Аннотация: Рассказ о т.н. третьей точке зрения. Идея о том, что никакие светлые идеалы не могут окупить человеческих страданий
Собиратель
(из цикла "Злая сказка")
Робкий солнечный лучик пробился сквозь мутное слюдяное окошко мансардной комнаты. Он пробежался по столу, заваленному бумагами и сломанный перьями, обогнул давно уже засохшее чернильное пятно на старом массивном кресле, едва дотронулся до потертых корешков увесистых фолиантов, стоящих на полке или в беспорядке раскиданных по всей комнате. А затем солнечный лучик попал в густую тень. Она давно уже здесь его поджидала. И солнечный лучик об этом знал. Они были неразлучны, но всегда противостояли друг другу: как огонь и вода, как жизнь и смерть, как черное и белое, как добро и зло. Впрочем, у каждого из них было свое представление о добре и зле. Тень попыталась погасить маленький осколок солнца. Но тщетно: подобно искре, тлеющей в камине, он ужалил, и тень отступила. Отступила, готовясь к новому прыжку.
Мартьен умирал. Он давно уже знал, когда и как умрет. Это еще один дар, совсем маленький, как бы в нагрузку к основному. Порченный молью плед закрывал его до самых ушей, но все равно было холодно. Как же холодно было в этой маленькой сырой комнатушке под самой крышей, где нет даже камина. Больной перевернулся на другой бок, но легче от этого не стало. Смерть в одиночестве -- не самая лучшая. Хотя, с другой стороны, как еще на это посмотреть. Уходить в абсолютной тишине было значительно легче, чем под стоны и причитания близких, которые в уме уже поделили его наследство. Оставить потомство было бы очень хорошо, но -- не судьба. Господь распорядился по-другому. Он пришел в этот мир голый и таким же уходит. У него нет ничего, кроме того, что осталось в его голове. О да, в голове у него было много всего. В ней спокойно уживались Плутарх и Аристотель, Фома Аквинский и Заратустра, де Борн и фон Эшенбах Они говорили с ним сквозь пыльные тома, переписанные чьей-то аккуратной рукой, а он спорил или соглашался с ними, также отвечая письмами в никуда. Его рукописи: на них благосклонно смотрели вельможи, вхожие в Лувр, их когда-то цитировал чуть ли не весь Париж. А потом настал момент, когда его забыли. Забвенье -- нет страшнее кары. Это даже страшнее, чем не продолжить свой род. Какая разница, прочтет ли кто-то его сочинения после смерти. Он будет в другом, лучшем или худшем мире, как Господь посчитает нужным. Важна не слава, важно понять всего лишь одну вещь: помог ли я своими мыслями людям. Нет, не человечеству в целом, а любому отдельно взятому человеку.
Больной вновь перевернулся с боку на бок. Помимо сырости в воздухе отчетливо чувствовался запах ладана и серы. Странный запах. Он преследовал Мартьена, сколько тот себя помнил. Этот запах источал его рабочий стол, так пахли свежие, еще не высохшие чернила на бумаге. Он знал, за него боролись. И он боролся. Говорят, что ангел стоит за правым плечом, а демон за левым. Мартьен же слышал голоса отовсюду. Они не покидали его сознания ни на минуту, пока он бодрствовал. Иногда ему казалось, что голоса менялись. Будто кто-то, ангел или демон, выбыл из строя, потерпев поражение, и его место занял другой.
Стоит написать всего лишь одну строчку, а следующая за ней полностью изменит смысл первой. В блеске сотен свечей он читал стихи, где одна строчка пахла ладаном, а другая серой. Бывало, он писал свои стихи или просто рассуждения о жизни и сжигал их, когда спор в его сознании доводил до безумия. Да и вся его жизнь вечно была между молотом и наковальней: мелкий провинциальный сеньор стал вхож в королевский двор. Он стал популярен, но то, что он писал, все больше уходило в тень. Потом изгнание. Там было так тихо. Окно выходило на опушку леса. И солнечный зайчик скользил по столу. Нет, все-таки важно, не сколько человек тебя слушают, а кто именно. И блеск дворцов, где за спиной каждого пряталась тень, был страшнее забвенья. Тогда так ему казалось. Но вот его снова позвали. Солнечный зайчик, игравший в отблесках чернильницы, сменился блеском балов. Там было так ярко. Так снова и снова. А потом он устал... Однажды у него возникло такое чувство, что он всего лишь пылинка, маленькая пылинка, кружащаяся между светом и тенью. Больше не было ничего. Кроме сотен исписанных листов и постоянного запаха ладана и серы. Ладан и сера...
Мартьен застонал. Даже перед смертью они не оставят его в покое. Он снова перевернулся на другой бок и приоткрыл глаза. Комната была погружена в утренний полумрак.
Солнечный луч скользнул по постели Мартьена. Больной прищурился от удовольствия. Свет -- это так хорошо. Долгие ночи отступают перед весной. Весной, которую он уже, к сожалению, не увидит. Мартьен приподнялся, морщась от боли, накинул халат, поеживаясь, подошел к столу и уселся в кресло. Он обмакнул перо в чернильницу и написал на чистом листе первую строчку стихотворения, которое он так и не успеет закончить. Голова закружилась, и пол поменялся с потолком местами. Перо выпало из руки, забрызгав белый лист чернилами.
Они стояли на опушке леса. Их плащи, словно крылья какой-то странной птицы, у которой одно крыло белое, а другое черное, были брошены на землю. Пожилой мужчина около пятидесяти и молодой человек, которому едва ли было больше двадцати пяти. Они смотрели глаза в глаза. Теплые серо-голубые -- умудренного годами мужчины и чуть насмешливые темно-карие -- юноши пронзали друг друга невидимыми иглами. Казалось, что холодный весенний воздух подрагивает между ними легкой дымкой.
-- Он умер, -- вздохнул мужчина.
-- Да, я знаю, -- усмехнулся молодой человек.
-- Значит, это последняя битва за этого человека.
-- Выходит, что так. Но будут еще и другие.
-- Непременно будут, -- молодой человек снова усмехнулся.
-- Сейчас мы будем драться за его память.
-- Можно сказать и так. Хотя я сформулировал бы это немного по-другому. Лично я буду драться за то, чтобы труды этого безумца снова не оболванили людей, как это уже случалось. Терпеть не могу добродушных слюнтяев, которые не любят войну и боятся крови. И считают, что люди должны думать исключительно про птичек и цветочки.
-- Ты утрируешь. Книги этого человека могли бы дать многим поколением людей надежду.
-- Надежду на что? На мир без войн? Ты и сам знаешь, что это нереально.
-- Это бесконечный спор, его не стоит продолжать. Сейчас один из нас умрет, чтобы снова возродиться в другом месте и в другое время, и снова продолжит борьбу. Я знаю тебя очень давно. Мы слишком часто встречаемся.
-- О да. Мир так тесен.
-- Я хочу сказать, что ты играл честно, -- пожилой едва заметно улыбнулся.
-- Ты тоже, -- улыбка вновь скользнула по лицу молодого человека.
-- Наши игры делают людей несчастными. Они становятся безумцами, мечась от света к тени.
-- Такова игра.
-- Мне искренне их жаль, но по-другому нельзя.
-- Нельзя? Старик, ладно. Он и так свое отжил. А что ты скажешь про того парня, которого ты сам сжег несколько веков назад. Он писал удивительные стихи.
-- О тьме.
-- И что же?
-- Стихи были прекрасной оболочкой для идей твоего хозяина.
-- То же самое я могу сказать о умершем несколько минут назад старике.
-- Да, сейчас идет война не мечей, а идей. Мир меняется.
-- Да, мир меняется. Но мы-то все решим по старинке.
-- В этом я с тобой согласен. До встречи.
-- До встречи.
Зазвенели вынимаемые из ножен шпаги. Две фигуры закружили в смертельном танце. Человек постарше -- в белоснежном камзоле, молодой -- в черном. Они были равны. Молодость против опыта. Молодой был гораздо изворотливее, но пожилой знал больше финтов. Седые волосы пожилого и черные молодого. Звон соприкасающихся шпаг. Солнечный лучик против тени. Две фигуры на голой, еще не покрывшейся молодой травой поляне. Время безжалостно отсчитывало минуты. Всему есть предел -- и мастерству и силе. В тот самый момент, когда шпага старшего вонзалась в сердце молодого, он сам упал, пронзенный шпагой.
За все свою долгую жизнь Луиза не видела более странного стечения обстоятельств. Когда она по обыкновению зашла к господину Мартьену, чтобы отнести завтрак, то увидела лишь мертвое тело, распростертое около стола. Глаза мертвеца были открыты, а на лице застыла странная улыбка. Мертвых за свои шесть десятков лет Луиза повидала достаточно. Нередко и квартиранты умирали. Но к этому господину она относилась по-особенному. Терпела, когда он в очередной раз просрочивал платежи. Да и, если честно сказать, никогда бы она не выгнала его на улицу. Ох, чуяло женское сердце, непростой это человек. По манерам видно. Может, скрывался от кого? Или просто от всех устал. Поздними вечерами Луиза тихонько, стараясь не особенно сильно скрипеть прогнившими ступенями, поднималась на мансарду и желая остаться незамеченной, потихоньку наблюдала за квартирантом. Он сидел, склонившись над столом, и писал что-то при тусклом свете свечного огарка. Если хорошенько прислушаться, то можно было услышать, как он почти одними губами что-то шепчет. И вот Господь забрал его. А какой был человек!
А теперь еще этот явился. Буквально через час после того, как она нашла тело Мартьена. И как только догадался. Может, просто совпадение.
Странный посетитель сидел в кресле напротив Луизы, положив ногу на ногу. Луиза не могла избавиться от странного ощущения: вроде бы есть человек, но стоит отвернуться, как тут же теряешь ощущение его присутствия. Да и внешность его была подстать этому ощущению: серый довольно странного покроя плащ, абсолютно не запоминающееся лицо. Даже трудно сказать, сколько ему лет: может тридцать, а может и все пятьдесят. Лицо гладко выбрито, ни родинки, ни шрама. Странно. Судя по манерам, он из благородных, но шпаги почему-то не носит. Да, чудно.
-- Ну так что, покажете мне комнату постояльца Мартьена?
-- А вы, собственно, кем будете, господин? -- Луиза нахмурила брови и посмотрела в глаза незнакомца. Глаза были чистого серого цвета. Почти такого же, как цвет его плаща.
-- А вам какая разница? -- незнакомец сунул руку под плащ и протянул ей довольно весомый кошель, недвусмысленно зазвеневший.
-- Э, господин... -- Луиза явно смутилась. -- Деньги, это хорошо. Но это был особенный постоялец... Я не хочу, чтобы.... -- старуха запнулась, силясь подобрать слова.
-- Вы не хотите осквернять его память. Боитесь, что к его вещам прикоснутся чьи-то нечистые руки?
Луиза кивнула.
-- Хорошо, я скажу вам, зачем пришел. Видите ли, ваш ныне покойный постоялец был писателем. Писателем очень талантливым, но, увы, в силу определенных обстоятельств так и не получившим признания. Я хочу, чтобы его рукописи не пропали. Больше мне ничего не нужно.
В глазах Луизы читалась явное удивление. Незнакомец поднялся с кресла, подошел к столу и положил на него деньги.
-- Часть этих денег употребите на то, чтобы Мартьена достойно похоронили. Остальное ваше -- вы заслужили их по праву.
-- Я?
-- Вы хорошо заботились о нем. А теперь покажите его комнату.
Старуха не стала заходить вместе с ним. Будто почувствовала, что ее присутствие будет лишним. Она лишь отперла дверь и, отдав ключ визитеру, заскрежетала ступеньками, спускаясь вниз.
В комнате стоял до боли знакомый вошедшему запах -- ладана и серы. Незнакомец не выдержал и чихнул. Оба этих запаха были ему не по душе. Мартьен лежал, раскинув руки. Глаза его были широко раскрыты, на губах застыла усмешка. Только поэты могут смеяться над смертью. Такую улыбку незнакомец видел уже не раз. Он склонился над мертвым и закрыл ему глаза. Какое у него было лицо! Даже в старости он сохранил нечто, неистребимое ни временем, ни лишениями. На высоких скулах, на низко посаженных бровях, на немного приплюснутом носе читалось -- "Дар". Многие проходят мимо таких людей, а женщины нередко даже не смотрят в их сторону. Увидеть дар не просто, понять его еще сложнее. Незнакомец не переставал удивляться: какая сила была заложена в этом маленьком худощавом человечке. А теперь ее нет, она ушла вместе с его душой, но те пути были неведомы даже незнакомцу, хотя на его счету немало прожитых веков.
Не так уж много людей рождается с даром. Никто не знает, откуда он появляется и почему именно у этого человека. Светлые говорят, что это искра Творца, темные - дыхание Тьмы. Но бессмертный, сидящей на корточках у изголовья Мартьена, думал иначе. Люди рождаются с даром просто потому, что они люди. Дар -- опасная штука. И это давно уже поняли бессмертные. Это оружие посильнее, чем целая армия. Оружейный выстрел может убить человека, а одно стихотворение -- изменить целый мир. Они борются за таких людей, не особенно задумываясь о самом человеке. И каждый считает, что делает ему только хорошо. А самого человека, конечно же, никто никогда и не спрашивает. Вот и мечется он между светом и тьмой, медленно сходя с ума. За его спиной бессмертные решают его судьбу. Они убивают друг друга лишь на время, смерть для них ничто, а человек умирает навсегда и уносит свой дар в могилу. После человека всегда что-то остается. И примет картину или рукопись огонь или же творение увидит целый мир, зависит не только от последнего поединка между светом и тенью, но еще и от выбора самого человека: на чью сторону он встал перед тем, как приходит смерть. Ведь борьба не проходит для людей незаметно, они тоже рано или поздно принимают чью-то сторону. Но часто случается, что поединок кончается ничьей. И тогда рукопись отходит нам. Таковы правила игры. Мы не можем ее использовать, только хранить. Но и это немало для человека, который отдал за нее жизнь, а все оказалось напрасно только потому, что так решили бессмертные.
Серый вздохнул и поднялся с колен. Пора было приступать к делу. Он подошел к письменному столу. На нем лежал испачканный чернилами листок с незаконченным стихотворением. Бессмертный прочитал единственную строчку: "Едко пахнет ладаном и серой". Как точно сказано, именно едко. Ну, пора.
Он встал посреди комнаты, развел руки в стороны и запрокинул голову. Это только в сказках волшебники бормочут заклинания, бессмертному достаточно лишь сосредоточиться и зачерпнуть Силу. Но перед тем как забрать очередную рукопись, он всегда повторял строчки стихотворения, которые, как это ни странно, сочинил один светлый. Это было давно, лет пятьсот назад или даже больше. Но высокий светловолосый рыцарь с пронзительными зелеными глазами будто бы стоял перед ним. Он был странным и от него исходила непонятная сила, словно вспоминалась старинная легенда о том, что прежде было первое поколение бессмертных, которые могли жить вечно, не меняя тел. Язык, на котором было написано стихотворение, тоже был очень странным. Язык другого мира? В этом нет ничего удивительного: мало ли миров, мало ли бродивших по ним бессмертных? Только странный шипящий язык будоражил душу, задевал какие-то давно молчавшие струны. Запомнить строчки на этом языке было невозможно, но тот светлый объяснил их значение. И каждый раз он вспоминал смысл, а слова нового языка слагались в строфы:
Пусть, сшибая все границы,
Насмерть бьются свет и тьма,
Только знания страницы
Не сведут уже с ума.
Свет и тьма в игру играют,
Прерывая жизни нить...
Руки серых собирают
Знанья -- чтобы сохранить.
По маленькой мансардной комнатке пробежал непонятно откуда взявшийся легкий ветерок. Затем поток воздуха стал нарастать, превращаясь в обжигающий. По комнате стал гулять вихрь. Он срывал с полок книги, раскрывал ящики стола и вытряхивал из них все содержимое. Мелкие монетки, сломанные перья летели на пол. Вихрю это было просто не интересно. Он жадно засасывал в себя исписанные аккуратным мелким почерком листы рукописей. Последним был засосан лист всего лишь с одной строчкой.
Когда вихрь исчез, в комнате удивительным образом восстановился прежний порядок. Будто бы и не гулял по ней маленький ураган. Серый запер комнату и, отдав ключ хозяйке, вышел на улицу.
Кучер обрадовался его возвращению. Удивительным образом пройдоха Франсуа, известный в городе пьяница, драчун и бабник, чувствовал, что за его хозяином водятся какие-то странные делишки. Иначе, зачем время от времени они ездили в эти бедные кварталы, после чего хозяин исчезал в незнакомом доме, а возвращался грустным. Женщины тут ни при чем, это Франсуа сразу смекнул, по опыту зная, что от баб всегда в настроении выходишь. Но, помимо всех недостатков, у Франсуа было и куча достоинств. Основными из которых были смекалка и умение держать язык за зубами. Иначе хозяин давно бы попер его в шею.
-- Долго меня не было? -- хозяин всегда задавал один и тот же вопрос. Будто сам времени не чувствовал.
-- Как обычно, ваша милость. Куда прикажете?
-- Домой.
Колеса медленно стучали по каменной мостовой. Словно это само время мерно катится по дороге вечности.
-- Ваша милость?
-- Ну что тебе еще, Франсуа?
-- Тут это... в общем, соседский кучер сказал, что сегодня утром... Да что кучер, об это весь город болтает еще с вчерашнего вечера. Короче, господин Этьен де Бон и господин Жанн де Преси. Короче, драться они насмерть сегодня надумали. Люди болтают, что тут дело нечистое. С чего это вдруг этому молодому де Преси лезть к достопочтенному де Бону? У него и жена-то старая. Из-за чего драться-то? Да еще насмерть и без секундантов. Нет, скажу я вам, ваша светлость, тут что-то не то. Хотел я сначала на кувшин вина с соседским кучером поспорить, да потом передумал. Сам даже не знаю, почему. Но только все равно этот поединок у меня из головы не выходит. Страсть как интересно узнать, кто же кого побьет.
-- И на кого ты хотел поставить? -- серый снисходительно улыбнулся.
-- Понятное дело, что на де Бона. Он хоть и старый, но фехтовальщик еще тот. И потом -- не на этого же чернявого проходимца де Преси ставить. Чистый бес. Его даже прислуга боится. Вот моя сестра знает служанку из его дома... Он вечно хмурый ходит, да еще шутки у него злые. Не, пусть де Бон его шпагой пощекочет. А вы как считаете, ваша милость, кто возьмет?
-- Ничья.
-- То есть, как ничья? Никто никого не заколет?
-- Почему же, еще как заколет. Оба насмерть. Вот увидишь. Чаще всего подобные игры заканчиваются именно ничьей.