XXVII   
                          
Нет, не завидую я тем,
Кто боязлив и бессловесен,
Пичуге комнатной, чьих песен 
В лесах не слышно: голос нем.

Я не завидую зверью, 
Что применяет к слабым силу,
О совести навек забыло,
Не чувствует вину свою.

И зависти нет никакой
К тем, кто ничуть не связан долгом,
И кто живёт в безделье долгом,
Пусть и заслужен тот покой.

Всегда мне в твёрдой вере быть,
Порой в скорбях неодолимых,
Что лучше потерять любимых,
Чем вовсе в жизни не любить.

  XXVII                     

 I envy not in any moods 
 The captive void of noble rage, 
 The linnet born within the cage, 
 That never knew the summer woods: 
 I envy not the beast that takes 
 His license in the field of time, 
 Unfetter'd by the sense of crime, 
 To whom a conscience never wakes; 
 Nor, what may count itself as blest, 
 The heart that never plighted troth 
 But stagnates in the weeds of sloth; 
 Nor any want-begotten rest. 
 I hold it true, whate'er befall; 
 I feel it, when I sorrow most; 
 'Tis better to have loved and lost 
 Than never to have loved at all.

               
 ХХVIII

Всё ближе время Рождества;
В ночи - безлунье, ожиданье;
Церковный перезвон в тумане  
Звучит, исполнен торжества.

Меж четырех селений он
И меж холмов, и над лугами
И топями; то рядом с нами,
То словно в отдаленье звон.

А на ветру меняют звук
Четыре голоса селений -
То зычный, то проникновенный, -
Благословляя всех вокруг.

Я с болью отходил от снов
И без желанья пробуждался
Весь год, покуда не дождался
Рождественских колоколов:

В них радость сквозь печаль прошла;
Ведь с детства мной повелевали 
И днесь, когда я полн печали,
Весёлые колокола.

  XXVIII               
 The time draws near the birth of Christ:
 The moon is hid; the night is still;
 The Christmas bells from hill to hill
 Answer each other in the mist.
 Four voices of four hamlets round,
 From far and near, on mead and moor,
 Swell out and fail, as if a door
 Were shut between me and the sound:
 Each voice four changes on the wind,
 That now dilate, and now decrease,
 Peace and goodwill, goodwill and peace,
 Peace and goodwill, to all mankind.
 This year I slept and woke with pain,
 I almost wish'd no more to wake,
 And that my hold on life would break
 Before I heard those bells again:
 But they my troubled spirit rule,
 For they controll'd me when a boy;
 They bring me sorrow touch'd with joy,
 The merry merry bells of Yule.
               

ХХIХ

С печалью горестной такой,
Что истязает непрестанно,
О нём, усопшем очень рано,
Как встретим Рождество семьёй

Без гостя, милого нам всем,
Что делал встарь с большим уменьем
Сочельник праздником весенним
Из танцев, шуток, игр, поэм?

Но снова встретить Рождество,
Украсить вход парадный надо; 
Венок Порядку и Укладу
Сплетём и вывесим его;

Сиделки прошлых дней стары,
Седы и к нови непривычны,
Но пусть послужат как обычно:
Они ведь тоже до поры.

XXIX
With such compelling cause to grieve
As daily vexes household peace,
And chains regret to his decease,
How dare we keep our Christmas-eve;
Which brings no more a welcome guest
To enrich the threshold of the night
With shower'd largess of delight
In dance and song and game and jest?
Yet go, and while the holly boughs
Entwine the cold baptismal font,
Make one wreath more for Use and Wont,
That guard the portals of the house;
Old sisters of a day gone by,
Gray nurses, loving nothing new;
Why should they miss their yearly due
Before their time? They too will die.


ХХХ

Когда камин на праздник тот
Мы с дрожью в пальцах украшали,
Вдруг тучи небосвод объяли;
Был грустен Рождества приход.

Напрасно делали мы вид,
Что веселы и оживлённы;
Все ощущали удручённо:
Немая Тень за всем следит.

Мы замерли; земля, холмы
Вдруг стали обдуваться вьюгой;
В молчанье глядя друг на друга,
Рука в руке уселись мы

И затянули песнь потом: 
Хоть тщились избежать печали,
Но словно эхо прозвучали.
Веселья полон, вечерком

Когда-то пел здесь с нами он.
Мы смолкли, и одновременно
Покой подкрался к нам блаженный;
"Покой объял их, сладок сон" -

Пропели; после - тишина 
И плач. Но спели с новой силой:
"Они не умерли и милы,
Как встарь, в любые времена.

Неколебимое все дни,
Всё то же, хоть сильней с годами,
Проходит неземное пламя
Сквозь все завесы и огни".

Святое утро, приходи,
День оторви от тьмы жестокой;
Господь, скорей коснись востока 
И свет Надежды возроди.

XXX
With trembling fingers did we weave
The holly round the Chrismas hearth;
A rainy cloud possess'd the earth,
And sadly fell our Christmas-eve.
At our old pastimes in the hall
We gambol'd, making vain pretence
Of gladness, with an awful sense
Of one mute Shadow watching all.
We paused: the winds were in the beech:
We heard them sweep the winter land;
And in a circle hand-in-hand
Sat silent, looking each at each.
Then echo-like our voices rang;
We sung, tho' every eye was dim,
A merry song we sang with him
Last year: impetuously we sang:
We ceased:a gentler feeling crept
Upon us: surely rest is meet:
'They rest,' we said, 'their sleep is sweet,'
And silence follow'd, and we wept.
Our voices took a higher range;
Once more we sang: 'They do not die
Nor lose their mortal sympathy,
Nor change to us, although they change;
'Rapt from the fickle and the frail
With gather'd power, yet the same,
Pierces the keen seraphic flame
From orb to orb, from veil to veil.'
Rise, happy morn, rise, holy morn,
Draw forth the cheerful day from night:
O Father, touch the east, and light
The light that shone when Hope was born.


ХХХI

Покинул Лазарь горный склеп,
Домой к сестре вернулся в белом -
Хотел ли прежде, чтоб над телом
Мария плакала взахлеб?

"Где был четыре дня ты, брат?"
Он отвечал ли - неизвестно,
Но мог бы рассказать чудесно,
Воспев Спасителя стократ.

Гостеприимны все дома,
Снаружи - торжество большое,
Над Елеонскою горою 
Горит пурпурная кайма.

Глядите: волею Христа
Освобождён брат из могилы!
А остальное время скрыло:
Евангелист сомкнул уста.

XXXI
When Lazarus left his charnel-cave,
And home to Mary's house return'd,
Was this demanded-if he yearn'd
To hear her weeping by his grave?
'Where wert thou, brother, those four days?'
There lives no record of reply,
Which telling what it is to die
Had surely added praise to praise.
From every house the neighbours met,
The streets were fill'd with joyful sound,
A solemn gladness even crown'd
The purple brows of Olivet.
Behold a man raised up by Christ!
The rest remaineth unreveal'd;
He told it not; or something seal'd
The lips of that Evangelist.


ХХXII

Пристанище мольбы немой
Её глаза; недопустимо
Отвлечься: с нею брат любимый
И Кто вернул его домой.

Одна глубокая любовь
В ней вытесняет все другие,
Когда она глаза большие
Здесь переводит с брата вновь

На Гостя, что есть Жизнь сама.
Она забудет все тревоги,
Спасителю омоет ноги
И нардом, и слезой весьма.

Благословенны те, чьи дни -
Среди молитв, Любви, смиренства:
Нет лучше этого блаженства,
Нет душ светлее, чем они!

XXXII
Her eyes are homes of silent prayer,
Nor other thought her mind admits
But, he was dead, and there he sits,
And he that brought him back is there.
Then one deep love doth supersede
All other, when her ardent gaze
Roves from the living brother's face,
And rests upon the Life indeed.
All subtle thought, all curious fears,
Borne down by gladness so complete,
She bows, she bathes the Saviour's feet
With costly spikenard and with tears.
Thrice blest whose lives are faithful prayers,
Whose loves in higher love endure;
What souls possess themselves so pure,
Or is there blessedness like theirs?


ХХХIII

О ты, что, в прошлом вызнав шторм,
Вдохнул, быть может, воздух чистый,
Но веруешь стихийно, исто,
Не соблюдая вовсе форм.

Покинь сестру, когда она
В молитве детства пребывает:
Сомненья пусть не разбивают
Сестры благие времена.

В ней вера, как в тебе, чиста,
Но добрыми делами ценна;
Да будут плоть и кровь священны,
Что слиты с истиной Христа!

Пусть довод у тебя стальной, 
Чтоб соблюдать закон духовный,
Но победишь ли мир греховный, 
Хоть и желая всей душой?

 XXXIII
O thou that after toil and storm
Mayst seem to have reach'd a purer air,
Whose faith has centre everywhere,
Nor cares to fix itself to form,
Leave thou thy sister when she prays,
Her early Heaven, her happy views;
Nor thou with shadow'd hint confuse
A life that leads melodious days.
Her faith thro' form is pure as thine,
Her hands are quicker unto good:
Oh, sacred be the flesh and blood
To which she links a truth divine!
See thou, that countess reason ripe
In holding by the law within,
Thou fail not in a world of sin,
And ev'n for want of such a type.


ХХХIV

Пусть мне докажет жизнь моя,
Что вечная она бесспорно,
Иначе - лишь из пыли чёрной
Земля: лишь пепел бытия

Иль нереальной красоты
Планета призрачного света
У сумасшедшего Поэта
В обманном мареве мечты.

И кем тогда бы Боже был,
Коль мнилось бы весьма затменно,
Что всё в подлунном мире тленно,
И что смирить пристало пыл?

Тогда мудрее сразу впасть
В покой навечно, словно птице,
Которой суждено убиться,
Упав в питонью злую пасть.

 XXXIV
My own dim life should teach me this,
That life shall live for evermore,
Else earth is darkness at the core,
And dust and ashes all that is;
This round of green, this orb of flame,
Fantastic beauty such as lurks
In some wild Poet, when he works
Without a conscience or an aim.
What then were God to such as I?
'Twere hardly worth my while to choose
Of things all mortal, or to use
A tattle patience ere I die;
'Twere best at once to sink to peace,
Like birds the charming serpent draws,
To drop head-foremost in the jaws
Of vacant darkness and to cease.


ХХХV

А если чей-то мудрый глас
Шепнёт из гробового плена:
"О да: все смертны, тело тленно,
Надежды в пепле нет для нас"?

Ну как могу молчать, сдавать?
"Любовь, я всё равно здесь стану 
Хотя б на часик неустанно
Своё блаженство продлевать".

Однако надобно внимать 
Морской среде ревущей этой, 
Потокам селевым столетий,
Что сложат материк опять.

Речёт, вздохнув, Любовь моя:
"Забывчивых брегов мотивы
Изменят мой настрой счастливый,
Напоминая: смертна я".

К чему касаться сих проблем?
Скажу лишь, хоть слова напрасны:
Когда бы Смерть узрели ясно,
То не было б Любви совсем,

А только очень вялый зов
Иль шутовское развлеченье
Сатира пьяного под сенью
Лесных деревьев и кустов.

XXXV
Yet if some voice that man could trust
Should murmur from the narrow house,
'The cheeks drop in; the body bows;
Man dies: nor is there hope in dust:'
Might I not say? 'Yet even here,
But for one hour, O Love, I strive
To keep so sweet a thing alive:'
But I should turn mine ears and hear
The moanings of the homeless sea,
The sound of streams that swift or slow
Draw down Æonian hills, and sow
The dust of continents to be;
And Love would answer with a sigh,
'The sound of that forgetful shore
Will change my sweetness more and more,
Half-dead to know that I shall die.'
O me, what profits it to put
An idle case? If Death were seen
At first as Death, Love had not been,
Or been in narrowest working shut,
Mere fellowship of sluggish moods,
Or in his coarsest Satyr-shape
Had bruised the herb and crush'd the grape,
And bask'd and batten'd in the woods.


ХХХVI

У затемнённых правд людских -  
Мистическое обрамленье;
Навек достоин прославленья
Тот, кто растолковал всем их.

Со смертной силою была 
В общении Премудрость ране,
Где правде в притчах - всё вниманье;
Дословная так не смогла. 

Пришло Писанье вслед за ней,
Создав руками человека
Наш символ веры, что от века 
Дум поэтических мощней.

Умеют все читать его:
Кто занят со снопами в поле,
Кто строит храм для богомолья,
Кто зрит морское торжество.

XXXVI
Tho' truths in manhood darkly join,
Deep-seated in our mystic frame,
We yield all blessing to the name
Of Him that made them current coin;
For Wisdom dealt with mortal powers,
Where truth in closest words shall fail,
When truth embodied in a tale
Shall enter in at lowly doors.
And so the Word had breath, and wrought
With human hands the creed of creeds
In loveliness of perfect deeds,
More strong than all poetic thought;
Which he may read that binds the sheaf,
Or builds the house, or digs the grave,
And those wild eyes that watch the wave
In roarings round the coral reef.


ХХХVII

Урания речёт мрачней:
"Звучишь подобно демагогу;
У этой веры очень много
Служителей, чей глас мощней.

Иди к ручью родному лишь,
К Парнасу - собственной тропою,
Шуршанье лавра зазывное
О красоте холма услышь".

А Мельпомена ей в ответ
Речёт, смущаясь неслучайно:
"Твои бесчисленные тайны
Мне даже обсуждать не след.

Земная Муза я: слегка
Негромкой песнью утешаю - 
Людской любви дань воздавая - 
То сердце, где царит тоска.

В мыслях о мёртвом дорогом
И о его речах со страстью
О Боге (то - вино причастья,
Что жаждут пересохшим ртом).

Я, исполняя свой мотив
"В раскрытой правде - утешенье",
Его шла полем - неба сенью,
Святыни пеньем омрачив".

 XXXVII
Urania speaks with darken'd brow:
'Thou pratest here where thou art least;
This faith has many a purer priest,
And many an abler voice than thou.
'Go down beside thy native rill,
On thy Parnassus set thy feet,
And hear thy laurel whisper sweet
About the ledges of the hill.'
And my Melpomene replies,
A touch of shame upon her cheek:
'I am not worthy ev'n to speak
Of thy prevailing mysteries;
'For I am but an earthly Muse,
And owning but a little art
To lull with song an aching heart,
And render human love his dues;
'But brooding on the dear one dead,
And all he said of things divine,
(And dear to me as sacred wine
To dying lips is all he said),
'I murmur'd, as I came along,
Of comfort clasp'd in truth reveal'd;
And loiter'd in the master's field,
And darken'd sanctities with song.'


ХХХVIII

Усталый, продолжаю путь;
Под небоскатом изменённым
Пурпур ослабевает тоном,
А будущего нет ничуть.

Не радует приход весны, 
Цветенья музыка младая,
Но в песнях, кои исполняю,
Есть утешительные сны.

Коль что-нибудь из этих дней
Останется в свободе духа,
То твоему приятны слуху 
Напевы о любви моей.

XXXVIII
With weary steps I loiter on,
Tho' always under alter'd skies
The purple from the distance dies,
My prospect and horizon gone.
No joy the blowing season gives,
The herald melodies of spring,
But in the songs I love to sing
A doubtful gleam of solace lives.
If any care for what is here
Survive in spirits render'd free,
Then are these songs I sing of thee
Not all ungrateful to thine ear.


ХХХIХ

Ты, старый страж останков сих,
Ответишь на толчок незримый 
Пыльцовой тучкой, клубом дыма;
Могильный тис, что мрачен, тих,

За камни скорбные схватясь,
Всё тянешься к главе бесстрастной,
Но и к тебе придёт прекрасный, 
Цветенья полный вешний час.

Но Скорбь по мёртвому сему
Могилы омрачит людские.
Что́ молвили уста кривые?
"Твой проблеск вновь уйдёт во тьму".

XXXIX
Old warder of these buried bones,
And answering now my random stroke
With fruitful cloud and living smoke,
Dark yew, that graspest at the stones
And dippest toward the dreamless head,
To thee too comes the golden hour
When flower is feeling after flower;
But Sorrow -- fixt upon the dead,
And darkening the dark graves of men, --
What whisper'd from her lying lips?
Thy gloom is kindled at the tips,
And passes into gloom again.