Приложение 1 Краткие сведения о моей семье.................................... 290
Приложение 2 Основные события моей биографии ............................. 291
Приложение 3 Сведения о хронологии создания ЦККП........................ 298
3
ВВЕДЕНИЕ
Кто я? Откуда? Почему я взялся за эту работу? Кому она нужна?
Такие или подобные вопросы наверняка возникают у каждого автора мемуаров. Впрочем, и мемуарами эту вещь строго, наверное, назвать нельзя. Это скорее зарисовки некоторых всплывающих в памяти событий, заметки по поводу отдельных эпизодов моей быстро протекающей жизни, то, что осталось в памяти, так как, к сожалению, я никогда не вёл дневников.
Кратко на первый вопрос можно ответить так: я - законченный продукт военно-технического воспитания из той, уже отдаляющейся во времени, так называемой, социалистической системы. Но продукт с некоторыми изъянами воспитания в виде негаснущего страстного желания к глубоким и всесторонним знаниям, а также в виде категорической неприемлемости некоторых "присущих" тому строю черт, таких как рабский синдром, лесть, "прогибание", "стукачество" и пр. Что точно останется со мной на всю жизнь "оттуда", так это абсолютно ложное понятие о качествах, присущих коммунистам: 'Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество" (В.И. Ленин). Этот лозунг и явился той основой, на которой была построена вся моя коммунистическая сущность. Что касается борьбы за власть, методов её и пр. - всё это совершенно было (и есть) не для меня. То есть автор этих строк, как бы сейчас выразились, совершенный идеологический лох.
Ответить на последующие вопросы сложнее. Поэтому, коротко скажу так:
во-первых, это жажда подведения некоторых итогов к закату своей жизни,
во-вторых - это желание дать хотя бы приблизительные сведения о себе своим родным и близким, а то ведь анекдотичные вещи о себе можно слышать..., поделиться с детьми и внуками, чем занимался, чего достиг, что считал интересным, какие ценности исповедовал и,
в-третьих, обязанность хоть как-то отблагодарить всех моих учителей, родных, близких за неисчислимую помощь в разнообразных моих начинаниях.
Для ориентации читателей об авторе, я несколько слов позаимствую из книги моего друга и однокашника по высшему училищу И.П. Смирнова 'Чувства и мысли'. Его труд - это крик души русского интеллигента в связи с изменениями в стране в последнее время. Не во всех оценках мы с ним сходимся, но его жизненный путь - практически калька с моей жизни.
Родился я в г. Воронеже до Великой Отечественной войны, был интернирован немцами, жил 'под ними' почти десять месяцев. Затем пережил, как пишет И.П. Смирнов, восстановительный период, периоды подъёма и спада величия своей Родины, а затем - её разрушения и унижения. Активный участок моего жизненного пути пришелся на времена советской власти. В то время я получил начальное воспитание, среднее и высшее образование, а затем, как мне кажется, добросовестно отдавал все, что получил, службе своему Отечеству в качестве техника, инженера, научного сотрудника в разных учреждениях, вплоть до Центра оперативно-стратегических исследований (т.е. науки) Генерального штаба. Имею ученую степень кандидата технических наук и ученое звание старший научный сотрудник.
И ещё из той же книги, 'существующая в стране политическая и экономическая система мне и моим близким друзьям казалась справедливой, потому что служила абсолютному большинству населения, и устойчивой. По своему социальному положению и роду занятий я никак не был связан с жирующей советской и партийной верхушкой общества и рожденным в ней диссидентством.
Самиздатовская литература в мои руки практически не попадала, а к 'голосам из-за бугра' я относился скептически. Необходимость совершенствования государственной системы (и особенно, системы хозяйствования - В.С.) я понимал, и потому в конце 80-х годов поверил в искренность реформаторов'. Добавлю к этому лишь то, что ввиду характера моего образования, душе моей в эти годы недоставало доказательного характера всех рассуждений реформаторов, а так же рассуждений типа, 'а что делать, если будет не так, мы предполагаем'. Но этого я так и не дождался.
Жизнь моя в целом удалась. Такая оценка основана, прежде всего, на том, что судьба моя сложилась так, что практически во все периоды моей жизни я был окружен хорошими, надежными друзьями, великолепными учителями и наставниками. Жизнь подбрасывала мне все время сложные, но интересные задачи, которые ещё к тому же мне удавалось решать с неплохим качеством. К таким задачам - а все они оказались созидательными - я отношу:
в научно-технической области - получение хорошего образования, участие в создании третьей обороны (ПВО) Севастополя, участие в создании, разработке программно-алгоритмического обеспечения и последующей модернизации Центра Контроля космического пространства, участие в разработке и эксплуатации службы срочной автотехпомощи на дорогах (группа компаний 'Ангел'),
в семейно-бытовой области - создание семьи и воспитание двух сыновей, их образование, а также создание и эксплуатация садового участка со всеми его бесконечными трудностями, особенностями и разнообразием;
в личном плане - получение, исключительно благодаря моей матушке, музыкального образования, участие в различных спортивных соревнованиях и получение вторых разрядов по офицерскому многоборью, лыжам и стрельбе, освоение горных лыж и получение свидетельства горнолыжного инструктора и судьи по горнолыжному спорту. Кроме того, неотъемлемой частью моей жизни были занятия туризмом (авто и водным), занятия фотографией и виндсерфингом, а также приобщение к организованному туризму в последние годы. Я от души доволен тем, что до сих пор не разлюбил классическую музыку, что с большим наслаждением играю как на баяне, так и на пианино некоторые вещи, в том числе джазовые, в несложном переложении.
По различным поводам мне удалось побывать в различных частях Евразии ( от Сахалина и Находки, Байкала и Енисейска, Балхаша и Байконура до Андорры, Франции, Англии, Германии, Австрии, Италии и Словакии), а также в Африке (Египет). Что касается Советского Союза, то мне легче перечислить районы, в которых я не был. К своему 60-летию мне удалось совершить восхождение на одну из вершин Эльбруса, а также посмотреть коралловые рифы на глубине около 8 метров. Если просуммировать различные периоды моего пребывания за границей, то окажется, что по Германии я проехал от Берлина на юг до Мюнхена и далее до границы с Австрией. По Австрии - от Вены до Инсбрука, от Зальцбурга до Цель Ам Зее, а также вдоль всей долины Циллерталь, включая ледник Хинтертукс. По Египту - от Каира до Луксора. По Франции - от Гренобля до Шамони и сен Жерве, а также по Парижу и Дисней Ленду. По Англии - от Лондона до Оксфорда и Гринвича. По Италии - от Римини до Аосты и Курмайора.
В заключение оценки состоятельности моей жизни хотелось бы упомянуть состоявшееся решение ещё одной задачи - создание на берегу реки Руза к 60-летию начала Отечественной войны небольшого мемориала, посвященного защитникам рубежей Москвы в годы Великой Отечественной войны. В ходе решения этой задачи был раскрыт ДОТ из-под слоя глины, проведены архивные поиски обстоятельств боев на этом участке Можайской линии обороны. Сделан ряд публикаций по результатам поисков, смонтированы несколько сооружений (обелиск и три информационные панели). Люди с дачных участков посадили березы, цветы и посещают это место особенно в значимые, памятные дни (Победы, начала войны, начало Битвы за Москву и др.).
Эта задача решалась по ходу решения множества дачных задач, которые возникают с 1987 года. Но о даче должен быть отдельный разговор.
Раздел 'Мои избранные автопутешествия' состоит из описания четырёх наиболее трудных и наиболее эмоционально насыщенных путешествия на автомашине. Эти заметки опубликованы на сайте клуба 'Ангел' - www.angelclub.ru разделе автотуризм. Туда включены следующие заметки : 'Путешествие за Каспийское море', 'К истоку Волги', 'Автопробег Янтарный край' и '50 лет спустя' (о посещении училища в Нижнем Новгороде).
'История с забытым ДОТом' содержит материалы архивных поисков в Центральном Архиве Советской Армии о боевых действиях 1073 стрелкового полка во время Великой Отечественной войны 1941-1945 годов. Один из батальонов этого полка вел бои в районе наших дачных участков, где и был обнаружен ДОТ времен войны. Здесь же кратко упоминается о создании памятного обелиска у этого ДОТа и некоторых информационных щитов.
Это крайне разнообразный материал, который с одной стороны является тезисами ко всему изложению, с другой - записной книжкой, чтобы что-нибудь не забыть, с третьей - статьи уже где-то опубликованные. Впрочем, по порядку.
Приложение 1 'Краткие сведения о моей семье' содержит лишь годы рождения и смерти моих ближайших родственников.
Приложение 2 'Основные события моей биографии' является фактически последовательными упоминаниями об основных, а иногда просто о запомнившихся мне событиях.
Приложение 3 'Сведения о хронологии создания Центра Контроля Космического Пространства' не требует комментариев.
А теперь вернемся к самому началу.
ДЕТСТВО, ВОЙНА, ШКОЛА
(1938 - 1955 гг)
' Ах, война, что ты, подлая, сделала:
Вместо свадеб - разлука и дым ...'
Булат Окуджава
Д Е Т С Т В О, В О Й Н А
Рожденный в мае 1938 года, информацию о первых трех - четырех годах, я, естественно, помню лишь со слов своей матушки, Букатиной Нины Александровны, которая родилась в Царицыне (Волгограде) в 1914 году, рано осталась без родителей. Благодаря её старшему брату, Букатину Евгению Александровичу, получила среднее техническое образование. После окончания Воронежского авиационного техникума и распределения её на авиационный завод им. И.В. Сталина тоже в Воронеже, она вышла замуж за моего отца, Соломоденко Бориса Максимовича. Результат в виде моего рождения, как говорится, налицо. Отец, по словам его друзей, был отличным токарем, а, кроме того, охотником, фотографом, вообще веселым человеком и прочее. После моего рождения на лето они снимали дачу в Графском, что под Воронежем. Там, по словам матери, мы действительно отдыхали, 'а не ишачили, как зэки, на своих участках'. Конечно, есть и фотографии, подтверждающие это. По видимому, в те годы ИТР (инженерно-технические работники) могли себе такое позволить. И всё в семье было хорошо, но ... случилось 22 июня 1941 года! И с началом войны, наш завод было решено эвакуировать в Казань.
Мои первые воспоминания, таким образом, связаны именно с эвакуацией в Казань, подселением в одну комнату к какой-то семье, а также с жуткими морозами, которые выдались в тот черный год. Меня таскали в детсад чаще всего на санках, закутанного в шерстяные платки с ног до головы. От моего дыхания иней порой полностью закрывал мне всю видимость на мир божий.... Но после отката фашистов на запад в результате Московской битвы, часть завода было решено вернуть в Воронеж, а часть - по стратегическим соображениям - в далекий Андижан, в Среднюю Азию. Так случилось, что отца отправили в Андижан для быстрейшей подготовки станков и начала работы там по изготовлению авиадвигателей под открытым небом. Мать вместе со мной вернулась в Воронеж. И с тех пор я остался без отца. В течение всей дальнейшей жизни я наблюдал несколько неуклюжих попыток отца вернуться к нам, но всё осталось без изменений. Это, так сказать, итог войны на нашем семейном уровне.
В Воронеже мы увидели ужасающую картину полной разрухи. Вообще, за всю войну Воронеж был разрушен на 98%. От нашего заводского 4-хэтажного дома осталась лишь часть внешней стены, которая была скреплена пожарной лестницей. Весь остальной дом - это была громадная куча кирпичей, щебня и кусков мебели, торчащих из этой кучи. Так мы оказались у семьи Копьёвых, наших родственников. Они жили в своем большом доме под Каменным мостом, недалеко от реки Воронеж в районе Чернавского моста. У них во дворе были две громадные груши, плодами которых можно было обеспечить не только свою семью, но и, наверное, целую улицу. Мы распивали чай из настоящего самовара, наслаждались печеными грушами, вареньем и прочее. Но с наступлением весны, и особенно лета, город стали всё чаще бомбить. Во время бомбежек нас, нескольких детей, играющих вместе, старались запихнуть под кровать и накрыть сверху перинами. Как позже я понял - для защиты от осколков, поскольку от бомб - эта защита слабовата. Но в один из летних дней немцы заняли практически всю часть города на правом берегу реки Воронеж. Всем жителям было приказано собраться на центральной площади города - площади Обкома - с вещами.
Так в 1942г начался мой 'туристский' стаж: немцы погнали всех, построив нас в огромную колонну, на юго-запад. Много позже мне удалось восстановить маршрут моего первого 'похода'. Из Воронежа мы пошли к Дону в сторону Семилук, перешли Дон и заночевали в пустых корпусах большой больницы для умалишенных в Орловке. Запомнился терпкий запах полыни, которой щедро устилали пол, на котором все лежали вповалку. Полынь - для защиты от вшей и прочей живности. Последующие ночевки были менее комфортны - ночевали прямо в степи, на земле, под открытым небом. Далее колонна продвигалась по Воронежской области через Острогожск, а далее по Белгородской области (через Старый Оскол, Чернянку, Новый Оскол, Волоконовка, Валуйки, Уразово, село Двулучное). В этом селе немцы оставили мать и меня у какой-то хозяйки - у меня скоро должна была появиться сестра. Здесь мы прожили почти год - до апреля 1943 года. Позже я уточнил по картам, что в свои 4 года я протопал в колонне около 320 км. Может быть, после этой закалки практически всю жизнь я занимаюсь туризмом в различных формах. Нет худа без добра?
Во время движения по необъятным степным просторам в моей памяти запечатлелись и до сих пор сохраняются три картины.
Первая касается размеров колонны. Мне казалось, что ей нет конца. Занимая всю ширину дороги, люди шли медленно. Когда преодолевался очередной холм, то, оглянувшись назад, я старался увидеть хвост колонны, но никогда его не видел.
Вторая картина - процесс подпитки участников этого движения. Колонну остановили прямо посреди поля, на котором вместо продолговатой скирды сена люди увидели буханки хлеба, сложенные в громадный прямоугольный склад, накрытый брезентом. Всем предлагалось подойти и взять буханку хлеба. Однако, все молча стояли, не подходя к этому складу под открытым небом, боясь отравления. Внезапно из колонны выбежало несколько ребят и, взяв по буханке, тут же начали её уминать за обе щеки. Все в колонне замерли, ожидая результата. Но парни чувствовали себя очень хорошо. Тогда постепенно все люди стали подходить за этими буханками. Кроме воды и подобного рода подпиток я не помню, была ли какая-либо ещё пища или нет.
Но самая страшная картина, которая и сейчас отчетливо стоит у меня перед глазами, - это картина, в которой женщина на одной руке несла маленькую девочку, а в другой - приличного размера чемодан. Она уже не могла идти и присела отдохнуть на чемодан. Стояла сильная жара. Фашистский охранник немедленно подскочил к ней. Ткнул в нее стволом и что-то закричал. Смысл был понятен - вставай и быстрей топай! - но силы покинули женщину. Она медленно сползла с чемодана и продолжала сидеть на земле, удерживая дочку. Фашист отступил шаг назад, вскинул винтовку и застрелил их обеих. Все в шоке молчали, продолжая двигаться вперед...
Когда такая же история случилась со мной, и я увидел, что близко от меня появился обрез ствола винтовки, я быстро встал, и, увлекаемый мамой, пошел дальше. Нас, что называется, пронесло. Но серый обрез ствола часто возникает в моей голове и уже, наверное, не сотрётся до конца жизни.
Видно очень плохо чувствовала себя мать, если фашисты оставили нас в селе, а колонна пошла дальше. Говорят, что люди из колонны затем привлекались для строительства укреплений под Харьковым. В семье нашей хозяйки тоже были дети, была корова, и был большой кот. Муж её ушёл в партизаны. Изредка по ночам они приходили домой, чтобы пополнить продовольствие. Сейчас, спустя более 60-ти лет, так и лезут в голову аналогии с Чечней. Могли бы они (боевики) хоть месяц продержаться, если бы не поддержка своих дорогих односельчан?
Несколько запомнившихся сцен из той сельской жизни.
Сцена первая. Нам с детьми хозяйки поручали к вечеру загонять корову, которая паслась на лугу, во двор. Я схватил хворостину и резво побежал к корове. То ли мои движения показались корове агрессивными, то ли своих она знала, а я был чужак, но она пыталась боднуть меня на полный серьёз. В виду моего чрезвычайно хилого телосложения, я вместо того, чтобы насадиться на её рога, пролетел мимо них, кувыркнулся по её спине и шлёпнулся с этой высоты оземь. Мне до сих пор кажется, что следы от этого падения до сих пор проявляются то в виде необъяснимых поступков, то в виде принятия крайне нестандартных решений.
Сцена вторая. Хозяйкин кот - большущее, пушистое создание - был первостатейным ворюгой. Куда бы хозяйка ни прятала сметану или что-то подобное - он доставал, съедал или разбивал посуду. Он мог открывать стеклянные дверцы буфета, до которых ему ещё надо было тянуться, вскочив на нижнюю часть буфета. Он тащил всё и отовсюду. На беду в хозяйкином сарае немцы решили устроить продовольственный склад. Несколько дней туда возили разделанные туши. Их подвешивали на больших крюках довольно высоко. Сарай подлатали, чтобы не было дыр и накрепко закрывали ворота. Но для кота не было преград. Он регулярно делал подкопы (а на дворе стояла морозная зима), прыгал на туши и отдирал куски мяса. Немцы заметили кражи и подпорченные туши, и однажды пришла расплата. Я гулял на крыльце. Во двор верхом на коне въехал офицер (как теперь я понимаю - интендант), увидел нашего мурлыку, вытащил из кобуры пистолет, и раздались два выстрела. Кот закрутился на снегу и быстро затих. Рыдания заполнили весь мой детский организм, я прибежал в дом и долго ещё безутешно проливал слёзы...
Сцена третья. Баня в деревенской печке. Всех малышей купали только таким образом. Выделялся день помывки. Печка хорошо протапливалась. Затем вся зола оттуда выгребалась, и спустя некоторое время туда ставилась лохань с водой. Когда вода становилась достаточно теплой, то нас по одному отправляли туда и мыли по всем правилам. Запомнился первоначальный страх - печка все-таки, а тут сказки, как баба яга приглашала доброго молодца въехать в печь на лопате. Но больше запомнилось несказанное удовольствие, которое прямо растекалось по всему телу, особенно после того, как нас вытаскивали оттуда, вытирали насухо и отсылали на верхнюю часть печки, укутав в козьи шкуры или тулупы.
Моя сестра, Татьяна, по-видимому, родилась в конце января 1943 года. Есть такой обычай у христиан, и, кажется, не только у православных, называть новорожденных по имени святых или великомучеников, праздники которых совпадают или близки по дате к дате рождения. К сожалению, она прожила очень недолго и была похоронена до наступления весны прямо в саду нашей доброй хозяйки. После войны в течение долгих лет мама собиралась добраться до этих мест, поблагодарить всех, кто помогал нам, посетить могилу дочки, но это осуществить так и не удалось. Теперь уже и мамы нет...
Весной 1943 года по справке, выданной НКВД, мы приехали в Воронеж. Степень разрухи естественно была ещё больше, чем до нашего 'исхода'. Но наш авиационный завод уже начинал что-то крутить. Мать пошла работать. Детских садов пока не было, и я довольно долгое время с утра до ночи был в цехах. Рабочие давали мне подшипники, которые можно было катать вдоль линии станков. Кругом было много сверкающих железяк - потом я узнал, что здесь точили поршневые кольца и много других деталей авиационных двигателей. И пока фронт был рядом - ещё только готовилось сражение на Курской дуге - к нам на заводской аэродром прилетали различные самолеты на починку. Лётчики тоже появлялись в цеху, стараясь ускорить ремонт своих железных птиц. Но для нас, детей заводских работников, их появления зачастую заканчивались очень вкусно: они брали нас с собой в свой военный авиагородок, где были прекрасные по тем временам летные столовые. Все чисто светло и у тебя спрашивают: 'Хочешь яичницу с колбасой, а какао, а шоколад,...' У нас только слюни текли от такой невиданной вкуснотищи.
Все жилые заводские дома сразу же весной 1943 года восстанавливали военнопленные мадьяры. До сих пор не знаю, откуда у них появились рельсы, вагонетки и краны. Ни до, ни после этого я нигде не видел такой механизации у наших строителей. Мы, ещё дошколята, издевались над ними, как могли. Только в более зрелые годы мы стали понимать, что среди них были разные люди. В одном из таких домов нас с матерью поселили ... в ванную комнату. Да, да, в ней не было ни окон, а часто - и света. Но, оказывается, жить и там можно. Правда, через некоторое время мы справили новоселье - нас перевели жить в кухню этой же квартиры. Там, естественно, уже было окно, было сухо и тепло. Там мы и встретили новый, 1944 год. Полуметровая елка была поставлена на обеденный стол. Нехитрые украшения в виде полосок цветной бумаги, конфет и - коронный номер - стружки от токарного станка с цветами побежалости, а также стружки золотистого цвета от латунных деталей. Центральной фигурой на елке выступал обгоревший шахматный конь, которого я отыскал где-то в цехе. К нам в цехах в то время относились с особой нежностью. Конечно, зачастую наша беготня мешала работе, но, наверное, чувство громадных потерь, диктовало бережное к нам отношение. Спасибо всем тем, кто по полторы-две смены не уходил из цеха и обеспечивал нас всем, чем мог. Мать, конечно, не могла все время следить за мной, и когда находила меня где-нибудь в СГД (складе готовых деталей), спящим на каком-нибудь ящике, то я сквозь сон слышал чей-то голос: 'Да ты не волнуйся, пусть поспит, я посмотрю. А потом приведу его к тебе'. Тогда не было одноразовой посуды, и когда кто-нибудь из пацанов хотел пить, то ему приносили воду в кульке, который не промокал, так как был сделан из промасленной бумаги, в которую завертывали детали.
Я плохо помню, как и когда я научился читать, но в памяти совершенно отчетливо держится картинка, когда я уже в детском саду, устроенном в одной из квартир, читаю какие-то книжки всем детям группы, на радость воспитательницам.
До дня Победы мы ещё два раза меняли место своего местожительства: то жили в одной комнате с одинокой женщиной, то снова в кухне - всё на Депутатском переулке в четырехэтажных домах в пяти минутах от заводской проходной. Здесь прошло всё мое школьное детство и отрочество.
Сам День Победы помню очень хорошо, потому что с раннего утра и до позднего времени во всю палили из всех имеющихся видов оружия все, кто только мог это делать. А так как война (или нё отзвуки) были с нами всю нашу осознаваемую жизнь, то в тот момент мы, конечно, не могли осознать всё величие и всё значение происходящего. Просто было радостно и очень необычно: и обстановка, и поведение взрослых, и наведенное этим наше поведение. К вечеру прошел слух по двору, что на центральной площади города, Площади Обкома, будет салют Победы. Мне вскоре исполнялось 7 лет. Меня, конечно, туда не пустили. Мы слышали канонаду залпов орудий, видели взлетающие огни фейерверка. А на утро узнали, что многие ребята, которые для сокращения пути на площадь бежали через развалины, подорвались там либо насмерть, либо уже находятся в больницах из-за ранений, полученных от осколков мин.
Ко Дню Победы мы уже жили в одной квартире с замечательными людьми, Марией Гавриловной и Александром Дмитриевичем. Она не работала, а он был бухгалтером в бане. У них было две дочери, Катя и Надя, которые с нетерпением ожидали с фронта своих женихов. Мария Гавриловна в долгие часы после моего возвращения из садика и до прихода матери с работы фактически всё время присматривала за мной. Позже у нас сложились такие теплые отношения, что моя мама называла её своей второй мамой. Это, кстати, довольно типичный, во всяком случае, далеко не редкий случай отношений между людьми в тылу во время войны.
Ш К О Л Ы - ОБЫЧНАЯ И МУЗЫКАЛЬНАЯ
Год Победы совпал с началом моего обучения в средней школе. В течение 9-ти послевоенных лет обучение производилось отдельно - девочки и мальчики. А когда школы смешали, то нас, десятиклассников все равно оставили мужскими. Так что практически я до выпуска учился в 12-й мужской средней школе. Она была расположена примерно в километре - полутора от наших домов, так что по дороге можно было нашкодить, накуриться или накататься на трамвайном 'блюндере' (устройство для сцепки, торчащее сзади) по кольцу, которое находилось между заводом и школой.
До сих пор не могу себе объяснить, почему, наряду с обычными ребячьими проделками, нас посещало желание поучаствовать в явно злых шкодах. К обычным проделкам я отношу лазание по пыльным подземным ходам, где шли трубы отопления, курение в колодцах, где шли эти трубы, прогул занятий и, вместо них, наблюдения с высокой башни за боевой подготовкой летчиков около завода (полеты и прыжки с парашютом). А к злым проделкам, если не сказать больше, явно нужно отнести следующие 'подвиги'. Был у нас один дом, изобилующий изгибами и поворотами с системой квартир гостиничного типа. То есть можно было войти на любой из этажей и пройти через весь дом, повторяя все эти выкрутасы. В коридоре рабочие хранили в ящиках всякую домашнюю утварь, а на ящиках - готовили себе пищу, используя в основном примуса и керосинки. В обеденный перерыв времени у всех в обрез. А у нас как раз в это время переход из дома в школу. И у кого-то созрела идиотская мысль - устроить соревнования: кто больше примусов потушит, пробегая по этим коридорам. Причем, если кран у примуса сразу отвернуть на полную силу, то хозяева услышат и 'отвернут' башку. Поэтому надо было откручивать пробки не до конца и быстро. Хоть бы одному из нас пришла в голову мысль, что в результате остаются голодными и рабочие и дети, которых надо было успеть напичкать чем-то во время перерыва. Так нет! Все, пробежав по коридорам, с жаром подводили итоги своих 'подвигов' на улице, продолжая топать в школу.
Или вот ещё 'невинное' детское занятие. Мы взбирались на крышу какого-нибудь 4-х или 5-тиэтажного дома. Отламывали куски штукатурки и бросали их вниз, закручивая в горизонтальной плоскости, так, чтобы плитка упала как можно ближе к ногам идущего по тротуару, и ничего не подозревающего, человека. Это же шаг до уголовного дела! Или ещё детская 'шалость'. Под Воронежем были горы оружия, мин, гранат, патронов и прочей военной продукции. Мы ходили на поля бывших сражений, набирали полные сумки патрон, аккуратно открывали их, высыпали порох, а сами патроны клали на трамвайные рельсы. Всё это конечно в темноте и, как настоящие мстители, скрывались в ближайших кустах. Между заводом и следующей остановкой 'Парк' (а в народе добавляли 'живых и мертвых') расстояние было около одного километра. Так что трамвай успевал разогнаться очень прилично. Вдруг из-под колес раздавалась автоматная очередь. Трамвай останавливался, вагоновожатый выбегал, осматривал всё вокруг, и движение продолжалось. А 'мстители' за кустами радовались, что ещё одна проказа удалась.
Вообще, первые послевоенные годы были разгулом шпаны, хулиганов и преступников. В школе у нас каждую субботу прокурор или кто-нибудь из милиции читал лекции об Уголовном и Гражданском кодексах, рассказывал об итогах правонарушений в городе и нашем районе за неделю. А спустя несколько дней, мы слышали мощный взрыв во дворе школы. Кто? Что? Фашистов уже нет! Чечни еще нет! Оказывается, кто-то бросил взрывчатку в туалет из шлакоблоков, после взрыва загорелся забор у соседнего участка. Кроме того, ученика, пребывавшего там на беду, обдало всего так, что до вечера его не могли отмыть в душе директора школы. Приехавшие пожарники, потушили, составили акт и уехали, а вся школа с удовольствием наблюдала всю эту картину из окон своих классов. После еженедельно проводимых в школе вечеров обязательно где-нибудь возникала драка, а иногда с поножовщиной. Так что на фоне таких фокусов выбрасывание из окна четвертого этажа школы ящика с чернильницами даже и проказой-то никто не считал.
Состав наших послевоенных классов тоже немыслим для современной школы. Дело в том, что, начиная с 1941 года, в течение четырех лет накапливался состав практически всех классов, ученики которых застряли каждый на своем уровне. Так что в 1945 учебном году нас, тех, которые были 'взаправдашние' первоклашки, было около 20%. Остальные все были переростками. Количество учеников в каждом классе редко опускалось ниже 40. Причем, эта разница становилась очень существенной, когда в 5-6 классах нам было по 11-12 лет, а тем - 16 и более. И хотя по успеваемости 'молодые' не уступали 'старикам', но по жизни верховодили они.
Отсюда, конечно, все шкоды, описываемые здесь - в основном дело рук переростков. Ну, как мы, хлипкие дети войны, могли затащить в класс настоящего козла или двигать коленями парты, постепенно окружая молодую учительницу французского языка, или вворачивать лампы через мокрую промокашку с таким расчетом, чтобы посредине урока высохшие бумажки отключали одну лампу за другой.
Сразу после войны занятия проходили в три смены. Через некоторое время - в две. А в одну смену стали учиться где-то уже в старших классах. Кстати, первые годы учебы я помню очень плохо - думаю это следствие военных передряг. Но что хорошо запомнилось - это личность директора, Макара Моисеевича Халемона. Задачу приведения в порядок причесок учеников - а это была борьба с немыслимыми космами - он решал совершенно нетрадиционным способом: выходил на перемене во двор школы, находил очередную лохматую жертву, вытаскивал из кармана заводную лягушку, ставил её на журнал, и пока она прыгала - просил жертву подержать этот журнал. Затем быстрым движением выстригал приличный клок сбоку и благодарил 'лохматого' за помощь. Остальное тот был вынужден достригать сам. Этот же Макар Моисеевич после моего двухнедельного прогула школы (мы полностью выполняли уроки, двигались по предметам дальше), по причине наблюдений за аэродромной учебой, устроил показательную сцену со мной, моей матушкой и якобы с милицией по телефону. В результате мне стало ясно: сейчас за мной приедет 'черный ворон' и увезет меня в колонию. Я разревелся, а он спросил мать, может попросить милицию, не забирать его на первый раз, как Вы думаете? И затем он 'уладил' мой вопрос по телефону.
Личности педагогов стали вырисовываться только в старших классах. Из них наиболее яркими были учителя истории (древнего мира, средних веков, до истории СССР), физики, биологии и французского языка. Я до сих пор помню многие их уроки, выражения, привычки и пр. Математичка Мария Алексеевна была очень хорошим педагогом, но с некоторыми странностями. Например, она заявляла, что человек, который учится в музыкальной школе, никогда не может иметь отличную оценку по математике. Как я не старался выучить все 'под зуб' - всё равно 'хорошо'. Тогда я попробовал вообще ничего не учить, отвечал у доски по памяти с прошлого урока - всё равно было 'хорошо'. Так я и закончил школу, имея по всем четырем предметам по математике ( арифметика, алгебра, геометрия, тригонометрия) 'хорошо'. Спустя примерно пятнадцать лет, я зашел в школу, чтобы показать ей мой диплом кандидата технических наук, чтобы объяснить, что тема диссертации насквозь пронизана математикой, причем, такими сложными её разделами, как дискретная оптимизация сложных функционалов, статистический анализ и пр. Но, к сожалению, её уже не было с нами.
Благодаря нашему историку, Николаю Ивановичу, участнику войны, мы очень полюбили историю древнего мира и средних веков. На урок бежали бегом. Тишина стояла, как перед показом кино. Учитель спрашивал: 'На чем мы остановились в прошлый раз?' Мы отвечали: 'Александр Македонский, взяв обоюдоострый меч...' Так вот, 'Взяв обоюдоострый меч, он повел...' и дальше никто не понимал, где он находится - вместе с его войском, в театре или в школе на уроке. Иногда не слышали звонка в конце урока. Вот это эффект потрясающего педагога, в классе у которого сидели те же шалопаи, что накануне могли отчудить какую-нибудь шкоду.
Прямо против моего дома на Депутатской улице вскоре после окончания 3-го класса открылась первая после войны детская музыкальная школа. До этого мы с мамой часто ходили к бабуле Дунечке Копьевой, в дом под Каменным мостом. И прямо у этого моста я часто слышал, как кто-то очень мощно и виртуозно исполнял какую-то трудную вещь на фортепиано. Каждый раз при этих звуках весь мой организм трепетал, и мама часто успокаивала меня - нельзя же так реагировать на звуки. Позже я узнал, что это был так называемый Революционный этюд Шопена. А реакция у меня на это произведение, как и на многие другие, особенно при оркестровом или инструментальном исполнении осталась почти такая же!
Я, конечно, попросил маму отдать меня в эту школу. Получилось так, что я проучился там 6 лет, до 9-го класса включительно. Увеличение сроков обучения произошло не по моей вине. Впрочем, обо всем по порядку.
Меня определили учиться игре на пианино, после того, как определили качество моего слуха, ритма и памяти. Кроме своего инструмента у нас было ещё несколько предметов: сольфеджио, музыкальная литература, ансамбль. Мне нравилось в школе всё, и предметы и преподаватели и отношение к ученикам. Я был впервые просто влюблен, конечно, безответно и безнадёжно, в педагога по сольфеджио, Галину Николаевну. Все экзамены я сдавал только на 'отлично'. Но на следующий год уже требовалось усиленные занятия на инструменте, а его-то у нас и не было. Я занимался и у нашего однокашника Игоря Гаврилова, и в подвале заводского клуба, где бегали огромные крысы, везде, где только было возможно. Но на экзамене после второго класса я получил 'хорошо'. Мне сказали, что это из-за недостатка времени, проводимого у инструмента. Я понял, что дальше будет ещё хуже, и решил бросить 'музыкалку'. Когда об этом узнали в школе, то матушке моей прямо заявили: сын у вас очень способный, подумайте, что можно сделать, но не позволяйте ему уйти из школы. Спросили у меня, на чем бы я хотел заниматься, кроме пианино. Я сказал, на аккордеоне. Мне объяснили, что игре на аккордеоне нигде не обучают. Уже позже я узнал, что аккордеон, как и саксофон у нас объявлены буржуазными инструментами. А директор предложил хитрый ход: переходи-ка ты на баян. Ноты ты уже знаешь, учиться тебе придется не 5 лет, а четыре года. А когда окончишь школу, то сможешь играть и на баяне и на аккордеоне, на котором правая рука - это клавиатура пианино, только повернутая вертикально. Я подумал немного и скрепя сердце согласился.
Мой новый педагог, Георгий Гаврилович, круглолицый, добрый человек, несравненный любитель и большой мастер игры на баяне, многому меня научил, не только собственно игре на баяне, но и самое главное - привил мне любовь к хорошей музыке. Часто вместе с педагогом по музыкальной литературе они позволяли мне остаться с ними после окончания всех занятий. Я знал, что будет настоящая импровизация двух Музыкантов от бога. Георгий Гаврилович на баяне, а Олег Николаевич - на фортепиано - совершенно необычный дуэт - просто отдавались музыке, полностью погружаясь в неё. Исполнялись различные народные вещи, классика и, в заключение - всегда - джаз. Всё это, естественно в их собственной обработке, иногда с длительными и виртуозными вставками. Как сейчас бы сказали ретро в стиле кантри и джаза. Здесь необходимо напомнить, что джаз в конце 40-х годов практически был под запретом. И это добавляло остроты такому действу. Я был в восторге и от непосредственного музицирования с импровизацией и от того доверия, которое мне оказывали лучшие педагоги нашей школы. К сожалению, я никому не мог ни рассказать, ни передать свои впечатления.
Моя учеба в музыкальной школе продвигалась очень успешно: мне легко было и в отношении музыкальной грамоты и в отношении освоении новых движений рук и прочее. Тем более, что спустя некоторое время после начала занятий баяном, Георгий Гаврилович предложил матушке приобрести трофейный баян-аккордеон с 4-мя рядами клавиш, очень красивым звуком и очень легким. Как-то моей матушке удалось оплатить это мероприятие (не устаю благодарить её за своё музыкальное образование) и с тех пор и до сего времени (около 50-ти лет) я пользуюсь эти итальянским инструментом фирмы 'Кант Ульман'. Правда, к юбилею Победы пришлось его отреставрировать. Благодарю за это своего сослуживца, а ныне генерального директора и хозяина фабрики реставрации музыкальных инструментов Славу (пардон, Вячеслава Евгеньевича) Андреева.
Проще стало мне и в смысле участия в художественной школьной самодеятельности: в отличие от чопорных пианистов, педагоги-баянисты не только не запрещали выступать нам на конкурсах, но всячески поощряли эти занятия. Так началась моя практика выступлений на школьных, а в последующем и на училищных вечерах не только солистом, аккомпаниатором, но и участником оркестров народных инструментов.
Первый послевоенный выпуск ознаменовался для меня получением свидетельства об окончании нашей музыкальной школы, в котором отсутствовало какое-либо разнообразие в отметках - там красовались записи по всем предметам исключительно 'отлично'. А на проспектах и улицах Воронежа ещё долго висел рекламный плакат музыкальной школы с изображением дуэта: моей персоны с баяном и ещё одного нашего выпускника.
Между тем, учеба моя в школе подходила к концу. Мы готовились к выпускным экзаменам, каких нам предстояло сдавать чуть ли не десяток. В один из апрельских вечеров я приехал в школу на репетицию оркестра народных инструментов. Ожидая, когда соберется весь состав, я бродил по коридору школы и случайно заглянул в пустой спортзал. Абсолютно случайно сделал вис на турнике, 'склёпку' и отмахнулся на вытянутые руки, чтобы уйти на 'солнце'... Руки мои оторвались от перекладины, и я полетел вниз и вперед по инерции, крепко ударившись головой о твердый дощатый пол. Маты были аккуратно прибраны и лежали горкой у стены. Начало репетиции задерживалось. Начались поиски баяниста. Говорят, что я лежал без памяти минут 10 - 15. 'Скорая' отвезла меня в больницу, где быстро определили - сотрясение мозга. Надавали всяких лекарств, и к утру, отойдя немного от полета с турника, я стал требовать, чтоб меня скорее выписали, потому что, во-первых, нечего здоровому человеку зря занимать место в больнице, а во-вторых, мне надо готовиться к выпускным экзаменам. Вышел я из больницы почти через две недели, получив справку о состоянии здоровья, из которой следовала рекомендация к школе - освободить меня от выпускных экзаменов и выставить в аттестат годовые оценки. Я возмутился, и хотя чувствовал себя ещё не ахти, потребовал сдачи экзаменов. Результат оказался в точности совпадающим с годовыми оценками, так что мои петушиные бои оказались напрасными, но самолюбие не ущемлено.
В день получения аттестата зрелости со мной приключился казус, которых немало было и позже, но за этот мне особенно стыдно до сих пор. Наши заводские дома были как бы пограничными между городом и частными домами, утопающими в зелени. Многие из моего класса жили именно там. Мы собрались у одного из них, и пошли получать аттестат. Вдруг один из них говорит, что его старший брат живет по дороге, и он приглашал в гости выпускников. Зашли. Там во всю гнали самогон. Нам сказали, что 'первака' вам нельзя - молодые ещё, а вот бражки - сам бог велел. Мы, неопытные ещё в этом деле выпили по приличной кружке сладковатого напитка и пока слушали поздравления, вдруг почувствовали, что ноги наши нас перестали слушаться, захотелось прилечь... В общем, я до сих пор не пойму, как я добрался до сцены, на которой столько раз выступал, а самое главное - как я спустился с нескольких ступенек, уже имея аттестат зрелости в руках. Содержание его было вполне приличным - более двух третей стояли отличные отметки - но хозяин этого аттестата представлял собой нелицеприятную картину. Но, что было, то было. Накопление жизненного опыта ещё предстояло ...
Юность под ремнем
(1955 - 1965гг)
1955 год был для меня годом выпуска из средней школы. Сколько было раздумий, горячих споров: куда пойти учиться, оставаться в родном Воронеже или уезжать, по какой специальности? К тому времени в нашем городе было шесть ВУЗов: университет, инженерно-строительный, сельскохозяйственный, медицинский, ветеринарный и педагогический. Некоторые варианты к началу 1955 года я уже отсек.
Так после окончания музыкальной школы по классу баяна на круглые пятерки у меня была рекомендация для поступления в музыкальное училище. Но я заявил, что идти в музыкальное училище по классу баяна я не хочу. Перспектива быть концертирующим баянистом была маловероятна, а работать педагогом мне не хотелось. Я сказал, что хочу быть дирижером симфонического оркестра. Не меньше! Мне разъясняли, что для этого необходимо окончить музыкальное училище, затем консерваторию на дирижерско-хоровом отделении, и только после этого искать, где готовится небольшая группа по подготовке дирижеров симфонического оркестра. Для меня все это казалось слишком витиевато, долго и совсем не то. И я отказался.
Следующий вариант был отсечен с ещё более "глубоким" обоснованием. В старших классах я выполнял чертежные работы не только по программе средней школы, но и готовил листы студентам ВИСИ (Воронежский инженерно-строительный институт). Причем, листы, как в туши, так и в карандаше, что считалось более сложным. Удивительно, но эти листы даже предъявлялись студентами на их кафедрах и получали положительные оценки. Зная это, все педагоги школы говорили, ну для этого, т.е. для меня, всё ясно: ему прямая дорога в ВИСИ. На что я отвечал, что очень хорошо помню огромный плакат на послевоенном, разрушенном центральном универмаге Воронежа - "Утюжок". А на этом плакате была яркая, эмоциональная надпись:
"Из пепла пожарищ, из обломков и развалин
мы восстановим тебя, наш родной Воронеж!"
А теперь, говорил я, прикиньте: после войны прошло уже 10 лет, а город уже практически восстановлен, учеба займет ещё 5 лет, становление специалиста - ещё около 5 лет. Через 20 лет мне в городе уже и строить будет нечего! На этом основании и этот вариант был отсечен. В общем, из шести ВУЗов Воронежа ни один не удостоился моего внимания.
В нашем Депутатском переулке была дружная троица Аксенов Славик, Колосов Виталик и я. У Аксенова вопросов с учебой не было: однозначно в МАИ - традиция отцов, работающих на "нашем" авиационном заводе ? 16 им. И. В. Сталина. Колосов Виталик окончил школу на год раньше нас, поступил в какое-то артиллерийское училище в Камышине. Вот он то и явился возмутителем моего спокойствия. Приехав с училища на зимние каникулы, он с горящими глазами сказал: " Ребята, в таких училищах изучают самые последние технические достижения. Трудно, но очень интересно. Приезжайте к нам." Я загорелся, пошел в военкомат, написал заявление, прошел медкомиссию, но именно в Камышин мест в нашем военкомате не было. Мне предложили радиотехнические училища - в Житомире, Гомеле и Горьком. Сказали, что в училища морские и авиационные я не подхожу, а в любом из предлагаемых мне училищах оч-ч-ч-ень интересно. Кстати, до сих пор не знаю причин такого решения. Я подумал несколько секунд и выбрал Горький. Обоснования в уме были тоже "на уровне": во-первых, там две реки - Ока и Волга, во-вторых, это родина великого писателя, в третьих, это большой промышленный город. Всё интересно. Об остальных предложенных мне городах никаких ярких сведений, кроме их расположения, у меня не было. Решено. Еду!
Получив необходимые документы и приехав в Горький, я быстро нашел своё ГРТУ (Горьковское радиотехническое училище войск ПВО страны). Это был целый городок старинных трехэтажных зданий недалеко от тогдашних окраин города (от Мызы), на высоком берегу Оки над местечком Слуда. Только много лет спустя нас стало удивлять, откуда такие названия!
А в то время мы не знали, что всё это - следствие древнейших ассимиляций вятичей с финно-угорскими племенами. И что
СЛУДА - высокий, гористый берег реки, особенно бугристый, как бы слоистый, от слова 'слюда', вологодского названия, а
МЫЗА - дача, отдельный загородный дом, хутор, заимка, так говорят в местности, прилегающей к Финляндии.
Как и в большинстве военных училищ на его территории располагались городок постоянного состава, административный корпус, казармы, учебные корпуса, кухня и столовая, строевой плац, спортзал, полоса препятствий, тир и все необходимые обеспечивающие элементы (склады, автопарк и пр.). Местные жители называли этот городок "Тобольские казармы", а нас, курсантов этого училища - "Тобольские рысаки", видимо из-за того, что очень часто видели нас бегающими с полной выкладкой за стенами училища. Полной выкладкой называлось всё то, что мы одевали на себя по тревоге. Это и шинель в скатку, и карабин с подсумком и 30-ю патронами, и противогаз, и малая саперная лопата и рюкзак со сменой белья, сухим пайком и пр.
Сдал я экзамены прилично, был зачислен на 1-й курс и, для начала, отправлен вместе со всеми на картошку в Горьковскую область. Жили прямо у картофельного поля в палатках. Одели нас в старые рабочие гимнастерки и брюки, которые часто не подходили нам по размеру. Так что шея моя болталась внутри воротничка, редко ощущая его. Во время работ как-то быстро определились те, кто мог покомандовать. Из них в последующем и были назначены командиры отделений.
Работать нам нравилось. С каждой принесенной корзиной картошки мы кричали: "Калютич, запиши!" Тот вел учет выработки для каждой пары курсантов. По результатам такого своеобразного трудового теста тоже производилась отбраковка поступающих. Оставшиеся вернулись в казармы, где их ожидали курсантские будни. Будни наши, несмотря на профиль училища, были очень похожи на жизнь обычного военного пехотного училища. Подъём в 6.00, зарядка в течение 30 мин, подготовка формы одежды и своего внешнего вида к занятиям, утренний осмотр, завтрак и занятия до обеда. Но это так, без всяких комментариев. На самом деле почти каждый элемент из перечисленных требует некоторых пояснений, а самое главное - воспоминаний о том, как это все воспринималось нами, особенно на первых порах.
Подъём в казарме - это особая песня. Наша батарея располагалась на втором этаже трехэтажной казармы. Как и в большинстве казарм, там были необходимые помещения - туалет, хозкомната, каптерка, ленкомната, кабинеты начальника батареи, командиров взводов и три (по числу взводов в батарее), так называемых, кубрика, места отдыха курсантов. Хозкомната или хозяйственная комната - это место, где производились различные работы по подготовке требуемого внешнего вида курсантов. Это и подшивка подворотничков, и проглаживание гимнастерок и брюк, чистка пуговиц и эмблем, и прочее. Ленкомната или ленинская комната - это место проведения различных собраний батареи, занятий, а также самоподготовок.
Спали мы на солдатских койках с металлическими сетками "в ромбик". Между каждой парой коек стояла тумбочка с одной полочкой. Так что для каждого курсанта из пары был свой отсек. Я попал "в одну тумбочку" вместе с Владимиром Панфиловым, так проучился с ним три года, закончил службу в армии в 1989 году под его началом и скоро будем отмечать 50 лет нашей дружбы. В нашей "показательной" батарее на каждой тумбочке должны были стоять зеркало и одеколон. По центру казармы располагался широкий проход вдоль всех трех кубриков. Каждый взвод располагался в двух кубриках по числу отделений во взводе, расположенных по обе стороны от прохода. Подробное описание расположения батареи просто необходимо для более полного представления о том, что такое ПОДЪЁМ.
За 15 минут до подъёма состав суточного наряда поднимает всё батарейное начальство - командиров отделения (6 человек), заместителей командиров взводов (3 человека), старшину батареи (1 человек). Причем делается это предельно аккуратно, пошевеливая каждого за плечо и нашептывая: "Товарищ сержант, подъём". Когда вся эта команда оденется и подготовится (повторяю, на это им отводится 15 минут), наступает время всеобщего подъёма. В это время каждый из перечисленного начальства стоит на проходе перед "своим" кубриком, а старшина - в начале прохода рядом с тумбочкой дневального.
По сигналу службы единого времени, который включается на полную громкость, дежурный по батарее истошным голосом вопит: "Ба-та-рея, подъём!" Старшина тут же, не давая закончить дежурному, подхватывает: "Подъём, батарея!" Ему вторят три помкомвзвода: "Взвод, подъём!" И не успевает закончиться звучание последнего трезвучия, как мощный секстет из шести глоток командиров отделений грохочет: "Отделение, подъём!" Все это подобно мощной лавине катится по всей казарме, вытряхивая курсантов из своих коек. Первые недели некоторые курсанты вообще не могли понять, что происходит. Какой-то необъяснимый ступор не давал им возможности что-нибудь делать или что-нибудь соображать. Другие быстро выкатывались в проход для построения, забыв надеть, кто что. Третьи, что половчей, быстро натягивали брюки, наворачивали портянки и уже на ходу впрыгивали в сапоги, мчась к проходу в свой строй. Фу! Кажется, все в строю. Только успеваем отдышаться и прийти в себя, как раздается голос старшины или помкомвзвода: "В 30 секунд не вложились. Батарея, отбой!" Напомним, это не 15 мин, как для высокопоставленных младших красных командиров. Картина отбоя разворачивается в обратном порядке. Следует проверка, не залез ли кто-нибудь в гимнастерке, брюках, а то и в сапогах под одеяло. И снова: "Подъём, батарея!" А далее смотри процесс, описанный в этом абзаце выше.
Эти экзерсисы повторяются до тех пор, пока не будет достигнуто необходимое качество при одевании и построении в отведенные 30 секунд. Так или примерно так приближенно можно представить себе неописуемый ужас этого первого события, который кто-то назвал подъёмом в нашем распорядке дня. Правда, уже к присяге, т.е. к празднику 7 ноября, все курсанты за редким исключением осваивали этот суровый способ прерывания утреннего сна, и мы быстро переходили к следующему пункту распорядка дня - к физзарядке.
Физзарядка в том виде, в каком нам её преподнесли с первого дня, тоже был для нас приличный удар как психологического, так и чисто физического свойства. После короткого времени, отведенного на туалет, все курсанты выкатывались на улицу в той форме одежды, которую при подъеме называл дежурный или старшина батареи. В теплое время обычно это были сапоги брюки и майка или по пояс голые, в холодное время низ тот же, а верх - гимнастерка без ремня и, в редких морозных случаях, шапка. В особо сильные морозы вместо физзарядки проводили прогулку в шинелях. После короткого разминочного хода шагом весь строй взвода (зарядка всегда проводилась повзводно) переходил на бег. Каждый день мы должны были на зарядке пробежать три километра. Когда мы услышали об этом, у нас глаза повылезали из орбит: в школе никогда таких дистанций мы не преодолевали. Но здесь об этом не спрашивали. Команда: "Бегом марш!" и всё. После завершения такой "разминки", уже ни о каких упражнениях слышать естественно не хотелось, но именно упражнениями и завершалась зарядка. Даже какой-то, помнится, был стандартный набор упражнений. Но постепенно и к этому все привыкли. После училища я много занимался туризмом и участвовал в спортивных соревнованиях самого разного ранга (это стрельба, офицерское многоборье - бег или лыжи, стрельба и плавание, это горные лыжи и байдарочный туризм), но такой физзарядки, которой нас "потчевали" в ГРТУ, больше я никогда не имел. Хотя тогда все мы ощущали, что польза от таких систематических драконовских занятий была несомненная, и уж, по крайней мере, пользы было больше, чем вреда.
Надо сказать, что физзарядка проводилась не только для общего закаливания и пр., но главным образом, для подготовки гражданских хиляков к основным, пожалуй, самым тяжелым нагрузкам в училище - к марш-броскам. Марш-броски представляли собой передвижение взвода или батареи попеременно ускоренным шагом или бегом. В процессе трёхлетней учебы мы выполняли этот номер в двух вариантах: ночной или предрассветный вариант - подъёмы ночью по тревоге с последующим марш-броском, и дневной вариант - участие в различных соревнованиях по марш-броскам. Естественно, что в основе было одно и то же явление, только, как говорится, вид сбоку. Этот вид "занятий" настолько в конце учебы стал для нас естественен, что подъём по тревоге, марш-бросок на 10 - 12 км, последующая чистка оружия проходили, как бы на автомате, в полусне, хотя сопровождались тяжелейшими нагрузками. Иногда мы старались даже обогнать наших командиров, чтобы хоть полчаса еще оставить на сон до подъёма. Впрочем, всё по порядку.
Типичный подъём примерно часа в 4 утра по тревоге - "Батарея, подъём! Учебная тревога!" Вначале идет номер под названием "Подъём!", описанный выше, но без повторов. О форме одежды уже не оповещают: все знают, что кроме обычных брюк и гимнастерки - необходимо быстро взять все свое имущество, которое в совокупности называют "полной выкладкой", т.е. карабин, подсумок с 30 патронами, противогаз, лопату малую пехотную и, конечно, шинель в скатке. Собрав всё это имущество, мы скатываемся со своего этажа на плац перед казармой. Там идет построение повзводно и проверка всего имущества. Кто-то забыл лопату, кто-то противогаз. Происходит раздача причитающихся взысканий и отправка бегом на этаж добирать нужные вещи. Когда у взвода всё собрано, командир взвода ( наш комвзвод - лейтенант Ухарский Владимир Павлович) докладывает командиру батареи о готовности к марш броску. По завершении комплектования всей батареи звучит постановка задачи. Обычно примерно такая: "В районе Анкудиновки противник высадил десант. Задача - перехватить его и уничтожить!" В переводе на наш язык это означает, что бежать (в основном) с полной выкладкой километров 10 - 12. Благо не по городу - наше училище расположено на окраине Горького. Но город тянется ещё далеко вдоль Оки, а около нашего училища отходит под углом к Оке так называемый Щёлковский хутор, довольно пересеченная лесистая местность - как раз пригодная для того, чтобы вчерашний десятиклассник уже через полчаса броска был похож на вспотевшую красно-фиолетовую свеклу с глазами на выкате и с мокрой гимнастеркой.
Добежав до Анкудиновки, где нас "ждет" десант, мы иногда там окапываемся (роем окопы для стрельбы лежа) и "отстреливаемся" от "противника". Иногда нас ждет там обычный МАЗ, который играет роль танка, и мы по несколько раз бегаем в "атаку" за этим танком, кричим "Ура!", пока командиры не будут довольны нашим напором, стройностью нашего "Ура!" и не дадут команду "Отбой!". Короткий перерыв, и строй уже готов к движению назад в казармы. Оно, конечно, бежать назад легче, но силы у нас уже не те. А тут, как правило, следует команда "Газы!", и мы проходим новое испытание - бег или ускоренный шаг в противогазах. Это настолько изматывающее испытание, что в ходе его сверлит только одна мысль - хотя бы глоток воздуха! Как люди не понимают, что самое прекрасное в жизни - это возможность вздохнуть полной грудью! И никакие блага мира с этим не сравнятся. Многие не выдерживают - вынимают клапана из противогазов, чтобы легче было дышать. Их ловят, наказывают, и процесс многократно повторяется.
Когда мы приближаемся к городским кварталам, то приходится бежать мимо конечной остановки трамвая. Там уже к 6 часам утра собираются люди, ожидающие первого трамвая. Пробегая мимо них, мы видим, как, глядя на нас, всхлипывают сердобольные мамаши и бабули. Действительно, у финиша у нас довольно жуткий вид: черные от пота гимнастерки, потные лица, глаза опухшие от пота, тяжелое дыхание. Некоторым просто плохо. И тогда наш взводный берет себе на плечи их карабины. Бывало, тащит по шесть штук! Другие поддерживают слабаков - только бы добежать! После команды "Снять противогазы!" мы с остервенением срываем их с того места, которое у нормальных людей называется лицом. У нас к этому моменту эта область скорее похожа на красно-лиловую отбивную, с которой крупными струями стекает пот. С упоением делаем несколько глубоких вздохов. И вскоре заканчиваем бег у казармы. Марш - бросок завершен. Сказать, что мы вымотаны - значит не сказать ничего. Как тени строимся у входа в казарму и слышим "ласковые" слова встречи нашего комбата, капитана Козьмина: "Ну что, товарищи курсанты, в жопе можно ложки мыть?" Позже эта фраза станет у нас крылатой и приобретёт статус своеобразной эмблемы или, как сейчас модно говорить, брэндом, капитана Козьмина. Чувствуем, что вот теперь точно марш-бросок завершен. Быстро ставим на место весь хлам, который мы несли все эти километры, смазываем свои карабины и умываемся. Обычно к этому времени у всего училища идет подъём, так что мы плавно ввинчиваемся в общий распорядок дня. Обычно в такие денёчки физзарядку нам отменяли.
Дальше у всего училища полагалась работа "на территории". Каждому взводу нарезался участок территории, как внутри училища, так и на прилегающих к училищу участках. Задача состояла в том, чтобы за довольно небольшой интервал отводимого времени привести в полный порядок вверенную нам территорию. Сюда входил целый ряд "приятных" работ: подметание, уборка окурков и прочего мусора, собирание опавшей листвы, а в зимнее время расчистка от снега пешеходных дорожек и проезжей части подъездных дорог. Нашему взводу достался самый незавидный участок - дорога и тротуары между двумя КПП (контрольно-пропускной пункт). Первое КПП - это проход из города в городок постоянного состава, второе КПП - проход из городка постоянного состава в само училище. По этой территории каждый день въезжал на работу начальник училища, наш генерал Пирогов. Поэтому, уж эту территорию - кровь из носа, но приготовь по полной программе. На этом элементе нашего распорядка дня у нас были две трудности. Одна - психологического порядка - мы, молодые курсанты - собираем окурки, а вокруг нас ходят такие же, как мы, молодые девушки, дочери наших командиров и преподавателей. Но мы ведь с ними ходим на танцы в наш клуб. Ситуация весьма пикантная. Вторая трудность - чисто физического порядка. Она заключалась в том, что существовало требование - снег чистить до асфальта. Длина дороги превышала 100 метров, а инструмент известный - лопаты и несколько скребков. Кроме того, ввиду очень снежных зим в ту пору, у нас к середине зимы образовывались такие высокие сугробы, что у нас не хватало сил бросать снег на вершины этих сугробов, и мы вынуждены были делать полки на высоте порядка двух метров. Стоя на таких полках, мы перебрасывали наверх снег, который снизу бросали другие курсанты с дороги. Такая работа в два приема, естественно, замедляла завершение очистки всей дороги. Была запарка, суета и, в конце концов, на завтрак и на занятия мы снова шли совершенно мокрые, как снаружи, так и изнутри.
Дальше, по распорядку дня, производились подготовка и проведение утреннего осмотра. Во время осмотра проверялся не только внешний вид от прически до сапог, но и наличие чистых носовых платков, а иногда и портянок, а также наличие и состояние документов, которые должны быть всегда при себе. Каких-то особых воспоминаний это рутинное мероприятие у меня не оставило.
Наконец-то звучит долгожданная команда: " Выходи строиться на завтрак!" Эту команду выполняют быстро, без суеты, с большим душевным подъёмом (не путать с утренним подъёмом!). Все передвижения в училище осуществляются строем, и практически всегда с песней. А иногда до того муторно на душе после выполнения всех предыдущих элементов распорядка дня, что петь совсем не хочется. Ну, если это не хочется у некоторых, то, может быть, и не заметят, а когда взвод вообще "не тянет" песню, то обязательно приходится проходить где-нибудь лишний кружок, чтобы прошло наше "не хочется". Всех названий песен, которые мы пели, точнее "горланили", при перемещениях я, за давностью лет конечно не помню. Но некоторые отрывки до сих пор сидят в памяти. Например, отрывок из песни о солдатской "Шинели":
Она всегда, как новая,
Подрезаны края,
Армейская, э-эх! Суровая, э-эх!
Любимая моя!
Или "Эта песенка простая":
Шел курсант своей дорогой,
Шел он через лес и поле.
У него в походном ранце
Сердце есть ещё другое.
Припев. Для тебя, моя родная,
Эта песенка простая.
Я влюблен и ты, быть может,
Потеряла сердце тоже.
И теперь от боя к бою
Я ношу его с собою.
Для тебя, эх!, моя, эх! родная, раз-два!
Эта песенка простая.
Столовая училища располагалась на первом этаже большого корпуса. Как потом мне пришлось узнать, столовая должна была 3 раза в день накормить не много, не мало - около 2000 человек. Мы сидели за длинными столами по 8 человек, а младшие командиры - за маленькими по 4 человека. В целом, нас кормили хорошо, по курсантским нормам, куда обязательно входило сливочное масло, мясо, рыба и пр. Но вот некоторые блюда нам запомнились на всю жизнь. К ним относилась перловая каша из сечки. Мы её называли "шрапнель", "кирзовая каша", "замазка". На третьем курсе мы до того возненавидели её, что, как только видели её на столе, сразу же составляли тарелки с ней одну на другую (получалась башня из 8-ми тарелок), каша выдавливалась из нижних тарелок и медленно стекала на стол. Ещё к всенародно "любимым" блюдам относилась вареная треска. Более безвкусное что-либо трудно себе вообразить. А иногда её помещали в одну тарелку со "шрапнелью". Ну, это было уже верхом издевательства над нами! В обед обязательно полагался компот. Поэтому, говорили, например: " До выпуска осталось 183 компота". Особенно на первом курсе курсант в любой момент времени хотел минимум две вещи: есть и спать. Но то, что все понимают под словом "есть", никак не подходило под наше понятие "приём пищи". Только мы начинаем ковырять в своих тарелках, как следует зычная команда нашего старшины: "Батарея, заканчивай!" А ещё через минуту: "Батарея, выходи строиться!" Мы берем тарелки в руки и, перелезая через лавки, пытаясь напихать рот остатками пищи, спешим на выход. Решили мы поучить старшину. Достали брошюру "Правила хорошего тона", нашли страницу о правилах поведения за столом, подчеркнули жирным, красным карандашом фразу "Есть надлежит не торопясь". В одно из посещений столовой незаметно положили на стол старшины эту книжку, раскрытую на заветной странице. Старшина бегло глянул в брошюру, резко обвел взглядом всю батарею - батарея, конечно, вся уткнулась в тарелки. И... ещё в два раза быстрее поднял батарею, вывел её из столовой на улицу, а затем ... около часа мы все занимались строевой подготовкой.
В целом, о столовой впечатления у нас остались очень неплохие. Но мне неоднократно пришлось ощущать и другую сторону столовой, которая заключалась в самом процессе подготовки всего того, что с утра составляло саму суть этой пищи. Дело в том, что в помощь поварам каждые сутки назначался наряд по кухне (дежурный и трое рабочих). А так как, особенно на первом курсе, у меня были большие трения с моим командиром отделения, младшим сержантом Панкратовым, то я часто попадал на кухню, отрабатывая очередной наряд вне очереди. Этот наряд считался самым тяжелым, т.е. самым эффективным с точки зрения процесса воспитания. Сразу после ужина, мы являлись на кухню, переодевались, и работа начинала закипать. Дежурный получал все необходимые указания от шеф-повара на проведение работ по подготовке всех продуктов к утреннему приходу поваров. Затем наступало время нашего выхода. Обычно надо было погрузить на складе, привезти и разгрузить на кухню все необходимые продукты, начистить большущую кастрюлю лука, кучу картошки (правда, с помощью картофелечистки), из неё удалить глазки, начистить 105 кг оттаявшей трески, напилить и наколоть дров, ближе к утру нарезать на всё училище хлеба. Надо сказать, я ни разу не видел на кухне наточенного топора, а также двуручной пилы, имеющей эти самые ручки. Примерно к 6-ти часам утра подходили повара, которые, видя, что мы уже еле держимся на ногах, кормили нас "до отвала", жареным мясом, варёной, а иногда жареной картошкой, и давали без ограничения напиться компота. Уже после 7-ми утра мы умывались, переодевались и, не спеша, добредали до казармы. Там мы просто падали на свои кровати и мертвым сном засыпали до обеда. Ещё один показатель степени тяжести этого наряда: всем рабочим по кухне САМ старшина всегда разрешал ложиться раньше отбоя и раньше вечерней поверки. Мы с огромным удовольствием, каждый раз реализовывали этот чудесный подарок и к следующему утру были, что называется, в полной боевой готовности.
Вообще, у курсанта-первокурсника перед глазами всегда стояла картина-мираж под названием 'поесть бы, поспать бы и остаться в училище'. Верх таких мечтаний можно проиллюстрировать на примере курсанта, который даже на читке открытого письма ЦК КПСС о культе личности И.В. Сталина заснул и с грохотом упал с приставного сиденья, которое ещё и захлопнулось со страшным хлопком.
Но время шло и мы, приняв присягу в торжественной обстановке в нашей ленкомнате, готовились к выполнению первой в жизни боевой задачи - несению караульной службы. Конечно, все уставы были выучены, конечно все тренировки были проведены. Но вот то, что ты вооружен и, при необходимости должен уничтожить нарушителя границы поста - дошло не сразу. Позже наиболее продвинутые даже играли на этом. Были случаи, когда не в меру ретивых командиров при их неправильных (в одиночку, без разводящего) проверках несения службы, клали лицом в грязь и держали так до при хода разводящего со сменой.
Были казусы и в самом караульном помещении. Настенные часы, против которых производились заряжание и разряжание оружия, несмотря на угрозу в получении наказания 20 суток ареста - всё-таки иногда разбивали нечаянным выстрелом.
Были и случаи потери патронов при несении службы. Подсумки застёгивать запрещалось, и наш курсант каким-то образом потерял обойму из 10 патронов карабина СКС в сугробах вокруг оружейных складов. Конечно, батарея была поднята и в зимнюю стужу без перчаток , несколько часов просеивали снег вокруг маршрута постового. К подъёму нашли с понятными последствиями для незадачливого часового. Карабин-то тогда был секретный!
Был у нас и особый случай, когда сидевшие на гарнизонной гауптвахте подследственные устроили целое представление внутри своей камеры. Мы примерно раз в полтора-два месяца ходили в Горьковский Кремль в гарнизонный караул, в том числе охраняли гарнизонную гауптвахту. Начальник этой 'губы' был отменным негодяем: он для острастки велел наливать воду в камеры за малейшую провинность. Его уже понижали в звании за зверства над арестованными, но он не унимался. Сидевшие там подследственные как-то узнали, что завтра приедет комиссия для проверки внутреннего порядка на гауптвахте. И вот комиссия входит в их камеру, а там дым коромыслом в буквальном смысле слова. И это в том месте, где об этом и думать-то страшно. 'Губарь' взбешён, у комиссии - глаза на лоб, а арестованные сидят, как ангелы. Как нам рассказали позже, начальника 'губы сняли с должности, а секрет сидевших там подследственных заключался в том, что до прихода комиссии они специально накурили и надымили, а бумагу, спички и махорку спрятали в бачок для питьевой воды, засунув всё это в презерватив.