ХIV

Коль кто-нибудь бы мне сказал,
Что ты, корабль, земли коснулся,
А я с тобою бы столкнулся,
Как только вышел на причал,

То я, кручиною ведом,
Смотреть бы стал, как пассажиры
По трапу сходят по ранжиру,
Кивая тем, кто им знаком.

Коль оказался бы средь них
Мой полубог - мой друг желанный,
Что, руку мне пожав нежданно,
Порасспросил бы о родных,

А я поведал свой урон
И боль, что жизнь всю изменила, 
Он посочувствовал бы мило,
Но оказался удивлён.

Тогда как встарь всё восприму
И не найду в нём перемены:
Ни тени смерти или тлена,
Отнюдь не удивясь тому.

XIV
If one should bring me this report,
That thou hadst touch'd the land to-day,
And I went down unto the quay,
And found thee lying in the port;
And standing, muffled round with woe,
Should see thy passengers in rank
Come stepping lightly down the plank,
And beckoning unto those they know;
And if along with these should come
The man I held as half-divine;
Should strike a sudden hand in mine,
And ask a thousand things of home;
And I should tell him all my pain,
And how my life had droop'd of late,
And he should sorrow o'er my state
And marvel what possess'd my brain;
And I perceived no touch of change,
No hint of death in all his frame,
But found him all in all the same,
I should not feel it to be strange.


ХV

Ветра, под вечер став мощней, 
С глухим рычанием сорвали
С деревьев лист последний алый,
Согнали яростно грачей;

Вода взбурлила, лес завыл,
Сгрудился скот на горных склонах;
На башне, на древесных кронах
Луч солнца выбился из сил.

Каб не фантазия моя,
Твердящая: "Корабль твой ныне 
Скользит по ровной талой льдине", -
Навряд ли дрожь унял бы я:

Та шевелит и сохлый сук.
Вестимо, только от сомненья
Такое дикое волненье
И в облако вселится вдруг:

То́ выше устремляет ход,
Диктует сердцу непреклонно,
На огневые бастионы
На западе себя прольёт.

XV
To-night the winds begin to rise
And roar from yonder dropping day:
The last red leaf is whirl'd away,
The rooks are blown about the skies;
The forest crack'd, the waters curl'd,
The cattle huddled on the lea;
And wildly dash'd on tower and tree
The sunbeam strikes along the world:
And but for fancies, which aver
That all thy motions gently pass
Athwart a plane of molten glass,
I scarce could brook the strain and stir
That makes the barren branches loud;
And but for fear it is not so,
The wild unrest that lives in woe
Would dote and pore on yonder cloud
That rises upward always higher,
And onward drags a labouring breast,
And topples round the dreary west,
A looming bastion fringed with fire.


ХVI

Что́ за словесная река?
В одном и том же сердце можно
Тоске быть тихой и тревожной,
Иль так изменчива тоска?

Иль только видится минор
Изменчивым при штиле, шторме,
А о меняющейся форме
Знает не больше тех озёр,

Что умерли, на коих тень
От певчих птиц в небесной тени?
Иль, может быть, меня в смятенье
Удар вверяет всякий день,

Как барку в стычке со скалой,
Что ночью борется вслепую,
Чтоб вскоре не пойти ко дну ей?
Столь оглушил удар такой

И с толку сбил меня затем:
От правды ложь не отличаю,
Нигде различия не чаю
И перепутал всё со всем?

XVI
What words are these have falle'n from me?
Can calm despair and wild unrest
Be tenants of a single breast,
Or sorrow such a changeling be?
Or cloth she only seem to take
The touch of change in calm or storm;
But knows no more of transient form
In her deep self, than some dead lake
That holds the shadow of a lark
Hung in the shadow of a heaven?
Or has the shock, so harshly given,
Confused me like the unhappy bark
That strikes by night a craggy shelf,
And staggers blindly ere she sink?
And stunn'd me from my power to think
And all my knowledge of myself;
And made me that delirious man
Whose fancy fuses old and new,
And flashes into false and true,
And mingles all without a plan?


ХVII

Плывёшь ты, барка горя, к нам,
А ветер парус раздувает;
Моя молитва овевает
Тебя в хожденье по волнам.

Тебя в небесной глубине
Я лицезрел душой своею;
Проходят дни; плыви скорее:
Мою любовь везёшь ко мне.

Куда б ты ни стремила ход, 
Моё напутствие благое
И днём, и ночью над водою:
Маяк, домой что приведёт.

Хоть буря изрыгает ад,
Святая барка, будь хранима
Во мраке; пусть тебе незримо
Все звёзды благость источат.

И вот конец дороги всей:
Бесценный груз - твоя услуга -
Останки, а живого друга
Не видеть до скончанья дней.

XVII
Thou comest, much wept for: such a breeze
Compell'd thy canvas, and my prayer
Was as the whisper of an air
To breathe thee over lonely seas.
For I in spirit saw thee move
Thro' circles of the bounding sky,
Week after week: the days go by:
Come quick, thou bringest all I love.
Henceforth, wherever thou may'st roam,
My blessing, like a line of light,
Is on the waters day and night,
And like a beacon guards thee home.
So may whatever tempest mars
Mid-ocean, spare thee, sacred bark;
And balmy drops in summer dark
Slide from the bosom of the stars.
So kind an office hath been done,
Such precious relics brought by thee;
The dust of him I shall not see
Till all my widow'd race be run.


ХVIII

Такое благо: можно нам
Стоять на землях Альбиона,
Где друг лежит мой погребённый;
Да зацветёт фиалка там.

Хоть это, верно, малость, - он
Благословен лежать, похоже,
Где юным проживал, где ложе -
Среди ему родных имён.

Главу усопшего держать
Вы, руки чистые, придите;
Песнь, плакальщики, заведите,
Чтоб ритуалы уважать.

Мечту в душе своей таю:
Припав ему на грудь скорее,
Вдохнуть в его уста сумею
Всю без остатка жизнь свою,

Что теплится во мне едва,
Мой ум, однако, укрепляя
И что ушло обожествляя:
Взор друга и его слова.

XVIII
'Tis well; 'tis something; we may stand
Where he in English earth is laid,
And from his ashes may be made
The violet of his native land.
'Tis little; but it looks in truth
As if the quiet bones were blest
Among familiar names to rest
And in the places of his youth.
Come then, pure hands, and bear the head
That sleeps or wears the mask of sleep,
And come, whatever loves to weep,
And hear the ritual of the dead.
Ah yet, ev'n yet, if this might be,
I, falling on his faithful heart,
Would breathing thro' his lips impart
The life that almost dies in me;
That dies not, but endures with pain,
And slowly forms the firmer mind,
Treasuring the look it cannot find,
The words that are not heard again.


ХIХ

Доставил Северну Дунай 
То сердце, что навек застыло,
А днесь положено в могилу
На бреге Северна, где рай.

Окрест приливы - дважды в день:
Напор волны морской далёкой
Приглушит голос у притока -
Уая, дав безмолвье, лень.

Уай столь приглушён, стеснён,
И мне такая же угроза:
Когда не выплаканы слёзы,
То захлебнётся грустный тон.

Но морю вновь в обратный путь,
И вновь слышны речные волны,
А боль, которой сердце полно,
Слабеет: петь могу чуть-чуть.

XIX
The Danube to the Severn gave
The darken'd heart that beat no more;
They laid him by the pleasant shore,
And in the hearing of the wave.
There twice a day the Severn fills;
The salt sea-water passes by,
And hushes half the babbling Wye,
And makes a silence in the hills.
The Wye is hush'd nor moved along,
And hush'd my deepest grief of all,
When fill'd with tears that cannot fall,
I brim with sorrow drowning song.
The tide flows down, the wave again
Is vocal in its wooded walls;
My deeper anguish also falls,
And I can speak a little then.


ХХ

Пустая грусть, что обнажит
Себя в практичном окаёме,
Похожа на прислугу в доме,
Где мёртвый господин лежит;

Та не скрывает чувств почти
И плачет доводом рассудка:
"Нам трудно будет не на шутку
Такое место вновь найти".

Порой во мне душевный лад
Их настроению подобен,
Но я на грусть ещё способен,
На слёзы, что в очах стоят:

Вот дети, сидя у огня,
Вдруг холод Смерти ощутили,
Дышать свободно прекратили;
Их горечь - словно западня:

И разговор теперь не мил,
И трудно совладать с собою,
На кресло глядя, днесь пустое,
И думая: "Как добр он был!".

 XX
The lesser griefs that may be said,
That breathe a thousand tender vows,
Are but as servants in a house
Where lies the master newly dead;
Who speak their feeling as it is,
And weep the fulness from the mind:
"It will be hard,' they say, "to find
Another service such as this.'
My lighter moods are like to these,
That out of words a comfort win;
But there are other griefs within,
And tears that at their fountain freeze;
For by the hearth the children sit
Cold in that atmosphere of Death,
And scarce endure to draw the breath,
Or like to noiseless phantoms flit;
But open converse is there none,
So much the vital spirits sink
To see the vacant chair, and think,
'How good! how kind! and he is gone.'


ХХI

А я усопшему пою:
Он погребён здесь; мне по нраву
Срывать с его могилы травы,
Чтоб делать дудочку свою.

Когда заслышит, наконец,
Прохожий, - скажет, не жалея:
"Он слабых сделает слабее,
Растапливая воск сердец".

Второй ответит: "Ну и пусть:
Выказывая боль пред всеми,
Он сможет получать всё время
Хвалу из разных льстивых уст".

А третий гневно изречёт:
"Забудьте личностные струны:
Теперь гражданские трибуны
Всё чаще слушает народ.

Да время ль расслабляться нам,
От меланхолии сникая,
Когда Наука молодая
Восходит даже к небесам?".

Молчите: разговор сей пуст,
Не знали вы святого праха;
А петь обязан я: так птаха
Сомкнуть не в состоянье уст;

Когда довольна, то таков
Её напев: птенцы - под боком,
Грустна - грусть в пенье одиноком:
Похитили её птенцов.

XXI
I sing to him that rests below,
And, since the grasses round me wave,
I take the grasses of the grave,
And make them pipes whereon to blow.
The traveller hears me now and then,
And sometimes harshly will he speak:
"This fellow would make weakness weak,
And melt the waxen hearts of men.'
Another answers, "Let him be,
He loves to make parade of pain
That with his piping he may gain
The praise that comes to constancy.'
A third is wroth: "Is this an hour
For private sorrow's barren song,
When more and more the people throng
The chairs and thrones of civil power?
'A time to sicken and to swoon,
When Science reaches forth her arms
To feel from world to world, and charms
Her secret from the latest moon?'
Behold, ye speak an idle thing:
Ye never knew the sacred dust:
I do but sing because I must,
And pipe but as the linnets sing:
And one is glad; her note is gay,
For now her little ones have ranged;
And one is sad; her note is changed,
Because her brood is stol'n away.


ХХII

Четыре года мы вдвоём
Шли по тропе, её приветя,
Среди снегов, среди соцветий,
И тёплым, и холодным днём.

В те годы словно через Рай
Шли с радостью в душе и пеньем:
В любой сезон - в венце весеннем
То вниз, то вверх, из Мая в Май.

Но осень пятая пришла:
Когда тропа с холма сбегала,
А мы в Надежде шли удало,
Внизу сидела Тень: ждала;

Союз расторгнув наш с тобой,
Она твои уста сомкнула,
Тебя небрежно завернула
Во плащ холодный тёмный свой

И унесла, куда мне вход
Заказан был, хоть, поспешая,
Я следом шёл, себе внушая,
Что Тень меня в пустыне ждёт.

XXII
The path by which we twain did go,
Which led by tracts that pleased us well,
Thro' four sweet years arose and fell,
From flower to flower, from snow to snow:
And we with singing cheer'd the way,
And, crown'd with all the season lent,
From April on to April went,
And glad at heart from May to May:
But where the path we walk'd began
To slant the fifth autumnal slope,
As we descended following Hope,
There sat the Shadow fear'd of man;
Who broke our fair companionship,
And spread his mantle dark and cold,
And wrapt thee formless in the fold,
And dull'd the murmur on thy lip,
And bore thee where I could not see
Nor follow, tho' I walk in haste,
And think, that somewhere in the waste
The Shadow sits and waits for me.


ХХIII

Когда в кручине я немой
Иль песнь в порыве затеваю,
То снова там, где Тень большая
Сидит, одета в плащ глухой,

Всех вер людских ключи храня.
А я, покинутый и хворый,
К былому обращаю взоры,
Куда тропа вела меня,

И плачу: изменилось так
Вокруг всё. Вдоль тропы доселе
Мурлыкали холмы и пели,
Как Пан счастливый, наш чудак, 

Друг другу открывая путь;
Фантазии вдруг возникали,
И Мысли к Мыслям примыкали,
Чтоб позже к Речи им примкнуть.

Всё было благостно вокруг,
Прекрасно и необычайно;
Тогда весенние все тайны
У нас в крови взыграли вдруг;

Лилась с Аргосских дивных гор 
Песнь философии красиво,
А на аркадские мотивы
Со звоном откликался бор.

 XXIII
Now, sometimes in my sorrow shut,
Or breaking into song by fits,
Alone, alone, to where he sits,
The Shadow cloak'd from head to foot,
Who keeps the keys of all the creeds,
I wander, often falling lame,
And looking back to whence I came,
Or on to where the pathway leads;
And crying, How changed from where it ran
Thro' lands where not a leaf was dumb;
But all the lavish hills would hum
The murmur of a happy Pan:
When each by turns was guide to each,
And Fancy light from Fancy caught,
And Thought leapt out to wed with Thought
Ere Thought could wed itself with Speech;
And all we met was fair and good,
And all was good that Time could bring,
And all the secret of the Spring
Moved in the chambers of the blood;
And many an old philosophy
On Argive heights divinely sang,
And round us all the thicket rang
To many a flute of Arcady.


ХХIV

Да был ли день счастливый мой
Столь светел, как пою про это?
На Солнце, что источник света,
От ночи - пятна тьмы порой.

Коль жизнь была бы столь мила,
Когда я встретился с тобою,
Земля предстала б неземною, 
Какою вовсе не была.

Да нежели тень скорбей
Так обострит былое счастье?
Сегодняшние все напасти
Былое хвалят всё сильней?

Иль прошлый день в сердцах людских
Навек останется прекрасен,
Как отблеск звёзд, что светел, ясен,
Покуда не достигнем их?

  XXIV
And was the day of my delight
As pure and perfect as I say?
The very source and fount of Day
Is dash'd with wandering isles of night.
If all was good and fair we met,
This earth had been the Paradise
It never look'd to human eyes
Since our first Sun arose and set.
And is it that the haze of grief
Makes former gladness loom so great?
The lowness of the present state,
That sets the past in this relief?
Or that the past will always win
A glory from its being far;
And orb into the perfect star
We saw not, when we moved therein?


ХХV

Да: это Жизнь была у нас;
Мы в ногу по тропе  шагали,
А я подпал под бремя дале,
Хваля былые день и час,

Но стал подвижен, невесом,
Почтовый голубь в небе словно,
А бремя, помощи любовной
Просящее, любил потом.

И раненому не устать,
Коль мощная Любовь-лавина
Расколет боль на половины,
Одну из них чтоб другу дать.

XXV
I know that this was Life, the track
Whereon with equal feet we fared;
And then, as now, the day prepared
The daily burden for the back.
But this it was that made me move
As light as carrier-birds in air;
I loved the weight I had to bear,
Because it needed help of Love:
Nor could I weary, heart or limb,
When mighty Love would cleave in twain
The lading of a single pain,
And part it, giving half to him.


ХХVI

Всё дальше безотрадный путь -
Отныне здесь моё хожденье;
И временны́е измененья
Не повредят Любви ничуть.

Когда бы Око, что могло
Узреть руины новой башни,
День завтрашний сквозь день вчерашний,
Тлен юности, добро и зло, 

Cмогло поистине узреть,
Что сгинуть настоящей жизни,
Что вскорости случиться тризне, 
И что Любви не будет впредь, 

То лучше отыскать скорей,
Пока нет Солнца над морями,
Ту Тень, меня что ждёт с ключами,-
Так избежал бы я скорбей.

 XXVI
Still onward winds the dreary way;
I with it; for I long to prove
No lapse of moons can canker Love,
Whatever fickle tongues may say.
And if that eye which watches guilt
And goodness, and hath power to see
Within the green the moulder'd tree,
And towers fall'n as soon as built?
Oh, if indeed that eye foresee
Or see (in Him is no before)
In more of life true life no more
And Love the indifference to be,
Then might I find, ere yet the morn
Breaks hither over Indian seas,
That Shadow waiting with the keys,
To shroud me from my proper scorn.