять окровавленную. "Лю..." - одышливо, с усилием произнесла она и умерла. Это было последнее, что сказала на этом свете Антонина. По аналогии с тем глупым анекдотом... "Кукушка-кукушка, сколько лет мне жить осталося?" - "Ку", - ответила кукушка. Я наобещал из осколков и осколочков сложить некую цепочку из взаимосвязанных фактов и фактиков, а получилось несуразное нагромождение, ничем не поучительное и вовсе не забавное. Действительно, скучный рассказ о смертельном падении с балкона. Не эту ли историю я и хотел тебе когда-то поведать? И в чем ее корень? Пожалуй, что и так: нет ни корня, ни морали... Нет, а все же, если пораскинуть мыслями не в разброд, а чередою, то и странная, однако, штука - судьба, и не избежать ее предопределенности и написанности не нами, а откуда-то сверху, все едино - беги не беги... А еще я подумал, что не было и надобности в особой мудрости и наблюдательности, чтобы заметить на лице Антонины печать скорой и неминучей смерти. Засим, разлюбезная сердечная подруга моя Галя, я закончу эту сбивчивую историю, написал и - тесно, душно стало у меня в груди... Как-нибудь днями соберусь и, для твоего развлечения, извлеку из памяти нечто более забавное. Но не сегодня. Виртуально твой, Алексей Иноземцев.